Текст книги "Банда гаечного ключа"

Автор книги: Эдвард Эбби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Фотографии и рассказы начали появляться в «Журнале» (Альбукерк), «Мексиканце» (Санта Фе), «Новостях» (Таос), «Горне» (Белен). Шериф округа Берналийо отверг сообщение о том, что он, якобы, назначил специального детектива, чтобы он детально расследовал эту проблему. Агентства наружной рекламы в ответах на интервью заявляли об «обычных преступниках».

В почте официальных лиц города и графства появились анонимные письма, требующие признать эти действия преступлениями. В газетных статьях появились «организованные банды активистов охраны природы» – термин, который вскоре сократился до «эко-рейдеров». Адвокаты округа предупреждали, что злоумышленники, будучи пойманы, получат максимальную меру наказания, предусмотренную законом. В колонках «Письма в редакцию» появились вульгарные письма – как за, так и против.

Док Сарвис, ликуя, хихикал под маской, зашивая чей-то желтый живот. Девушка тешилась, читая, улыбаясь, газеты вечером у камина. Все это было похоже на праздник Хэллоувина, длящийся круглый год. Вот это было стоящее дело. Впервые за все эти годы мисс Абцуг ощутила в своем холодном сердце чувство, именуемое восторгом. Она сызнова узнавала вкус полного удовлетворения от хорошо выполненной работы.

Рекламные агентства строили диаграммы и планы, подсчитывали затраты, разрабатывали новый дизайн, заказывали новые материалы. Шли разговоры о том, чтобы подключить ток к опорным стойкам, настроить огнестрельное оружие, поставить вооруженных охранников, об оплате деятельности «комитетов бдительности». Но рекламные щиты стояли вдоль всех автомагистралей – на сотни миль – по всему штату Нью-Мексико. Никто не смог бы предугадать, где и когда преступники появятся в следующий раз; хоть ставь охранников у каждого щита. Начали постепенно переходить на сталь. Дополнительные расходы, конечно, лягут на потребителей.

Однажды ночью они выехали – Бонни и Док – на север, далеко от города, чтобы опрокинуть щит, намеченный ими уже несколько недель назад. Они оставили машину подальше от автострады, в тупике, и прошли полмили пешком до своей цели. Обычная предосторожность. Как правило, он нес цепную пилу, а она шла впереди (она лучше видела в темноте). Они шли вдоль ограды справа от дороги, спотыкаясь в темноте, поскольку путь им освещали только звезды – никаким другим светом они не пользовались. Машины свистели мимо них по четырехполосной магистрали, как всегда, на сумасшедшей скорости, безразличные ко всему, кроме необходимости мчаться как можно скорее, быть где-то там, где-нибудь, везде. Каждая прокладывала в темноте свой собственный туннель света.

Бонни и Док относились с полным равнодушием ко всему этому фанатичному движению, игнорировали человеческие умы и тела, проносящиеся мимо них, не обращая на них никакого внимания, – зачем? Они работали.

Они подошли к своей цели. Она выглядела такой же, как и прежде.

ВИД НА ГОРЫ ИЗ ПОМЕСТЬЯ РАНШЕТТ

ЗАВТРАШНИЙ НОВЫЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ – СЕГОДНЯ

Корпорация землеустройства и застройки «Горизонт».

– Красиво, – сказала она, опираясь на Дока, как на опорную стойку.

– Красиво, – согласился он. Отдохнув минутку, он положил свою пилу, стал на колени, повернул включатель, установил заслонку, схватил дроссель и сильно дернул приводной шнур. Маленький моторчик ожил и зажужжал, потрескивая, заставляя цепь плясать в своей канавке. Он встал с вибрирующим инструментом в руках, с нетерпеливой жаждой разрушения. Нажав кнопку масленки, Док смазал двигатель и шагнул к ближайшей вертикальной опоре рекламного щита.

– Погоди, – сказала Бонни. Она опиралась на средний столб, постукивая по нему костяшками пальцев. – Погоди минутку.

Он не слышал ее. Сжимая дроссель, он приставил полотно пилы к опорному столбу. Пила отскочила с визгом стали о сталь, высекая сноп искр. Док на мгновение онемел, не в силах осознать то, что он увидел и услышал. Затем он заглушил мотор.

