Текст книги "Дело о ядах (ЛП)"

Автор книги: Эдди Торли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)

Эдди Торли

Дело о ядах

Перевод: Kuromiya Ren

1

Париж, 1679

МИРАБЕЛЬ

В моей лаборатории воняет смертью. Не кровью, плотью и гнилью, а резкостью мышьяка, затхлостью болиголова и сладостью олеандра – как розовая вода и цитрус. Убийственные духи щекочут мой нос, пока я спешу к камину, развожу огонь сильнее и помешиваю кипящее содержимое чугунного чайника.

Сегодня я убью человека.

Не прямо, и не я добавлю poudre de succession в его вино, но мои руки создали яд, так что я ответственна. Это должно, наверное, вызывать страх во мне, заставлять меня дрожать от раскаяния или хотя бы переживать за душу, но мои губы изгибаются в улыбке, пока я добавляю серу к зелью и смотрю, как желтые частицы падают, как снег. Опускаются, кружатся и пропадают.

Пока смесь кипит, я возвращаюсь к серванту и листаю записи. Дальше белладонна или свинец? Яд новый, зовется Аква Тофана. Матушка приобрела формулу у товарища в Италии. Это дьявольское зелье, по слухам, хорошо убирало надоедливых мужей и соперников при дворе – одна из многих услуг матушки.

Некоторые говорят, что она – ведьма. Другие – святая. Я не вижу разницы, люди Парижа все равно поклоняются ей.

За мной зелье шипит, жаждет следующего ингредиента. Я беру миску высушенной белладонны, толку темные, самые сильные ягоды, насыпаю порошок в котелок, добавляю еще немного на всякий случай. Я не собираюсь щадить такую развратную жабу как герцог де Барра. Не когда я видела лиловые синяки на руках герцогини и жуткий порез на ее щеке. Не когда я слышала ее вопли из приемной матушки, пока она описывала, как он бил их сына почти до смерти за попытку защитить ее.

Стиснув зубы, я поднимаю ложку, как кинжал, и погружаю ее в котелок. Капли пота стекают по моему лицу, мое шерстяное платье липнет к груди, но я мешаю с беспощадным рвением, пока зелье не становится мерцающим порошком. Стараясь не задеть ни песчинки, я зачерпываю зелье флаконом и вонзаю пробку ладонью.

Смерть де Барры не будет быстрой или безболезненной. Я в этом убедилась. Его расплата будет гореть, как огонь, в его горле, пожирать личинками его плоть. Он будет видеть все красным, истекать кровью, пока все капли жизни не покинут его вены. Пока он не станет холодным и неподвижным, лежащим лицом в ковер.

Обычно меня не так сильно радует смерть – я могу посчитать на одной руке количество раз, когда я делала яд для клиентов матушки, но если я когда и была готова исполнить роль жнеца, так это в данном случае.

О’ревуар, месье герцог.

Я опускаю флакон на поднос и возвращаюсь к камину, где кипят невинные эликсиры. В самом большом котле – настой бузины от головной боли, рядом с ним тоник из кресс-салата и семян фенхеля от голода, это мы раздаем нищим на улице дю Темпл, когда Король-Солнце не выдавал пайки; а в медном чайнике до краев налит экстракт из корня валерианы, который разглаживает даже самые глубокие морщины.

Понемногу для всех. Это обещание Теневого Общества. И матушка оторвет мне голову, если ее заказ не будет готов к рассвету, когда начнутся ее консультации. Это будет в любой момент, судя по бледно-серому свету, льющемуся сквозь ставни, бросая тени на пол. Мое сердце подпрыгивает к горлу, ладони трепещут, как безумные птицы, я ношусь от котелка к котелку. Я была так увлечена Аква Тофаной, что почти не замечала остальное.

Я окунаю палец в настой бузины сливового цвета и кривлюсь – еще холодный и свернувшийся – а когда я заглядываю в медный чайник, вязкий сироп с кислым запахом брызжет мне в лицо.

«Мерде, – я могу уже слышать, как матушка шипит свое привычное ругательство. – Ты не переживаешь из-за дела, Мирабель? За людей этого города? Кто поможет им, если не мы? Точно не прекрасный Король-Солнце. Если бы все делал он, лучшая половина королевства умерла бы от оспы, и он обрадовался бы. А потом направил бы деньги, за которые он отправляет плесневелый хлеб в наши животы, чтобы построить больше позолоченных дворцов, как тот кошмар в Версале».

