Текст книги "Русские подвижники 19-ого века"

Автор книги: Е. Поселянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

АРХИМАНДРИТ ИСААКИЙ, НАСТОЯТЕЛЬ ОПТИНОЙ ПУСТЫНИ

Архимандрит Исаакий происходил из потомственных почетных граждан, из богатого купеческого, жившего в Курске, дома Антимоновых и родился приблизительно в 1809 году.

Антимоновы торговали скотом и держали на откупу черноморские рыбные ловли.

Несмотря на свои средства, они жили попросту, по старинному. Старый дед Ивана Ивановича, Василий Васильевич, был настоящим патриархом в своем роду. Ревностный до церкви, строгой жизни, он в праздники ходил в храм со всей своей семьей.

Все шли чинно, по старшинству, и с благоговением стояли в церкви. Особенно же усерден был молодой Иван.

Дед больше всех любил внука Ивана и часто в будни брал его в церковь, так как ежедневно ходил к утрене и обедне.

В 1809 г. отец Ивана был в Киеве и посетил тут известного о. Парфения. Говорят, что о. Парфений при входе его приветствовал словами: "Блаженно чрево, родившее монаха".

Семья Антимоновых пользовалась большим уважением в городе за строгую жизнь, соблюдение церковных уставов, безукоризненную честность и милосердие. У них для раздачи милостыни был назначен особый день в неделе.

Воспитание Ивана Ивановича было суровое. Отец держал детей так, что они без позволения не смели пред ним садиться. Несмотря на это, они его любили.

Иван приучал себя ко всяким лишениям, довольствовался самою грубою пищею, во всем себя стеснял.

Он с юности отличался особою скромностью и степенностью, любил уединение, избегал игр. Несмотря, однако, на свою молчаливость, он не был угрюм, и его природное оживление прорывалось в остроумных шутках.

Близко стоял он к простому, работавшему у них народу и, разговаривая с ними, внушал им память о Боге. Он старался искоренить их дурные стороны, например, отучал от божбы и сквернословия.

Несмотря на доброту, он был, как хозяин, очень тверд.

Торговлю он вел очень удачно и был незаменим для отца. Вследствие честности своей, никогда ничего, кроме благодарности, он не слыхал от покупателей за отпущенный им товар.

Эти занятия торговлей не нарушали его религиозного настроения. С юности он принимал на себя тяжелые подвиги, которые умел скрывать. Так, даже в скоромные дни, сидя за столом со всеми, умел не есть мяса. На молитве, как рассказывают, клал по тысяче поклонов.

Очень он любил церковное пение, певал на клиросе и устроил даже хор, который по праздникам спевался у него на дому.

Уже тогда несколько случаев убедили его в непосредственном воздействии Промысла Божия на судьбу человека: он несколько раз был спасен от опасностей, грозивших его жизни.

Неизвестно, как сложилось в нем желание идти в монастырь. Много препятствий было к исполнению этого желания. Он очень нужен был дома. Между тем, одно обстоятельство укрепило его в его намерении. Отец его хотел, чтоб он женился. Но всякий раз сватовство расстраивалось. Наконец, уступая отцу, он съездил посмотреть последнюю невесту. Она ему не понравилась, и он решил окончательно идти в монастырь.

Незадолго до того его старший брат Михаил поступил в Оптину. Посещая брата, Иван познакомился с оптинским старцем Львом. В первый раз увидев его, старец, которому раньше доложили, что пришел Иван Иванович Антимонов, позвал его: "Ванюшка!"

Тот сперва не понял и не двинулся с места. Уж келейник объяснил, что старец зовет именно его. "Губернский франтик", как потом рассказывал о. Исаакий, нисколько этим не обиделся, хоть ему было за тридцать лет. Эта простота даже обрадовала его. Этим именем звал его обыкновенно покойный дед.

В это свидание старец предсказал ему, что и он будет монахом.