Благословенная тишина в ночи. Они уставились друг на друга – лица, бледные в темноте.

– Док, – сказала она, – я же просила тебя подождать.

– Сталь, – сказал он. Он удивленно провел рукой по столбу, ударил по нему своим большим кулаком. – Вот что это такое.

Они ждали. Они думали.

Помолчав, она сказала: —Знаешь, что я хочу на день рождения?

– Что?

– Я хочу ацетиленовую горелку. С защитными очками.

– Когда?

– Завтра.

– Завтра еще не твой день рождения.

– И что?

В следующую же ночь они вернулись на то же место, к тому же щиту, на этот раз оснащенные надлежащим образом. Ацетиленовая горелка работала отлично, мощное голубое пламя лизало сталь бесшумно и яростно, проделывая в ней уродливый раскаленно-красный разрыв. Но яркое пламя в темноте казалось слишком уж подозрительным. Док опустил горелку к подножию центрального столба, в самый низ, к тому месту, где он возникал из каменистой почвы пустыни, вниз, к кустарникам, хвощу и перекати-полю. Но даже и тогда пламя казалось слишком явным. Бонни распахнула полы своего пальто, стараясь прикрыть его от проезжающего транспорта. Казалось, никто ничего не замечал. Никто не останавливался. Небрежные авто, завывающие грузовики, – все пролетали мимо со страшным свистом резины, сумасшедшим ревом двигателей, уносясь в черное равнодушие ночи.

Горелка была безотказной, но медленной. Молекулы стали освобождали свои связи друг с другом так болезненно, так неохотно, не желая расставаться. Красная рана расширялась медленно, медленно, даже несмотря на то, что, как можно было ожидать, столб был пустотелым.

Горелка была медленной, но безотказной. Док и девушка работали упорно, сменяя друг друга время от времени. Терпение, терпение. Толстостенная стальная опора начала поддаваться огню. Прогресс становился все более заметным. Очевидным. Конечным.

Док погасил горелку, снял очки, вытер вспотевшую бровь. Желанная темнота сомкнулась вокруг них.

– Теперь она пойдет, – сказал он.

Центральный столб был перерезан полностью, а наружные – на две трети диаметра. Большой щит держался, главным образом, за счет собственного веса, угрожающе балансируя. Он покачивался от легкого южного ветерка. Ребенок мог бы повалить его. В пределах его гравитационного пространственно-временного континуума судьба щита была решена, и решение обжалованию не подлежало. Кривая его возвращения на землю могла быть рассчитана с допустимой погрешностью в три миллиметра.

Они смаковали это мгновение. Достоинства и внутренние ценности, присущие свободному и стоящему начинанию. Дух Сэма Гомперса улыбался их трудам.

– Толкни ее, – сказал он.

– Нет, ты, – сказала она. – Ты сделал большую часть работы.

– Это твой день рождения.

Бонни положила свои маленькие смуглые руки на нижний край щита над ее головой, до которого она едва могла дотянуться, – и налегла. Щит – тонн пять стали, дерева, краски, болтов и гаек, – издал короткий стон протеста и начал медленно крениться. Порыв ветра, затем громовое столкновение щита с землею, раскатистый грохот металла, разрыв, выворачивание болтов, грибовидное облако пыли – и ничего больше. Безразличные машины проезжали мимо – не видя, не слыша, не беспокоясь.

Они праздновали во вращающемся ресторане «Поднебесный гриль».

Она сказала:

– Я хочу обед, как на День Благодарения.

– Но сегодня не День Благодарения.

– Раз я хочу обед, как на День Благодарения, значит, сегодня должен бытьДень Благодарения.

– Звучит логично.

– Зови официанта.

– Он нам не поверит.

– Мы постараемся его убедить.

Они его убедили. Появилась еда, и вино тоже. Они ели, он наливал, они пили, час медленно переходил в вечность. Док говорил.

– Абцуг, – говорил он, – я тебя люблю.

– Сильно?

– Слишком сильно.

– Этого мало.

