Текст книги "Банда гаечного ключа"

Автор книги: Эдвард Эбби

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Пролог. Последствия

Завершено строительство нового моста между двумя суверенными штатами Соединенных Штатов Америки. Наступает время речей. Время знамен, оркестров и техно-индустриальной риторики, гремящей через усилители. Время обращений к общественности.

Люди ждут. Мост, украшенный национальными флагами, полотнищами и лозунгами на злобу дня, готов. Все замерло в ожидании официального открытия, заключительных торжественных речей, перерезывания ленточки и первых лимузинов, возглавляющих процессию. Неважно, что на самом деле всем известно, что этот мост вот уже полгода находится в промышленной эксплуатации.

Длинные колонны автомашин выстроились на подъездах к мосту, вытянувшись на милю к северу и югу. За ними следят полицейские на мотоциклах – грозные, тяжелые мужчины в скрипучей коже, такие непреклонные в своих шлемах, с жезлами, значками, дубинками, пистолетами, радиосвязью. Гордые, твердолобые, раздражительные лакеи богатых власть имущих. Вооруженные и опасные.

Люди ждут. Изнемогающие от зноя, жарятся в своих машинах, сверкающих в ревущем пламени солнца, как жуки. Белого солнца пустыни Юта-Аризона, горящего адским пламенем как плазменная фрикаделька в небесах. Пять тысяч человек зевают в своих автомобилях, напуганные полицейскими, истомленные до апатии бесконечными песнопениями политиков. Их пронзительно визжащие дети дерутся на задних сиденьях; растаявшее мороженое течет по подбородкам и локтям, оскверняя одновалентные радикалы виниловых сидений. Все терпят, хотя ни у кого не хватает духу выносить этот рев в сотни децибел, изливающийся через громкоговорящую систему массовых митингов.

Сам мост четок, как констатация факта, – это простая, элегантная и компактная арка из стали и бетона, как бы случайно несущая на себе ленту асфальта, тротуары, перила, сигнальные огни. Эта арка длиною четыреста футов перекрывает ущелье глубиною в семьсот футов: Глен Каньон. На дне его протекает усмиренная и прирученная река Колорадо, прошедшая через недра находящейся неподалеку плотины Глен Каньона. Бывшая когда-то золотисто-красной, как свидетельствует ее название, теперь река течет холодным, прозрачным, зеленым потоком цвета ледниковой воды.

Велика река – но плотина еще величественнее. С моста плотина представляет собой серую сплошную вогнутую поверхность бетонной конструкции, необозримую и немую. Гравитационная плотина, монолит весом восемьсот тысяч тонн, врезанная в песчаники геологической формации навахо, составляющие ложе и стены каньона, создававшиеся пятьдесят миллионов лет. Затворы, блоки, толстые клинья – плотина пропускает всю мощь озадаченной реки через шлюзы, трубопроводы, турбину.

То, что было прежде могучей рекой, ныне – призрак. Духи морских чаек и пеликанов витают над ее иссохшей дельтой в тысяче миль от моря. Духи бобров плывут против течения, обнюхивая золотистую поверхность воды. Большие голубые цапли с болтающимися длинными ногами спускались, бывало, легкие, как москиты, на песчаные отмели. Древесные ибисы курлыкали в тополях. Олени бродили по берегам каньона. Белоснежные цапли-эгретки в тамариске, с плюмажами, развевающимися на легком речном ветерке…

А люди ждут. Речи все продолжаются, много круглых ртов, одна и та же речь, и вряд ли хоть одно вразумительное слово. Кажется, будто в электросети поселились привидения. Громкоговорители, черные как антрацит, сияющие на верхушках фонарных столбов в тридцати футов над дорогой, неразборчиво ревут и мычат, как марсиане. Обрывки смысла, скрипы, визги, невнятица технотронного полтергейста, задыхающиеся фразы и вибрирующие абзацы, вылетают вместе с пустыми ревущими звуками, но и они тоже – ВЛАСТЬ:

