Текст книги "На новой земле"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

Снег все не выпадал, несмотря на твое нетерпение. Несколько раз проходили небольшие метели, но снег таял, не успев долететь до земли. И вдруг однажды он пошел – вначале снежинки были почти незаметны, но постепенно снегопад усилился, застилая землю идеально ровным ковром, а к середине дня снежный покров достиг пяти дюймов. Конечно, ничего опасного в таком снегопаде не было, однако дороги сразу же опустели. Мы же были страшно рады снегу – мы его обожали! Мама, по случаю снегопада пребывающая в хорошем расположении духа, решила приготовить большую кастрюлю кичури– тушеных овощей с рисом, которые она обычно готовила в дождливую погоду, а твоя мама удивила всех, в кои-то веки предложив свою помощь. Они стояли на кухне рядышком, жаря порезанную картошку и цветную капусту, растапливая бруски сливочного масла для приготовления гхи.Парул-ди объявила, что наконец-то приготовит свой знаменитый «английский сюрприз», а когда мама сказала, что у нас не хватит яиц, твой отец вызвался съездить в супермаркет и докупить все необходимые ингредиенты.

– Раньше полуночи я не управлюсь, – предупредила Парул-ди, взбивая горячее молоко и яйца над плитой, но вскоре передала мне миску, сказав, что устала. – Чтобы застыть, этому десерту потребуется не менее четырех часов.

– Ну и что, тогда мы съедим его на завтрак, – сказал ты, отламывая кусок фруктового кекса, который мама поставила на стол, и закидывая его себе в рот. Ты редко появлялся на кухне, но в тот день приготовление «сюрприза» так заворожило тебя, что ты все время топтался в дверях.

После ужина мы собрались в гостиной и включили телевизор. Снегопад не прекращался, и в новостях сказали, что занятия и в школах, и в университете отменены. «Ура!» – в восторге закричали мы с папой.

– Может быть, ты тоже возьмешь на работе отгул? – с улыбкой повернулась Парул-ди к твоему отцу, и, к нашему удивлению, он согласился.

– Знаете, что это мне напоминает? Тот день, когда мы уезжали из Кембриджа, – сказал твой отец. Они с Парул-ди снова достали свой «Джонни Уокер», и в тот вечер мой отец на радостях тоже согласился пригубить виски. – Помните, какую вы закатили для нас отвальную?

– Да, это было семь лет назад, – сказала моя мама. – Другая жизнь, и мы были другими. – И они пустились в воспоминания, мама достала альбом, со вздохом рассматривая ваши старые снимки.

– Какой чудесный тогда получился вечер, – мечтательно произнесла твоя мать чуть дрогнувшим голосом. В нем была грусть, которую, как мне показалось, разделяли с ней все собравшиеся в комнате взрослые. – Ты права, Шибани, мы были совсем другими.

Утром с карнизов свисали длиннющие сосульки, а наша лужайка покрылась толстым слоем снега – почти по колено. На завтрак мы попробовали «сюрприз» – я ела его с некоторой опаской, он был совсем не похож на горячую массу, которую мы взбивали накануне вечером, стал холодным и скользким, но ты ел его с таким аппетитом, что через некоторое время твоя мать выразила опасение, что тебя может стошнить. После завтрака наши отцы вооружились лопатами и отправились разгребать снег, и мы тоже вышли на улицу. Обычно я лепила снеговиков в одиночестве, и они получались кособокие и некрасивые; к тому же мама всегда жаловалась, что я перевожу добро, когда я просила ее дать мне морковку для носа. Но в этот раз работа пошла быстрее, потому что ты с удовольствием мне помогал. Ты катал снег голыми руками и впервые за все это время выглядел счастливым. Ты слепил небольшой снежок и бросил в меня. Я увернулась и тоже бросила в тебя снежком, попав по ногам.

– Сдаюсь! – крикнул ты, а потом, указывая рукой на нашу занесенную снегом лужайку, с чувством сказал: – Как же это все-таки красиво!