Семь лет таил Иван Иванович свое желание, решался совсем и колебался вновь. Наконец, в 1847 г., когда отец послал его по делам в Украину, он, исполнив поручение, отправился прямо в Оптину. Чем ближе подъезжал он к ней, тем сильнее становилась борьба, которая стала невыносимой на последней станции. И, чтоб не вернуться назад, не соскочить с повозки, он чуть ли не привязал себя к ней веревками.

Отец его, получив от него письмо с вестью о его бесповоротном решении, – долго не мог прийти в себя, плакал и, наконец, воскликнул: "Он, варвар, убил меня!"

Впоследствии о. Исаакий приезжал домой, вполне примирился с отцом, и тот умер на его руках.

При поступлении Ивана Ивановича в Оптину, брат его вышел уже из Оптиной. Впоследствии он был наместником Киево-Печерской Лавры. Старца Льва не было на свете.

Он поселился в скиту. Старец Макарий обратил на него особенное внимание. Простота характера его казалась старцу особенно ценною. Он по прозорливости видел в нем будущего настоятеля, о чем и высказывался близким лицам. И ради того он испытывал его, чтобы приучить к смирению и терпению.

Иван Иванович нес послушания на пасеке, на хлебопекарне и на поварне. Он выходил также на общие работы, где приводил в действие свою телесную силу: он мог подымать до 15 пудов.

Келейным трудом для него было переплетание книг.

К храму он питал особое влечение, неопустительно ходил на все службы, являлся первым, оставлял церковь последним. Всегда старался о сохранении между братиею мира и соблюдал, как и в миру, молчание.

Он хранил строгий пост, не имел у себя ничего съедобного и довольствовался лишь тем, что подавали на трапезе.

Одевался бедно и, когда родные прислали ему меховую шубу, вовсе не стал носить ее. В келлии у него было убого, – деревянная кровать с ватным одеялом, даже не было шкафа для одежды, а ряса висела на гвоздике.

Денег он у себя не держал, а все относил старцу. И ценных икон у него не было.

Когда его одели в рясофор, потом постригли – он увеличил еще суровость к себе и свою сосредоточенность.

Тут он оставил и те шутки, которые раньше говорил.

Постриженный в 1854 г. (5 октября), он в 1858 году посвящен в иеромонахи, хотя умолял не возвышать его.

Все с большею настойчивостью шел о. Исаакий к своей цели – нравственного обновления. И оптинские старцы – о. Макарий и склонявшийся к своему концу настоятель о. Моисей – оба желали видеть его преемником о. Моисея, что и совершилось.

С величайшею скорбью, сознавая себя недостойным, неспособным, принял о. Исаакий в 1862 году бремя настоятельства.

Не надеялся он на свои силы. Больше веровал в наставления о. Амвросия, на которого перенес после смерти о. Макария (1860 г.) все то доверие, которое имел к почившему старцу.

Как-то сказал о. Исаакий Калужскому архиерею:

– Я лучше бы согласился пойти в хлебню, чем быть настоятелем.

– Ну что ж, – ответил архиерей, – пеки хлебы.

– А кто же настоятелем-то будет?

– А ты же и настоятелем будешь.

На это о. Исаакий не нашелся, что ответить.

О. Амвросий с первых шагов умерял ревность о. Исаакия, который считал, что все способны переносить те же лишения, в которых проходила его собственная жизнь.

Известно, что о. Моисей не оставил Оптиной денег.

О. Исаакий начал с помощью благотворителей расплачиваться с долгами, но мысль о невозможности содержать братию до того тяготила его, что он нередко плакал.

Пришло как-то известие, что значительный долг уплачен и оставлен еще по завещании капитал в 15 тысяч. Тогда он в радости воскликнул:

"Господи, я неблагодарный, не имею на Тебя надежды, стал было сетоват. А вот, Ты уже послал и помощь".

С тех пор о. Исаакий перестал страшиться безденежья.