– Наш гордый штат Юта [ бзззз!] рад предоставленной ему возможности [ бронк!] принять участие в открытии этого прекрасного моста [ блииип!], соединившего нас с великим штатом Аризона, так быстро развивающегося [ йииииннннннннг!], чтобы обеспечить дальнейший рост и экономическое… [ роук! йоук! йиииинг! ниииинг!], доставляет мне большее удовольствие, г-н губернатор, чем это важное событие [ роуунк!] для обоих наших штатов с этой величественной плотиной …

Ждут, ждут. Где-то далеко, в самом конце длинного ряда машин, куда уже не достигают ни звуки речей, ни взгляды полицейских, сигналит автомобиль. Снова звук того же гудка. Патрульный полицейский разворачивается на своем Харли, сердито хмурясь, и направляется вдоль ряда машин. Сигнал умолкает.

Индейцы тоже наблюдают и ждут. Столпившись на открытом склоне холма над дорогой, на том берегу реки, где расположена резервация, неформальное собрание племен юта, пайюта, хопи и навахо расположилось между новенькими пикапами. Мужчины и женщины пьют Токай, толпы детворы – пепси-колу, все жуют сэндвичи с майонезом в салфетках Клинекс от Вандера, Рейнбо или Холсума. Наши благородные краснолицые братья глазеют на церемонию у моста, но их уши и сердца – с Мерл Хаггард, Джонни Пейчек и Тэмми Вайнетт, орущих из радиоприемников их пикапов. Радиопередача станции К-А-О-С – Каос! —из Флегстаффа, Аризона.

Граждане ждут; официальные голоса, издаваемые вконец запутавшимися ораторами, монотонно и нудно бубнят и бубнят в микрофоны, через провода, населенные призраками. Тысячи, сгрудившиеся в своих простаивающих машинах, мечтающие лишь о том, как бы, наконец, освободиться и вырваться первым на стальную арку моста, кажущегося невесомым, так грациозно соединившего пролет каньона – воздушную пустоту, в которой скользят и планируют ласточки.

Семь сотен футов вниз. Трудно полностью вообразить такую глубину. Река течет так далеко внизу, извиваясь среди береговых скал, что рев доносится туда тихим, как вздох. Дуновение ветра уносит прочь этот вздох.

Мост стоит, отчетливый и пустой, если не считать кучки элиты в центре, официальных лиц у микрофонов да символического заграждения из красно-сине-белой ленты, натянутой поперек моста между перилами. У обоих концов его припаркованы черные «Кадиллаки». Официальные машины, а также деревянные ограждения и патрульные мотоциклы держат массы, как в мышеловке. Выхода нет.

Далеко позади плотины, позади водохранилища, за рекой и мостом, за городом Пейдж, автодорогой, индейцами, и остальными людьми, их лидерами, раскинулась розовая пустыня. Там жара, под яростным июльским солнцем земля накаляется, вероятно, градусов до 150 по Фаренгейту. Все разумные твари спрятались в тени или пережидают день в прохладных норах под землей. Никто из людей не живет в этой розовой пустоте. Ничто здесь не останавливает взгляда, и он блуждает все дальше и дальше, через мили и мили камня и песка, вплоть до вертикальных фасадов столовых гор и плато на горизонте, в пятидесяти милях отсюда. Ничего не растет здесь, только кое-где можно увидеть заросли колючего кустарника и кактусов, да там и сям разбросаны корявые, скрученные, болезненного вида кусты можжевельника. Немного мелкой псоралеи, местами кустики хвоща. И больше ничего. Ничего не движется, кроме бледного вихря, приплясывающего маленького торнадо из пыли, который опадает, наткнувшись на каменный столб. Никто не наблюдает за этой бедственной землею, только гриф парит на воздушных потоках в трех тысячах футов над ней.

Стороннему наблюдателю, – если бы таковой существовал, – могло бы показаться, что канюк совершенно одинок в необъятности неба. Но это не так. Невидимые даже самому острому человеческому глазу, но хорошо заметные друг другу, остальные грифы ждут, лениво плавая в воздухе. И если один из них спускается, заметив кого-то мертвого или умирающего, другие налетают со всех сторон, ниоткуда, и толпятся, наклонив головы, вокруг чьего-то любимого тела.