Чарли Рей, или Рей Чарльз, или еще кто-то с Берега Слоновой Кости играет «В твоих глазах зажигается любовь», пианиссимо. Круглый зал, в десяти этажах над землею, оборачивается со скоростью 0,5 км/час. Всю ночь напролет огни Большого Альбукерка, штат Нью-Мексико, с населением 300 000 душ, сияют внизу, повсюду вокруг них – царство неона, электрических садов вавилонской роскоши, окруженные тайной, темной, невыразительной пустыней, которая никогда не приспособится к городской жизни. Где крадется тощий, голодный койот, никак не желающий вымирать. И скунс. И змея. И жук. И червь.

– Выходи за меня замуж, – сказал он.

– Зачем?

– Не знаю. Мне нравится церемония.

– Зачем нам портить совершенно прекрасные отношения?

– Я одинокий старый средневековый мясник. Мне нужна уверенность. Мне нравится, что люди берут обязательства друг перед другом.

– Вот что они делают, чтобы сводить с ума людей. Ты сумасшедший, Док?

– Я не знаю.

– Пошли спать. Я устала.

– Ты будешь меня любить, когда я стану старым? – спросил он, снова наполняя ее бокал рубиново-красным Ля Таш. – Ты будешь меня любить, когда я стану старым, лысым и толстым импотентом?

– Ты уже и есть старый, лысый и толстый импотент.

– Но богатый, не забывай. Ты бы все равно любила меня, если бы я был беден?

– Вряд ли.

– Старая развалина, пропойца, заросший щетиной, роющийся в баках с отбросами на Первой Южной улице, облаиваемый маленькими злобными шавками, преследуемый полицией?

– Нет.

– Нет? – Он взял ее руку, левую, лежавшую на столе. Серебро с бирюзой богато сверкали на ее изящном запястье. Они любили индийские драгоценности. Они улыбались друг другу в неустойчивом свете свечей в большом круглом зале, который вращался на рельсовых направляющих, медленно, круг, и снова круг, над городом завтрашнего дня сегодня.

Добрый старый Док. Она знала каждую шишку, каждую вмятинку на его выпуклом черепе, каждую веснушку на его загорелой макушке, каждую отдельную морщинку на той карте почти пятидесяти лет, которую они договорились называть – совместно – лицом доктора Сарвиса. Она понимала его томление очень хорошо. Она помогала ему всем, чем могла.

Они пошли домой, в дом Дока – старое величественное здание знаменитого архитектора Ф. Л. Райта у подножия холмов. Док пошел наверх. Она положила стопку кассет (своих собственных) на вращающийся столик с квадрофоническим магнитофоном (его). Из четырех усилителей полился тяжелый бит, биение электронного пульса, стилизованные голоса четырех молодых дегенератов объединились в песне: какая-то группа – Конки, Скарабеи, Злобные Покойники, Зеленая Ветка – зашибающая миллиона два в год.

Док спустился к ней в халате. – опять ты играешь эту чертову имитацию негритянской музыки?

– Она мне нравится.

– Эта музыка рабов?

– Некоторым людям она нравится.

– Кому?

– Всем моим знакомым, кроме тебя.

– Вредно для растений, ты знаешь. Убивает герани.

– О, Господи. Ну, ладно, – она простонала и сменила программу.

Они пошли спать. Снизу доносилась сдержанная, благородная светская и меланхолическая музыка Моцарта.

– Ты уже слишком взрослая для этого шума, – говорил он. – Этих мелодий для несовершеннолетних. Этой музыкальной жвачки. Ты уже совсем взрослая девочка.

– А я ее люблю.

– Вот я уйду утром на работу, и тогда – пожалуйста, ладно? Можешь играть ее хоть целый день, если хочешь, ладно?

– Это твой дом, Док.

– И твой тоже. Но мы должны считаться с домашними растениями.

Через застекленную створчатую дверь спальни, открытую на веранду второго этажа, они видели вдали, на расстоянии нескольких миль, зарево большого города. Аэропланы, неслышимые на таком расстоянии, снижались медленными, беззвучными кругами в его сиянии, как ночные бабочки, летящие на огонь. Высокие лучи прожекторов пронизывали бархат ночного неба, прощупывая облака.

