Текст книги "Русские подвижники 19-ого века"

Автор книги: Е. Поселянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)

ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ МИЧУРИН

Жизнь юного подвижника Петра Алексеевича Мичурина представляет собою удивительный пример. В короткое время он достиг высочайших духовных даров, и нельзя без трепета вспоминать ту безграничную любовь к Богу, которая распаляла душу юного пустынножителя. Его душа быстро созрела, и невыразимо прекрасны были короткие дни его земной жизни, озаренные сплошь сиянием иной, так рано занявшейся для него денницы.

Вечная память этой чистой светлой жизни, вечная память его глубокой ревности по Боге!.. Есть люди, которые приносят пользу не тем, что они сделали, а тем только, что они существовали. Таков был и этот Божий человек… Воспоминание о нем для нас, обуреваемых суетою мира – точно отголосок райских напевов, раздавшийся среди утомительного и нестройного мирского гомона, среди безумных нестроений и криков мирской, забывшей о Боге, жизни.

Петр Васильевич Мичурин родился в Сибири в Томской губернии в округе г. Кузнецы, Сарчумыского форпоста, в благочестивой дворянской семье. Воспитанный дома, он поступил в военную службу, но недолго оставался в ней. Его сердце принадлежало одному Христу. Для Него он оставил все – родных, отца, мать, братьев, сестер, все красоты и прелести мира и стал пустынником.

Еще находясь в военной службе, в намерении уйти из мира, Петр отказался от мясной пищи и довольствовался постом. Целые дни, приучая себя к воздержанию, он проводил без пищи. Когда же готовился к причащению Святых Христовых Тайн, тогда не вкушал он ничего пять дней. Всегдашним духовным оружием его была молитва Иисусова "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного". Он читал священные книги с великим вниманием и верою. Характер у него был мягкий, приветливый. Со всеми был он простодушен и дружелюбен, так что все домашние и соседи любили его. Родители его, видя его стремление к Богу, не препятствовали ему начать иноческую жизнь. С великою радостью он получил отставку от службы и, не взяв с собою никакого имущества, ушел к пустынникам. Он поручил себя руководству старца Василиска, отложил совершенно всякие думы о житейском и начал жить, повинуясь старцу. С благословения старца он стал уменьшать приемы пищи и воздерживаться от всех вкусных и любимых им вещей; и, наконец, вовсе отвык от них. Он избегал излишнего сна, одевался в рубищные одежды, готов был на всякие послушания.

Приучая себя к воздержанию постепенно, он от 3–4 фунтов своей обычной пищи приучил себя довольствоваться 3/4, а иногда менее, хлеба. Чаще же всего он отказывался и от воды и к вечеру ел один сухой хлеб, проведя весь день без пищи. Часто в летние жары он томил себя до изнеможения жаждою. Совершенно отучил себя спать лежа. Но отдыхал сидя, от чего его ноги страдали опухолью. На это он не обращал никакого внимания.

Старец Василиск указал ему больше всего заботиться о внутренней молитве, и научил его такой молитве. А Господь даровал ему такой дар этой молитвы, что часто он находился как бы вне тела, и все существо его трепетало радостью молитвы. И любовь к Богу с такою силою охватывала его, что он, будучи не в состоянии скрыть ее, громко взывал к Богу и восторженно благодарил Его. Иногда он чувствовал благоухание, превосходящее все ароматы. Иногда старец спрашивал его, зачем он так громогласно зовет и плачет во время молитвы, когда Христос заповедал молиться втайне. А Петр отвечал откровенно и смиренно: "Прости, отче! Не могу стерпеть, чтоб не кричать. Ибо я вижу духовными очами моими, как Владыка мой, Христос Господь, пред мной неповинно страждет и истязуется жидами. Его пресвятое тело избито и истерзано, как ветхое рубище. Животворящая Его кровь течет потоками. От того я не могу терпеть. Прости меня, отче!"

Покорность его старцу была безгранична. Он ненавидел самоуслаждение и самоволие. Он, казалось, жаждал для себя всего худшего и неприятного ему. Потому никакое приказание не могло казаться ему тяжелым. Старец, будучи из простолюдинов и не считая себя мудрым, отказывался принять его в совершенное послушание себе. А он отдал себя совершенно в волю старца, совершенно отсек свою собственную волю.