Однако вернемся к мосту: музыканты объединенного оркестра высших учебных заведений городов Кенеб, Юта и Пейдж, штат Аризона, измученные, но все же старательно исполняют сейчас воодушевленную редакцию «Соберемся ли мы у реки?», за которой следует «Звезды и полосы навеки». После паузы – редкие аплодисменты, свистки, подбадривающие выкрики. Измученная масса чувствует, что конец близок, что мост вскоре будет открыт. Губернаторы штатов Юта и Аризона, бодрые дородные мужчины в ковбойских шляпах и остроносых башмаках, выступают вперед снова. У каждого в руках – пара гигантских золотых ножниц, сверкающих на солнце. Щелкают вспышки, совершенно излишние на таком ярком солнце – телекамеры фиксируют, как делается история. Когда они приближаются, из толпы зрителей выскакивает рабочий, торопливо направляется к ленточке, преграждающей путь к мосту, и поправляет что-то неуловимое, но, несомненно, важное. На нем желтая жесткая шляпа, украшенная наклейками-эмблемами его класса: американским флагом, черепом с двумя костями под ним, Железным крестом. Сзади, через всю спину его поношенного комбинезона, вышита отчетливо легендарная надпись: АМЕРИКА: ЛЮБИ ИЛИ ПОКИНЬ ЕЕ. Выполнив свою миссию, он быстро ретируется обратно, погрузившись в толпу, к которой он принадлежит.

Наступает самый ответственный момент. Толпа готова пропустить одно-два приветствия. Водители забираются на свои сиденья. Звук двигателей: моторы увеличивают обороты.

Финальные слова. Потише, пожалуйста.

– Давай, старина. Разрежь эту ерунду.

– Я?

– Вместе, пожалуйста.

– Мне показалось, ты сказал…

– Ладно, понял. Отойди. Так?

Большинство людей в толпе на дороге плохо видели, что произошло дальше. Но индейцы на склоне холма видели все это очень ясно. Лучшие места на трибуне. Они увидели выхлоп дыма, черного, с обоих концов разрезаемой ленты. Они увидели, как по мере сгорания ленты вдоль моста побежали искры, как при коротком замыкании. И когда высокопоставленные особы поспешно отпрянули назад, индейцы увидели незапрограммированный фейерверк, последовавший за ними. Из-под драпировок, украшавших мост, вырвался взрыв «римских свеч», горящих «колес Екатерины», китайских шутих и «вишневых бомб». Когда мост опустел, ярчайший фейерверк вспыхнул вдоль тротуаров. Ракеты выстреливали в воздух и взрывались – «серебряный салют», воздушные бомбы и М-80 гремели, вызывая сильные воздушные волны. Вихри дыма и огня вздымались и улетали, ленты шутих взмывали в воздух, как дымящиеся кнуты, щелкая и потрескивая, следуя по пятам за губернаторами. Толпа радостно зашумела, считая это кульминацией церемонии.

Однако она ошибалась. Это была еще не самая высшая точка кульминации. Внезапно самый центр моста поднялся, словно проткнутый снизу, и разломился надвое зубчатым продольным зигзагом. Через эту нелепую трещину, изломанную, как молния, стремительно вырвалось в небо полотнище красного огня, сопровождаемое звуком оглушительного кашля. Это был громовой, потрясающий грохот огромного взрыва, от которого содрогнулись песчаниковые стены каньона. Мост раскрылся, как цветок, его отдельные части уже не соединяла никакая материальная связь. Фрагменты, куски и секции начали складываться, оседать, ослабевая, проваливаться и падать в бездну. Брошенные предметы, освобожденные от всяких связей, – золоченые ножницы, разводной гаечный ключ, пара пустых Кадиллаков, – начали скользить по устрашающе крутому уклону провалившейся внезапно автодороги, запустили себя, медленно поворачиваясь, в пространство. Потребовалось немало времени, пока они долетели до дна каньона, и когда, наконец, они грохнулись на камни и воду далеко внизу, звук удара, долетевший значительно позже, был едва услышан даже самыми внимательными.

