Текст книги "Ронины из Ако, или Повесть о сорока семи верных вассалах (Ako Roshi)"

Автор книги: Дзиро Осараги

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 60 страниц)

– Разрешите?! – неожиданно снова послышался в прихожей голос Окадзимы.

– Болен я! Скажите ему, что я болен и принять не могу! – торопливо бросил он слуге.

Однако нетерпеливый Окадзима уже успел отворить дверь из прихожей и топал теперь по коридору.

– Срочное дело, милостивый государь! Прошу прощенья, что потревожил вас, когда изволите отдыхать. Будьте любезны, откройте! – требовательно произнес незваный гость, стоя за дверью.

Куробэю захотелось спрятаться и никогда не открывать дверь. Окадзима снова возвысил голос:

– Вы, милостивый государь, распространяете в замке слухи, будто я присвоил деньги из казны. Нет у вас ни стыда, ни совести – такое не подобает истинному самураю. Извольте объясниться! Что? Или вы ничего не помните? Хорошо, в таком случае я приведу свидетелей.

Сделав напоследок это заявление, Хатидзюэмон ушел. Однако Куробэй так и не мог расслабиться. Ведь Окадзима обещал вернуться со свидетелями – небось, сейчас приведет сюда Хару… А Хара–то, между прочим, сам такой слабак! Еще тогда, на общем сборе, все подбивал Куробэя уйти из зала.

– Что же делать–то? Уж больно противник у меня грозен…

– Я так полагаю, что нынче ночью вам, батюшка, лучше отсюда куда–нибудь податься, – предложил старший сын Гунэмон. – В замок сообщите, что, мол, по болезни, для лечения понадобилось. Совсем–то обрывать все связи не стоит. А добро семейное пока можно бы отдать на сохранение какому–нибудь доверенному человеку из наших горожан.

– Точно, так и надо сделать, да поскорее. Что уж хорошего, когда за тобой все время гоняются!.. Ты распорядись там насчет паланкина. Вещи отдадим на сохранение моему младшему брату, твоему дяде. А сам–то ты как же?

– Мне тоже, конечно, здесь оставаться резона нет. Если вы, батюшка, исчезнете, то, стало быть, за все отвечать мне, вашему сыну.

– Это уж как пить дать. Только вот как народ посмотрит, если отец и сын вместе сбегут?

– Да, если бежать всем вместе, а не порознь, это привлечет больше внимания, народ может всполошиться. По счастью, я обо всем заранее позаботился – багаж–то весь уже собран и поделен.

Да, сынок и впрямь походил на своего родителя. Все семейное имущество он давно уже упаковал и подготовил к отправке, рассчитывая, что все равно вещи скоро придется куда–нибудь отсылать. Доля Куробэя составила семьдесят с чем–то тюков, а доля Гунэмона – более девяноста тюков.

Гунэмон тотчас же отправился к своему дяде Гоэмону Ито и попросил его принять на хранение их имущество.

Вскоре прибыли паланкины. Тот паланкин, что предназначался Куробэю, был женский.

– Ну и хорошо, – заметил Куробэй, – люди меньше интересоваться будут.

Он проворно забрался в паланкин и там затаился.

До рассвета было уже недалеко. Шаги носильщиков отдались эхом в кромешной мгле, и женский паланкин с сидящим в нем Куробэем устремился прочь из Ако в сторону границы земель клана.

Паланкин Гунэмона также был готов к отправке. Вместе с ним должна была ехать жена. Когда уже собрались трогаться в путь, хватились кормилицы, которая ушла куда–то убаюкивать младенца.

– Кормилица! Где ты?! – позвала со двора жена Гунэмона, но ответа не последовало.

– Нельзя ли поскорее! – прикрикнул на нее Гунэмон из паланкина. К ним подбежал слуга:

– Там на улице кто–то идет с фонарем!

– Ох, что если это опять Окадзима?! Нет уж, увольте! А ну давай, садись скорее! С младенцем как–нибудь потом разберемся…

– Но как же…

– Хватит нюни распускать! Смотри, хуже будет! А ну залезай, говорю!

Тем временем малютка, ни о чем не ведая, крепко спал где–то на руках у кормилицы. Впрочем, Окадзима так и не объявился – человек с фонарем оказался случайным прохожим.