Пыл матушки мог оглушать, но ее цели восхитительны. Мы – спасители Парижа. И если я хочу, чтобы она уважала меня и доверяла мне, приняла меня в круг приближенных, я должна доказать, что я ответственнее, чем отец.

– Грис, мне нужен кресс-салат сейчас же! – кричу я поверх плеча. Он горбится над древним столом с когтями на ножках в центре комнаты, яростно режет травы. Лаборатория не очень большая – это домик в саду из одной комнаты с кривыми полками на каменных стенах, но хаоса тут больше, чем на поле боя. Пар шторами висит над нашими головами, густой, как дым пушки, и гул кипящих котлов звучит как тысяча марширующих ног. Я едва слышу свои мысли.

Я прижимаю ладони вокруг рта, зову снова, но Грис склоняется надо мной и добавляет травы в нужные котелки. А потом мы стоим и наблюдаем, как пузырьки поглощают частички.

– Я добавил щепотку белокопытника в настой бузины, – говорит он. – Это должно сделать эффект вдвое быстрым. И три веточки розмарина в мазь от морщин. Теперь она не воняет как ноги.

– Хорошо, – я тянусь за ложкой, ожидаю от Гриса того же, но он постукивает пальцем по разделочной доске и продолжает заглядывать в котелки.

– Думаешь, она заметит?

Нет. Матушка никогда не замечает наши улучшения к зельям. Но я не могу заставить себя сказать это. Грис стоит, исполненный надежды, глаза цвета корицы смотрят из-под песочной шапки волос. Он самый внушительный человек из всех, кого я знаю – на голову выше меня и сложен как бык, – но для матери он всегда будет тощим восьмилетним сиротой, отчаявшимся доказать, что она поступила правильно, взяв его к себе.

Я хватаю очки Гриса с крючка возле очага и бросаю их в сторону его груди. Он визжит и пытается схватиться за ремешок.

– Для чего это было?

– Котелок под присмотром никогда не закипает. Ты знаешь это. И если мы не успеем закончить эти зелья до прибытия Маргариты, матушка обязательно это заметит, – я затягиваю ремешок своих очков для большей выразительности.

Грис еще раз смотрит на котелки, затем быстро смотрит в окно на дом, прежде чем наконец надеть очки.

Как две части хорошо смазанной машины, мы находим легкий ритм нашей работы: он убирает локоны с моего лица, когда я наклоняюсь, чтобы измельчить травы, и я смахиваю пот с его лба, пока он помешивает котелки. Мы больше десяти лет работаем бок о бок, и его руки кажутся продолжением моих; мы знаем, что нужно другому, не произнося ни слова. Мы настолько поглощены своей алхимией, что я кричу, и Грис ударяется головой о висящие котелки, когда дверь лаборатории распахивается.

– Обязательно врываться как разбойник? – я резко оборачиваюсь, готовая сердито взглянуть на сестру. Но забрать заказ мамы пришла не Маргарита.

А сама матушка.

Ложка для помешивания выпадает из моих пальцев и скатывается в угли, заставляя огонь потрескивать. Грис выпрямляется и яростно смахивает желтые пятна камфоры со своих волос и туники. Что кажется потраченным впустую усилием, поскольку сама мать выглядит неопрятно. Я смотрю на ее грязное, свободное нижнее платье. На ее измазанные грязью щеки и потертую шапку на спутанных волосах. Она похожа на рыбачку. И, что еще хуже, она так и пахнет. Я прикрываю нос, но мерзкий запах просачивается сквозь пальцы и душит меня.

– Леди матушка! – лепечу я. Обычно она выглядит безупречно – в лучшем сатине и шелке. Говорят, прием в нашем обшарпанном доме на улице Борегар важнее, чем в замке в Версале, но она не выглядит сейчас как самая сильная ворожея в Париже или «Королева Народа».

Она прибивает меня к месту чернильным взглядом и кашляет.

Я быстро поправляю края своей юбки, покрытой сажей, и опускаюсь в отточенном реверансе. Грис следует примеру и кланяется.

– Чем обязаны этой честью? – спрашиваю я.