Точно уже не живя на земле, Петр словно чувствовал, особенно во время умной молитвы, как бы напечатленными в себе слова Христа: "Мария благую часть избра, яже не отымется от нея". И это ощущение распаляло в нем еще сильнее жажду такой жизни, в которой бы ничто не разлучало его от Христа: в которой бы он мог подобно Марии всею душою быть у ног Спасителя. Углубленность Петра в умственную молитву, благодатные утешения, которые он тут получал, делали то, что он иногда забывал порученные ему послушания… Погруженный в светлые видения, чуя здесь на земле точно спускавшееся к нему небо, он неспособен был к внешней деятельности. Когда он ощущал вдруг, что сердце его переполнено безграничным желанием Бога, он не в силах был удерживать себя, и даже при посторонних неудержимо плакал.

От постоянного и тяжкого поста, жажды и ночного бодрствования, все тело в Петре увяло и высохло до того, что все кости были покрыты одною кожею, точно он был живой мертвец. Кроме подвигов его, организм как бы сгорал от безмерной любви к Богу. Весь иссохший, бледный, уста запекшиеся от жажды, впалые глаза, пустой желудок, проступавшие наружу ребра. На руках, коленях и лбу от земных поклонов кожа зачерствела.

Еще в миру он оказывал благоприятное влияние на окружающих. Многих, даже вдов и девиц, он склонил к чистой жизни, к отречению от мира. А в пустыне его подвиг был громогласною, хоть немою, проповедью.

Часто, вышедши из келлии, целые ночи простаивал он под открытым небом, молясь Богу, слава Которого так ярко сияет на ночном озаренном звездами небе.

Молитва была словно вкоренена в его сердц. "Никогда не перестаю я молиться, – говорил он. – Не бываю без молитвы даже и тогда, когда память забудется, когда дремлю или сплю. И тогда молитва сама творится, и, пробудясь, чувствую ее в моем сердце".

В умилении молитвы слезы то струились по лицу дивного юноши каплями, то лились потоками, то разражались неудержимо, как тяжелый град.

В высшем напряжении молитвы его сердце как бы терзалось от радостного восторга. Не в силах совладать с собою, он разражался возгласами: "Господи, как воздать Тебе за Твои благодеяния, за то, что Ты являешь теперь моему сердцу?"

Любовь Петра к своему старцу, о. Василиску, была безгранична и поразительна.

Однажды о. Василиску нужно было посетить другого старца и на несколько дней оставить Петра одного. Он так томился этим, что его нельзя было утешить. Он падал ему в ноги, целуя их, и с рыданием провожал его на далекое пространство. Когда старец, простившись с ним, велел ему возвратиться, нельзя было без глубокой жалости смотреть на Петра. Он долго стоял, рыдая, глядя ему вслед, прося его молитв и благословения, звал его и, наконец, пошел тихими шагами, беспрестанно озираясь на старца… Может быть, его душа предчувствовала, что недолго уже видеть ему своего старца на земле.

Вскоре он просил у него благословение провести 40 дней без пищи. Старец разрешил ему на первый раз лишь десятидневный пост. Во время этого поста, занявшись рубкою дров, Петр нанес себе опасную рану в ногу.

Едва дойдя до келлии, он тем не менее довел пост до конца, а по ночам молился, стоя на ногах, и, не щадя себя, работал еще на огороде. Наконец, он вынужден был слечь.

За день до кончины недуг оставил его. В день смерти он утром поднялся и, улыбаясь, сказал о. Василиску: "Я стою крепко на обеих ногах". Потом он ходил по келлии и сказал после краткой беседы: "Испить бы чего!" Старец заметил, что ему бы надо приобщиться.

Между тем Петр изменился в лице и посмотрел: направо с радостным чувством, а налево с гневом. Потом он быстро посмотрел на небо, стал на колени и опустил голову к столу, словно задремал. Спустя некоторое время старец, думая, что он уснул, стал будить его. Но он был уже бездыханен.

Это было приблизительно в 1820 году. Он прожил всего 20 лет.

Так хорошо знавший его о. Василиск говорит о нем: "Много странствий сотворили мы с о. Зосимою, а не нашли нигде подобного раба Божия, такого жестокоподвижного, смиренномудрого, каков был сей юноша Петр".

Как лучезарен этот необыкновенный образ, словно залетавшее на землю небесное явление.