Доходы монастырские все возрастали вследствие большого приезда к о. Амвросию, и о. Исаакий, сам не одобрявший раньше строительной склонности почившего своего предшественника о. Моисея вынужден был возводить новые здания. Перестроены внутри и украшены церкви, выстроены гостиницы, множество хозяйственных служб, расширены плодовые сады, повешен прекрасный колокол в 750 пудов, куплены 700 десятин леса, и обитель обеспечена топливом, разработаны из-под болот луга для пастьбы скота, устроен восковой завод.

Во внутреннем управлении о. Исаакий считал необходимым для инока постоянное откровение помыслов старцу, сохранял между братией мир. Наставления его были немногоречивы и просты, но, исходя от любящего сердца, действовали сильно.

Для того, чтоб чаще видеть братию, о. Исаакий в начале каждого месяца раздавал чай и сахар и при этом делал замечения, кого в чем заметил, например: "Ныне, брат, ты в церковь не ходишь, тебе чаю не дам!"

За посещением церкви он зорко следил и в будни становился обыкновенно у дверей, чтоб видеть братию.

Затем он очень следил за исполнением послушаний и говорил: "Бог накажет ленивых!"

Он не любил, чтоб монахи напрашивались сами на послушание, считая это за самоуверенность. Особенно претили ему упрямство и дерзость. Но всегда он помнил, что ответит Богу за всякую душу, и удалял из монастыря лишь в крайних случаях.

Дав иноку послушание, он не требовал точного отчета, полагаясь во всем на его монашескую совесть.

Твердость настоятеля не препятствовала его смирению.

Один монах хотел ударить его и замахнулся. Он спокойно сказал: "начинай". Тот в смущении вышел.

Другой беспокойный послушник из образованных явился к нему с целым коробом дерзостей и, наконец, закончил:

– Вот ты игумен, а не умен.

– А ты, – отвечал ему, усмехнувшись, о. Исаакий, – ты вот и умен, да не игумен.

Если же о. Исаакию по недоразумению случалось сделать замечание без вины, он тогда просил прощения у обиженного.

Он не любил отпускать монахов погостить к родным, находя, что всегда возвращаются оттуда худшими, нравственно ослабевшими. Не допускал также, чтоб монахи, особенно молодые, без нужды ходили по гостиницам, собирались бы или гуляли по вечерам с иеромонахами.

И совне он требовал полного благочиния, которое так поражает приезжающего в Оптину, где все иноки так смиренны, подходят при встрече под благословение, радушно кланяются при встрече друг с другом.

Ни к кому о. Исаакий не выказывал особой привязанности: все одинаково были ему равны и дороги.

Угощением братии никогда не занимался, а, когда просили его купить в редкие дни вина для престарелых и слабых, он хватал себя за голову и говорил: "Ох, уж это мне вино, вино!"

С самой величайшей простотой он обращался с братиею. Когда он не говорил с ними о делах, как начальник, он считал их за равных, сажал рядом с собой, иногда шутил. В словах и вопросах его была видна нужная забота. Многие уже при виде его успокаивались, придя к нему расстроенными.

– Какие у нас скорби, – говорил он. – У нас не скорби, а скорбишки. Вот в миру так скорби: жена, дети, о всем забота. А у нас что? Полно Бога гневить; надо только благодарить Его, живем на всем готовом.

В монастырь принимал он не иначе, как по благословению старца, и сразу налагал послушания потруднее, чтоб видеть, велика ли решимость человека. Давал советы, указывал на необходимые в духовной жизни книги.

К мирянам старец относился с неизменным сочувствием. Он радушно принимал тех приезжих в Оптину, которые заходили к нему, и беседовал много о духовных предметах. Но сам никого к себе не звал.

Беседа о. Исаакия была при внешнем его спокойствии одушевленная. За всяким его словом слышалась такая безграничная вера, такой духовный опыт, и глубочайшее чувство.

Он любил с образованными людьми говорить о великой пользе духовного чтения. Часто в глазах его блистали слезы.

После таких бесед ясно становилось, какое горячее греющее сердце в этом человеке, с виду столь суровом, потому что внешность его внушала некоторую робость: простая его суровая одежда, сосредоточенный вид, опущенные книзу глаза.