Она машет рукой и проходит в комнату, огибая стопку пыльных гримуаров и перевернутый мешок расторопши.

– Я не могу навестить свою любимую дочь и обожаемого сына без причины?

Грис, кажется, может умереть от счастья, и половину секунды я позволяю себе надеяться. А потом матушка показывает свою самую сладкую улыбку – с такой она общается с клиентами-аристократами – и страх сворачивается в моем животе, как тошнота. Она ничего не делает без причины. И она не приходила в лабораторию годами. Домик в саду слишком сильно напоминает ей отца. Я слишком сильно напоминаю ей отца. Я быстро озираюсь в лаборатории в поисках истинной цели ее визита, пульс гремит в висках. У нее есть дюжина причин отругать меня. Во-первых, за бардак. Когда отец был главным алхимиком Теневого Общества, тут было чисто, пол сверкал, котлы сияли, как вычищенные туфли. Но мой разум лучше работает, когда я погрязаю в зельях. Когда меня окружают мои флаконы, бутылочки и бочки – часть моей алхимии, тела и духа. И методы отца показали себя неэффективными. Зачем нужны шкафчики с отметками по алфавиту, когда твои эксперименты такие взрывоопасные, что все разрывает на кусочки? Матушка должна радоваться, что я так сильно хочу отличаться от него.

Видимо, дело в последнем заказе. Я спешу к ней, уже бормоча извинения, но она идет не к камину, цокая языком из-за кошмарного количества недоделанных зелий, а к серванту.

– Это моя особая смесь для герцога де Барры? – спрашивает она, поднося Аква Тофану к свету огня.

Я киваю.

– И ты изменила его согласно моим указаниям? Оно убивает, касаясь кожи?

– Конечно, – Аква Тофана обычно в жидкой форме, но матушка попросила меня сделать зелье в виде порошка. Оно было вдвое сильнее. – Он умрет, едва заденет порошок кончиками пальцев.

Улыбка матушки затрагивает ее глаза, и она выглядит радостно. Даже гордо. А потом делает то, что случалось только в моих мечтах. Такое обычно получает только старшая сестра. Она опускает ладонь на мою спину и склоняется. Ее темные волосы задевают мои плечи, и ее дыхание с запахом миндаля задевает мою щеку.

– Молодец, – шепчет она.

Я не шевелюсь, не дышу и не моргаю пять ударов сердца, семечко гордости прорастает в моей груди. Я знаю, что ему нельзя давать укорениться. Она передумает. Или ее похвала станет замечанием, как всегда было раньше. Но это не происходит, и росток обвивает мое сердце. Матушка как солнце. Яркое и ослепительное. Невозможно не купаться в тепле ее оценки, даже если я могу обжечься.

Хотя, наверное, нет. Это мог быть знак изменений. Может, она начинает доверять мне и ценить меня.

Я смотрю снова на Гриса, мы ошеломленно улыбаемся.

– Не стой как тупица, – смеется матушка, обвивая мою руку своей. – У нас много дел.

Это выводит меня из ступора. Я устремляюсь к камину.

– Конечно. Остальной заказ почти готов. Мы принесем его…

– Грис может закончить заказ, – матушка сильнее сжимает мой локоть. – Ты идешь со мной.

Мои глаза расширяются, я стараюсь не лепетать.

– Но я же не приглашена? – она не была рада моему присутствию на ее консультациях, она и Маргарита справлялись с этой стороной бизнеса. Я едва ли лучше служанки. Лабораторная крыса. Если только и это не меняется… Трепет восторга гудит внутри меня, но я прикусываю губу. Лучше скрывать радость, или матушка учует мое отчаяние. Она презирает слабость больше всего.

– Не глупи, – матушка тряхнула флаконом. – Ты – гений, создавшая яд, так что ты должна увидеть мой триумф.

Я хмурюсь. Я не вижу повода для торжества в страданиях человека, даже если он был гадким, как герцог де Барра, но я знаю, что спорить нельзя. Если матушка считает его смерть победой, так и будет. И она хочет, чтобы я участвовала в этом.