ПУСТЫННИК ВАРЛААМ

Пустынник Варлаам принадлежит к числу скромных тружеников апостольского дела – проповеди Евангелия людям, «сидящим во тьме неведения».

Он основал на границе Китайской Монголии, в 150 верстах от столь известной торговлею своею Кяхты, на высоких, в роде Афонских горах, поросших лесом, скит.

Старец Варлаам родился в 1774 г., происходил из дворовых крестьян Нижегородской губернии, Лукояновского уезда, села Моресова, помещиков Воронцовых. Звался в миру Василий Надежин, был женат, но бездетен. Поэтому принимал с женою сирот на воспитание, и затем устраивал их семейный быт. Это доброе дело показывает доброе его направление еще в миру. Самоучкою выучился он церковной грамоте читать и писать.

О семейной жизни его ничего неизвестно. Только ему не захотелось жить в миру, захотелось уйти спасать душу. Быть может, тому способствовали и тревожные обстоятельства того времени. Перед великою отечественною войной многие ожидали конца мира, в виду различных знамений на небе.

Так или иначе без всякого уведомления Василий ушел тайно из дому. Все поиски были тщетны. Впрочем, и домашние и господа вскоре успокоились.

В 1811 г. он явился в Киево-Печерскую Лавру и надеялся пожить здесь, как богомолец. Но у него не было паспорта, его судили и как бродягу определили сослать в Сибирь. Таким путем уничижения привел его Промысл в страну, где ему предстояло много послужить Богу.

Его сослали за озеро Байкал и причислили к населению Урлукской волости. В продолжение 6 лет он прожил, исполняя обязанности трапезника (сторожа) при церквах, сперва в двух сельских, потом в церкви города Троицкосавска; наконец – при Воскресенской церкви в Кяхтинской торговой слободе. Всюду он исполнял свои обязанности усердно. Кяхта – это последнее жилище его в миру.

К селу Урлуку с китайско-монгольской границы примыкают громадные хребты гор, отделяющие Забайкальскую область от Китайской Монголии. Граница идет по реке Чикой. Эти горы покрыты вековым лесом. Сюда-то и укрылся подвижник от взоров людских. В семи верстах от Урлука, он выбрал в чаще леса место, воздвиг там деревянный крест и около него, в полутора саженях, срубил себе малую келлию. Тут мог он вполне отдаваться богомыслию, молитвам, подвигам поста и самоуничижения.

Ему пришлось вынести сильную борьбу. Его искушали привидения; угрожала опасность от диких зверей и гадов. Враги спасения являлись ему в образе хищных зверей, в виде знакомых, напоминая ему о прежней жизни, призывая его в мир. Все это он побеждал молитвою и верою. Много надо было бодрости, чтоб выжить в таком уединении несколько лет, страдая от стольких напастей: от голода, жажды, помыслов. Во время молитвы, как гласит предание, отшельник надевал железную кольчугу, чтоб смирить плоть и возвысить дух. В свободное время он списывал церковные книги для знакомых и благодетелей.

Так прожил он пять лет. Молва о нем стала распространяться, и некоторые, узнав об его месте, стали посещать его. Для принятия Св. Тайн отшельник приходил в с. Урлук.

Просьбы желающих склонили его к принятию к себе в пустыню. Появилось еще несколько келлий. Молва о подвижнике дошла до самой Кяхты, откуда его стали посещать богатые и именитые люди, давая ему и средства на устройство общины. В 1826 г. была устроена часовня во имя пророка и Предтечи Иоанна, а по сторонам ее – несколько келлий; были привезены богослужебные книги, колокола для часовни. Так как братия состояла из безграмотных стариков, то старец стал отправлять для них те службы, которые можно совершать без священника.

Земская полиция давно искала Надежина, забрала его и посадила в острог. Но Кяхтинские жители хорошо знали его как по службе трапезником, так и по отшельничеству в Чикойских горах, ради спасения души. Подвиги свои он совершал дома, в своей волости. Кяхтинцы решили вступиться за невинно преследуемого и обратились к епархиальной власти. По расследовании дела, и по личном знакомстве с Надежиным, вызванным в Иркутск, архиепископ нашел возникновение скита крайне полезным, как бы указанием свыше в такой местности, где с одной стороны много бурят-идолопоклонников, с другой – раскольников поповского и безпоповского толка. В Надежине же архиерей признал человека истинно-православного и духовного.

