Текст книги "На новой земле"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Она бросит его, – говорила моя мать своим друзьям на следующий день. – Он принесет свою жизнь в бессмысленную жертву.

Торжественная часть свадьбы состоялась в Ипсвичской церкви, и потом гости поехали веселиться в загородный клуб. Пранаб сказал, что церемония будет скромной, и мои родители, естественно, предположили, что вместо приличествующих случаю четырехсот гостей Пранаб пригласит лишь двести. Каково же было их удивление и разочарование, когда они увидели всего-навсего тридцать приглашенных! Это был неслыханный скандал – к тому же, кроме них, Пранаб не пригласил никого из своих бенгальских знакомых. Моя мать была в шоке от такого нарушения приличий и вовсе не гордилась тем фактом, что именно наша семья удостоилась чести быть приглашенной. Вначале мы, как и все, сидели на жестких скамьях во время церковной церемонии, а потом перешли за длинный стол, накрытый для обеда. Несмотря на то что в нашей семье Пранаб обрел чуть ли не свой новый дом, он не пригласил родителей для участия в семейном снимке, на котором присутствовали все братья и сестры Деборы, а также ее родители. Ни мать, ни отец не произнесли ни слова во время обеда и не подняли ни одного тоста за здоровье молодых. Даже тот факт, что Дебора, зная, что родители не едят говядину, заранее распорядилась приготовить для них рыбу, не смягчил материнского сердца. Мама сразу отодвинула от себя тарелку, заявив, что еда несъедобна и что она не может проглотить ни кусочка, и после этого весь вечер ворчала по-бенгальски, а отец молча опустошил свою тарелку, потом материнскую, а затем откинулся на стуле, пожаловавшись, что объелся и что у него болит живот. Поскольку он не очень хорошо владел вилкой и ножом, они царапали поверхность тарелки с противным скрежещущим звуком. Когда Дебора подошла к нам и, обняв мать за плечи и поцеловав в щеку, спросила, достаточно ли нам весело, мама приличия ради тоже попыталась выдавить из себя улыбку, но получилось у нее не очень убедительно.

Начались танцы, но мои родители продолжали сидеть за столом и, выпив чая и прослушав несколько песен, решили, что им пора отправляться домой. Мама бросала мне через комнату многозначительные взгляды, но я не желала их замечать – я-то прекрасно проводила время, танцуя в компании других детей вокруг жениха и невесты. Конечно, мне хотелось остаться подольше, и, когда я, специально волоча ноги и опустив голову, все-таки подошла к родителям, Дебора возникла за моим плечом.

– Буди, можно Уша останется еще ненадолго? Ей так нравится танцевать! Ну пожалуйста, – сказала Дебора, объяснив, что многие гости поедут в нашу сторону и кто-нибудь из них непременно довезет меня до дома.

Однако моя мать отрицательно покачала головой.

– Уша и так достаточно повеселилась, – сухо сказала она, с трудом засовывая меня в пальто, так как мешали широкие рукава платья. В машине по дороге домой я впервые сказала своей матери, что ненавижу ее. Увы, в течение жизни я повторила эти слова еще много раз.

В следующем году мы получили открытку с фотографией двух новорожденных девочек, единственное известие от семейства Чакраборти за целый год. Мама лишь взглянула на снимок и не стала вклеивать его в семейный альбом, даже не прикрепила к холодильнику, как делала с другими фотографиями. Официально девочек назвали Сранаби и Сабитри, однако домашними именами были выбраны Бонни и Сара. Конечно, у матери были основания для обиды: Пранаб не звонил и не появлялся у нас дома целый год. Он даже не пригласил нас на новоселье в свой новый дом в престижном районе Марблхед, который они с Деборой купили после его перехода на более высокооплачиваемую должность. Какое-то время родители и другие бенгальские друзья по инерции приглашали чету Чакраборти на бенгальские национальные праздники и просто на вечеринки, но, поскольку они или вообще не приходили, или оставались не более чем на час, через какое-то время приглашения прекратились. «Что же, – говорила мать. – Нечего и удивляться этому. Эта американская дрянь получила то, что хотела». С точки зрения матери, вся вина естественным образом ложилась на Дебору, ведь она не только украла у Пранаба его жизнь, но и лишила его самого главного – исторических и национальных корней. Дебора стала врагом номер один, ее ставили в пример того, в какую пучину может ввергнуть мужчину смешанный брак. Впрочем, время от времени Пранаб с Деборой удивляли всех, появляясь на церемонии пуджовместе со своими совершенно идентичными дочками. Бонни и Сара были беленькие и абсолютно не похожи на бенгалок, они говорили только по-английски и явно не имели никакого представления о бенгальских обычаях. Их не возили каждое лето в Калькутту, их родители не цеплялись за осколки старых привычек и прежнего жизненного уклада и не заставляли детей следовать их примеру. Я отчаянно завидовала их свободе от домашней тирании.