Грис улыбается и поднимает радостно кулак, пока матушка ведет меня в сад. Утренний воздух приятно прохладный, ударяет молотом по моему горлу, бодрит мой разум, кожу покалывает. Каждое окно в нашем доме горит светом свечей, мелькают движения. Тени движутся за бархатными шторами, Маргарита и Ла Трианон накрывают позолоченные столы и наполняют гадальные чаши водой. Вместо птиц гул болтовни взволнованных клиентов, выстроившихся в очередь на улице Борегор, приветствует солнце. Теневое Общество начинает работать, как заводные часы, и я – часть этого.

Я подстраиваюсь под шаги матушки, держу голову высоко. Мы проходим в дверь кухни.

«Вызывай уважение. Покажи, что тебе тут есть место», – но я запинаюсь, едва мы заходим в ее приемную, и в этот раз дело не в черных шторах и обоях с узорами. Комната гудит, как осиное гнездо, набита посетителями от стены до стены. И это не бедные служанки или герцогини в париках, которых они часто развлекают. Это лидеры Теневого Общества.

Ла Трианон, помощница матушки, перестает расхаивать и впивается в меня водянистыми глазами. Обычно глаза старушки пылают огнем, искрятся хитростью, но сегодня они уставшие, такие же грязно-серые, как снег в сточной канаве. Раздражающий любовник матушки, королевский волшебник Лесаж, подмигивает мне, отдыхая на диване, а Маргарита шепчется со своим суженым, Фернандом, в углу. На другой стороне комнаты аббат Гибур, священник, который занимается духовными делами Общества, теребит четки узловатыми пальцами. И рядом с ним главная клиента матушки, маркиза де Монтеспан, бывшая фаворитка Его Величества, Людовика XIV, нервно машет кружевным веером.

Колокольчики звенят предупреждением в моей голове. Почему они собрались в такое время? Они не могут все желать смерти герцогу де Барре. Он не такой и важный человек, особенно для мадам де Монтеспан.

– Что это такое? – я стараюсь скрывать эмоции. Подражать матушке.

– Мы ждем тебя, ясное дело, – мадам де Монтеспан закатывает глаза, словно я самое глупое существо на свете. Я невольно кривлюсь, и она хихикает за веером.

«Я бы не смеялась, если бы король прогнал меня ради любовницы моложе», – хочу рявкнуть я, но я прикусываю язык и поворачиваюсь к Маргарите. Она расскажет мне. Но она смотрит на руку матушки, обвивающую мою руку, и поджимает губы.

Мы с сестрой или лучшие подруги, или ужасные враги, все зависит от внимания матушки.

– Вставайте. Все вы. Пора идти, – матушка хлопает и указывает на коридор. Аббат Гибур поднимается с кряхтением и спешит помочь мадам де Монтеспан, но Ла Трианон заламывает кривые руки, с мольбой смотрит на матушку.

– Прошу, передумай, Катерина. Это безумие. Мы сгорим на Гревской площади.

Темные глаза матушки вспыхивают, и она шагает к старушке. Матушка никогда не кричит, она шепчет, и это пугает куда сильнее.

– Ты не доверяешь моему суждению?

– Конечно, нет, – Ла Трианон отступает за диван, словно мышка, загнанная котом. – Я не посмела бы.

Матушка указывает на коридор.

– Тогда идем.

Лесаж протягивает руку Ла Трианон с насмешкой, и пока матушка смотрит, она не может отказаться. Маргарита бросает на меня мрачный взгляд, устремляется шумно в коридор с Фернандом. Но ее враждебность меня не пугает, ведь матушка продолжает идти рука об руку со мной. Она крепко сжимает мой локоть одной рукой, яд в порошке – другой рукой. Я стараюсь скрывать радость, пока забираюсь в карету с шестью лошадьми, ждущую на улице.

Мы едем в тишине через Пон-Нёф и из Парижа, попадаем на пыльные проселочные дороги с ямами. Я озираюсь в карете, матушка сидит рядом со мной, Маргарита – напротив меня. Я надеюсь, что они расскажут, куда мы едем, и что мы затеваем, в пути, но они избегают моего взгляда.

Я подавляю ком разочарования и ерзаю на месте. Это не удивляет. Это моя первая поездка с Теневым Обществом. Чтобы узнать что-то серьёзное, нужно было проявить себя в мелочах. И если это посвящение или проверка на верность, я справлюсь. Более того – я справлюсь превосходно. Я рисую улыбку на губах, надеюсь подражать матушке в ее убийственной уверенности, сцепляю ладони на коленях.