Он предложил ему принять монашество и подал в Святейший Синод прошение об оформлении скита, как опорного пункта для миссионерской деятельности в этой местности.

В скиту в то время была часовня с иконами, лампадами и богослужебными книгами, порядочная трапеза и десять малых келлий, настоятель и 8 человек братии. Средства жизни доставлялись от благодетелей из Кяхты, Урлука и других сел.

5 октября 1833 г. скитооснователь был пострижен в иночество с именем Варлаам.

В это время прослышали уже о нем многие и в России. Между прочим, знал его и дивный старец Серафим, что видно из письма благочестивой игумении Касимовского монастыря Елпидифоры, поддерживавшей духовно пустынника.

– Я имела счастье видеть, – пишет она ему в 1830 г., – и не в первый раз, отца Серафима. Оный вам известен. Я насладилась его беседой; совершенно раб Божий и точно живой святой; все мои описал чувства и намерения, и вам посылает свои благословения. Прошу вас, имейте к нему веру. Он и заочно всех знает, и молитва его столь нам помогает.

Присланный заботами матери Елпидифоры портрет старца составляет теперь собственность Забайкальской духовной миссии и принадлежит Николаевской часовне.

В малой общине не было священника – и в марте 1830 г. о. Варлаам вытребован в Иркутск, 22 марта рукоположен в диаконы, а в день Благовещения – в иеромонахи.

Вернувшись домой, о. Варлаам из часовни устроил храм.

Вскоре обнаружилось благодетельное влияние о. Варлаама на окружных раскольников. Когда был прислан ему в помощь иеромонах, он получил возможность посещать жилища жителей, исполнять требы, напутствовать больных, к которым во всякое время он шел по первому зову. Он приобрел себе такое уважение, что и раскольники почитали его. Ему доводилось крестить людей разных наций, татар, евреев, бурят, убежденных им в истине православия. Он иногда умел убедить и образованных неверов. Одна старая монголо-бурятка, считавшаяся сумасшедшею, прибежала к нему босая и полунагая в мороз, ища крещения, и после крещения пришла в совершенный разум.

В скиту о. Варлаам завел во всем, особенно в церковной службе, самый точный порядок. Сам он неопустительно ее правил. В 1838 г. он был возведен в звание строителя, и ему поручено воздвигнуть новый соборный храм. От Св. Синода было ассигновано 3000, затем открыты пожертвования и чрез три года храм был готов и освящен.

Кроткие и твердые действия о. Варлаама, заведенные им школы – много способствовали ослаблению раскола. Жители Архангельской слободы приняли священника, а чрез несколько лет Архангельский приход пришлось делить уже на два. Раскольники охотно отдавали детей в школу к о. Варлааму; потом дети принимали крещение, крестились и взрослые, отказываясь от прежних своих уставщиков, говели и приобщались в тикойском скиту. Потом о. Варлаам объехал более дальние селения, предлагая старообрядцам принять священника на правах единоверия, с соблюдением старых обрядов и сохранением старопечатных книг. С ним согласились. И, когда архиепископ Иркутский прибыл в 1839 г. и возвел о. Варлаама в сан игумена, на торжество собрались и вновь воссоединенные чада Церкви.

О. Варлаам обратил до 5000 душ. Действовал он особенно примером своей строгой жизни и простотой убеждения.

В 1845 г. Варлаам почувствовал упадок сил, но не переставал трудиться. Предприняв в январе следующего года путешествие по Урлукской волости, он как бы прощался со своею паствой. Вернулся он больным, и 23 января, 1846 г. на 71-м году, напутствованный св. таинствами, тихо предал дух Богу после 25-летнего здесь подвига.

Над могилою его воздвигнут памятник.

Доселе на ней совершают панихиды окрестные жители; приходят поклонники из Забайкальской области и особенно из Кяхты. Многие приходят по обету, веруя в силу загробных молитв подвижника.

В тикойской обители хранится кольчуга, которую старец, живя один в пустыне, надевал во время молитвы.

Цела и келлия пустынника, устроенная им в 200 саженях от нынешней обители, за оградою.