– Ой, Уша, неужели это ты? – всегда говорила мне Дебора. – Как ты выросла, совсем взрослая стала! Скоро ты сможешь подрабатывать няней. Мои девочки будут от тебя в восторге, я в этом не сомневаюсь. Я позвоню тебе.

Но она никогда не звонила.

Когда пришло время и я вступила в пору девичества, меня все больше стали занимать американские мальчики. Ничего из этого не выходило: несмотря на заверения Деборы в том, как я похорошела, в ту пору меня по большей части не замечали. Однако мать почувствовала пробуждение во мне интереса к противоположной половине человечества и приняла все меры для ужесточения контроля: мне было запрещено посещать дискотеки, которые устраивались в школьной столовой в последнее воскресенье каждого месяца; и мать также дала мне понять, что встречаться с мальчиками я не должна. «Не думай, что сможешь выскочить замуж за американца, как это сделал Пранаб-каку», – повторяла мама. Хотя мне было всего тринадцать лет, и о замужестве я вообще не думала, такие замечания вселяли в меня ужас – я чувствовала, как мама вцепляется в меня жесткой хваткой, пытаясь превратить в идеальную бенгальскую женщину. В то время мать устраивала мне истерики по любому поводу: например, когда я сказала ей, что мне пора начать носить лифчик, или когда я просто пыталась отпроситься из дома на пару часов, чтобы посидеть с друзьями в кафе на Гарвард-Сквер. В разгаре скандалов мать часто поминала Дебору как пример худшей матери, какая только может быть. «Конечно, если бы она была твоей матерью, она разрешала бы тебе делать все, что тебе хочется! – воздевая руки к небу, кричала мама. – А почему, ты знаешь это? Потому что ей было бы на тебя наплевать! Ты об этом мечтаешь, Уша, о матери, которой на тебя наплевать?» Когда у меня начались менструации, мама прочла мне целую лекцию, направленную в основном на то, как я должна вести себя с мальчиками. Нельзя разрешать им прикасаться к себе, твердила мать, а потом спросила, знаю ли я, откуда берутся дети. «Конечно знаю, – ответила я, – мы это проходили на уроке биологии. Сперма оплодотворяет яйцеклетку, только и всего». Мама спросила, представляю ли я себе, как этот процесс происходит в жизни. Я хотела было сказать, что это мы тоже проходили в школе, но, взглянув в глаза матери, я увидела в них такой неприкрытый ужас, что быстро соврала, что этого нам учителя не объясняли.