Вставал о. Исаакий в полночь и молился у себя до утрени. Непременно шел к утрене и ранней обедне, а вечером к вечерне. На проскомидии поминал своих родных и благодетелей пустыни. После обедни принимал посетителей или ходил по работам.

Когда он служил, было слышно глубокое волнение в важнейшие минуты, и иногда его голос от слез прерывался. Он не выносил никакой небрежности или спешки в службе.

Занимал он лично для себя две маленькие комнатки. В спальне – кровать и конторка для занятий. На ней часы с надписью: "Не теряй времени".

Одевался он очень просто, иногда сам чинил свои носки.

Всегда он ходил на трапезу. Посты соблюдал очень строго, в распределении времени придерживался точного порядка. Он сохранял и настоятелем любовь к уединению и склонность к молчанию. Однажды на обеде в Шамордине[10]10
  Женский монастырь в Калужской губернии, основанный оптинским старцем Амвросием.


[Закрыть] архиерей пригласил его принять участие в беседе. А он ответил, что его участие то, что он слушает: ведь надо же кому-нибудь исполнить и эту обязанность.

Еженедельно в субботу ходил он к отцу Амвросию и ждал – иногда не мало – в приемной своей очереди, наравне с другими.

После же смерти его ходил к преемнику о. Амвросия, старцу о. Иосифу.

Смирение его все возвышалось с годами.

– Это не вдруг приходит, – сказал он однажды, – а со временем. Это то же, что пролить кровь.

Как-то, во время похорон одного монаха, о. Исаакий, желая бросить земли в могилу, чтоб подняться на холм у могилы, взялся за руку одного брата; тот отдернул ее, так что о. Исаакий чуть было не упал.

Ничего не сказав, он стал в стороне ждать своей очереди.

– Мы никогда не видали, – говорили монахи, – чтоб он взыскивал за подобные поступки. По делам он наш начальник, а держит себя, как брат.

Доброту его доказывает то, что, быв богатым человеком, он ничего по себе не оставил. Он снабжал бедных жителей Козельска строевым лесом, позволил им сбирать для топлива сучки в монастырских дачах. Но милостыню свою он таил.

Однажды, когда его окружили на глазах одной посетительницы нищие, он заметил ей:

– Удивляюсь, зачем они ко мне пришли, никогда ничего им не подаю.

А эти нищие пошли за ним и, как всегда, получили.

Когда митрополит Иннокентий настоятельно вызывал о. Исаакия в наместники Троице-Сергиевой Лавры, он употребил величайшие усилия, просил заступничества влиятельных лиц, чтоб избежать этого высокого назначения.

Простая, бесхитростная, пылкая вера о. Исаакия бывала подтверждаема не совсем обыкновенными событиями.

Однажды поехал он на монастырскую мельницу под городом Болховом.

На возвратном пути лошади понеслись и стали бить. Кучер соскочил с облучка и смотрел с ужасом, как сани уносятся, подпрыгивая по дороге. О. Исаакий не мог двинуться в закрытом возке, и, видя опасность, призвал на помощь святителя Николая Чудотворца.

Лошади тогда мгновенно остановились. О. Исаакий вышел из возка, чтоб погладить лошадей, и увидал, что они находятся на краю крутого, очень глубокого оврага. Еще несколько аршин, и он бы погиб.

– Батюшка, – закричал кучер, – вы целы?

– Как видишь.

– А я думал: и косточек ваших не соберешь.

Чем ближе подходила смерть, тем больше сокрушался над собою о. Исаакий:

– Ах, как умирать-то! – говорил он.

Переезд отца Амвросия в Шамордин, и кончина его очень повлияла на него.

В июне 1894 г. о. Исаакий заболел дизентерией. Братия, чуя конец его, ходила с ним прощаться. Он благословлял их иконою.

За две недели до смерти он начал ежедневно приобщаться.

– Страшно умирать, – говорил он. – Как явиться пред лицом Божиим и на страшный суд Его. А сего не миновать!