Она стоит высоко, а сама чрезвычайно тесна, так что еле можно в ней поместиться. Отдыхать подвижник мог лишь полусидя. Маленькое окошечко менее 7 вершков освещает эту келлию в 2 1/4 и аршина длиною и шириной. В переднем углу – распятие. Около келлии, в тени, водружен старцем деревянный осьмиконечный крест. Вблизи – течет источник чистой воды. Здесь есть что-то благодатное, и много думается и чувствуется, когда читаешь на полоске из белого железа выбитую пустынником мольбу: "Господи, силою Твоею свыше на вся враги видимыя препояши мя, и буди ми покров и заступление".

ИВАН ЯКОВЛЕВИЧ КОРЕЙШ

Иван Яковлевич Корейш, сын священника, родился в городе Смоленске, учился в Смоленской Семинарии, затем в Духовной Академии.

Окончив курс, он определен был в Смоленск учителем в Духовное Училище.

С юности искал он уединения, любил духовные книги, держался особняком от товарищей; не знал ни увлечений, ни удовольствий. Постоянно уходил он куда-нибудь, где бы ему без помехи можно было заниматься любимым делом изучения священного Писания… Обычные пути жизни были не по нем… В душе раздавался голос, звавший его к иному.

Иван Яковлевич ушел из Смоленска, посетил русские святыни: был в Соловецком монастыре, в Киеве, в Ниловой пустыни, у преп. Нила Столбенского. Три года он работал здесь с братиею, исполняя все возлагаемые на него послушания. Потом опять вернулся в Смоленск, стал снова учителем.

Ученики его любили, родители были рады за своих детей, так как уважали его за его честное отношение к своим обязанностям. Но его не удовлетворяла эта деятельность. Он решился приступить к тяжкому подвигу юродства, который он нес до последней минуты жизни и в котором принял много страдания.

Он притворился помешанным.

Жители Смоленска, на глазах которых он вырос, привыкли на него смотръть, как на человека больших дарований и высоких нравственных качеств. Они поняли, что тут не безумие, а подвиг, и стали приставать к нему за советами, что смущало его смирение и, кроме того, отягощало его. Он нашел оригинальное средство избавиться от посетителей. Он поселился на огороде в опустевшем строении, где раньше была баня. На наружной стороне бани он наклеил письменное объявление, чтоб к нему не входили иначе, как ползком на коленях. Одни считали это унижением, другие боялись испачкаться и порвать платье. Ему стало покойнее.

Поутру слышно было, как он распевал духовные стихи. В 1812 г., при нашествии на Смоленск Наполеона, Ивана Яковлевича видели у неприятельского лагеря, где враги наносили ему оскорбления.

После войны он продолжал жить в той же бане, и тут стал уже иногда принимать приходивших к нему за советами. Чрез пять лет в его судьбе произошла большая перемена.

Проезжал чрез Смоленск один высокопоставленный, уже не молодой человек, очень избалованный. Ему приглянулась дочь бедной вдовы-чиновницы, бывшая, действительно, красавицей.

Узнав, что на деньги она не польстится, он решился прибегнуть к обману. Он выдал себя за холостого и просил ее руки, с тем, чтоб брак был совершен по приезде их в Петербург. Бедная мать была в страшном колебании. С одной стороны виделась привольная жизнь дочери, обеспечение ее в собственной ее старости; с другой – страшно ей было отпускать так далеко дочь без себя, как того требовал жених. Посоветываться ей было не с кем; кто-то надоумил ее сходить к Ивану Яковлевичу. Иван Яковлевич, выслушав от нее про все обстоятельства, приказал ей не отпускать дочь, пояснив, что тот человек женат и имеет троих детей, а при живой жене не женятся. Вдова наотрез отказала мнимому жениху.

Замуж молодая девушка, после того, как все это огласилось на далекое расстояние, выйти не решалась. Она поступила в монастырь, была игуменьей и постоянно находилась в переписке с Иваном Яковлевичем.

Ярость обнаруженного обманщика обратилась на Ивана Яковлевича. Чрез свои связи он добился того, что Ивана Яковлевича признали человеком, которого опасно оставлять на свободе. Было решено засадить его в дом умалишенных в Москве.

Так как в Смоленске Ивана Яковлевича любили, то его вывезли тайно: связали по рукам и по ногам, прикрыли рогожами, так что встречные и не думали, что в телеге живая кладь.

