Текст книги "Дело о ядах (ЛП)"

Автор книги: Эдди Торли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

«Мятеж все равно мертв».

Наши союзники сгорают в этих полях – в моих ушах еще звенит вой Этьена, он кричал имя Амелины, пока огонь не окутал его. Перед глазами горит последнее изображение Дегре – его лицо искажено, кожа светится тем же призрачно-зеленым светом, что и в тот день, когда мы встретились. Только на этот раз вернуть его не удалось.

Я не смогла спасти никого из них.

Вина пронзает меня, как холодный нож, и слезы текут по моему лицу.

Огонь разгорается все сильнее, и в дыму появляются силуэты: алые плащи, вспышки бархатных масок. Я поднимаюсь на локтях и пытаюсь отползти, но далеко не ухожу. Длинные узловатые пальцы просачиваются сквозь дымку и хватают меня за горло.

– Вот ты где, La Petite Voisin, – говорит Фернанд своим змеиным голосом. – Или я должен называть тебя Ла Ви? Хотя мне кажется, что ты приносишь больше смерти, чем жизни.

Он так сильно выворачивает мою руку, что, кажется, что она вырывается из моего тела. Он тащит меня через грязь к дороге, где ждет мама. Ее губы решительно сжаты, и торжество танцует в ее темных глазах, когда она смотрит через пламя – победоносный генерал обозревает поле битвы. Мать, которую я когда-то знала, плакала и дрожала, видя, как много людей тонут в огне, но она больше не похожа на женщину, которая каждую ночь плакала у пустой постели отца и любовно проводила линии на моих руках, обучая меня и Маргариту читать по ладоням. Эта чудовищная версия матери упивается едким дымом и становится выше, пламя блестит на складках ее черного атласного платья.

– Ах, моя давно потерянная дочь, наконец-то найдена. Меня тошнило от волнения, – усмехается мама. Фернанд бросает меня к ее ногам. – Ты удивляешься, увидев меня. Может, ты не ждала меня так скоро?

– Как ты узнала? – спрашиваю я, но мой язык толстый и медленный, как слизняк, и слова получаются искаженными.

Матушка смеется.

– Порой я забываю, как ты безнадежно наивна. Ты честно поверила, что можешь перехитрить меня? У меня всюду глаза и уши. Даже среди твоих последователей, – она подчеркивает последнее слово, словно глупо думать, что за мной мог кто-то последовать.

– Мои люди презирают тебя. Они никогда не займут твою сторону.

– В этом твоя ошибка – считать, что это твои люди. Некоторые из них всегда были и будут моими, – она хлопает, и Маргарита выходит вперед, тянет за собой Гриса. – Он пришел ко мне, – продолжает мама, – сам. Никаких угроз.

Нет. Невыносимый гул звенит в ушах, все плывет перед глазами, пока я смотрю на Гриса. Он не стал бы. Он обещал быть на моей стороне. Мама врет. Я смотрю в его светло-карие глаза, жду, что он покажет мне возмущение. Что будет биться и громко объявит, что он не виноват, что он не участвовал в этом. Он – мой лучший друг. Мой брат. Он не предал бы меня так. Он не предал бы народ так.

– Скажи, что это не правда, – говорю я дрожащим шепотом.

Грис прикусывает губу и отказывается смотреть мне в глаза.

Агония пронзает меня, и я со стоном сжимаюсь в комок. Вдруг порезы и ожоги оказываются ничем, по сравнению с бурей во мне. Опаленные поля приобретают кроваво-красный оттенок, и я не могу сжать кулаки, не могу кричать достаточно громко. Я даже не могу понять, дышу ли я. Было мучительно думать, что кто-то другой предал нас, или что мы недостаточно бдительны, и Общество преследовало нас по улицам.

Но Грис?

– Как ты мог? – кричу я. Он стоит с опущенными плечами и жалким выражением лица, а я дрожу от ярости. Я хочу вырвать его лживые глаза из черепа. Я хочу повесить его.

Предатель. Предатель. Предатель. Мое сердцебиение ревет это слово.

– Они мертвы! Ты убил их! – я вскакиваю на ноги и с криком бросаюсь, сжимаю горло Гриса, но боль пронзает мою щеку. Белая вспышка и извивающиеся столбы огня танцуют перед глазами, когда я падаю на покрытую пеплом землю. Дыхание вылетает с шумом, пульс стучит в висках. Когда мой взгляд проясняется, Фернанд стоит надо мной, потрясая кулаком. Мать и Лесаж присоединяются к нему, презрительно усмехаясь, за ними следуют Маргарита и, наконец, Грис.