Он обнял ее; она сонно пошевелилась в его руках, ожидая. Они занялись любовью, и это отняло довольно много времени.

– Когда-то делал это всю ночь напролет, – сказал Док, – а теперь требуется вся ночь, чтобы сделать это.

– Ты медленно запрягаешь, – сказала она. – Но всегда добираешься, куда нужно.

Некоторое время они отдыхали. – Как насчет путешествия по реке? – спросил он.

– Ты обещаешь его вот уж несколько месяцев.

– Теперь я серьезно.

– Когда?

– Очень скоро.

– Почему ты об этом вспомнил?

– Я слышу зов реки.

– Это унитаз, – сказала она. – Опять клапан заело.

Она была еще и отличным ходоком, эта девчонка. В сапогах с ушками, армейской рубашке, плотных шортах и рейнджерской шляпе с полями, она отправлялась одна и шагала по горам, по единственному горному хребту Альбукерка – розовым Сандиа, или предпринимала долгие прогулки пешком по вулканам к западу от города. У нее не было машины, на своем велосипеде с десятью скоростями она иной раз без устали жала на педали все пятьдесят миль до самого Санта Фе, с рюкзаком на узкой спине, а оттуда – вверх к настоящим горам – Сангре де Кристо (Кровь Христова). Доехав до конца мощеной дороги, она шла дальше пешком, подымалась на вершины – Лысую, Тручас, Коренную – ночуя в палатке по две-три ночи подряд в полном одиночестве. Бывало, черный медведь бродил вокруг, обнюхивая ее утлую палатку, а невдалеке завывали горные львы.

Она искала. Она охотилась. Она спешила на гребень хребта в ожидании видения, и потом снова спешила туда же, и спустя некоторое время Бог явился ей в образе жареного голубя на большом плоском блюде с белыми бумажными ботиночками на ножках.

Док продолжал таинственно говорить что-то о реке. О Большом Каньоне. О месте, именуемом Лиз Ферри и о речном гиде по имени Редкий Г. Смит.

– Когда угодно, – сказала она.

Тем временем они продолжали резать, поджигать, валить, уродовать и обезображивать рекламные щиты.

– Детские игрушки, – жаловался любезный доктор. – Мы предназначены для чего-то большего. Знала ли ты, моя милая, что у нас самый большой карьер в Соединенных Штатах – там, у Шипрока? Прямо здесь, в Нью-Мексико, в Земле Обетованной? Думала ли ты когда-нибудь, откуда берется весь этот смог, что окутывает всю чертову долину Рио Гранде? Долину «великой реки» Поля Хоргана – канализованной, организованной, оплаченной и оплаканной, тонкими струйками текущей по хлопковым полям под сернистым небом Нью-Мексико? Знала ли ты, что консорциум энергетических компаний и государственные агентства тайно замышляют разрабатывать новые карьеры и строить новые тепловые электростанции на угле в той самой зоне четырех углов, откуда уже теперь приходит вся эта мерзость? Вместе с новыми дорогами, линиями электропередач, железными дорогами и трубопроводами? И все на когда-то почти девственной земле с нетронутой природой, которая и сейчас еще представляет собою самый живописный ландшафт, какого не найдешь ни в одном из всех этих чертовых сорока восьми соединенных штатах. Ты знала это?

– И я была когда-то почти девственной—, – сказала она.

– Ты знала, что другие энергетические компании и те же государственные агентства планируют кое-что еще хуже в зоне Вайоминг-Монтана? Открытые разработки еще масштабнее тех, что опустошили Аппалачи? Ты думала когда-нибудь о ядерном оружии? Реакторах для воспроизводства ядерного топлива? О стронции, плутонии? Ты знала, что нефтяные компании готовятся распотрошить огромные территории в Юте и Колорадо в поисках нефти в нефтеносных глинистых сланцах? Тебе известно, что творят в наших лесах крупные лесозаготовительные компании? Что творят с нашими реками и ручьями Инженерный корпус и Бюро мелиорации? Лесничие и егеря – с нашими дикими животными? Ты понимаешь, что творят застройщики с теми открытыми просторами, что еще пока сохранились свободными? Ты знаешь, что Альбукерк – Санта Фе – Таос скоро станут одним огромным обнаженным городом? И Таксон – Феникс? Сиэттл – Портленд? Сан-Диего – Санта Барбара? Майами – Сан-Августин? Балтимор – Бостон? Форт Ворт…

– Они пока еще далеко от тебя, – сказала она. – Не паникуй, Док.