17 октября 1817 г. он был доставлен в Москву, сдан в качестве буйного больного в Преображенскую больницу для умалишенных, и заключен в одиночном подвальном помещении. Его приковали в углу подвала к стене, бросили ему клок соломы для спанья. К нему приставлена была грубая злая женщина, приносившая ему, когда ей вздумается, ломоть хлеба и кружку воды. Так прожил он три года.

Один блаженный, Александр Павлович, содержавшийся тоже в Преображенской больнице, обратил внимание молодого богатого суконщика, навещавшего его часто, на бедственное положение Ивана Яковлевича. Тот не пожалел никаких затрат, чтоб добиться от начальства больницы доступа к Ивану Яковлевичу. Он застал его в тесной темной яме, в углу ее в ужаснейшей обстановке. Суконщик стал посещать узника, за ним и другие.

В конце двадцатых годов старшим доктором назначен был в больницу г. Саблер, человек доброй души.

Обходя в первый раз больницу, он спустился к Ивану Яковлевичу, и, когда увидел его на соломе, прикованного к стене в этой яме, он в ужасе отступил и потребовал, чтоб ему объяснили, за что так обращаются с этим человеком. Ему показали бумаги, на основании которых Ивана Яковлевича заключили в эту больницу. Доктор приказал сейчас же снять цепь, вынести узника на верх в чистую комнату и переменить белье.

Комнату ему отвели просторную и светлую, доктор всячески старался восстановить его силы, постоянно навещал его, требуя внимательности к нему и со стороны других; дозволил посторонним свободно входить к нему. Число посетителей все прибывало, и достигло цифры 60 в день. У входа к Ивану Яковлевичу начальство больницы повесило кружку, и всякий пред входом должен был опускать туда двугривенный. Деньги шли на улучшение быта больных. Действительно, пища стала им подаваться свежая, сытная, появилось чистое белье, расчищен был для них сад.

Но, насколько зависело от него самого, Иван Яковлевич, теперь никем не теснимый, продолжал все теснить себя. Он определил себе пространство в два квадратных аршина в углу около печки, на полу, и, как заключенный, не смел протянуть ног за эту черту.

Во всем он себя теснил. В продолжение сорока лет, прожитых им в этой комнагв, он никогда не садился: или лежал, в случае крайнего утомления, на полу, или все делал, стоя на ногах – и писал так, и ел. Удручая себя, он занимался толчением в мелкий порошок камней, бутылок и костей и, смешав все с песком, приказывал выносить вон и приносить другое стекло.

Всякую приносимую ему пищу он перемешивал все вместе: кашу, щи, лимон, ананас, семгу, и тогда только ел. Многие, видя это, считали его безумным. А это было лишь желание не услаждать свой вкус.

Приносимые ему деньги и вещи он раздавал посетителям или умалишенным; принимал он только нюхательный табак, которым посыпал себе голову и одежду. Про себя он говорил: "У нас одеженка пошита и хоромина покрыта, находи нуждающихся и помогай им". Иногда он приказывал кому-нибудь тут же при себе помочь нуждающемуся посетителю.

В общем же его действия часто бывали так странны, что нужна была и вдумчивость, и привычка, чтоб открывать истинный смысл его поступков.

Он одевался в темное, носил рубашку, халат, подпоясанный мочалой или полотенцем; халат на шее и груди его был всегда расстегнут, так что виднелся шейный крест. Он лежал вправо от входной двери.

С 1858 г. Иван Яковлевич все более лежал и стал слабеть.

Он обыкновенно приобщался Святых Тайн в Великую Субботу. В этот день 1861 г. он, раздавая посетителям просфоры, сказал: "Поздравляю вас с новым годом, с утренней авророй"[18]18
  Аврора – латинское слово, означает – заря.


[Закрыть].

Многие поняли, что он говорит об утре новой своей жизни.

В последние месяцы жизни, мучимый кашлем, он ни в чем не делал себе послабления; даже голову не клал на подушки, а на пол.

6-го сентября, рано утром, Иван Яковлевич просил священника напутствовать его на смерть. Он был приобщен, особорован, прочли над ним отходную. Тут подходили к нему прощаться, задавая ему вопросы, и он всем отвечал так, как действительно впоследствии совершилось. Служителю "Миронке", много лет, всегда с ворчанием ходившему за ним, он предсказал, что тот последует за ним первым.