Моста не было. Покореженные обломки, укрепленные в скальном основании, болтались по обе стороны каньона, как беспомощные пальцы, по направлению друг к другу, словно желая, но не имея воли дотянуться. Когда плотный султан пыли после катастрофы поднялся к небу, перевалив через край каньона, плиты асфальта и цемента, куски и клочья стали, арматурные прутья все еще продолжали падать, двигаясь в противоположном направлении – с неба на землю, – падая на семь сотен футов вниз, разбрызгивая воду, оскверняя реку, но не ускоряя ее движения.

По ту сторону каньона, где находится штат Юта, губернатор, генеральный подрядчик строительства автодороги и два высших чина Департамента госбезопасности пробирались через толпу к своим чудом сохранившимся лимузинам. Разъяренные, с каменными лицами, они совещались на ходу.

– Это – их последняя выходка, губернатор, обещаю Вам.

– Кажется, я уже слышал это обещание и раньше, Крамбо.

– Мне прежде не приходилось лично присутствовать при этом, сэр.

– Итак, что же ты предпринимаешь сейчас?

– Мы у них на хвосте, сэр. Мы хорошо представляем себе, кто они такие, как они действуют, и какой следующий шаг они планируют.

– Но не где они сейчас.

– Нет сэр, пока еще нет. Но мы уже близко.

– И какого же черта они планируют в следующий раз?

– Вы мне не поверите.

– А ты все же попробуй.

Полковник Крамбо указал пальцем прямо на восток. Указывая на эту штуку.

– Плотину?

– Да, сэр.

– Не может быть.

– Да, сэр, у нас есть веские основания.

–  Не плотинуГлен Каньона!

– Я ж говорил, что это звучит дико. Но именно это они планируют.

А в это время высоко в небе одинокий гриф поднимался ленивыми кругами все выше и выше, созерцая мирную картину внизу. Он смотрит вниз на совершенную линию плотины. Он видит ниже нее живое течение реки, а выше – голубое водохранилище, по безмятежной поверхности которого снуют, как водяные жуки, прогулочные катера. Вот сейчас он видит пару воднолыжников – их буксирные тросы провисли и вот-вот исчезнут под водой. Он видит вспышки солнечных бликов на металле и стекле бесконечной череды чадящих автомашин, плотно забивших дорогу, медленно ползущих по домам в Кенеб, Пейдж, Тьюба-сити, Пенгвич и далее. Он замечает вскользь темное ущелье главного каньона, разбросанные остатки моста, высокий желтый столб дыма и пыли, все еще поднимающийся, очень медленно, из глубин пропасти.

Как одинокий дымовой сигнал, как безмолвный символ бедствия, как один огромный, беззвучный, но поражающий воображение восклицательный знак, означающий – диво! – султан пыли повис на бесплодной равниной, указывая вверх, на небеса, и вниз, на картину гигантского разлома, потерю связей, на место, где разлепилось не только пространство, но и само время, разлепилось, разорвалось, прервалось, разорвалось, вырвалось. И затем оборвалось.

Под взглядом грифа, означающим ничего – ничего съестного. Под этим самым острым взглядом, догорало последнее мерцание плазмы там, далеко на западе, далеко за пределами значимости и этой пыли, и голубизны, равным образом…

1. Истоки I: А. К. Сарвис, доктор медицины

Доктор Сарвис, с пятнистой лысиной и свирепым видом, грозный и благородный, как Сибелиус, ехал ночью по своим обычным делам, осуществляя свой проект благоустройства окрестностей путем сжигания рекламных щитов вдоль федеральной автодороги США 66, чтобы затем ретироваться по автобану, соединяющему два штата этой сверхдержавы. Его метод был прост, хирургически точен. Из пятилитровой канистры он обливал бензином стойки и всю опорную конструкцию намеченной цели, а затем зажигал спичку. Каждый должен иметь свое хобби.