Проходит немного времени, матушка выглядывает из-за шторки, и я замечаю огромный красно-белый замок в конце дороги, золотые зубцы и голубая крыша сияют, как жемчуг, на солнце. Версальский дворец. Все во мне трепещет, и я склоняюсь, чтобы увидеть лучше. Новая резиденция короля, говорили, превосходит Лувр так, как солнце затмевает луну. Этот дворец быстро стал бьющимся сердцем его королевского двора.

«Это не должно тебя интересовать», – напоминаю я себе раньше, чем матушка могла меня отругать. Я отклоняюсь и смотрю строго вперед. Дворец – просто роскошное логово беззакония. Насмешка над народом.

Карета высаживает нас перед огромным дворцом, где огромная толпа просителей шумит перед позолоченными вратами. В последнюю пятницу каждого месяца король Людовик выходит во двор перед двором, чтобы получить прошения от своего народа, но я не могу понять, зачем мы приехали сейчас. Будет куда сложнее проникнуть внутрь и отравит герцога де Барру в таком хаосе.

Мы собираемся в тесный круг за толпой.

– Все на месте? – тихо спрашивает матушка, хотя никто не мог услышать нас из-за криков просителей.

Маргарита и Фернанд кивают.

– Что значит «все»? – спрашиваю я, глядя на нашу маленькую группу.

– Тихо, Мира, – рявкает Маргарита.

– Отлично. Пожелайте мне удачи, – говорит матушка, – хотя она мне не понадобится, – она надевает перчатки, откупоривает флакон с ядом и сыплет порошок на свиток пергамента, который аббат Гибур достает из мантии. А потом она исчезает в толпе, устремляясь к вратам.

– Что она делает? – спрашиваю я. – Я думала…

– Смотри, и ты поймешь, – мадам де Монтеспан указывает на замок.

Мне не по себе, я словно съела испорченное мясо. Я яростно обмахиваю лицо, но потею, будто я – кузнец у печи. Людей так много, они ужасно шумят. Я пытаюсь попятиться, но Маргарита и Фернанд ловят меня за запястья и тянут вперед.

– Нужен лучший вид, – бормочет Лесаж, отодвигая людей с дороги.

Аббат щурит глазки.

– Где она? Ты ее видишь?

– Там! – мадам де Монтеспан указывает влево, где толпа гуще всего у ворот, и я замечаю синюю шляпку матушки. Сотни людей тянут руки сквозь завитки ворот, машут дико прошениями, и матушка присоединяется к ним.

Она просто колосок среди огромного поля пшеницы, но я вижу момент, когда Король-Солнце замечает ее свиток. Он словно очарован. Он бросает туда взгляд и решительно шагает вдоль ограды, мантия развивается за ним, как знамя. Дофин в небесно-голубом бархате тянет отца за руку и шепчет ему на ухо, но король стряхивает его и шагает дальше. Прямо к матушке.

– Она не… Мы не… – лепечу я, надеясь, что кто-то подтвердит, что я ошибаюсь, что все не так, как выглядит. – Мы пришли отравить герцога де Барра!

– Разве? – Маргарита смеется.

Время замедляется, Людовик XIV тянется к свитку. Его золотые и серебряные кольца сверкают на солнце. Рюши на запястьях покачиваются от холодного ветра. Крик подступает к моему горлу, его пальцы задевают отравленный пергамент. Я хочу кричать, чтобы он остановился, но зубы сжаты, удерживают слова как тюрьма.

Яд ужасно быстрый, как матушка и заказала. Едва он разворачивает свиток, высокий вой срывается с губ Короля-Солнца. Он падает на колени, и мои легкие горят, пока я смотрю, как он разрывает камзол и терзает кружевной воротник. Его лицо багровеет, и на жуткий миг все замирает. Затихает. А потом дофин кричит, низкий вопль похож на крик умирающего животного, и тишина разбивается, как стекло.

Боже.

Просители пятятся, разбегаются, как курицы, когда в курятник попадает лиса, и я смотрю в ужасе, как дофин кричит имя своего отца, зовет на помощь, зовет лекаря.

Слишком поздно.

Король падает лицом в брусчатку. Его безукоризненный парик слетает с головы, а алый плащ окружает его, как кровь.