Я начала ей врать, и, конечно, мои друзья помогали мне в этом. Когда я говорила, что ночую у подруги, мы шли на вечеринки. Я пила пиво, целовалась с мальчиками и позволяла им прижимать свои затвердевшие члены к моему бедру и ласкать мою грудь, пока мы лежали на диване или тискались на заднем сиденье машины. С возрастом я все больше жалела мать, ведь я видела, какую безнадежно скучную жизнь она ведет. Она никогда не работала, и единственной целью ее жизни было обслуживание моего отца и меня. После того как уборка была закончена, мать весь день смотрела сериалы по телевизору, и не потому, что они ей нравились, а просто чтобы убить время. В рестораны мы почти не ходили, отец говорил, что это слишком дорого, однако на самом деле, мне кажется, он просто старался проводить в мамином обществе как можно меньше времени. Когда мама начинала очередной скандал, суть которого состояла в том, что ей не нравится жить на отшибе и что она чувствует себя одинокой и несчастной, отец вел себя крайне жестко. Он никогда не утешал ее, в лучшем случае вскользь бросал, что, если Америка ей так не нравится, она всегда может уехать назад в Калькутту, таким образом давая ей понять, что развод нисколько не огорчит его. Я тоже научилась разговаривать с ней таким же презрительным тоном, как и отец, попросту выключая ее из своей жизни. Когда мать кричала, что я слишком долго разговариваю по телефону или слишком долго сижу в своей комнате, я научилась орать ей в ответ. Я кричала, что ненавижу ее, что она производит жалкое впечатление, что она ничего обо мне не знает. Мы обе понимали, что я больше не нуждаюсь в ней, эта перемена произошла так же быстро и необратимо, как когда-то с Пранабом-каку: он тоже перестал нуждаться в ее обществе и исчез из ее жизни.

За год до того, как я поступила в колледж, семейство Чакраборти пригласило нас к ним домой на День благодарения. Мы были удивлены, увидев в числе гостей многих из своих бенгальских знакомых – видимо, Пранаб-каку и Дебора решили организовать что-то вроде встречи старых друзей. Обычно мои родители не праздновали День благодарения; американский обычай сидеть за столом, поглощая безвкусную пищу, отвращал их от подобных торжеств. Для них День благодарения был еще одним из множества других непонятных им американских праздников, таких как День ветеранов или Мемориальный день, очередной повод не выйти на работу, да и только. И все же, приодевшись по-праздничному, мы поехали в Марблхед. Дом производил солидное впечатление: трехэтажный, облицованный серым гранитом, с полукруглым подъездом, заставленным машинами. Он стоял практически на берегу океана; большую часть пути мы ехали вдоль холодного, неприветливого побережья Атлантики, а когда вышли из машины, нас приветствовали крики чаек и плеск волн. В преддверии торжества гостиную практически полностью освободили от мебели – теперь в ней стояло лишь несколько столов, расставленных в форме буквы «П». Столы были накрыты белыми скатертями, тарелки тоже были белыми, а столовые приборы – серебряными, в центре столов красовались композиции из рыжих тыкв. Больше всего меня поразили разбросанные по дому игрушки, собаки, рассыпающие вокруг себя тучи пыльных рыжих волос, и бесчисленные фотографии Бонни и Сары, которыми были завешаны и заставлены все вертикальные и горизонтальные поверхности. Когда мы приехали, женщины еще суетились на кухне, заканчивая готовку (моя мама всегда считала это страшно дурным тоном), и на кухне стоял веселый хаос – голоса людей смешивались со звоном посуды, огромные открытые котлы распространяли вокруг себя дразнящий запах пищи.

Семья Деборы, которую мы видели лишь раз на свадьбе, приехала в полном составе, с женами, детьми, их друзьями и подружками. Сестрам Деборы было уже за тридцать, но их, так же как и ее, можно было спокойно принять за студенток колледжа: они были стройными и длинноногими, и все приехали в джинсах, сабо на босу ногу и вязаных свитерах. Младший брат Деборы Матти, с которым я когда-то танцевала у нее на свадьбе, теперь был уже студентом колледжа в Амхерсте, высокий и белокожий, с широко расставленными серо-зелеными глазами и вьющимися каштановыми волосами. Когда я увидела эту веселую толпу, стругающую овощи на кухне, я чуть не заплакала от злости на мать, которая устроила мне истерику перед отъездом и заставила надеть шальвар-камиз.Мне так хотелось слиться с ними, но, глядя на меня, было совершенно очевидно, что я принадлежу не к ним, а к другой половине гостей, которые столпились в гостиной, разодетые в разноцветные сари, как стая экзотических птиц. Впрочем, Дебора спасла меня – она сразу же взяла меня за руку, привела на кухню и попросила почистить яблоки. Меня поставили рядом с Матти и потихоньку налили мне пива в кружку. Когда еда была готова, нас усадили в порядке «мальчик-девочка», что совсем не понравилось бенгальским матронам. На столе выстроились батареи винных бутылок. Внесли двух индеек – одна из них была фарширована свиными колбасками, другая – традиционным хлебным соусом. У меня чуть слюнки не потекли при виде такой вкуснятины, но я знала, что по дороге домой мать будет ворчать, жалуясь на то, что еда была совершенно безвкусная.