В образовавшемся ослепительно-ярком освещении можно было увидеть, как он протащился с пустой канистрой, хлопавшей его по колену, к своему линкольну Марк IV, стоящему неподалеку. Высокий, громоздкий мужчина, взлохмаченный, как медведь, он отбрасывал в свете пламени весьма впечатляющую тень на засушливую землю, усеянную разбитыми бутылками из-под виски, кустиками подорожника, старыми брошенными шинами и полосками протекторной резины. В мерцании огня его маленькие красные глазки пылали своим собственным яростным огнем, таким же ярким, как и раскаленный кончик сигары, зажатой у него в зубах – три фанатических красных фонаря, мерцающих в ночи. Он помедлил, чтобы полюбоваться своей работой:

ХОУДИ ПАРДНЕР

ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В АЛЬБУКЕРК, НЬЮ-МЕКСИКО

ЦЕНТР ЗЕМЛИ ОБЕТОВАННОЙ

Фары пролетающих мимо машин бросали на него свой свет. Их пронзительные сигналы нелепо мычали, когда болезненные, прыщавые юнцы с не опустившимися яичками проезжали мимо в ободранных, одурманенных Мустангах, Импалах, Стрингреях, Битлах. У каждого на коленях – сексапильная красотка с роскошными ресницами сидит, тесно прижав к нему свой зад, так что при взгляде через стекло заднего обзора на силуэт в свете встречных фар кажется, что машину ведет один водитель с двумя головами. Другие любовники проносились мимо покореженного щита, оседлав изрядно побитые мотоциклы фирмы Кавасаки с раскаленной вишнево-красной выхлопной трубой – как харакири, камикадзе, карате и кудзу, – дар дружественного народа, подарившего нам также (помните?) Пирл-Харбор. Мотоциклы, разбрасывая искры, ревели и дрожали, как технократические демоны в спазмах, пронзая когда-то бывшую здесь безграничную тишину ночи американского юго-запада.

Никто никогда здесь не останавливался, за исключением дорожного патруля, оперативно появлявшегося четверть часа спустя, радируя сообщение о необъяснимом возгорании рекламного щита легкомысленно-насмешливому диспетчеру в отделении. Затем он вылезал из свой машины, – рука в перчатке зажала огнетушитель – и пытался погасить пламя, покрывая его короткими сильными струями жидкого гидрохлорида натрия («мокрее воды», поскольку он лучше прилипает, как мыльная пена, к горящим предметам). Напрасные, хотя и мужественные, усилия. Обезвоживаемые пустынными ветрами и иссохшим воздухом пустыни многие месяцы, а иногда и годы, сосна и бумага самых благородных, самых величественных рекламных щитов жадно отдавались пламени каждой своей молекулой, заворачивались в пламя с сумасшедшим вожделением, с восторженной мощью и напряжением, как любовники в момент оплодотворения. Всеочищающий огонь, всепоглощающее пламя, перед которым плутонический маньяк-поджигатель может только преклонить колена и молиться.

Док Сарвис к этому времени уже спустился по рыхлому откосу дороги под мерцающим светом творения его рук, швырнул пустую канистру из-под бензина в багажник своей машины, грохнул крышкой, на которой играли яркие, серебристые отсветы огня, и шлепнулся на переднее сиденье рядом со своим водителем.

– Следующий? – спросила она.

Легким щелчком он вышвырнул окурок своей сигары через открытое окно в канаву – след горящей дуги, описав траекторию в форме радуги, задержался на мгновение в ночи, затем он окончательно погас, дав на прощание целый сноп искр. Док развернул новую сигару Марш-Вилинг – его знаменитые руки хирурга при этом и не дрогнули.

– Давай обработаем западную сторону, – сказал он.

Большая машина скользнула вперед; мотор ее тихонько урчал, колеса с хрустом давили консервные жестянки, пластмассовые тарелки, брошенные после пикников на берме; новые подшипники мягко скользили в рабочей смазке, поршни, плавая в масле, двигались вверх-вниз в крепких, но нежных объятиях цилиндров, соединяя стержни с коленчатым валом, коленчатый вал – с ведущим валом, через дифференциал на ось, передавая всю энергию колесам.

Они приближались к цели. Я хочу сказать, они продвигались вперед в задумчивом молчании, к мигающему неону, спастическому анапесту камня, апоплексическому коловращению субботней ночи в городе Альбукерке, штат Нью-Мексико. (Чтобы одну субботнюю ночь побыть американцем в центре города, вы бы продали дьяволу вашу бессмертную душу). Они ехали вдоль Гласси Галч по направлению к двадцатиэтажным башням финансовых корпораций, горящим, как глыбы радия, под подсвеченным смогом.

– Абцуг.

– Док?

– Я люблю тебя, Абцуг.