Наутро к Гонэмону и Киёбэю Танаке были отправлены слуги с уведомлением от Куробэя:

«В связи с болезнью для поправки здоровья направляюсь в Одзаки, в окрестности Ниихамы. Прошу о том всех оповестить».

Немедленно было сообщено о том Кураноскэ. Тем временем повсюду уже разнеслись слухи о том, что прошлой ночью отец и сын Оно бежали из Ако и отплыли в неизвестном направлении на корабле.

Кураноскэ был так поражен полученным известием, что поначалу не мог произнести ни слова.

– Я даже представить себе не мог, что в такой момент, когда еще не состоялась передача замка властям, старший самурай клана мог проявить подобную безответственность, – заметил он наконец. – Особенно если учесть, что об этом уже болтают по всей округе…

До той поры Кураноскэ, хотя и недолюбливал Куробэя Оно, довольно высоко ценил способности последнего в ведении хозяйственных дел, а оттеснить его в сторону после печальных событий старался лишь потому, что в чрезвычайной ситуации необходимо было обеспечить себе возможность никем не оспариваемых волевых решений. Это вовсе не было связано с тем, что Кураноскэ потерял уважение к заслугам Куробэя в прежней, мирной жизни, и теперь ими пренебрегает.

– До чего дошли люди… – вымолвил он. Немедленно были отряжены нарочные в усадьбы Гэнгоэмона Катаоки, родственника беглецов Гоэмона Ито и Хисиэмона Ядзимы. Им велено было передать: «Вплоть до передачи замка никому не разрешается покидать территорию клана. Доведите это до сведения отца и сына Оно. Пусть безотлагательно возвращаются».

Ответы от Ито и Ядзимы были обескураживающие: «Такое поручение мы принять не можем. Откуда нам знать, куда эти Оно отправились?!»

Кураноскэ догадывался, что в обеих усадьбах знают, кто где находится, но умышленно скрывают местонахождение Куробэя, поскольку Ито ко всему еще и было доверено управлять подворьем семейства Оно в отсутствие хозяев. Кто–то проболтался о том, что все имущество дома Оно спрятано у Дзюэмона Оцуя и Сёбэя Коя. К тому же передавали, что Гунэмон бросил младенца на попечение кормилицы, и та теперь не знает, что ей делать.

– Презренные ничтожества, – бросил Кураноскэ не столько с гневом, сколько с искренним изумлением. – Все их имущество, что хранится в домах у Оцуя и Коя, арестовать, опечатать и сказать хозяевам, чтобы без моего разрешения не смели ничего возвращать этим Оно.

– Грудного младенца, конечно, опечатывать не будем, – добавил он. – Распорядитесь, чтобы его отдали на попечение в порядочную семью. Небось, скоро явятся его забирать.

Рядовые самураи–асигаргу, возмущенные гнусным поведением старшего и младшего Оно, с радостью отправились на подворья к Оцуя и Коя, где с излишней суровостью провели опись оставленного имущества. Опечатывая тюки, они злорадно посмеивались: то–то несладко придется теперь владельцам, и поделом!

С тех пор прошло много времени, а Куробэй с Гунэмоном так и не объявлялись. Никто не знал, где они обретаются. Вероятно, они слышали от знакомых, какую дурную славу снискали себе в Ако, и решили, что в родные края им теперь путь заказан. Ходили слухи, что они осели где–то в окрестностях Киото, но никто не мог сказать, правда это или ложь. Уже после того как закончилась церемония передачи замка Ако властям, и многие бывшие самураи клана стали разбредаться кто куда, бесследно исчезая, опечатанные тюки с имуществом дома Оно все так же лежали на подворьях Оцуя и Коя.

– Беда! – ворчали хозяева. – И что только теперь со всем этим делать?!

Когда настал сезон дождей, даже по стенам пошла плесень от сырости, но вещи на просушку никто вынимать не стал. В ту пору горожане еще радостно предвкушали, как папаша и сынок Оно явятся за своими вещами.