– Нельзя! – вдруг резко сказала мать: кто-то попытался налить ей вина, и она быстрым жестом накрыла свою рюмку ладонью.

Отец Деборы, Джин, встал, чтобы прочесть молитву, и попросил всех сидящих за столом взяться за руки.

– Боже всемогущий, благодарим тебя за пищу, которую мы собираемся вкусить, – начал он.

Мои родители сидели рядом, и к своему удивлению я увидела, что они послушно взялись за руки – темные пальцы отца накрыли бледную руку матери. Я заметила, что Матти, который сидел на другом конце стола, впился глазами в мое лицо. После нестройного хора «Аминь» Джин поднял свой бокал.

– Простите меня, – сказал он, – но я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы сказать: давайте выпьем за День благодарения, проведенный в компании индийцев!– Он произнес «индийцев» практически как «индейцев», но этой шутки почти никто не оценил.

Потом встал Пранаб-каку и поблагодарил собравшихся. От выпитого вина он раскраснелся. С годами Пранаб стал гораздо шире в талии, перестал дергаться, как раньше, и руки его больше не дрожали. Он вспомнил свои первые годы в Бостоне, затем вдруг рассказал, как впервые встретил нас с мамой, как он полдня ходил следом за нами, прежде чем решился заговорить. Люди, которые не знали нас, рассмеялись, им показался смешным рассказ об этой встрече и тогдашнее отчаянное состояние Пранаба. Пранаб торжественно обошел столы и остановился около стула, на котором сидела моя мать.

– Вот эта женщина, – патетически воскликнул он, наклоняясь, обхватывая рукой ее плечи и практически приподнимая со стула, – эта женщина спасла меня в тот день. Свой первый день благодарения я встретил с буди. И пусть он был в апреле, а не в ноябре, но тот ужин стал истинным Днем благодарения для меня. Ведь если бы не тот ужин, я непременно уехал бы назад в Калькутту.

Мать, красная от смущения, глядела в сторону. Ей было тогда тридцать восемь лет, она выглядела старше своего возраста, волосы начинали седеть у висков, и теперь она явно больше подходила отцу, чем Пранабу-каку, который, несмотря на объемистый животик, сохранил небрежную красоту своей юности. Пранаб-каку пошел назад к своему месту во главе стола, где он сидел с Деборой, и заключил:

– А если бы я уехал из Америки, я никогда не встретил бы тебя, моя ненаглядная.

И он поцеловал Дебору в губы прямо на глазах у всех гостей, как будто они опять были на свадьбе.

После того как с индейками было покончено, нам раздали вилки поменьше, и сестры Деборы обошли гостей, записывая в маленьких блокнотах, кто какой пирог заказывает, как официантки в ресторане. А после десерта собакам надо было на улицу, и Пранаб предложил прогуляться вдоль берега моря.

– Как насчет того, чтобы немного прогуляться? – громко спросил он, вставая со стула, и родственники Деборы в один голос заявили, что это прекрасная мысль.

Но никто из бенгальских гостей не пошел гулять, наконец-то у них появилась возможность собраться вместе и всласть посудачить. Матти подошел к креслу, в котором я сидела, и, усевшись на подлокотник, склонился ко мне. Мама чуть не упала в обморок от такого зрелища, но кричать с другого конца комнаты не решилась. Матти предложил мне тоже прогуляться, а мне пришлось отказаться – в шальвар-камизегулять по песчаным дюнам было совершенно невозможно.

– Да брось, у Дебби наверняка найдутся запасные джинсы, – рассмеялся Матти, сигналя Деборе рукой. И меня отвели наверх, где Дебора выдала мне джинсы, толстый свитер и кроссовки. Переодевшись, я стала в точности похожа на нее и ее сестер.