– Я знаю, Док.

Они проехали мимо освещенного похоронного зала местного морга – «О, смерть, где твое жало?». Нырок! Под переезд железной дороги на Санта Фе (Святой веры) – «Держи все время на Санта Фе».

– Ах, – вздыхал доктор, – я люблю это, я так это люблю…

– Угу, но это мешает мне вести машину.

–  El Mano Negro [1]1
  Черный мужчина – прим. пер.


[Закрыть]ударяет снова.

– Ага, Док, ладно, но мы разобьемся, и моя мать подаст на тебя в суд.

– Верно, – говорит он, – но оно того стоит.

За довоенными мотелями, оштукатуренными и покрытыми испанской плиткой, на западной окраине города они въехали на длинный низкий мост.

– Останови здесь.

Она остановила машину. Док Сарвис глядел вниз, на реку, на Рио-Гранде, великую реку Нью-Мексико, на ее темные воды, сияющие в отраженных облаками огнях города.

– Моя река, – произнес он.

– Наша река.

– Наша река.

– Давай поплывем по этой реке.

– Уже скоро, скоро. – Он поднял палец. – Слушай…

Они прислушались. Река внизу бормотала что-то, словно обращалась к ним: пошли, поплывем со мною, доктор, через пустыни Нью-Мексико, вниз, через каньоны Биг Бенда, и дальше, дальше, к морю, туда, к Карибскому заливу, где юные сирены свивают свои венки из водорослей на твою лысую голову, о Док! Ты здесь? Док?

– Поехали, Бонни. Эта река усиливает мою меланхолию.

– Не говоря уж о твоем чувстве жалости к себе.

– Моем де жа вю.

– Ага.

«Mein Weltshmerz» [2]2
  «Моя мировая скорбь».


[Закрыть].

– Твою Welt-schmaltz [3]3
  «Твою мировую лесть».


[Закрыть]. Ты же так любишь ее.

– Ну-у… – он вытащил зажигалку, – кому до этого есть дело?

– О, Док. – Глядя на реку, продолжая вести машину, следя за дорогой, она похлопала его по колену. – Не думай больше обо всем этом.

Док кивнул, поднося раскаленную спираль к кончику своей сигары. Мерцание зажигалки, мягкие огоньки приборной панели придавали его большой и костистой, лысой, но бородатой голове вид сильно поношенного достоинства. Он был похож на Яна Сибелиуса – с кустистыми бровями и бакенбардами, в полном расцвете своих сорока лет. Сибелиус дожил до девяноста двух. У Дока было впереди еще целых сорок два с половиной.

Абцуг любила его. НЕ слишком, быть может, но все же достаточно. Она была крепким орешком родом из Бронкса, однако, когда нужно, умела быть сладкой, как apfelstrudel [4]4
  Яблочный пирог – прим. пер.


[Закрыть]. Этот ее классический резкий голос мог иногда сильно действовать на нервы, когда она была раздражена, однако поцелуй, или конфетка, или легкий щелчок могли обычно растопить самый ледяной ее тон. Ее язычок, язвительный, как у гадюки, был все же сладким (думал он), как Моген Довид [5]5
  Звезда Давида – евр., прим. пер.


[Закрыть].

Его мать тоже любила его. Конечно, у его матери не было выбора. Именно за это ей и платили.

Его жена когда-то любила его, больше, чем он заслуживал, больше, чем требовала реальная жизнь. Если б у нее было достаточно времени, она, быть может, переросла бы это. Их дети уже выросли и были на другом конце континента.

Самые милые пациенты Дока тоже любили его, но не всегда платили по счетам. У него было несколько приятелей, несколько закадычных друзей по Демократической комиссии округа, с которыми он играл в покер, несколько собутыльников из клиники Медицинского института, пара соседей на Высотах. Ни одного близкого. Немногих его близких друзей вечно куда-то посылали; казалось, они редко возвращались, и их привязанности слабели, становясь не прочнее паутины их переписки, которая ветшала и увядала.

Поэтому он был горд и рад, что рядом с ним была в эту ночь такая чудесная медсестра и сердечная подружка; а их черный автомобиль поднимался тем временем на запад под розовым мерцанием особенной атмосферы этого города, присущей только ему одному, за последние станции Тексако, Арко и Галф, мимо последнего бара Вэйгон Вил, в распахнутый простор пустыни. Он был благодарен Бонни.