Его вынесли наружу, положили под большим деревом. И тут и монахи, и народ прощались с ним, выжидая, когда он открывал глаза.

– Батюшка, как жить после вас? – спрашивали его некоторые монахи.

– Живите по совести и просите помощи у Царицы Небесной, и все будет хорошо, – отвечал он.

Он почил в 8 ч. вечера, 22 августа 1894 г., 85 лет от роду.

Тело его погребено внутри оптинского Казанского собора.

ВЕЛИКИЙ СТАРЕЦ СЕРАФИМ САРОВСКИЙ

I

Широко по Руси славится имя отца Серафима Саровского. Его чтут больше всех подвижников последнего времени, наравне с уже прославленными святыми.

По времени своей жизни отец Серафим принадлежит нам: еще наши отцы хаживали к нему наставляться; доселе должны еще быть живы люди, слышавшие его голос, говорившие с ним. А по своим великим подвигам он принадлежит давно прошедшим временам. Мера его трудов переносит нас в древнезаветные времена, как та мера благодати, которую он стяжал своею жизнью.

Хотя отец Серафим бегал постоянно от людской молвы, его ученики в подробных описаниях сохранили память о важнейших событиях его жизни – и она, на наше счастье, становится нам известною.

В жизни этого великого старца удивительно то, как он умел совместить в себе одном исполнение самых трудных подвигов монашества: с детства отдавшись Христу, он прошел путь общежительного инока, далее пустынника, столпника, молчальника и затворника. Потом он был старцем, т. е. не отказывался от руководительства и попечения о всех, кто приходил к нему, и в этом высочайшем подвиге кончил свое трудовое и праведное существование.

19 июля 1759 года в древнем городе Курске, на Сергиевской улице, близ храма преподобного Сергия, у зажиточного купца Исидора Мошнина и жены его Агафии родился сын, которого они назвали во святом крещении Прохором. Это был второй их сын.

Мошнин занимался каменными подрядами по стройке домов и храмов и исполнял их очень добросовестно. Он, по рождении сына Прохора, прожил только года три. Незадолго до смерти он взялся строить новый храм во имя преп. Сергия, по плану известного архитектора Растрелли и, умирая, передал это дело жен.

Мать Прохора была к церкви еще усерднее, чем ее муж, слывший в народе за очень богобоязненного человека. Она творила много милостыни. Агафия сама продолжала и довершила стройку храма.

В семилетнем возрасте, когда мать Прохора осматривала стройку, мальчик с нею взобрался наверх недоконченной колокольни и упал на землю; мать в неописанном ужасе сбежала вниз, зная, что найдет его разбитым до смерти. Но Прохор был цел и невредим, и мать не могла не видеть в том особого попечения Божия об ее сыне.

Через три года, когда Прохора с большим успехом стали уже учить грамоте, он заболел и был при смерти. В самый отчаянный час болезни, в сонном видении, отроку явилась Божия Матерь и обещала посетить его и исцелить от болезни. Вскоре затем в городе шли крестным ходом с Коренною иконою Божией Матери по той улице, где стоял дом Мошниных. Полил дождь. Для сокращения пути ход свернул через двор Мошниных. Мать Прохора поспешила вынести сына к иконе, – и с этого дня он стал быстро поправляться.

Учился он хорошо и полюбил чтение священных книг. Его старались также приучить к торговле разным деревенским товаром, которую вел его брат. Эти занятия не позволяли ему бывать у обедни и вечерни, и потому он подымался пораньше, чтоб отстоять заутреню. В праздничные дни он занимался духовно-назидательным чтением и любил читать вслух сверстникам, но более предпочитал уединение.

За это время он сблизился с одним юродивым, в то время чтимым в Курске и имевшим на Прохора большое влияние.

На семнадцатом году решение оставить мир окончательно созрело в Прохоре.

Прощание с матерью сына, покидающего родину для Бога, было трогательно. Она благословила его медным крестом. Это материнское благословение Прохор свято хранил всю жизнь и всегда носил открыто на груди.