Пока я переодевалась, Дебора села на край кровати, наблюдая за мной, как будто мы были подружками, и спросила, есть ли у меня мальчик. Я ответила, что нет, и тогда она сказала:

– Матти находит тебя привлекательной.

– Он тебе сказал?

– Конечно нет, но я же вижу, что он тебя прямо ест глазами.

Я сошла вниз, ободренная этим замечанием. Джинсы были мне велики, так что пришлось их закатать, но наконец-то на мне была удобная, привычная американская одежда. Я заметила, что мама посмотрела на меня поверх чашки с чаем, но она ничего не сказала, и я быстро вышла вслед за всеми. Сначала мы шли по дороге, потом свернули к дюнам и начали спускаться вниз. Дебора и ее сестры остались дома, чтобы убрать со стола и напоить чаем оставшихся гостей. Вначале мы шли всей толпой, но вскоре я заметила, что Матти замедлил ход, и постепенно мы отстали от остальных. Матти привел меня в каменистую бухту, защищенную со всех сторон высокими берегами. Мы смеялись, подтрунивали друг над другом и, конечно, флиртовали и кокетничали, а потом он достал из кармана сигарету с марихуаной. Мы повернулись спиной к ветру и раскурили косяк, задевая друг друга холодными руками и вставляя в рот конец одной и той же сигареты. Мне казалось, что марихуана на меня не действует, только вскоре все, что говорил Матти, стало казаться ужасно смешным, даже его довольно скучный рассказ о группе, в которой он играл на гитаре. Голос его доносился до меня как будто издалека, а его лицо как-то странно расплывалось. Мне показалось, что мы пробыли в том заливе не меньше часа, однако, когда мы снова выбрались наверх, мы увидели удалявшиеся спины взрослых – они шли на мыс, чтобы полюбоваться закатом.

Когда мы вернулись назад, было уже темно, и я с ужасом думала о том, какую сцену мне сейчас закатит мать. Но Дебора объявила, что она уговорила моих родителей позволить мне задержаться, пообещав, что кто-нибудь подбросит меня домой. В камине зажгли огонь, мне дали еще один кусок пирога, и мы с Матти продолжали болтать целый вечер, пока взрослые убирали со стола и приводили в порядок гостиную. Конечно, Матти потом и отвез меня домой; он припарковался прямо у дверей, и последующие пятнадцать минут мы целовались и обнимались прямо у нас под окнами. Мне было страшно, что мать может выйти на улицу и застать нас в машине, но, с другой стороны, ощущение опасности делало поцелуи еще более увлекательными. Я дала Матти свой телефон – потом целую неделю я постоянно думала о нем, наивно веря, что он вот-вот позвонит.

В конце концов предсказания моей матери сбылись, и, через двадцать три года совместной жизни, Пранаб-каку и Дебора развелись. Вот только в одном мама оказалась не права: это Пранаб бросил Дебору, а не наоборот – он без памяти влюбился в замужнюю бенгальскую женщину и ушел из семьи. Мои родители знали «разлучницу», правда не очень хорошо. Деборе к тому времени было уже за сорок, девочки учились в колледже. В полном шоке от случившегося, Дебора позвонила нам домой и рыдала в трубку, умоляя помочь ей. Она всегда считала моих родителей чем-то вроде родственников, посылала букеты цветов, когда умирали мои бабушки или дедушки, изредка дарила мне подарки.

– Буди, ты знала его все эти годы, – сквозь слезы бормотала Дебора по телефону. – Как он мог так поступить со мной? – И потом: – Ты знала об этом?