Невидимый кулак ударяет меня по животу, и меня тошнит на мою обувь.

– Возьми себя в руки, девчушка, – говорит Лесаж. Он взмахивает руками, и изумрудный огонь трещит, слетая с его пальцев. Опасный живой огонь, зовущийся дезинтегратором.

Огонь врезается в ворота дворца, и со скрежетом ломающегося металла фигуры в плащах цветов драгоценных камней и бархатных масках появляются из ниоткуда и расходятся по толпе, словно мухи, нашедшие чуму.

Все Теневое Общество.

Маргарита и Фернанд надевают свои бархатные маски и кричат, бросаясь в толпу. Они, наверное, думают, что я присоединюсь к ним, но мои дрожащие ноги не слушаются. Еще волна тошноты толкает меня на колени. Это безумие, и это все моя вина.

Я не избавила мир от гадкого герцога.

Я убила короля Франции.

2

ЙОССЕ

Я должен заниматься множеством дел. Список Ризенды бесконечен: почистить репу, отмыть котелки, подмести на кухне, собрать лук-порей. И так далее. Сбегать к дворцу и прятаться в кустах под третьим слева окном второго этажа – точно не из списка. Но меня нельзя винить. Серьезно. Я шел к саду, чтобы собрать лук-порей, когда свет утреннего солнца упал на тропу так, что я невольно заметил, какими круглыми и гладкими были камешки, сияли как капли серебра.

Идеального размера, чтобы бросать их в окна.

Трепет пробегает по мне, я бросаю первый камень, представляя там мадам Лемер, свернувшуюся, как дракон в крепости. Старуха страшнее змея, и ее язык остаточно резкий, чтобы плеваться огнем, потому я и должен спасти сестёр.

Тук, тук, тук.

Камни отлетают от позолоченных ставен, как пули. Еще несколько остаются без ответа, но я настойчивый.

«Ну же, старуха».

Еще три, и ставни распахиваются.

Не дожидаясь ее ослиного вопля или хлопающих, как у индейки, складок, я хватаюсь за решетку и подтягиваюсь. У меня было много практики в лазании. Много деревьев в саду, чтобы меня не побили дети при дворе, когда я был младше, а теперь навесная стена вокруг комнат служанок для другого дела.

Мадам Лемер тут же замечает меня, но не успевает обозвать бастардом-свиньей и закрыть ставни, я прыгаю в окно и чуть не сбиваю ее на пол. Она кричит, врезается в бело-розовую стену, и ее кудрявый парик падает на пол. Он так похож на одного из маленьких пуделей мадам де Монтеспан, что я отчасти жду, что он залает. Или укусит меня.

Анна и Франсуаза пронзительно хохочут – лучшее приветствие для меня – и я бегу по комнате и поднимаю их со стульчиков. Их чашки падают на пол, и я топаю по горячему чаю, устраивая еще больший бардак. Мадам Лемер права, я свинья, порчу дорогие ковры цвета шелковицы своей грязной обувью, стряхиваю листья и прутики с волос. Я делаю это намеренно. Во-первых, забавно смотреть, как мадам Лемер хватается за грудь и лепечет. Во-вторых, проще ворваться, как торнадо, устроить погром, чем смотреть на кровати из красного дерева с шелковыми одеялами, мешая себе сравнивать их с моим тонким соломенным матрацем в комнате слуг.

– Как мои девочки? – спрашиваю я, усаживая по одной на ногу. В пять и семь их уже тяжеловато носить, особенно в их пышных сатиновых юбках, но я поднимаю их выше, стиснув зубы, чтобы мы могли потереться носами. Наше особое приветствие.

– Лучше, чем ты, – говорит Франсуаза, старшая из моих сводных сестер. Она хлопает меня по щеке, мое сердце тает, как теплый заварной крем. – Уроки ужасно скучные.

– Мы надеялись, что ты придешь, – говорит Анна за ладонью. Только она еще не научилась шептать, и мадам Лемер слышит каждое слово.

Старушка водружает парик на голову и устремляется к нам, протянув руки к девочкам.

– Идите сюда, милые. Уроки, может, и скучные, но они необходимы. Дети, которые не учатся, становятся такими, как он.