В то время недалеко от Киево-Печерской лавры, в Китаевской пустыни, жил затворник Досифей, прозорливый старец. Ему Прохор открыл свою душу. Старец Досифей указал ему на Саровскую пустынь.

20 ноября 1778 г., в канун праздника Введения, Прохор прибыл в Саровскую пустынь, где ему Бог судил возрасти и сделаться образцом и славою русских иноков. Саровская пустынь основана лишь в 1700 году и, благодаря непрерывному ряду прекрасных настоятелей, к концу прошлого века стала на высокую степень духовной жизни. Затеряна она и поныне в глубине лесов, вдали от шумных путей, от неправды мирской. Строителем в Сарове в то время был старец Пахомий, родом из курских купцов, знавший родителей Прохора. Он ласково принял пришельца и, определив в послушники, отдал в научение казначею, иеромонаху Иосифу. У этого старца Прохор должен был исполнять келейную службу. За образцовое поведение послушник Прохор был переведен в хлебню, потом в просфорню, столярню и сделан потом будильщиком, после же и пономарем.

Несомненно, что уже в те годы молодой послушник начал борьбу с мысленными врагами, которые не оставляют в покое строгих к себе иноков, и с духом печали, скуки, уныния, действия которого он ясно описал в годы своего старчества. Он боролся и постоянным наблюдением над собою, и трудовым распределением своего времени.

К службам церковным он приходил как можно ранее и неподвижно выстаивал непременно всякое богослужение до самого конца. В свободное время он не ходил по келлиям, а уединялся у себя, предаваясь чтению и телесному труду. Читая духовные книги, Прохор старался в мыслях все сказанное в них применять к человеку и разным его отношениям – отсюда умение его впоследствии осветить всякое жизненное положение ясным решением, согласным со словом Божиим.

В часы, свободные от духовных занятий, Прохор работал – вырезывал кресты из кипарисного дерева для благословения богомольцам. Во время работы он всегда, не переставая, творил про себя Иисусову молитву: "Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй мя грешного!"

Точное исполнение монашеских послушаний, усердная церковная молитва, духовное чтение и труд не могли утолить в Прохоре ту жажду строгой пустыни и тяжелого подвига, которая наполняла его душу.

Вокруг Сарова, в глубине монастырского леса, не далеко друг от друга, жили пустынники, удалившиеся на полное уединение из монастырской ограды. По благословению своего старца Иосифа, и молодой Прохор стал в свободные часы уходить в лес для одинокой молитвы. В чаще леса он устроил себе шалаш и там погружался в созерцательную молитву.

Тут, в пустыни – вдали от всех людей, он с умилением погружался в свой молитвенный подвиг, среди природы, раскрывавшей ему величие Творца, под небом, сиявшим звездами, из которых каждая говорила ему о невыразимой небесной славе. В это же время он усилил пост: в среду и пятницу не вкушал вовсе пищи, а в другие дни недели принимал ее по одному разу.

Необыкновенное уважение, которое вселил к себе среди саровских старцев молодой Прохор, выразилось ясно во время его тяжкого недуга.

В 1780 году он жестоко заболел. Тело распухло, болезнь не поддавалась никаким средствам; врача не было; по-видимому, это была водянка. Безропотно в продолжение трех лет послушник выносил сильные страдания, плакал, молился. Его старец Иосиф, строитель Пахомий, старец Исаия ходили за ним, находясь при нем почти неотлучно.

Болезнь приняла самый опасный оборот, строитель советовал пригласить врача или открыть кровь. Прохор отказался.

Старец Иосиф особо отслужил о здравии Прохора всенощную и литургию; братия была в сборе. Прохора исповедывали и приобщили.

Тогда, в несказанном свете, ему явилась Пресвятая Дева Мария с апостолами Иоанном Богословом и Петром. Указывая Богослову на больного послушника, Она сказала: этот нашего рода, и возложила правую руку на его голову. Материя, наполнявшая тело больного, начала выходить через отверстие, образовавшееся в правом боку, и вскоре он выздоровел. Признаки этой раны навсегда остались на теле.