Высоко на западном плато, возле потухших вулканов, под сверкающими, сияющими ослепительным блеском, звездными небесами, они остановились среди беззащитных рекламных щитов со стороны автодороги. Время выбирать очередную цель.

Док Сарвис и Бонни Абцуг оглядели их. Так много, такие они все невинные и легко ранимые, выстроились стройными рядами плечом к плечу вдоль дороги, радуя взор. Трудно выбрать. Может быть, военный?

ВОЕННО-МОРСКОЙ ФЛОТ

ФОРМИРУЕТ МУЖЧИН

Почему не женщин? – спросила Бонни. Или, может, выбрать вот этот, насчет грузовых перевозок:

ОСТАНОВЯТСЯ ГРУЗОВИКИ —

ОСТАНОВИТСЯ АМЕРИКА

Не угрожайте мне,вы, сукины сыны. Он просмотрел еще и политический:

ЧЕМ ПЛОХО БЫТЬ ПРАВЫМ?

ВСТУПАЙТЕ В ОБЩЕСТВО ДЖОНА БЕРЧА!

Но предпочел все-таки аполитичный:

ПРИЯТНОГО ВАМ ДНЯ

МЫ В НЕМ ВСЕ ВМЕСТЕ

Он бы выбрал их все, но ощутил некоторую тщетность своего хобби. Последние дни он делал это скорее по привычке, чем по убеждению. Был высший удел, призывавший их обоих – его и мисс Абцуг. Тот указующий перст, что снился ему, маня за собою.

– Бонни, что ты посоветуешь?

– Нужно сбить еще хоть один, Док. Не зря же мы проехали весь этот путь. Ты не будешь доволен, ели не сделаешь этого.

– Умница. Который же?

Бонни показала.

– Мне нравится вон тот.

Док сказал:

– Точно.

Он выкарабкался из машины и побрел к багажнику по обочине дороги через ее захламленное экологическое сообщество сорняков и консервных банок. Открыв крышку багажника, из-под клюшек для гольфа, запасного колеса, цепной пилы, флакона-распылителя с краской, инструментов для замены колеса, пустой канистры из-под бензина он вытащил оттуда другую канистру, полную, затем закрыл крышку багажника. Во всю длину заднего бампера его машины красовалась люминесцентная наклейка, провозглашающая сверкающим красно-сине-белым: Я ГОРД ТЕМ, ЧТО Я АРМЯНИН!

На его машине были и другие чародейские знаки – он был поистине наклейкоманьяк – чтобы отпугивать зло: американский флаг был наклеен по всем четырем углам заднего стекла, флажок с золотой бахромой болтался на радиоантенне, в одном углу ветрового стекла красовалась наклейка – Член общества АЛОП «Американцы – за лучшее обеспечение правопорядка», а в другом – голубой орел Национальной стрелковой ассоциации с традиционной максимой: «Регистрируйте коммунистов, а не ружья».

Не колеблясь больше, поглядывая в обе стороны, суровый и собранный, как судья, со своими спичками и своей канистрой бензина в руках, Док зашагал вдоль канавы по бурьяну, битым бутылкам, тряпью и банкам из-под пива – по всем этой трагической и покинутой дребедени американских дорог, и наконец вскарабкался по откосу к объекту его… мании:

ЧУДО-ХЛЕБ,

ОБОГАЩЕННЫЙ ВИТАМИНАМИ

УКРЕПЛЯЕТ ТЕЛО

Лжецы!

А в это время там, внизу, его Бонни сидела в ожидании за рулем Линкольна с работающим двигателем, готовая к побегу. Грузовики и легковые машины с ревом проносились по шоссе, их фары на мгновение освещали лицо девушки, ее глаза цвета фиалки, ее улыбку, и наклейку на переднем бампере машины Дока, ту, что предвосхищала будущее: БОЖЕ, БЛАГОСЛОВИ АМЕРИКУ. ДАВАЙТЕ СОХРАНИМ ХОТЬ ЧАСТЬ ЕЕ.