– Господин Оцуя, смотрите только, ничего им не возвращайте, если придут, – напоминали знакомые при каждом разговоре, будто налагая некий странный запрет. Сохранение имущества рода Оно стало восприниматься не столько как дело, находящееся под ответственностью домов Оцуя и Коя, сколько как ясно осознанный общий долг. «Пусть только явятся! Ведь придут же они наконец!» – надеялись все, но Куробэй с Гунэмоном не спешили за своим добром. В конце концов люди устали ждать, и летом, что особенно жарко и душно близ берегов Внутреннего моря, сидя в вечерней прохладе на веранде и обмахиваясь веерами, они уже не выказывали в разговорах прежнего интереса к оставленному имуществу семейства Оно.

Но вот настало двадцать шестое число восьмой луны. Подул первый осенний ветерок. Безлунной ночью две темные фигуры, миновав перекресток, украдкой проскользнули под занавеску у входа в дом Оцуя. Двое пришельцев, в которых можно было признать самураев, к удивлению хозяев оказались отцом и сыном Оно.

– Давненько не виделись! – сказал Куробэй, придерживаясь обычной своей самоуверенной манеры. Всем своим видом он показывал, что пришел получить оставленное добро. Лавочник Оцуя, памятуя о том, что от него требовали соседи, сослался на приказ Кураноскэ и наотрез отказался что–либо возвращать.

– Ты что несешь?! – вскипел Куробэй, вытаращив глаза. – С какой это стати требуется чье–то особое разрешение, чтобы вернуть мне мои собственные пожитки?! Да никто сейчас и знать не знает, кто такой твой бывший командор замка Кураноскэ Оиси и где он обретается! Сколько можно перед ним кланяться?! Хватит уж, расслабься!

– Но вы и меня поймите, сударь! – возражал Оцуя. – Ежели я вам сейчас ваше добро отдам, то как же мне потом перед всем честным народом ответ держать?! Нет, я один на такое решиться не могу. Вот погодите, пошлю кого–нибудь, пусть людей соберет…

– Вот это ни к чему. Экий ты, Дзюэмон – на все у тебя отговорки есть! Нет уж, лучше никого звать не надо. Мы ведь сейчас того… тайком явились. Не хотелось бы никому на глаза попадаться… Да если бы я был на прежней своей должности, мне эти денежки и вовсе были бы тьфу! Так ведь сам знаешь, полгода пришлось скитаться невесть где, поиздержались вконец, совсем, можно сказать, обнищали, нужда одолела. Ты хоть прежнюю мою заботу вспомни, пожалей нас – верни добро–то! Очень тебя прошу, Дзюэмон! Ну, будь человеком!

– Увольте, сударь, не могу! Тут надобно со всем миром посоветоваться.

– Ну–ну, погоди! Не знал я, что ты такой упрямец… Ладно, что ж, так тому и быть. Будем просить разрешения у его милости Оиси… Эх, Дзюэмон! Что ж ты эдак–то с нами! Я б уж тебя отблагодарил…

Но Дзюэмон упорно делал вид, что ничего не слышит. Попытка его припугнуть мечом тоже едва ли могла довести до добра. В конце концов Куробэй и Гунэмон отступились и попросили только дать им переночевать, на что получили согласие.

Поздно ночью, видя, что хозяева спят мертвым сном, Куробэй с Гунэмоном вытащили деньги, запрятанные ими в футляр от меча, и сбежали под покровом мрака. Проснувшись, Оцуя обнаружил пропажу и стал скликать соседей.

– Что? Явились?! – радостно восклицали соседи, сбегаясь на зов.

При известии о том, что пришельцы опять сбежали, радостное возбуждение слегка улеглось, но все поспешно и с большой охотой отправились в погоню за беглецами, вооружившись кто палкой, кто самодельной бамбуковой пикой. Горожане, хорошо знавшие окрестности, пошли короткой дорогой и устроили засаду, чтобы перехватить следующих в паланкине Куробэя с Гунэмоном.

Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался топот носильщиков, шагавших сквозь рассветную дымку не зажигая огня, и на дороге показался паланкин. Горожане с воплями высыпали из засады, и носильщики от испуга тут же бросили паланкин наземь. Папаша с сыном вывалились наружу и схватились за мечи, собираясь обнажить клинки.

– Вы кто такие? – крикнул Куробэй.