Я знала, что остальные погибли, но я доверяла ему. Нуждалась в нем. Он пообещал в этот раз выбрать меня.

– Почему? – слово искажено во рту, наполненном кровью. Я провожу языком по зубам и плюю в сторону. Щеки Гриса бледнеют. – Ответь мне! – кричу я. Напряжение слишком велико, и я сворачиваюсь на хрупкой траве.

– Дофин был там, в магазине, – говорит Грис. – Я, конечно, улавливал слухи – Ла Ви объединяет простолюдинов и дворянство – и я знал, что ты работаешь с этим бастардом, но я сказал себе, что Мира никогда не присоединится к дофину. Она поклялась мне, что только лечит. Люди распространяют ложные слухи. Но он был там. Помогал тебе!

Я вспоминаю ту ночь. Как Грис застыл на пороге и резко ушел. Я думала, он был ранен, потому что его не пугал так сильно план мамы уничтожить посевы. А меня отвлекли новости, и я даже не подумала, что он мог заметить и узнать Людовика, хоть он был без наряда. Но, конечно, он узнал.

– И ты не дал мне объяснить и решил, что десяткам людей нужно умереть?

– Так не должно было произойти, – лепечет он. Слезы собираются в его глазах, он смотрит на горящие поля. – Ты и простые жители не должны были пострадать. Только королевичи.

– И ты поверил в это? – я с горечью смеюсь. – Мама лжет всем вокруг.

– Тихо! – она ударяет меня по порезу на виске, и мир расплывается и наклоняется – раскаленный огонь и угольный дым, их жуткие лица.

Маргарита опускается на корточки рядом со мной.

– Мои извинения, младшая сестра, – говорит она, но ее ухмылка совсем не виноватая. Она закрывает мне лицо влажной тканью, болезненно сладкой от эфира, и мои кости превращаются в лужи под моей кожей. Я не могу поднять руку, не могу даже кричать, когда она пробирается в мой лиф.

Когда она находит отцовский гримуар, она щелкает языком и бросает его в огонь.

– Больше его нет, – поет она. Затем она подхватывает меня под мышки и бросает в телегу, как мешок с зерном.

Я не чувствую ничего.

Боль не может достичь меня; разочарование не может меня коснуться. Все, что я чувствую, это пустота – пронзительная пустота там, где когда-то обитало мое сердце.

Грис предал меня.

Тележка едет вперед, и мы подпрыгиваем на ямах на дороге. Я пытаюсь поднять голову, но темные извивающиеся тени поглощают пейзаж. Я дрожу и потею. Задыхаюсь и стону. Все больше и больше погружаюсь в забвение.

Маргарита наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Сладких снов, La Petite Voisin.

* * *

Я просыпаюсь не в темнице, а на перине. Это хуже. Шелковые простыни цепляются за меня, как щупальца, и я пинаю их, срываю с полог с крепежей. Я была бы рада оковам. Все, что угодно, кроме этих плюшевых подушек и роскошного постельного белья, которые означают, что я здесь. Что я одна из них.

Все во мне кипит, и меня тошнит за край кровати на хороший ковер. Вытерев рот рукавом, я озираюсь. Эбонитовый шкаф возвышается, как дозорный. Два стула с высокими спинками стоят, как часовые, по бокам от двери, готовой запереть меня внутри.

Я подбираюсь к краю кровати. Отчаяние расцветает с силой, а сердце кричит: «Уйти, уйти, уйти!».

Я должна найти Йоссе и оставшихся повстанцев – если хоть один из них выжил. Искаженные лица моих мертвых друзей поднимаются вокруг меня, и на ужасную секунду я представляю среди них Йоссе, воющего от боли, белки его глаз окрашены в зеленый цвет от огня.

Мои дрожащие руки не выдерживают, и я задыхаюсь в одеяло, хватаясь за грудь.

Нет, я не видела, как он горит. Он сбежал. И я ему нужна.

Я должна в это верить.