– Паникуй? Царство Пана? Пан поднимется снова, моя дорогая. Великий славный бог Пан.

– Ницше сказал – Бог мертв.

– Я говорю про Пана. МоегоБога.

– Бог мертв.

–  МойБог жив и здоров. Жаль мне твоего.

– Мне надоело, – сказала она. – Скажи что-нибудь интересное.

– Как насчет путешествия по реке?

– По какой?

– Вниз по той самойреке, через Божье Ущелье на резиновой лодке с красивым волосатым потным проводником, который уже ждет тебя – не дождется!

Бонни пожала плечами. – Так чего же мы ждем?

5. Заговор «Деревянных Башмаков»

На пляже околачивался этот тип.

Жутко бородатый, плотный, приземистый, злобного вида, с машиной, полной опасного оружия: этот тип. Ничего не делал; ничего не говорил; глазел.

Они его игнорировали. Второй проводник – помощник Смита не явился. Вообще не явился. Смит оснащал и готовил его лодку сам, жуя вяленое мясо. Он послал свою подругу на пикапе в Пейдж забрать пассажиров, прилетавших нынче утром.

Этот тип все наблюдал. (Когда вся работа будет сделана, наверняка попросит какой-нибудь работы).

Рейс 96 опаздывал, как обычно. Наконец он вынырнул из-за тучи, пророкотал над головой, накренился, развернулся и приземлился против ветра на жестко очерченной взлетно-посадочной полосе аэропорта Пейдж. С одного конца ее ограничивала высоковольтная линия электропередач, с другого – трехсотфутовая скала. Сам аэроплан был двухмоторный, с реактивными двигателями, совершенно антикварного вида; возможно, он был построен еще в 1929 году (год краха); с тех пор, похоже, его несколько раз перекрашивали, как старый автомобиль, слегка подкрашенный для продажи со стоянки на углу. Недавно кто-то покрыл его одним толстым слоем желтой краски, которой не удалось, однако, полностью скрыть предыдущий зеленый слой. За круглыми стеклянными иллюминаторами по его бокам видны были белые лица пассажиров: они таращились, крестились, их губы двигались. Самолет свернул с посадочной полосы, направляясь к крытой бетонной площадке. Двигатели дымили, рычали и выбрасывали снопы искр, однако их мощности хватило все же, чтобы дотянуть самолет почти до самой зоны посадки-высадки пассажиров. Здесь двигатели заглохли, и самолет остановился. Диспетчер полетов, билетный кассир, менеджер и носильщик аэропорта Пейдж вытащил защитные вкладыши из ушей и спустился со своей открытой диспетчерской вышки, застегивая ширинку.

Черный дым окутал правый двигатель. Изнутри послышалось какое-то тиканье; крышка люка открылась, ее опустили вручную, и она превратилась в трап. В отверстии люка появилась стюардесса.

Рейс 96 высадил двух пассажиров.

Первой вышла женщина. Молодая, красивая, ладная, с высокомерным видом; ее темные блестящие волосы ниспадали ниже пояса. На ней было надето кое-что, не так уж много, в частности, короткая юбка, открывавшая загорелые, безупречной формы ноги.

Ковбои, индейцы, мормоны-миссионеры, чиновники и прочие нежелательные лица, слонявшиеся вокруг аэровокзала, уставились на нее голодными глазами. Город Пейдж, Аризона, с населением 1400 человек, включает 800 мужчин и, быть может, три – четыре привлекательных женщины.

Следом за молодой женщиной вышел мужчина средних лет, впрочем, его пегая борода и очки в металлической оправе могли делать его старше, чем он был на самом деле. Нос его, неправильной формы, очень крупный, приветственно сверкающий, блестел, как полированный помидор, под ослепительно ярким белым солнцем пустыни. В зубах – дешевая сигара. Прилично одетый, похожий на профессора. Моргая, он надел соломенную шляпу, – это помогло, – и пошел, прихрамывая, рядом с женщиной к двери аэровокзала. Он башней возвышался над нею. Однако, невзирая на это, все присутствующие, в том числе и женщины, не сводили с нее глаз.