Однако нападавшие не собирались представляться, окружив беглецов плотной толпой, в которой никого по отдельности было не различить. Сами же они и без того отлично знали, как прозываются эти двое. «Воры, грабители!» – доносились голоса из толпы. Некоторые уже замахивались палками, собираясь немедленно разделаться с беглецами. Всего нападавших было не меньше тридцати человек.

Наглые твари! – воскликнул Гунэмон и уже потянул было меч из ножен, но отец перехватил его руку:

– Постой, постой!

Озираясь по сторонам, Куробэй понял, что, если они сейчас первыми обнажат мечи, то живыми отсюда не уйдут. С такими противниками им не сладить. К тому же к нападавшим присоединялись все новые и новые преследователи.

– Что это вы нас, как разбойников, обложили? – обратился Куробэй к толпе.

– А кто у Оцуя из дома деньги украл?!

– Грабители и есть! Ворюги!

– Бей их! Чего на них глядеть! – наперебой орали горожане.

– Ах вот вы о чем… – сказал Куробэй, отмахиваясь рукой, как пловец. – Значит, только в этом дело? Да ведь эти денежки не чьи–нибудь, а мои собственные. Я их сам принес, сам и уношу – что же здесь такого?

– Врешь! – кричали из толпы. – Их нам его милость командор доверил сохранять. А без спросу взять – значит украсть!

– А ну, хватай их, ребята! Отведем их в город!

– Верно! Тащи их в город!

Положение становилось все более угрожающим. Оскорбленная гордость самурая кипела в душе у Куробэя, но все затмевало гнетущее чувство страха. Он уже не способен был воспринимать никакие доводы разума.

Попались мы! Ох, попались! – невольно твердил про себя Куробэй, чувствуя, как дрожат колени.

– Ну, а если мы эти деньги вернем, отпустите? – робко промолвил он.

– Нет уж! Не отпустим! Тащи их, ребята!

Гунэмон, собрав все свое мужество, стоял скрестив руки на груди, но на слова отца ни слова так и не возразил.

– Уж вы простите нас, люди добрые! – заныл Куробэй. – Виноваты мы, и впрямь виноваты, что денежки взяли без спросу. Вы уж нас извините, ошиблись маленько! Не обессудьте! Денежки–то – вот они! Вспомните хоть былые мои заслуги! Не погубите! Виноваты! Ох, виноваты!..

– Ну, что с ними будем делать? – спросил, озираясь, один из преследователей, который только что забрал у Куробэя деньги. Толпа замерла в нерешительности. В конце концов уже то, что эти двое спустя полгода после бегства тайком прокрались в город и теперь, схваченные с поличным, дрожали от страха, было большой победой.

– Да ладно, отпустим, что ли? – предложил хозяин бондарной мастерской, человек в городе известный и уважаемый.

Кое–кто в толпе еще продолжал браниться, но на том вопрос в основном был закрыт, и преследователи понемногу потянулись восвояси, шагая меж двумя рядами сосен по дороге, освещенной тусклыми лучами рассветной зари.

Не дожидаясь, пока все разойдутся, старший и младший Оно потрусили в противоположном направлении, подальше от злополучного места. Когда они отошли на приличное расстояние, Гунэмон сердито бросил:

– Ну, папаша, это вы уж чересчур слабину дали!

У Куробэя от огорчения уголки рта опустились вниз и на лице появилась такая гримаса, будто он сейчас расплачется. Ему казалось, что нет никого в мире несчастнее его.

Солнце поднялось уже высоко, ярко высветив двойной ряд сосен вдоль дороги. Перед путниками лежала пыльная серая дорога, уходящая в неведомую даль.

Хотя окончательно потерявших голову и впавших в ничтожество, как Куробэй, больше не оказалось, все в городе накануне сдачи замка жили тревожным ожиданием. Для всех грядущие неслыханные перемены означали конец накатанного жизненного пути. Хорошо ли, плохо ли, но все должны были заново перестраивать свое бытие. Кто–то мрачно, будто отрубив, говорил жене: «Все, нового господина искать себе я не стану. Собираюсь перебраться куда–нибудь в деревню, буду там землю пахать».

И жена, охваченная неизбывной тревогой, всматривалась в безмятежное личико младенца, прильнувшего к груди.