Светящиеся оконные стекла зовут меня, и я подбираю юбку. Может, мы на высоте четырех этажей, но при необходимости я могу спрыгнуть с валов. Я свешиваю ноги с кровати, но как только ступни касаются пола, они ускользают, как расплавленный свечной воск.

Проклятое успокоительное еще действует.

Я падаю на туалетный столик, как птенец, и чаша с водой обрушивается на мой череп. Одна из служанок матери просовывает голову в комнату.

– Ты проснулась! Я немедленно пошлю за Ла Вуазен.

Мерде. Я стону и вытираю дымящуюся воду с глаз. Не мама. Кто угодно, кроме нее. Я прижимаюсь горящим лицом к мрамору и беззвучно кричу.

Горничная вбегает.

– Вставай, вставай. Твоя мать не потерпит такого валяния, – я не двигаюсь. Не думаю, что смогу. Вздохнув, служанка хватает меня под руки и тащит обратно в постель. Я борюсь с ней на каждом шагу – или пытаюсь, – но мои руки медленные и дрожат. Мои ноги волочатся по ковру, как плуги. Маргарита, должно быть, дала столько успокоительного, что упала бы лошадь.

– Как долго я здесь? – спрашиваю я.

– Уже два дня, мисс.

Два дня. Агония вонзается в грудь снова, и я хрипло всхлипываю. Два дня с таким же успехом могут быть целой жизнью. Солдаты матери могли легко схватить Йоссе, Людовика и девочек. Гаврила и детей-сирот. Что, если я осталась одна? Я снова смотрю в окно, наполовину ожидая увидеть их тела, свисающие с зубчатых стен.

Служанка все еще пытается уложить меня в постель, когда дверь комнаты открывается, и в комнату врывается мать. Ее темные волосы заколоты жемчугом и малиновыми розетками, а кремовое парчовое платье плывет за ней, как облако. Это издевательство – быть в таком наряде после кровавой бойни на полях.

– Наконец-то ты проснулась. Нам есть что обсудить, милая моя, – она садится на край кровати и тянется к моему лицу. Я откидываюсь назад, прижимаясь плечами к мягкому изголовью.

– Мне нечего тебе сказать.

Свет в ее глазах гаснет.

– Тебе лучше найти, что сказать, потому что я не могу казнить королевских детей, пока не знаю, где они спрятаны, и я очень хочу положить конец этому надоедливому восстанию. Подумай о людях, Мирабель – умирающих и страдающих из-за того, что ты спровоцировала это восстание. Их смерть на твоей совести.

На моей совести? Я хочу кричать. Но первая половина ее речи затмевает все остальное. Она не знает, где члены королевской семьи. Значит, они сбежали. Они в безопасности. Грис не знал о канализации или люке в полу в кондитерской. Моя голова откидывается на изголовье кровати, и я хохочу от облегчения.

Мать хватает меня за руку и толкает вперед. Вблизи густая пудра на ее лице рассыпается по морщинам. Ее пахнущее миндалем дыхание заставляет меня задыхаться.

Мама сжимает мою руку и тянет меня вперед. Вблизи пудра на ее лице трескается на ее морщинах. От ее миндального дыхания меня тошнит.

– Ты скажешь мне, где они, Мирабель.

Я смотрю на нее и опускаюсь ниже. Я впервые бросила вызов ей лицом к лицу. Красные пятна расплываются по ее щекам, делая ее яркие румяна еще ужаснее. Она ожидает, что я буду сжиматься и ломаться, как раньше, но я больше не ее слепая, покорная дочь. Я – Ла Ви.

– Я не буду делать ничего подобного.

Ее ногти впиваются в мою руку.

– Я думаю, что ты это сделаешь, если у тебя будет должная мотивация. Вставай.

Когда я не подчиняюсь, она огрызается на горничную, которая кряхтит и вытаскивает меня из постели. Еще две горничные вбегают и несут меня. Мои ноги качаются, как у новорожденного теленка, пока они тащат меня из королевских покоев, через салоны и подземелья в мою бывшую лабораторию.

Маргарита и Фернанд ждут у серой двери в конце коридора. Моя сестра улыбается нам, я уверена, она рада видеть ледяные волны ярости, катящиеся от матери.

– Добро пожаловать домой, La Petite Voisin, – она касается моей щеки губами. – Так рада видеть, что ты, наконец, проснулась. Должно быть, моя рука с успокоительным соскользнула.