Несомненно. Под широкополой соломенной шляпой, в огромных темных очках, она была похожа на Гарбо. Ту, старую Гарбо. Еще молодую Гарбо.

Подруга Смита поздоровалась с ними. Высокий мужчина взял ее руку, которая исчезла в его огромной лапе. Но его рукопожатие было точным, деликатным и крепким. Хирург.

– Верно, – сказал он. – Я – доктор Сарвис. А это – Бонни. Голос его казался странно мягким, низким, меланхоличным, исходящим из такого величественного (или крупного) организма.

– Мисс Абцуг?

– Миз Абцуг.

– Зовите ее Бонни.

В пикап, – непромокаемые и спальные мешки – в кузов. Они проскочили Пейдж, мимо тринадцати церквей Иисуса Христа, через официальные государственные трущобы, трущобы строительных компаний – жилые вагончики рабочих, в традиционные трущобы пастухов – индейцев навахо. Хворые лошади бродили вдоль автотрассы в поисках чего-нибудь съедобного – газет, бумажных салфеток, пивных банок, чего-нибудь более или менее разлагающегося. Доктор разговаривал с водителем; мисс Абцуг держалась отчужденно и по большей части молчала.

– Какая омерзительная местность, – однажды проронила она. – Кто здесь живет?

– Индейцы, – сказал Док.

– Она слишком хороша для них.

Они ехали через Динамитное ущелье, к Горьким ключам и Мраморному каньону, под параноидными горгульями зубчатых гор юрского периода, возвышавшихся над ними, к Лиз Ферри, к речным запахам водорослей, грязи, зеленых ракит. Раскаленное солнце бушевало в небе, голубом, как покров Пречистой Девы, четко очерчивая своим невероятно расточительным светом резкую красоту скал, ликующую реку, подготовку к большому путешествию.

Новый раунд знакомств.

– Доктор Сарвис, Миз Абцуг, Редкий Гость Смит …

– Рад познакомиться с вами, сэр; с вами тоже, мэм. Вон там вот Джордж Хейдьюк. За кустом. Он будет негром номер два в нашем походе. Скажи что-нибудь, Джордж.

Тип пробормотал нечто невразумительное из-под бороды. Он смял в руках банку из-под пива, швырнул обломки в ближайший мусорный бак, промазал. Теперь на нем были драные шорты и кожаная шляпа. Глаза его были красны. От него несло потом, солью, грязью, несвежим пивом. Доктор Сарвис, подтянутый, с тщательно ухоженной бородой, исполненный чувства собственного достоинства, отнесся к Хейдьюку сдержанно. Вот из-за таких Хейдьюков борода стала ругательным словом.

Смит, поглядывая на них со счастливой улыбкой, казался вполне довольным своей командой и пассажирами. Особенно мисс Абцуг, на которую он изо всех сил старался не глазеть. Но в ней было что-то, ох, было что-то. Смит чувствовал там, внизу живота, слабые, но безошибочные ощущения – почесывание, подергивание, – что было несомненной прелюдией любви. Сладостные, как валентинка, они не могли означать ничего иного.

Примерно к этому времени прибыли и остальные пассажиры – две секретарши из Сан Диего, старые подруги Смита, не новички, побывавшие уже с ним во многих речных походах. Перекусив консервами, сыром, крекерами, пивом и лимонадом, они отправились в путь. Второй проводник, помощник Смита, так и не явился, вот Хейдьюк и получил работу.

Мрачный и молчаливый, он сложил кольцами чалку, сильно оттолкнул лодку от берега и вкатился на борт. Лодка поплыла по течению реки. Их лодка, – не совсем, собственно, лодка – представляла собою три резиновых плота на десять человек каждый, плотно принайтованных друг к другу бортами, – тримаран, громоздкое и неуклюжее с виду сооружение, однако самое подходящее для преодоления порогов и водоскатов. Пассажиры заняли место посредине, гребцы – Смит и Хейдьюк – стояли или сидели по бортам. Водитель Смита помахала им с берега рукой на прощанье. Она казалась грустной. Они увидятся только через две недели.