Необыкновенное выздоровление все приписали общей молитве и причастию. Явление же стало известно только много лет спустя, когда, приближаясь к смерти, подвижник рассказал о нем одному доверенному лицу.

Эта болезнь еще более закалила дух Прохора, и подготовила его к принятию великого монашеского образа.

Вскоре в Сарове приступили к новым постройкам. На место кельи, где болел Прохор, поставили больницу с богадельнею и при больнице церковь в два этажа – нижний престол во имя преп. Зосимы и Савватия Соловецких, в верхнем – Преображения Господня.

Прохора послали за сбором денег на церковь. Обходя Русь, он зашел и в Курск. Мать его уже умерла, и он долго молился на ее могиле; но родной его брат хозяйствовал с успехом, и много пожертвовал на церковь.

В то время внешний облик послушника Прохора был таков. Ему было более 25 лет; росту высокого (2 арш. 8 вершк.); несмотря на строгий пост, лицо было белое и полное, нос правильный и острый; светло-голубые, выразительные и проницательные глаза, густые брови; густые светло-русые волосы на голове; окладистая борода соединялась с густыми усами; он был крепко сложен и очень силен; он обладал увлекательною речью, необыкновенною памятью и светлым, отчетливым соображением.

13-го августа 1786 года он был пострижен в монашество и ему дано было, без его ведома, подходящее к нему имя, избранное монастырским начальством: Серафим, что значит пламенный.

В декабре 1787 года он посвящен в иеродиакона. С того дня в течение шести лет он почти беспрерывно находился в служении. Ночи на воскресенья и праздники проводил все в молитвах, стоя. Бог подавал ему силы, – он не нуждался почти в отдыхе, забывал о пище и с сожалением уходил из церкви.

По временам он видал при церковных служениях ангелов, сослужащих и воспевающих с братиею.

Особенно же знаменательного видения удостоился он во время литургии в Великий четверг, когда, после малого выхода, он увидел Господа Бога нашего Иисуса Христа во образе Сына Человеческого во славе, сияющего, светлее солнца, и окруженного небесными силами. От западных церковных врат Он шел по воздуху, остановился против амвона и, воздвигши Свои руки, благословил служащих и молящихся.

От видения о. Серафим мгновенно изменился видом – и не мог сойти с места, вымолвить слова. Иеродиаконы под руки ввели его в алтарь, где он стоял неподвижно около двух часов.

По служению своему о. Серафим не мог удалиться совершенно в пустыню, но по вечерам он уходил как в то время, когда был послушником – в пустынную келью, и там ночь проводил в молитве, а к утру возвращался в Саров.

2-го сентября 1793 года в Тамбове о. Серафим был рукоположен во иеромонаха, и с этого дня, пока жил в самой пустыни, стал ежедневно приобщаться св. Таин.

II

О. Серафим был достаточно подготовлен к многотрудному и великому деланию пустынножительства: всецелому посвящению всех мыслей Богу.

"Мы бегаем, – говорил о. Серафим, – не людей, которые одного с нами естества и носят одно и то же имя Христово, но пороков, ими творимых. Удаляемся мы из общества братства не из ненависти к нему, а более для того, что мы приняли и носим на себе чин ангельский, которому невместительно быть там, где словом и делом прогневляется Господь Бог".

Чтобы душе о. Серафима развиться на просторе, ей нужны были особые условия, полное удаление от людей, и быт, свободный от всяких уз общежития: пустыня.

От постоянного стояния в церкви и на домашней молитве, у него ноги опухли, открылись раны; он не мог служить, был освобожден от исполнения послушаний и просился в пустыню. Он удалился в свою пустынную келью, 20-го ноября 1794 года, ровно шестнадцать лет после прихода своего в Саров, 35 лет от роду, т. е. "на преполовении" своей жизни.

Его келья находилась в густом сосновом бору, на берегу реки Саровки, на возвышенном холме, в 5–6 верстах от обители. Выстроенная из дерева, она состояла из комнаты с печкой, сеней и крылечка. Вокруг – гряды огорода и забор. Потом он завел у себя и пчельник, приносивший очень хороший мед.