Фернанд хихикает и направляется внутрь. Мать следует. Служанки толкают меня вперед, но я поворачиваюсь к сестре. У меня всего несколько секунд, так что я должна их использовать с умом.

– Помоги мне, Марго, – торопливо шепчу я. – Это безумие. Она уничтожила запасы продовольствия и десятки невинных людей. Ты не можешь поддерживать это.

Маргарита колеблется полсекунды, затем отводит взгляд.

– Не пытайся вернуть себе благосклонность матери, подставляя меня.

– Я не хочу ее благосклонности!

Маргарита закатывает глаза и хлопает меня ладонями по плечам. Я вваливаюсь в комнату.

Грис, конечно, здесь. Послушный питомец матери. Он наблюдает за мной из-за стойки, разглядывает мои спутанные волосы и забрызганное рвотой платье. Его взгляд ощущается как ногти матери, впивающиеся в мою плоть. Я хочу бросить его в один из огромных котлов и посмотреть, как с его костей отваливается кожа.

«Слабый эгоистичный трус!».

Грис произносит мое имя без звука, умоляет посмотреть на него, но я не собираюсь больше на него смотреть.

– Пока ты устраивала проблемы, – начинает мать, присоединяясь к Грису за столом, – мы трудились, меняя формулу Яда Змеи. Он не только более жестокий, но и твое противоядие не работает против него.

– Я сделаю другое, – выдавливаю я.

– Когда? – ее сахарная улыбка вызывает у меня желание кричать. – Теперь говори, где королевские дети, или мне придется показать тебе, как эффективна новая версия яда.

– И убить невинных жителей? Мы должны спасать Париж, быть голосом народа, но ты убиваешь их без разбора! – я не понимаю, как дико машу руками, или как громко кричу, пока мама не сжимает мой подбородок холодными пальцами и заставляет взглядом меня замолчать.

– Виновата только ты. Город был бы в мире под Теневым Обществом, если бы не твои махинации, – она отпускает меня толчком, и мой живот врезается в угол стола. Грис пытается поддержать меня, но я уклоняюсь от его предательского прикосновения.

Мать бьет кулаком по столу и предостерегает Гриса:

– Демонстрация, алхимик, будь так любезны. Покажи Мирабель, что именно она навлекла на свою маленькую банду повстанцев.

– Моя маленькая группа повстанцев? – я знаю, что должна держать язык за зубами, но мне невыносимо слышать, как она так жестоко отзывается о Дегре, Этьене и наших союзниках, которые погибли. – Мы были больше, чем просто мышами, ожидающими истребления. Мы были революцией. Мы были готовы уничтожить тебя.

– Тихо! – тыльной стороной ладони мать бьет по моей щеке, и ее кольца оставляют длинные, жалящие порезы. Она поворачивается к Грису. – Сейчас.

– К-как вы хотите, чтобы я продемонстрировал? – он заикается. – Тут никого… эм…

Взгляд матери скользит по комнате и останавливается на охраннике у двери. Он ненамного старше меня, со светлыми волосами и крючковатым носом. Он не сделал ничего плохого, ничем не привлекал внимания. Он просто был там, в ее поле зрения.

– Ты подойдешь, – мать толкает его вперед.

Он бледнеет.

– Я, миледи? Но я…

– Я вижу, что выбрала правильно. Я не терплю тупых работников. Иди. Быстрее.

Охранник не двигается. Его взгляд скользит с матери на яд. Затем он бросается к двери лаборатории. Мать кричит, и другие стражники пытаются ответить. Он на полпути к двери, и я уже собираюсь поднять радость, когда Фернанд мчится через комнату, как пикирующий сокол. Он хватает охранника за руку, безжалостно тянет за нее и бьет охранника лбом о стену. Охранник воет и плюется. Кровь течет из пореза над бровью, когда Фернанд тащит его обратно к матери.

– П-прошу! – он смотрит на нее с мольбой, словно она может передумать.

– Пей, – приказывает она, указывая на Гриса, тот подносит пузырек ко рту стража.

Он извивается и кричит как ребенок.

– Хватит! – кричит Фернанд. Он хватает пузырек из руки Гриса и запихивает между губ стража. Юноша кашляет. Яд стекает по его подбородку, пропитывает тунику.

Я бросаюсь к нему, но Маргарита сильнее сжимает мой локоть.