Я охаю и кривлюсь, напоминая сморщенное яблоко, и это случайно выглядит как лицо мадам Лемер.

– Мы бы этого не хотели, да?

Мои сестры хихикают, качая головами. Их шелковистые рыжеватые кудри задевают мои щеки и щекочут нос. От них пахнет жимолостью и розовой водой. Счастьем и домом. Я сжимаю их крепче, потому что, несмотря на постоянные упреки от их матери-фаворитки и строгих учителей, они хотят быть как я. Они хотят видеть меня, а не просто смеяться надо мной. Только им есть до меня дело. И Ризенде, наверное.

– Ты не можешь их забрать, – мадам Лемер скрещивает руки и становится перед дверью. – Мы посреди важного урока этикета. Тебе самому не мешало бы посидеть на паре таких уроков, Йоссе.

– Ах, но тогда мне придется вести себя как принц, а мы не можем это допустить. Я же просто мальчишка с кухни.

Я не вижу смысла пытаться завоевать симпатию короля, когда моя судьба будет такой же, как у моей матери, выброшенной, как мусор, как только она перестала быть новой. Как только ему надоест смотреть, как его министры роняют вилки и смотрят на меня – его точную копию – наливающего вино и подающего баранину в большом зале. Я – пустяковое развлечение, как танцующая обезьяна.

– Отпусти девочек сейчас же, – требует мадам Лемер.

Ухмыляясь, я уклоняюсь от взмахов ее руки и крепче сжимаю сестер.

– Один час, – умоляю я. – Посмотрите на их лица – такие бледные и грустные. Им нужен солнечный свет, движения. Девочкам вредно так много учиться.

– Все утро у меня ужасно болела голова, – добавляет Франсуаза, драматично фыркая.

– Им нужно держаться подальше от таких негодяев, как ты. Их мать запретила это, – мадам Лемер выпячивает грудь, делая себя как можно больше. Мне придется одолеть ее, чтобы пройти через дверь, и она может легко меня подавить.

– Кажется, нам не повезло, дамы, – говорю я.

Анна хныкает и моргает со слезами на глазах, но Франсуаза расправляет плечи и твердо показывает пальцем на их гувернантку.

– Вы отойдете, мадам Лемер, если только не хотите, чтобы вас уволили. Я – дочь Франции, а вы лишь скромная служанка, посланная служить мне. Отец будет очень недоволен, узнав, что я несчастна.

Щеки мадам Лемер бледнеют. Ее постоянно сжатый рот открывается, но оттуда не выходит ни звука. Мне почти жаль ее, когда она делает неуверенный реверанс и отходит от двери, спотыкаясь, как ломкий лист, подбрасываемый ветром.

Франсуаза отклоняет голову и смеется.

– Вот так это делается, брат. Продолжай.

Я бросаю взгляд на мадам Лемер – хоть я знаю, что она не хочет моих извинений – и выношу девочек из комнаты. Они болтают, как будто все в порядке, но бравада, которую я испытывал раньше, смех, волнение и теплое чувство принадлежности, свертывается в моем животе, как скисшее молоко. Я полностью за то, чтобы злить старую летучую мышь, но это было жестоко и унизительно. Мне нравится думать, что мои девочки отличаются от других дворян, но Франсуаза звучала так, как Людовик, или отец, или их мать, мадам де Монтеспан.

По моим костям струится лед.

«Как скоро она скажет такое тебе? Когда поймет, что ты сын посудомойки? Еще ниже, чем мадам Лемер?».

Технически девочки – бастарды, как я, но дочери фаворитки короля далеки от сына служанки.

Я не понимаю, что остановился, пока Анна не тыкает пальцем мне в лицо.

– Йоссе? Ты болен?

Я моргаю и заставляю себя улыбаться.

– Мне зашили бок, но мне уже лучше.

– Тогда пошли, – говорит Франсуаза. – Я очень хочу навестить Ризенду. Она обещала позволить нам ощипать цыплят.

Я приподнимаю бровь.

– Вы хотите ощипать цыплят?

– О, да, – говорит Франсуаза, и они с Анной энергично кивают. – Мы давно хотели попробовать это. Мадам и мама не позволяют нам повеселиться.

Веселье. Не то слово, каким я описал бы свою работу, но я проглатываю раздражение.