Деревянные весла скрипели в уключинах; судно продвигалось вперед по течению, которое теперь будет нести их со средней скоростью четыре-пять миль в час почти через весь каньон, а на порогах – гораздо быстрее. Хейдьюк и Смит гребли лицом вперед, как на гондолах, а не на гребных лодках, толкая (а не подтягивая) весла. Перед ними сияла река, вода бурлила у первого изгиба. Смит держал в зубах полоску вяленого мяса.

Освещаемые сбоку послеполуденным солнцем, катящиеся воды блистали, как металл на наковальне, как медный лист, отражая каждой своей гранью огненное небо. А на востоке в это время, мягко сияя на темном небосводе над красными стенами каньона, повисла молодая луна, как безмолвный ответ триумфальному сиянию солнца. Молодая луна среди дня, лучезарное солнце – впереди.

Вниз по реке!

Хейдьюк решительно ничего не знал о речных походах. Смит знал, что тот ничего не знал. Но, поскольку пассажиры не обнаружили этого с самого начала, то это не имело особенного значения. Что действительно имело значение для Смита – так это его широкая и мощная спина, руки, как у гориллы, короткие сильные ноги. Этот бычок достаточно быстро научится всему, чему он должен научиться.

Они подошли к порогам Парья под отвесной скалой, где жили смотрители парка. Туристы глазели на них с холма, где расположился новый палаточный лагерь. Смит встал, чтобы лучше видеть камни и бурлящую воду прямо перед ними. Ничего особенного, небольшая быстрина, Класс I по шкале проводников. Водовороты зеленой воды вокруг нескольких зубцов известняка – лоснящаяся гладкая вода с пенной каймой. Рев воды без определенного тона – акустики называют его «белый шум» – вибрировал в воздухе.

Как было условлено, Хейдьюк и Смит развернули свое судно на 90° и направили его борта (это дурацкое сооружение было больше в ширину, чем в длину) на стеклянный язык первого небольшого порога. Они проскользнули без единого всплеска. Хвост завихрения вынес их прямо к месту слияния серых жирных бентонитовых вод Парьи с прозрачной зеленой водою нижнего бьефа Колорадо. Их скорость упала с 12 миль в час до прежних четырех – пяти.

Хейдьюк отдыхал, усмехаясь. Вытирал воду с бороды и бровей. Ну, хрен чертов, думал он, это ж ерунда. Чем я, черт подери, не натуральный речник?

Они прошли под мостом Мраморного каньона. Если смотреть сверху вниз, то высота не казалась такой уж значительной – не с чем было сравнивать. Но, глядя вверх с поверхности реки, они осознали, что значит – четыре сотни футов по вертикали: около тридцати пяти этажей небоскреба отсюда дотуда. Автомобиль, ползший по мосту, казался игрушечным; туристы, стоявшие на обзорной площадке, – муравьями.

Мост остался позади, скрылся за поворотом стен каньона. Теперь они вошли в Мраморное ущелье, известное также под именем Мраморного каньона, – реку длиною шестьдесят миль, на три тысячи футов ниже уровня земли, ведущую к Большому каньону в устье реки Малой Колорадо.

Редкий Гость Смит, как обычно, перебирал в уме свои воспоминания. Он вспоминал настоящую Колорадо, до этого проклятого перекрытия, когда река текла свободно – не скованная, не растерзанная каналами – веселыми паводками мая и июня, переполняемая тающими снегами. Огромные валуны гремели, и хрустели, и щелкали, грохотали и ворчали о каменистое ложе реки – как гигантские жующие коренные зубы в челюсти великана. Вот какой была эта река.

Однако, пусть и так, – не все еще потеряно. Искристые лучи послеполуденного солнца янтарным золотом косо падали из-за стен каньона на скалы и деревья, как безмолвное благословение с безоблачных небес. Бледная вафля молодой луны, то исчезая, то снова появляясь, следовала за ними. Добрая волшебница, королева фей, охраняла их.