Эффект почти мгновенный – такого я никогда не видела. Щеки охранника разбухают, руки прижимаются к животу, и он булькает, словно давится собственной слюной. Менее чем через тридцать секунд он падает на колени, плюясь мокротой и кровью. К тому времени, как он падает на пол, его лицо застывает в гротескной маске боли, а его спина искривлена ​​под неестественным углом.

Волна тошноты поднимается по моему горлу, и мои руки летят ко рту.

– Впечатляет, не правда ли? – мама гладит Гриса по небритой щеке. Он тихо бормочет «спасибо», но голос его звучал сдавленно. Только я замечаю это. Каждый его вдох, каждое его пожатие плечами мне так знакомы – и я это ненавижу. Мне неприятно то, что я знаю, что его пальцы растирают нижнюю часть его туники до дыр за столом.

Он предатель. Убийца. Мать может быть главой Теневого Общества, но он – ее руки, как я когда-то была. К счастью, я нашла способ получше. Я показала Грису лучший способ. И все же он выбрал ее.

Как он мог это выбрать?

Мама перешагивает через мертвого охранника, словно лужу на дороге, и встает передо мной.

– Теперь, когда ты знаешь, что поставлено на карту, я спрошу еще раз, Мирабель. Где прячутся королевские дети?

Я закрываю глаза и представляю, что я где-то в другом месте – в теплом, мирном сказочном мире с пышными садами и бурлящими фонтанами. Я счастлива и в безопасности, мы варим настойки с отцом, вдыхая сладкий аромат шалфея и медового чая. Далеко-далеко от мамы.

Она бьет кулаком по столу.

– Возможно, тебе плевать на жизни простых людей, несмотря на твои смелые заявления, но я подозреваю, что ты не будете так бесцеремонно относиться к его жизни, – она поворачивается к двери. – Лесаж! Приведи пленника.

Дверь лаборатории распахивается, и по полу струится неестественный изумрудный свет. Лесаж входит в комнату, его светлая кожа и рыжие волосы пульсируют болезненным сиянием его магии, придавая ему демонический и призрачный вид. На кончиках его пальцев потрескивают искры. Он тянет за веревку, и Йоссе входит за ним. Он выглядит как при смерти; он обнажен до пояса, а его грудь и руки покрыты ранами и ожогами, а также брызгами болезни от зеленого дезинтегратора. Лесаж явно был занят часами.

Стены моего сказочного мира ломаются, дождь из стеклянных кинжалов пронзает мое сердце. О, Йоссе. Было глупо надеяться, что все королевские дети сбежали.

Лесаж одарил меня издевательской улыбкой и провел кончиком искрящегося пальца по лицу Йоссе. Сильная дрожь бросает Йоссе на колени, и он с воем хватается за щеку.

Я бросаюсь вперед. Я не знаю, как защитить Йоссе, но должна что-то сделать. Прежде чем я успеваю сделать полшага, мамины пальцы вонзаются мне в волосы. Она с такой силой тянет меня назад, что я падаю, и моя голова ударяется об пол. Кожу головы покалывает, и стены лаборатории кружатся. Когда я смотрю вверх, у нее в кулаке свисает прядь волос.

– Ты не тронешь его, – говорит она. – Ответь на вопрос, если хочешь пощадить его. Где спрятаны члены королевской семьи?

Йоссе поднимает лицо. Его глаза дикие и сверкающие, как у испуганной лошади. Ему удается покачать головой, прежде чем Лесаж бьет его коленом в живот.

Ничего. Я не должна ничего им говорить.

Пот собирается у меня на линии волос, и мое дыхание учащается. Он не может ожидать, что я буду стоять и смотреть, как Лесаж пытает и убивает его. Но если я раскрою его брата и сестер, он никогда меня не простит. Я никогда себе не прощу. Мари и девочки первыми поверили и приняли меня. И восстание действительно будет мертвым без Людовика. Я зарываюсь пальцами в грязную солому на полу, хватаясь за все, за что могу цепляться, за любой способ остановить это. Но идти некуда. Мечта о лучшем будущем – для Парижа и для нас – рушится вокруг меня. Я хочу, чтобы дворец рухнул вместе с ней и похоронил всех нас. Это было бы проще.

Я судорожно вдыхаю и киваю Йоссе. Обещаю.

– Где королевские дети? – спрашивает Лесаж.