– Тогда мы пойдем на кухню, – говорю я, целуя их в щеки. Они хватают меня за шею и хихикают на уши, и мне становится и лучше, и хуже. Я ненавижу себя за то, что плохо думал о них. Они не похожи на других. И не станут такими, если я могу повлиять.

Мы мчимся вниз по винтовой лестнице, выходим на улицу, мимо караульного помещения, где непрестанно бьются просители о золотые ворота, и врываемся в задымленную кухню. Дюжина горничных в простых серых платьях порхает, помешивая кастрюли и следя за печами, но ни одна из них не замечает меня. Они всегда так делают. Неважно, что я всю жизнь служил рядом с ними. Для них я наполовину принц. Для придворных я наполовину простолюдин. Это делает меня на сто процентов невидимым для всех, кроме Ризенды.

– Вовремя ты появился, никчемный мешок с костями! – вопит она, хлопая руками в муке по переднику. – Лучше бы тебе собрать весь урожай лука-порея за то время, как тебя не было.

– Я принес тебе кое-что получше, – девочки выглядывают из-за меня, и улыбка Ризенды становится шире, пока ее морщины не закрывают большую часть ее глаз. Я обожаю эту уродливую морщинистую ухмылку. Мои выходки обычно заставляют ее хмуриться и беспокоиться – она ​​говорит, что это из-за меня ее волосы стали такими седыми, – так что хорошо время от времени делать что-то правильное.

Она ведет нас во двор, и девочки, как голодные ласки, нападают на гору куриц. Я опускаюсь рядом с ними на землю и дрожу. Весенний ветерок все еще холодный, как зимой, прознает мою тунику, как нож. Анна и Франсуаза, кажется, этого не замечают – они слишком заняты, сдувая друг на друга вонючие перья. И ветер не мешает просителям. Их вдвое больше, чем обычно, и их пылкие крики доносятся туда, где мы работаем.

– Как думаешь, что это на этот раз? – спрашиваю я у Ризенды, кивая на толпу. – Неужели они такие жадные и неблагодарные, как утверждает отец? Или он такой бездушный, как сообщают в брошюрах?

– Беспорядки у ворот не имеют к нам никакого отношения, Йоссе, и спасибо Господу за это. И тебе не следует читать эти предательские брошюры, – Ризенда щелкает меня по носу.

Я прищуриваюсь, глядя на отца и Людовика, шагающих вдоль забора, склонив головы, обсуждая дела. Иногда мне интересно, каково это – участвовать в их делах. Каково это – носить вышитый жемчугом камзол Людовика или шелковый плащ отца. Но куда больше мне хочется пройти туда в моей испещренной перьями тунике, сбить с их головы массивные парики и заставить их увидеть, посмотреть на простых людей, одетых в лохмотья.

Иссохшая рука Ризенды похлопывает меня по колену.

– Его Величество считает, что тебе сейчас лучше поработать со мной.

Конечно, он считает, что лучше всего выгнать меня на кухню, где ему не нужно будет меня видеть, когда ему не нужно смеяться. Я – позор. Некрасивое пятно на его безупречном роду.

С чуть большей энергией, чем необходимо, я швыряю ощипанного цыпленка в кучу и тянусь к другому, когда у ворот раздается леденящий кровь крик. Секунду спустя меня швыряет на землю волна ужасного жара. Моя голова сталкивается с брусчаткой, осколки штукатурки и кирпича бьют меня по спине, как град. Ярко-зеленые искры падают с ясного неба, а ворота грохочут и звенят, как разбивающаяся посуда. Я прижимаю ладони к ушам, но это почти не заглушает шум; весь мир кричит.

Мои сестры – громче всех. Их высокие голоса режут мою кожу когтями. Прилив паники поднимает меня на колени, и я ползу к тому месту, где они сжимаются под Ризендой – слава Богу. За ними – сплошной хаос. Ворота дворца рушатся с таким грохотом, что земля подо мной содрогается, и облако пыли поднимается в воздух, достаточно плотное, чтобы скрыть солнце. Просители устремляются во двор и ищут укрытие, указывая на фигуры в плащах, летящих к дворцу, как летучие мыши в ночи.

Где мой отец? Мушкетеры? Его слуги? Хоть кто-то?

– Что происходит? – кричит Франсуаза.