Снова белый шум. Впереди – новые пороги. Смит отдал распоряжение застегнуть спасательные жилеты. Они прошли еще один поворот. Шум тревожно нарастал, и ниже по течению, куда все теперь напряженно смотрели, они увидели камни, торчащие, как зубы, над гребнем белой пены. Оттуда река, по-видимому, уходила под землю; по крайней мере, с их уровня за порогами ее совсем не было видно.

– Барсучьи пороги – объявил Смит. Он снова встал. Класс 3, ничего серьезного. Но он все равно хотел хорошенько их рассмотреть, прежде чем нырнуть в них. Он стоял и читал реку так, как иные читают цифры финансовых счетов, или вспышки на экране радара, или признаки завтрашней погоды в формах далеких облаков. Он высматривал плотную струю, означающую скрытый под водою каменный зубец, раздробленное течение в мелких, дробных волнах, означающее камни и мели, тень на воде, которая говорила ему о полосе гравия всего в шести дюймах под поверхностью, крюк и сук затопленного бревна, которые могут распороть днище его резиновых лодок. Он прослеживал взглядом за хлопьями пены, скользящими по поверхности основного течения, почти незаметной рябью и мелкими завихрениями на его крыльях.

Смит читал реку, женщины тем временем читали его самого. Он не представлял себе, насколько комично и в то же время героически он выглядел – мужчина Колорадо. Вот он стоит, опираясь на весло, щурясь на солнце, длинный, тощий, смуглый, какой когда-то была и сама река, его безупречно белые, сильные зубы сверкают в привычной улыбке, округлая мощная выпуклость оттопыривает ширинку его древних джинсов, большие настороженные уши ловят каждый звук. Приближаются пороги.

– Все легли, – командует Смит. – Взялись за канат.

В яростном шуме бушующей воды масса реки обрушивалась на валуны, веером расходящиеся в устье притока, Барсучьего каньона. Глубокая, глухая вибрация в воздухе, туман мелких брызг заполняет его, маленькие радуги играют в солнечных лучах.

Они снова развернули свое судно. Смит мощно налегает на свое весло, стоя на носу, направляя лодку прямо на водоскат – маслянисто-гладкую волну главного течения, ливнем обрушивающуюся прямо в сердце этого рева. Не нужно обманываться – незначительный порог; его клиенты получат достаточно страха за свои деньги, – за что они, собственно, и платили.

Восьмифутовая волна возносится над Смитом, сжавшимся на носу. Волна так и стоит там, поджидая их, не движется. (На реке, в отличие от моря, движутся воды, а волны неподвижны). Передняя часть лодки вздымается на эту волну по инерции, подталкиваемая усилием сзади. Смит повисает на линях. Их тримаран почти складывается пополам, затем передняя треть взбирается на гребень волны и соскальзывает вниз, к ее подошве; средняя и крайняя трети повторяют ее движения. Огромный валун, мокрый, сверкающий, намертво врос прямо перед ними, по курсу лодки. Она на мгновение замирает перед ним. Тонна воды, откатившись рикошетом от валуна, обрушивается на лодку. Все мгновенно промокают до нитки. Женщины взвизгивают от восторга, даже Док Сарвис хохочет. Смит налегает на весло; лодка скатывается с валуна и кренится, и перекатывается на волнах хвоста быстрины, как на американских горках; затем ее движение замедляется на более спокойной воде ниже по течению. Смит оглядывается. Он потерял гребца. На том месте, где должен находиться Хейдьюк, нет никого – только весло без гребца свободно качается в уключине.

Вон он, появился. Хейдьюк в своем оранжевом спасжилете болтается на волнах, оскалившись от яростного напряжения, скорчившись, колени под подбородком, в позе эмбриона, пользуясь ногами как амортизаторами, отталкиваясь и отскакивая от камней. Инстинктивно верная реакция. Потерял свою шляпу. Не издает ни звука …

В более спокойной воде за водоскатом они втащили его на борт.

– Где ты был? – спросил Смит.

Ухмыляясь, отплевываясь, Хейдьюк тряс головой, пытаясь вытрясти воду из ушей. Он умудрялся выглядеть одновременно и свирепо, и глуповато-застенчиво.