– Не знаю, – мой голос чуть подрагивает.

– Ты всегда плохо врала, – Лесаж кладет ладонь на грудь Йоссе, и огонь ползет по его коже. Он корчится и кричит, его спина выгибается над полом, а рот открывается в беззвучном крике. Это так гротескно, что даже Маргарита и Фернанд смотрят в ужасе. Где-то далеко из угла звучит так, будто Грис плачет.

– Стой, – умоляю я. – Пожалуйста, остановись!

Когда Лесаж, наконец, прекращает, Йоссе падает с глухим стуком, в центре его груди появляется нефритовый ожог. Его кожа пульсирует тошнотворным светом, и из носа, губ, ушей течет кровь.

Я хватаюсь за грудь, как будто мои внутренности разжижаются.

– Я спрошу тебя еще раз, Мирабель, – на этот раз говорит мама. – Где спрятаны остальные? Если ты мне не скажешь, я перейду к более смертоносным средствам, – она указывает на пузырьки с измененным Ядом Змеи на столе.

Голова Йоссе склоняется, а его зеленые, как крыжовник, глаза парализуют меня.

– Не надо, – выдыхает он.

Слезы текут по моим щекам, я так сильно прикусываю губы, что чувствую вкус крови.

– Очень хорошо, – мать берет пузырек с ядом и подходит к Йоссе. – Как только я убью твоего любовника-бастарда, мы посетим улицу Темпл и Отель-Дьё. Возможно, бедные и больные будут более откровенны со своими знаниями.

Я смотрю, похолодев от ужаса. Наши союзники, конечно, видели Людовика и девочек, но мы не раскрывали свое убежище в канализации именно по этой причине.

– Они ничего не знают!

– Лучше надеяться, что они что-то знают. Если они откажутся сотрудничать, я раздам ​​специальный голодный тоник, который мы создали для них, – она гремит склянкой с Ядом Змеи.

– Но они невиновны.

– Это вряд ли, – матушка горько смеется. – Ты в этом убедилась.

Я вонзаю пальцы в свои кудри и тяну.

– Ты не можешь отравить половину города!

– Выбирать тебе, Мирабель. Ты можешь пожертвовать сотнями невинных жизней, чтобы спасти несколько гадких королевичей. Или можешь сказать, где они прячутся. Сотрудничай, и я обещаю освободить его и оставить людей в покое. Это единственный способ принести мир.

Мое горло горит. Дюжина булыжников давит мне на грудь. Я люблю Людовика и девочек, но как я могу подвергать опасности столько жизней? Мать никогда не остановится.

Она подносит Яд Змеи к губам Йоссе. Мое сердце бьется быстрее – колотится, и я уверена, что оно вот-вот вырвется из груди.

– Они спрятаны в сарае, сразу за портом Сен-Антуан, – выпаливаю я. Но мой голос слаб, и я спотыкаюсь во лжи. Мать с отвращением шипит и наклоняет склянку. В последний момент я кричу. – Канализация! Они спрятаны в канализации. Вход в кондитерской на улице Сент-Оноре!

Признание оставляет меня пустой. Сломанной. Павшей. Я с грохотом падаю на пол, желая раствориться в нем. Вой Йоссе в тысячу раз болезненнее, чем во время ударов дезинтегратора. Он бьется и воет, не смотрит на меня.

– Извини, – плачу я, сжавшись клубком.

– Канализация, – удивляется Лесаж.

Мать на мгновение задумывается и смеется.

– Как уместно. Королевские дети, живущие как крысы и истребленные, как они. Иди, – говорит она Фернанду. – Быстро. Возьми столько стражей, сколько нужно. Приведи дофина и принцесс живыми.

Затем она поворачивается ко мне, скалясь в восторге.

– Моя бедная, глупая девочка. Сердце делает человека слабым. Затуманивает разум. Я не собиралась травить простолюдинов. И я бы никогда не убила этого бастарда здесь, в лаборатории, ведь могу сделать это на глазах у всего Парижа и сделать из него пример, – она наклоняется и насмешливо гладит меня по щеке. – Спасибо. Без твоей помощи я бы никогда не справилась с этим. Но теперь, боюсь, ты мне больше не нужна.

Она делает знак своим охранникам, и они падают на меня, их пальцы тянут меня за волосы, их грубые руки оставляют синяки на моей коже. Меня вытаскивают из лаборатории и бросают в темницу.