Мать честно сказала, что понятия ни о чем не имела. Когда-то Пранаб-каку разбил ее сердце с такой же жестокостью, но за много лет раны затянулись. Странно, но с годами мои родители начали относиться друг к другу гораздо лучше, чем в молодости, а на старости лет практически влюбились друг в друга. Наверное, тот факт, что меня не было дома, каким-то образом сблизил их, по крайней мере, время от времени навещая отчий дом, я замечала нарастающую теплоту их отношений. Они даже стали подтрунивать друг над другом и теперь казались союзниками, а не противниками, чего раньше никогда не было. Мы с мамой также помирились, она наконец-то признала тот факт, что я была не только ее дочерью, но и типичным продуктом американской жизни. Постепенно она привыкла к тому, что я встречаюсь с американскими мужчинами, даже довольно спокойно восприняла то, что я с ними сплю, а когда я жила с мужчиной, не будучи за ним замужем, она пару раз приехала к нам в гости. Теперь мои друзья стали желанными гостями в ее доме, а когда я расставалась с очередным партнером, она утешала меня, говоря, что конечно же я найду себе что-нибудь получше. После многих лет жизни в качестве домохозяйки она вдруг обнаружила тягу к учебе и закончила библиотекарский факультет в местном университете.

Дебора долго плакала в трубку, а потом сказала, что все эти годы чувствовала, что какая-то часть жизни Пранаба так и осталась для нее закрытой.

– Я страшно ревновала его к тебе, буди, – призналась Дебора. – Ты знала его, понимала его так, как я никогда не смогла бы понять. Он отказался от семьи, отказался от общения с вами, но все равно мне все время было страшно. Я ничего не могла с этим поделать.

Как показала жизнь, она боялась не зря.

Дебора рассказала маме, что в течение многих лет пыталась примирить Пранаба с его родителями, уговорить его возобновить связи с бенгальскими друзьями, но он всегда отказывался. Это была ее идея устроить День благодарения в тот год, и по горькой иронии та женщинатоже была приглашена.

– Я надеюсь, ты не очень сердишься на меня за то, что я украла его из твоей жизни, буди, – запинаясь и всхлипывая, бормотала Дебора. – Меня всегда это мучило, мне казалось, что ты во всем обвиняешь меня.

Моя мать заверила, что ни в чем ее не винит. Она не стала посвящать Дебору в собственные страдания, в те страшные муки ревности, которые когда-то пережила, и просто прошептала, что очень ей сочувствует и понимает, что в ее семье произошла ужасная трагедия. Она не стала рассказывать Деборе и о том, как на следующий день после их с Пранабом свадьбы прошлась по дому и собрала все английские булавки, которые смогла найти в ящиках комодов и шкатулках с рукоделием. Я в то время была на собрании скаутов в школе, а отец – на работе. Когда мама набрала достаточно булавок, она туго перетянула себя свободным концом сари и прикрепила его булавками к блузке так, чтобы снять его было невозможно. Потом она взяла флакон жидкости для зажигалок, коробок спичек и вышла наружу, в серость и холод нашего двора, заваленного кучами неубранных листьев. На сари она набросила свой лиловый плащ, так что соседям могло показаться, что она просто дышит свежим воздухом. Мама распахнула плащ и вылила весь флакон жидкости для зажигалок себе на грудь, потом подошла к мусорному баку и выбросила туда пустой флакон. Она застегнула плащ, завязала его поясом, чтобы он получше пропитался, и нащупала в кармане коробок спичек. Целый час стояла она во дворе, набираясь мужества, чтобы зажечь спичку и поднести ее к себе. В результате ее спасла не я и не мой отец, а наша соседка миссис Холкомб, которую мать, кстати, всегда недолюбливала. Та вышла во двор убрать листья и обратилась к маме через забор.

– Какой сегодня прекрасный закат, правда? – сказала она. – Я и то смотрю, как вы долго стоите и любуетесь им, так и я тоже вышла поглядеть.

Мать вежливо кивнула ей, постояла еще немного и пошла в дом переодеться.

К тому времени, как мы с отцом вернулись домой, она как ни в чем не бывало варила на кухне рис.

Нет, мама не стала рассказывать об этом Деборе. Она призналась только мне после того, как мужчина, за которого я надеялась выйти замуж, разбил мое сердце.