Иные давние товарищи по оружию дни и ночи проводили в разговорах и спорах, склонившись голова к голове и обсуждая, куда бы податься.

– Эх, чем вот так–то маяться, лучше бы решили всем миром защищать замок!

– Это уж точно! Если бы только от нас все зависело!.. – толковали они между собой с горькой усмешкой.

В конечном счете каждый должен был сделать свой выбор и идти своим путем. Не только на сюзерена уже нельзя было рассчитывать – никто более не мог положиться ни на кого другого в надежде обеспечить себе спокойное и безбедное существование. «Что ж, воистину исконный удел человека – в поте лица зарабатывать себе пропитание», – полагали иные.

Были и такие, что ныне рассматривали как досадную несуразность свое самурайское звание, которым прежде безмерно кичились перед горожанами и крестьянами. Мировоззрение и образ мыслей – все изменилось по сравнению с днем вчерашним. Это сотрясение основ было чревато переменами, которые не вмещались в сознание. Кураноскэ, будучи в должности командора замка, налагающей особую ответственность, более всего страдал от своего бессилия. Он пытался хоть как–то облегчить участь самураев клана в постигшем их общем несчастье и сейчас более, чем о мести, заботился о том, как исполнить свой последний долг по отношению к этим обездоленным людям. Его беспокоила мысль о том, что, куда бы ни направились ронины из Ако, до тех пор, пока их имена будут связывать с именем клана, в какой бы дали они ни оказались, всякое бесчестье для одного будет позором для всего дома Асано, бросит тень на имя покойного господина. Свою задачу Кураноскэ видел в том, чтобы не допустить досадных срывов и распустить людей, подготовив их к уходу согласно некоему намеченному плану. Он и не думал проводить никакого разграничения в зависимости от того, примкнул ли тот или иной ронин к отряду мстителей, решился ли до конца блюсти вассальную верность или нет. Все здесь были товарищами по оружию и товарищами по несчастью.

Кураноскэ стремился завершить все текущие дела и решить все вопросы до прибытия посланцев сёгуна, которым надлежало сдать замок. Особенно заботило его вот что: он хотел непременно выбрать все кредитные фонды, которые ранее всегда поступали из осакского кредитно–финансового пула, во избежание дефолта и для уплаты налогов, а оставшиеся средства раздать для поддержания личных хозяйств.

Люди не могли не видеть, с какой самоотдачей командор старается им помочь. В этот трудный час они были особенно тронуты и обрадованы столь искренней заботой. Правда, недовольные, придерживающиеся крайних взглядов, не находили в том ничего особенного. Они лишь упорно копили ненависть к Кураноскэ, который готовил замок к позорной сдаче.

Весна уже почти миновала, и лишь одинокая махровая сакура еще сплетала свои цветущие ветви с сосновыми лапами, грустно роняя лепестки в тусклом свете луны. Вправо и влево от мола тянулось, уходя вдаль, песчаное побережье Сиохама. Уже пошла четвертая стража, и солевары разошлись по домам, потушив костры – лишь сосновый бор печально чернел над дюнами. В этот поздний час со стороны города к молу приближался одинокий путник, с виду похожий на монаха. Торопливо шагая меж соснами, он вышел на берег.

В неясном свете луны видно было что это широкоплечий, крепкого сложения мужчина. Он то и дело оглядывался по сторонам, будто давно уже искал кого–то.

– Эй, начальник! – позвал его кто–то негромким приятным голосом. Будто цветок сакуры с горной вершины, нежданно явившийся в ночи, перед хижиной солевара прямо под молом на берегу стояла Осэн.

– Ага!

– А я уж…

– Прошу прощенья, что заставил ждать, – извинился Паук Дзиндзюро. Голос у него был глубокий и звучный.

– Хороший вечерок выдался.

– Да уж и впрямь! Луна просто дивная! Как говаривал мой старший братец – он у меня живет в деревне, – пейзаж будто на заказ для приятной встречи. Впрочем, он уже этот возраст перерос, братец–то мой…

– О чем это вы? – со смехом спросила Осэн, поднимаясь на мол. – Ну, так где будем беседовать?

– Да прямо здесь, наверное, – местечко неплохое. Если кто нас и заметит, примет за любовную парочку.