Судя по диким животным крикам, Йоссе не отстает.

24

ЙОССЕ

Смерть была бы лучше этого.

Я заперт в забытом богом подземелье вместе с ней, пока Фернанд и армия солдат Теневого Общества штурмуют туннели и захватывают моих сестер. Мои глаза горят при мысли об Анне, Франсуазе и Мари, которые спотыкаются и плачут, выкрикивая мое имя, пока их тащат на казнь. Думают, где я, почему я не пришел их спасти.

Магия Лесажа все еще бьет меня по черепу, как кувалда. Мои конечности такие тяжелые, что кажется, будто кости сделаны из железа. Но я собираюсь с силами, чтобы встать и броситься к решетке.

Зубчатые выступы пронзают мои ладони, но я сжимаю их сильнее – и кровь течет по моим запястьям. Я хочу почувствовать боль. Я заслуживаю страданий.

Мои сестры были моим единственным приоритетом. Не город. Не Мирабель. Ничего больше. И я их подвел.

Я всех подвел.

Ужасный образ шляпы Дегре, летящей по дымному небу, остался в моей памяти. Я вижу хищное зеленое пламя, пожирающее его лицо. Я слышу, как торговцы и фермеры задыхаются и кричат, горят заживо. И я чувствую разочарование отца, нависшее надо мной, как клинок палача.

Сколько призраков может преследовать одного человека?

Я бросаюсь к решетке сильнее – вою, плачу и выкрикиваю ругательства. Я знаю, что это бесполезно, но я должен что-то делать. Нужно бороться, пока я не узнаю, что мои девочки мертвы. Тогда я умру по своей воле.

– Стой! Ты вредишь себе, – умоляет Мирабель из камеры рядом со мной. Она сидела там и смотрела на меня своими влажными черными глазами. Будто ей есть дело. Как будто она не приговорила всю мою семью к смерти.

– Думаешь, меня это волнует? – говорю я с рычанием. – Смотри. Я уже ступил ногой в могилу.

– Я могу помочь. Большинство твоих ран поверхностные. Немного ромашки, чайного дерева и тысячелистника сотворит чудеса с ожогами и синяками. И если мы сбежим, я могу приготовить противоядие от дезинтегратора.

Я отмахиваюсь.

– Мы не сбежим, и я не хочу твое гадкое противоядие. Мне плевать, что будет со мной, если я не могу спасти сестер.

– А если мы можем их спасти?

– Как? – я хмуро смотрю на нее. Я ненавижу себя за то, что доверился ей. За то, что позволил себе переживать за нее.

Она теребит грязную солому.

– Не знаю, – признается она. – Но мы что-нибудь придумаем. И от тебя будет мало толку, если ты превратишь себя в мясной фарш. Я не могу смотреть на тебя…

– Не веди себя так, как будто тебе не все равно.

– Мне не все равно!

– Нет! Если бы ты обо мне переживала, ты бы уберегла их. Если бы ты знала меня, ты бы знала, что я с радостью умру, чтобы защитить их.

– Дело было не только в них, – голос Мирабель затихает, и она закрывает лицо руками. – Откуда мне было знать, что мама блефует? Она совершала такие ужасные вещи. Я просто пыталась…

– Ты приговорила моих сестер к смерти, – слова звучат тяжело. Горькая правда. Я ухожу в дальний конец камеры и падаю на грязную солому. Пахнет навозом и рвотой, и я задыхаюсь, поворачиваясь на бок.

Мирабель подползает ближе, прижимается лицом к решетке.

– Возможно, мы не сможем их спасти, но кто скажет, что Людовик этого не сделал? Он не сгорел. Возможно, он предусмотрительно спрятал их в другом месте.

Мой смех горький и резкий.

– Возможно, твоя мать попросит у меня прощения, освободит меня и назовет королем Франции.

Мирабель хмурится.

– Я серьезно.

– И я тоже! На самом деле, я бы сказал, что мой сценарий более вероятен.

– Почему ты так недооцениваешь Людовика?

– Потому что я его знаю.

– Да? – спрашивает она с нажимом. – Или ты придумал удобную личность для него? У тебя всегда есть козел отпущения?

Я поднимаюсь на локтях.

– Он придумал личность для меня!