Одежда о. Серафима была самая убогая. На голове он носил поношенную камилавку, на плечах балахон из белого полотна, на руках кожаные рукавицы, на ногах кожаные бахилы (род чулок) и лапти. На белом балахоне висел медный крест, который при прощании надела на него мать, а за плечами, в сумке, он неразлучно носил Евангелие, чтоб всегда читать его и в напоминание о ношении ига Христова. Летом и зимой одежда у него была та же. Его время проходило в телесных трудах, чтении книг и молитвах.

В холодную пору он собирал дрова для отопления своей келлии, а летом возделывал гряды на своем огороде. Для удобрения его, он в жары ходил на болотистые места и приносил оттуда мху. Насекомые нестерпимо кусали его, высасывая кровь, а он радовался, потому что, как говорил он впоследствии, "страсти истребляются страданием и скорбию – или произвольною, или посылаемою Промыслом".

Работая, он приходил в светлое, радостное настроение, которое изливал пением священных песен. И посреди этой трудовой молитвы он погружался иногда в столь глубокое созерцание духовных тайн, что орудия падали на землю, руки опускались, во взгляде его, устремленном в себя, выражалось что-то чудесное, и, если кто проходил мимо, с благоговением смотрел на него и не смел нарушить его созерцаний.

Во время молитвы он достигал высшей радости, доступной человеку.

Пища о. Серафима состояла из сухого и черствого хлеба, который он брал с собою из монастыря по воскресеньям на целую неделю. Есть сказание, что из этого количества он уделял еще зверям и птицам, которые любили собираться к нему. Но потом он отказался и от хлеба насущного, довольствуясь овощами огорода; и исполнились над ним слова ап. Павла – он питал себя, добывая себе сам пропитание. Всю первую неделю Великого поста он ничего не вкушал. Наконец, он дошел до того, что в продолжение почти трех лет питался травою сниткою, которую варил в горшечке, а на зиму засушивал ее себе на запас.

Накануне праздников и воскресных дней о. Серафим приходил в обитель, выстаивал вечерние службы и приобщался за раннею литургиею в дорогой ему церкви преп. Зосимы и Савватия; до вечерни в келлии принимал нуждавшихся в его совете из монастырской братии, а затем, взяв хлеба, удалялся в пустынь. Только всю первую неделю Великого поста он оставался в обители.

Молва стала распространяться о пустынном старике, и многие приходили к нему в его пустынную келью.

Но в эти годы о. Серафим всячески избегал посетителей. Особенно же он сторонился некоторых, видя в них одно любопытство. Действительно же нуждающимся духовно из иноков не отказывал. Иногда соседние пустынники, Александр и Марк, находили о. Серафима до того погруженным в богомыслие, что он не замечал их присутствия; прождав с час, они уходили. Если же старец встречал кого в лесу, то смиренно кланялся и отходил, ибо как он говаривал впоследствии: "от молчания никто никогда не раскаивался".

На людей, видевших старца в первый раз, эти неожиданные встречи производили неизгладимые на всю жизнь впечатления; уже один внешний образ его поучал, говоря о чем-то возвышеннейшем и духовном… Существует большая картина: о. Серафим в полуклобуке, полумантии, с сумкою на плече, с четками в руках, опираясь на сучковатую палку и пригнувшись к земле, как ходил он после ран, совершает свой переход по лесу. Трудно оторваться от этого чудного лика саровского пустынножителя. Какие же чувства испытывали те, кто видели его живым, ощущая действовавшую в нем благодать?

О. Серафим, достигнув высоты мирного духа, и диким зверям внушал благоговение. Несколько раз посещавшие его в дальней пустыни видели близ него громадного медведя, которого он кормил. По его слову, медведь уходил в лес – и потом приходил снова и старец кормил его, и давал иногда кормить его посетителям. Лицо у старца было тогда светлое, как у ангела, и радостное. Но он запрещал говорить о том до его смерти.