– Присаживайтесь! – предложил Дзиндзюро.

Сам он опустился на корточки чуть поодаль, подставив лицо лунным лучам, и потянул из–за пояса трубку. Внизу, рядом с молом, заливались любовными трелями лягушки.

– Ну, как там, есть что–нибудь интересное? – спросил Паук, отбросив на сей раз свою обычную насмешливую манеру.

– Да так, особо ничего. Но на этих моих ронинов заговорное зелье подействовало как надо. Только и ждут теперь, когда командор выйдет из замка, чтобы его прикончить. Только он пока из замка ни ногой…

– М–гм, – кивнул Дзиндзюро, пуская из ноздрей сизые колечки дыма, которые тотчас же умчал ветер. – И сколько же их там?

– Семеро, – ответила Осэн.

– Семеро? Самураи бывшие из клановой дружины Ако там тоже есть?

– Есть, но их только трое.

– Ну, коли семеро набралось, может, они и справятся… Только если сейчас все не обтяпать, упустим его, пожалуй. В эти несколько дней они там все настороже. Не подступиться ни днем, ни ночью. Патрули рассылают по всей округе, жгут огни всю ночь напролет, ночная стража галдит, как на пожаре… Говорят, сёгунские посланцы, что должны принимать замок, уже где–то в окрестностях Химэдзи, так что действовать, сказал бы я, надо быстро – и чтоб без осечки. Мы тут тоже, вашими молитвами, без дела не сидим, и вам, сударыня, надо расстараться вовсю. Если самураи, что притащились сюда из Эдо, сами все за нас сделают, то, может, нам и беспокоиться не о чем, однако не так просто заставить деревянных марионеток плясать… Стоит кукловоду чуть расслабиться – и все насмарку, так что расслабляться ни–ни!

– Да, честно говоря, я тоже о том беспокоюсь. Однако вы сами передавали слова его милости Тисаки насчет того, что не стоит полагаться на человека, который только и норовит держать тебя за горло. Ну вот и я…

– Это уж точно. Тут ведь чуть только дашь маху – и пойдут толки о кознях рода Уэсуги. Так что надо примеряться хорошенько – и дважды, и трижды, – выждать удобный момент и бить наверняка. И чтобы противник раньше времени ни о чем не пронюхал. А то получится, что мы сами только на драку напрашиваемся. Уж само собой, надо загодя составить план. Да только все равно главное – кукол тех привести в движение.

Дзиндзюро, похоже, все еще сомневался, на что окажутся способны те семеро отчаянных молодцов, которых Осэн привадила, замышляя убийство Кураноскэ, как поведут себя в деле.

– Я надеюсь, они умеют держать язык за зубами? А то ведь народ они такой – на здоровье не жалуются, выпить не дураки… У таких, поди, не задержится!

Осэн и сама о том же думала. Ее ронины любили прихвастнуть, загнуть что–нибудь для красного словца, однако они все же не так просты и к тому же слишком одержимы одной идеей, так что стоило только им намекнуть – и они уже с дурацкой прямолинейностью готовы были довести дело до конца. Впрочем пока что, по ее мнению, реальных поводов для беспокойства не было.

– К тому же, – усмехнулась Осэн, – все должно случиться вот–вот, либо сегодня вечером, либо завтра… Когда именно наш командор из замка выйдет, наверняка сказать трудно. Но Кураноскэ поддерживает дружбу с настоятелем храма Кагаку–дзи, часто ходит в храм пообщаться со священником. В последнее время дел у него было слишком много, так что давно уж он в тот храм не наведывался. Говорят, может быть, завтра вечером и пойдет. Дорогу туда я изучила – места глухие, пустынные. Вечером людей там поблизости быть не должно…

– Ну–ну…

– Я еще на всякий случай попросила туда подойти самураев, которых его милость Тисака нам в помощь прислал – пусть постоят в стороне на всякий случай, моим мешать они не станут… Загадывать, конечно, заранее не стоит, но сдается мне, что никуда крысе из этой западни не деться, все должно пройти как по маслу…

– Ну что ж, – одобрительно заметил Дзиндзюро, – ежели до той поры не терять бдительности, то, похоже, дело верное. Здорово вы, сударыня, сработали.