– Ты не учитывал, что вы оба могли несправедливо относиться друг к другу? Как долго вы будете держаться за глупую детскую обиду? Если вы двое просто…

– Хватит! – я ударяю кулаком по прутьям, и удар сотрясает меня. Волоски на шее встают дыбом. – Тебе мало, что ты отправила моих сестер на плаху? Тебе нужно еще и быть заодно с Людовиком? Добивать меня на полу? Плюнуть на мой гниющий труп?

– Йоссе, я…

– Нет! Не бросайся извинениями и банальностями и не делай вид, что понимаешь мои детские обиды. Ты не видишь. Тебе плевать. Ты не верная. Спасение тебя из канализации было худшим решением, которое я когда-либо принимал. Если бы я позволил Дегре прикончить тебя, он был бы жив. Мои сестры были бы живы.

Мирабель съеживается. Она обнимает себя и моргает, глядя на меня сквозь слезы.

– Ты искренне веришь в это?

Я не обращаю внимания на крохотную боль в груди, отказываюсь поддаваться ее скорбному лицу и ядовитой логике. Я смотрю на нее с ледяным выражением лица.

– Я не верю в это, я это знаю.

Она сжимает губы, но ее плечи дрожат.

– Тогда я полагаю, что мне больше нечего сказать.

– Видимо, так.

Я отворачиваюсь и смотрю на темницу. Грязное место с низким потолком. Стена напротив увешана цепями, а камни покрыты гадким черным пятном. Мы с Мирабель далеко не единственные заключенные. Каждая камера занята, и там не что иное, как комки кожи, костей и пустые глаза. Мужчина с другой стороны от меня царапает прутья в медленно, повторяя движения, кончики его пальцев кровоточат. А старик напротив меня лежит лицом вверх на земле, плача с именем Жанна. И где-то в конце женщина хихикает, как шут.

Но ни один из них не раздражает так, как Мирабель. Она тихо плачет, кажется, вечность, и звук хуже, чем визг убиваемых свиней. Как гвозди в барабанные перепонки. Она не имеет права так плакать. Вести себя так, будто она умирает от душевной боли, хотя могла это предотвратить. Все, что ей нужно было сделать, это держать язык за зубами и позволить мне умереть. Я стискиваю зубы и зажимаю уши руками, но ее хныканье все еще просачивается сквозь щели. Поэтому я поднимаюсь на ноги и продолжаю корчиться и биться о прутья. Все что угодно, чтобы ее заглушить.

Часы спустя, когда мы оба рухнули на землю и сидим в утомленной тишине, она шепчет:

– Прости, Йоссе. Мне очень жаль.

Я не отвечаю. Этого «прости» мало.

25

МИРАБЕЛЬ

Я то засыпаю, то просыпаюсь. Тонкое платье прилипает к коже, мокрое от пота, слез и всех ужасов, которые плавают в лужах на полу. Мои глаза чешутся, опухшие, голова раскалывается. Может, меня и не пытали, как Йоссе, но я так переполнена горем, что у меня нет сил затащить себя в чашу с неопознанной жижей, которую подвигают в мою камеру. Когда я вижу, как червяки движутся в гнилой пище, у меня пропадает аппетит.

Я закрываю глаза и качаюсь вперед и назад, рыдая, пока во мне не остается ни капли воды. Затем я давлюсь тихими слезами, когда ужасные моменты в лаборатории снова и снова крутятся в голове.

Как я могла так легко поверить?

Я не виню Йоссе в том, что он меня ненавидит.

Я ненавижу себя.

Невозможно сказать, сколько времени прошло. Единственное окно, высоко на стене, не шире моей руки, а тусклый луч света, пробивающийся сквозь тьму, представляет собой вечный оттенок серого. Время от времени я позволяю себе взглянуть на Йоссе, и каждый раз я жалею, что сделала это. Его пятнистая кожа пульсирует болезненным сиянием дезинтегратора, и он настолько слаб, что с трудом удерживается в вертикальном положении, но продолжает бросаться на решетку. Кровь льется из ран на его лице, руках и спине, но тусклый, пустой взгляд его глаз раздирает душу. Как будто он выпил Яд Змеи. Словно спасая его, я нанесла последний смертельный удар.

«Я не хотела предавать твоих сестер», – беззвучно кричу я. Он должен это знать. У меня не было выбора! На карту было поставлено слишком много жизней.