Одна женщина хотела спросить его, кому ей отдать большое количество принесенных ею хлебов. Он еле внятно сказал ей: "Боже, благослови для нищих и убогих". Пред последним вздохом он поднял руку, сказал громко: "Спаситеся, спаситеся, спасена буди вся земля!" – и скончался.

Известный живописец, придя снять портрет с почившего, не мог этого сделать, так как лицо немедленно стало изменяться, как только художник приступил к работе.

Тело Ивана Яковлевича стояло пять дней; над ним было отслужено более 200 панихид. Между почитателями почившего происходили споры, где хоронить его – в Смоленске, как месте родины, в Покровском монастыре или Алексеевском. Митрополит утвердил просьбу его родной племянницы, которой муж служил диаконом при церкви села Черкизова. Здесь его и положили. Около него лежит Петр Абрамович Аладьин, человек из высшего московского общества, горячо преданный Ивану Яковлевичу, и тульский уроженец г. Киреев, возрожденный Иваном Яковлевичем из погибели к доброй жизни.

Сыну г. Киреева принадлежит труд жизнеописания Ивана Яковлевича, в котором можно найти много интересных подробностей и который служил руководством при составлении настоящего очерка.

Если взаимные отношения духовных мужей могут способствовать нам в понимании этих людей, то следует сказать, с каким неизменным вниманием и уважением относился к Ивану Яковлевичу великий московский митрополит Филарет.

Пришел раз к Ивану Яковлевичу совершенно неизвестный ему диакон, который был женат на его родной племяннице. Он был в таком бедном приходе, что никак не мог содержать себя и свою семью. Увидав его, Иван Яковлевич, прежде чем тот объяснил, кто он, спросил у него о здоровье своей сестры, а его тещи. Когда же узнал о желании диакона быть переведенным в другой приход – он попросил лист серой оберточной бумаги и карандашом написал на ней от своего имени просьбу московскому митрополиту Филарету. Просьба эта начиналась словами: "Луч великого света", а кончалась подписью: "Студент хладных вод Иоанн Яковлев".

По этой просьбе митрополит немедленно перевел диакона в село Черкизово, близ Преображенской богадельни.

Если вдуматься в эту странную, с первого взгляда, подпись Ивана Яковлевича – "студент хладных вод"; не содержит ли она в себе глубочайшего смысла. – Не слышен ли здесь вопль человека, истомленного жестокими, беспощадными уроками жизни? Не говорит ли он об этом грустном житейском опыте, который, как струя холодной воды, льется на горячие головы честных людей, одушевленных широкими порывами сочувствия к человечеству. Ведь сам Иван Яковлевич в молодости вступился за беззащитную девушку, которой грозило непоправимое поруганье – и что получил он за этот благой порыв: заключение, узы, холод, голод, лишение человеческого достоинства. Страшная, глубокая драма! Чтоб пережить и еще нравственно вырости после нее потребовалась вся духовная мощь Ивана Яковлевича. Драма эта слышится целиком в этих трех словах: "студент хладных вод".

Иван Яковлевич имел высокие духовные дары. Видя лиц в первый раз, он, со всеми подробностями, рассказывал им всю их прошлую жизнь. И будущее со всеми его подробностями не имело для него покровов.

В нем был и дар исцеления.

Несколько способных людей, много лет преданных ужасной страсти к вину и доведших тем свои семьи до нищеты, он поставил на ноги, мгновенно на всю жизнь исцелив их от пьянства.

В несколько часов исцелил он ребенка, сына богатых родителей, которому угрожала тяжелая операция, при чем врачи сомневались в благоприятном исход ее. Обрадованная мать, желая выразить благодарность исцелителю, пожертвовала 6,000 руб. на больницу, где жил Иван Яковлевич.

Конечно, то был истинный духовный человек, и прежде всего разгадал его тот простой русский народ, который умеет смотреть вглубь жизненных явлений. Этот народ не смущается никакими странностями, которыми иногда прикрываются люди высокой жизни, невольно, быть может, для них самих подвигаемые к этому Богом для того, чтоб не смущала грешников их светозарная высота. Понятен был и Иван Яковлевич тому народу, о котором не даром сказал поэт, что он:

 
 Под земным позором
В убогом нищем зрит Христа!