Выбор ночлега

Снаружи отель «Чадвик Инн» выглядел многообещающе, он походил на охотничий домик в горах в старинном стиле: сайдинг темно-шоколадного цвета, красные наличники на окнах. Но, оказавшись в холле гостиницы, Эмит почувствовал разочарование: несмотря на недавний ремонт, а может быть, именно благодаря ему отель приобрел безликий, стандартизованный вид, типичный для такого рода заведений. Стены были оклеены обоями пастельных тонов, и особенно раздражал Эмита рисунок на них: серия резких штрихов, как будто кто-то пытался расписать новую шариковую ручку, но в голову ему не пришло ни единого слова. На стойке администратора возвышалась стопка цветных брошюр, рекламирующих местные достопримечательности. Меган сразу же схватила кипу проспектов и рассеянно листала их, пока Эмит заполнял анкеты. Теперь эти брошюры в беспорядке валялись на одной из двуспальных кроватей, которые занимали большую часть их номера. Меган открыла заднюю страницу брошюры и развернула приклеенную там карту.

– Ты можешь показать мне, где мы сейчас находимся? – спросила она, уводя палец слишком далеко на север.

– Вот здесь, – сказал Эмит, указывая на город. – Здесь озеро, видишь? Вот это, похожее на зайца.

– Не вижу, – сказала Меган.

– Да вот же оно! – Эмит взял палец Меган и твердо поставил его в правильную точку.

– Не вижу, как это озеро может быть похоже на зайца. Почему именно на зайца?

Дорога из Нью-Йорка была долгой, и Эмит ужасно устал, ему хотелось сейчас развалиться в кресле и выпить чего-нибудь прохладного и крепкого. Однако в номере он не обнаружил даже мини-бара, такого сервиса здесь не предоставлялось. Двойные кровати были накрыты темно-бордовыми покрывалами с цветочным орнаментом, широкий, приземистый шкаф занимал всю противоположную стену; в середину его был вмонтирован телевизор. На тумбочке между кроватями возвышалась бумажная пирамидка, на сторонах которой были перечислены местные кабельные каналы. Единственной приятной для глаз деталью комнаты был высокий потолок, через который хаотично проходили незакрытые балки, выкрашенные в темный цвет, – то, что сохранилось от первоначальной конструкции отеля. Несмотря на довольно большие окна, в комнате царил полумрак; хотя они сразу же подняли шторы и даже открыли дверь на балкон, Меган все равно пришлось включить свет, чтобы прочитать информацию в брошюрах.

Они приехали сюда на свадьбу Пэм Борден. Свадебная церемония должна была состояться ближе к вечеру на территории академии Лэнгфорд, частной школы-интерната, которую возглавлял отец Пэм. У Эмита к этому месту было особое отношение: восемнадцать лет назад он провел здесь два довольно несчастливых года, хотя в результате благополучно закончил обучение. Конечно, они могли, всего за двадцать баксов с человека, переночевать в одной из многочисленных спален самой школы, – на дворе стоял август, и школьники еще не вернулись с каникул. Однако Эмит решился разориться на «Чадвик Инн»: ему совсем не хотелось вновь погружаться в давно забытую атмосферу и ностальгия его не мучила. К тому же помимо «просторных комнат» отель предлагал воспользоваться «великолепным бассейном», закрытым теннисным кортом и рестораном (две звезды). С территории отеля был также отдельный выход к тенистому озеру, в котором Эмит когда-то осваивал технику каноэ и каяка. И вот на семейном совете они с Меган решили оставить девочек на все выходные у ее родителей на Лонг-Айленде и устроить себе небольшую передышку от семейной жизни – просто побыть вдвоем.

Эмит отодвинул балконную дверь и вышел наружу, на огороженную чугунной решеткой узкую полоску бетона, на которой едва помещались два плетеных кресла. Стояла августовская жара, и даже в горах воздух был душным и знойным, но все же здесь он был настолько чист и так напоен свежим запахом соснового леса, что не только кружил голову, но бодрил и тонизировал. Эмит вдохнул полной грудью и огляделся, – вокруг стояла непривычная тишина. Он привык к постоянной перекличке высоких детских голосков, перемежающихся репликами Меган, то успокаивающими, подбадривающими, то более резкими, сердитыми, и сейчас он невольно продолжал прислушиваться. Поездка в машине тоже была странной: Меган всю дорогу спала, а на заднем сиденье никто не вертелся, не кричал, не стучал ногами, не щелкал жвачкой и не хрустел чипсами, хотя Эмит то и дело оборачивался, не в силах поверить, что не увидит сейчас хитрые мордашки своих дочерей. Он облокотился на поручень балкона, потом сел в одно из кресел. Оно было жестким и неудобным.