– Ох, льстите вы мне, начальник!

– Отчего же! Бойкое сердце и умная голова – вот что значит настоящая женщина! Уважаю! Что ж, пойду порадую Хотту хорошими вестями. Желаю успешно довести дело до конца. Буду ждать вестей!

– Спасибо, – сказала Осэн и поднялась, собираясь уходить.

– Я вас провожу немного, – вызвался Дзиндзюро. Они неспешно пошли по молу, залитому серебристым сияньем. Похоже, кроме них, были и еще люди, что не спали в эту ночь. Солевары вдалеке жгли костры, и ветер относил белые струйки дыма в лунных бликах к дальним холмам, где они оседали, словно легкая пелена тумана… Пейзаж был прекрасен, как сон, и совсем не вязался со зловещей интригой, которую плела гуляющая парочка.

– Кажется, там кто–то прошел, – рассеянно заметил Дзиндзюро.

– Да, мне тоже так кажется, – ответила Осэн, которой почудился чей–то силуэт среди теней сосновых лап в лунных бликах.

– Странно, куда это он вдруг исчез?…

– Может, кто–нибудь из здешних, из жителей Сиохамы?

– Все может быть…

Некоторое время они тревожно озирались по сторонам, стоя посреди дороги, но никаких признаков постороннего присутствия так и не обнаружили.

– Нет, это была просто тень от сосны, – заключила Осэн.

Но прав был все–таки Дзиндзюро – он действительно видел человека. Должно быть, то был какой–нибудь нищий, который, укрывшись соломой, готовился залечь на боковую между набросанных вдоль дороги куч сухих водорослей и соснового валежника.

Надо же! – подумал Дзиндзюро, вспомнив в связи с этим сюжетом об оставшемся где–то за тридевять земель в Эдо мастере хайку Такараи Кикаку и своих собственных довольно неуклюжих упражнениях на поэтическом поприще. Губы его сложились в саркастическую улыбку.

Еще сутки спустя посланцы сёгуна вступили на территорию Ако. К их прибытию вся подготовка к передаче замка была под руководством Кураноскэ благополучно завершена. Ненужные документы из архивов были сожжены, оружие, запасы продовольствия и все прочее, что подлежало передаче вместе с замком, было тщательно описано и сложено в надлежащем виде под строгим надзором. Оставалась только уборка помещений. Кроме того, Кураноскэ распорядился послать людей для осмотра и расчистки дороги от границы Ако до замка, чтобы посланцы не встретили в пути никаких неудобств. Последние три дня Кураноскэ почти не смыкал глаз и не имел ни минуты отдыха. Однако в этот вечер, обойдя в очередной раз озаренный закатным солнцем замок, он все же после долгого перерыва ненадолго вернулся в свою усадьбу и лег вздремнуть.

Глядя на спящего, Тикара заметил, как тот осунулся и спал с лица. Сам он тоже был мрачен и неразговорчив. Младших братьев и сестер, прибежавших с радостными криками повидаться с родителем после долгой разлуки, он отругал и спровадил, чтобы не мешали отцу спать. Однако когда подошло время зажигать огни, Кураноскэ уже снова был на ногах. Проспал он не больше часа. Зашел к детям, посидел с ними немного и бросил Тикаре:

– Поди–ка узнай, готова ли ванна.

Когда тот вернулся, то застал непривычную картину: отец оживленно болтал о чем–то с ребятишками и смеялся вместе с ними. Самую младшую дочку трех лет от роду Кураноскэ, бережно обняв, держал у себя на коленях.

– Ванна готова, отец, – сказал Тикара.

– Хорошо, – кивнул Кураноскэ, но торопиться в баню не стал.

– Китио, тебе уже скоро одиннадцать будет – пора избавить мать от лишних хлопот. Надо быть самостоятельнее, самому себя обслуживать. Ты книги–то сейчас читаешь? Все запоминаешь, что там написано?

Младшая сестренка, выскользнув из отцовских объятий, потопала было к бумажной перегородке между комнатами, но вдруг оглянулась и остановилась. Потом опять потопала вперед, но при этом чуть не упала. Отец не спускал с нее глаз, беседуя при этом со средним сыном.

В доме Кураноскэ, где все было подчинено суровым правилам этикета, отец редко заглядывал в комнату к детям. Тикара, молча сидевший в углу, чувствовал, как гнетущая тревога подкатывает к сердцу: уж не потому ли отец сегодня так ласков, что ему уже видится неизбежная скорая разлука?…

Приняв ванну и перекусив, Кураноскэ сказал:

– Наведаюсь, пожалуй, в Кагаку–дзи к настоятелю.

Храм Кагаку–дзи всегда справлял для рода Асано заупокойные службы. Четырнадцатого числа там проходили моленья за упокой души покойного князя, и все самураи клана тоже пришли помолиться. На сей раз, сказал Кураноскэ, он собирался без особого повода сходить в храм побеседовать после долгого перерыва со своим другом настоятелем. Такие визиты прежде, до печальных событий, он наносил нередко. Жена тотчас же принесла шаровары–хаксша.

– С собой никого не возьму, – заметил Кураноскэ.

– Может быть, лучше бы все–таки кого–нибудь взять в сопровождение?…

Когда Кураноскэ вышел в прихожую, его уже ждал старик Хатискэ с зажженным фонарем, на котором был изображен родовой герб. Однако на улице было светло, как днем – вечер выдался лунный.

– Фонарь не понадобится, – сказал Кураноскэ со смехом и спустился во двор.

Хлопнула калитка, и Тикара, провожавший отца вместе с матерью и детьми, вернулся в дом.

– Придет нынче вечером, – негромко сказал мужчина, стоявший скрестив руки на груди в тени глинобитной ограды дома. Трое самураев, к которым он обращался, были как на подбор крепкого сложения и высокого роста. Обуты они были в туго подвязанные соломенные сандалии.

– Эх, вот досада! Нам, значит, и вмешиваться нельзя… – с усмешкой буркнул еще один.

В это время вдали показался путник. Вся компания тотчас же шмыгнула с обочины дороги в кусты и там затаилась. Вскоре выяснилось, что к ним идет Осэн, и самураи, успокоившись, снова вышли на обочину.

– Явился! – сказала Осэн. – Я видела, как он зашел в храм, и тем молодцам тотчас сообщила. Вот–вот примутся за дело.

– Ну, что ж, отлично! Все ведь идет по вашему плану? Да, работка была нелегкая – все подстроить…

– Так–то оно так, да вы тоже здесь не спите. Уж коли мы его подстерегли, теперь главное, чтобы не ушел, а то еще выкинет какой–нибудь фортель…

– Да уж мы не подкачаем – ждем! Только вот я говорю, едва ли от нас тут большая польза будет. Ему и так несладко придется.

– Уж наверное, все пройдет гладко, но что, если он вдруг окажется на что–то способен?

– В смысле того, чтобы мечом помахать? Я слышал, что обучался он по школе Тогун–рю, да только в нынешние мирные времена на должности предводителя самурайской дружины особо не разгуляешься. Он наверняка и в поединке–то ни разу не участвовал. Примерно, как наш начальничек…

– Это вы про Хёбу Тисаку?

– Ну да.

– Значит, если они всемером навалятся…

– Если ничего неожиданного не произойдет, то все будет в порядке.

– Если что, я на вас рассчитываю. Только после этого сразу уходите, а то…

– Все понятно, сударыня, сразу же уходим – и ищи–свищи!

Осэн злорадно улыбнулась и снова отправилась в путь под луной. Впереди лесная дорога обрывалась, и двойной ряд могучих строевых сосен тянулся на фоне лунного неба, казалось, прямо по рисовым чекам. Вдали проступала сквозь сумрак крыша храма Кагаку–дзи. По этой дороге через поля только что проследовал Кураноскэ в сопровождении старого Хатискэ. На обратном пути он должен был пройти там же.

Осэн, пребывая в отличном настроении, любовалась луной. Вскоре она услышала шаги и двинулась навстречу.

– Вы, господин Мацубара?

– Да.

Все семеро ронинов были как на подбор дюжими молодцами.

– Вот тут подходящее местечко, – сказала Осэн, увлекая всех за собой с насыпи вниз – в ту сторону, куда не попадали лунные лучи и где царила тьма.