– Поверить не могу, что они запросили двести пятьдесят долларов в сутки за это,– сказал он с отвращением.

– С ума можно сойти, – подхватила Меган. – Думают, что им все с рук сойдет, раз они построили эту хибару в такой глуши.

Действительно, «хибара» стояла в глуши, посреди лесов, хотя в школе он от этого вовсе не страдал. Он помнил наизусть расположение всех местных дорог, – даже сейчас, после того как они съехали с шоссе, он ни разу не воспользовался картой. Но в этой гостинице он был впервые. Когда он учился в Лэнгфорде, родители ни разу не навестили его – они в то время жили в Нью-Дели, в Индии. Они даже не смогли приехать на выпускную церемонию, собирались, конечно, но отец Эмита в то время работал ведущим хирургом-офтальмологом в одной из лучших больниц Дели и должен был оперировать катаракту у одного из членов парламента – дело гораздо более важное, чем посещение сына. Так что на праздник к Эмиту вместо родителей приехали бенгальские друзья отца из Винстера. После окончания школы Эмит не поддерживал отношений с бывшими одноклассниками и ни разу по собственной воле не вспомнил о школе. Письма с призывами совершить пожертвования на развитие Лэнгфорда и приглашения на встречи одноклассников отправлялись в мусорный бак нераспечатанными. Кроме редких писем от Пэм да футболки с логотипом школы у него ничего не осталось с тех лет. Самому ему бы в голову не пришло послать своих дочек учиться в Лэнгфорд – он им все-таки отец, а не изверг какой-нибудь.

Эмит свесился через перила, чтобы получше оглядеть территорию вокруг гостиницы. Огромная сосна, растущая прямо перед балконом, закрывала обзор. Слева виднелся краешек небольшого бассейна – он выглядел довольно уныло, огороженный низко подвешенной металлической цепью. Ни в нем, ни около него не было ни единого человека. Справа сквозь покачивающиеся ветви сосны просвечивала крыша теннисного корта, откуда доносились глухие удары мяча и приглушенные вскрики. Эти звуки почему-то еще больше утомили его.

– Вот дурацкое дерево, – сказал Эмит.

– Да уж, чего бы ему не расти хотя бы в паре футов влево? – согласилась Меган.

– Может быть, попросим другую комнату? Нам не впервой переезжать.

У Эмита и Меган стало традицией менять комнаты в гостиницах, где они останавливались. Она началась очень давно, когда они только-только познакомились. Они тогда поехали вместе отдыхать в Пуэрто-Рико, и им отвели какой-то жуткий номер на первом этаже, где в ванной на полу валялась дохлая ящерица. Меган закатила менеджеру скандал, и после этого их перевели в номер люкс с потрясающим видом на лазурные воды залива, почти сливающиеся с бледной голубизной неба. И все дни, пока они жили в той гостинице в Пуэрто-Рико, они не могли отвести глаз от небесной красоты открывающейся из окна панорамы, даже любовью занимались поперек кровати, чтобы можно было одновременно смотреть в окно. И спать ложились, не задергивая штор, и, просыпаясь, первым делом впивались взглядом в бесконечную сине-зеленую даль океана. Казалось, и они сами, и их номер, и даже кровать дрейфуют посреди коралловых рифов и разноцветных рыб. Подобная история случилась с ними и в Венеции, когда они праздновали первую годовщину свадьбы. После тоскливой ночи в номере, окна которого выходили на глухую бетонную стену, их перевели в комнату на первом этаже, где через балконную дверь можно было выйти прямо к каналу. Каждое утро под их окном останавливалась маленькая баржа, с которой продавали свежие фрукты и овощи. Если судить с этой точки зрения, их нынешний номер был расположен на правильной стороне гостиницы: с другой стороны открывался вид на парковку.