И я почувствовала себя польщенной, как будто ты сделал комплимент лично мне. Ты пошел к лесу, поманив меня за собой. Я немного замялась, но ты сказал, что хочешь мне что-то показать. День был ясный, небо сапфирово-голубое, голые ветки деревьев просвечивали насквозь, так что бояться было нечего, поэтому я пошла следом. Время от времени ты останавливался, нацеливал фотоаппарат на приглянувшийся тебе пейзаж и нажимал на кнопку. Ты ни разу не предложил сфотографировать меня. Мы шли довольно долго, я больше не видела нашего дома, не слышала веселого смеха наших отцов на лужайке. Вдруг ты остановился и, опустившись на колени, начал разгребать снег руками. Я вначале не поняла, что ты делаешь, а потом присмотрелась и увидела, что под снегом появились плоские камни, похожие на надгробия. Это и были надгробия, и не одно, а целый ряд. Я тоже опустилась на колени и начала счищать с них снег сначала рукой в перчатке, а потом рукавом. Мы расчистили шесть могил и присели на корточки, разглядывая их.

– Их фамилия была Саймонд, – сказал ты, – и все они похоронены здесь, представляешь? Мать, отец и четверо детей.

– Никогда не знала об этих могилах.

– Не думаю, что кто-нибудь о них знает. Последняя дочь, Эмма, умерла в 1923 году.

Я кивнула, внутренне передернувшись от сходства наших имен, гадая, пришло ли тебе это в голову.

– Знаешь, глядя на эти могилы, мне становится жаль, что мы индусы, я тоже хотел бы похоронить свою мать в земле, чтобы потом я смог навещать ее. Но она наказала нам развеять ее пепел над Атлантикой.

Я молча уставилась на тебя, не понимая, о чем ты говоришь. Кого развеять? Глядя на могилы, ты сказал, что у твоей мамы нашли рак – опухоль в груди, которая быстро распространялась по ее телу. Именно поэтому вы и уехали из Индии. Вылечить ее все равно было уже невозможно, но умирать в Индии она не хотела. Она не желала последние месяцы своей жизни тратить на ненужные расспросы, переживать навязчивое любопытство и жалость родственников, видеть отчаяние ее родителей. В Бомбее все знали, что она умирает, и, конечно, регулярно собирались в вашей квартире с видом на море в попытке оградить ее от того, что предотвратить было уже невозможно. Твоя мать не хотела, чтобы родители видели ее мучения, чтобы друзья запомнили ее иссохшей и полубезумной от боли, и поэтому она попросила твоего отца привезти ее в Америку.

– Она уже много раз ездила к докторам в Массачусетскую клиническую больницу. Мой отец возил ее туда, а вам они говорили, что едут смотреть дома. Весной у нее назначена операция, но это даст ей лишь небольшую отсрочку. Она не хочет, чтобы кто-нибудь из вас знал. До самого конца. Ты выпалил мне все это в лицо, и я, оторопев, какое-то время смотрела на тебя, а потом заплакала, вначале слезы просто тихо текли по щекам, но вскоре я начала всхлипывать все громче и громче, глаза и нос покраснели, пришлось вытащить носовой платок. Я не могла сдвинуться с места, мне было страшно неловко, что ты видишь меня в таком жутком виде, размазывающей по лицу слезы и сопли. И еще я боялась, что ты сейчас наведешь на меня свой объектив и сделаешь снимок. Но ты просто стоял и молчал, как будто и так сказал уже слишком много. Ты тоскливо смотрел на могилы семейства Саймонд, а потом, когда я немного успокоилась, повернулся и повел меня обратно. Около дома мы разошлись, все так же не проронив ни слова, – ты отправился помогать нашим отцам расчищать снег, а я побежала наверх принять горячий душ. Мама, взглянув на мое распухшее лицо и красные глаза, решила, что я замерзла, и сама послала меня в душ. Может быть, ты думал, что я плачу от жалости? Что я переживаю за тебя или за твою маму? Нет, я была слишком молода, что понимать значение слова «смерть», чтобы испытывать сочувствие к умирающей женщине. На самом деле я плакала от страха, что заражусь страшной болезнью, тем более что я стояла так близко к твоей маме в примерочной кабине. Я вспомнила ее большие упругие груди, когда мы обе примеряли лифчики. И я мгновенно возненавидела тебя за то, что ты так жестоко положил конец моей светлой, ничем не омраченной влюбленности, которой я наслаждалась весь последний месяц. Я почувствовала себя преданной, бессовестно обманутой тобой.

Через две недели вы уехали: твои родители купили наконец-то дом в Норд-Шор, который был спроектирован известным массачусетским архитектором. У дома была совершенно плоская крыша, а одна стена сделана целиком из стекла. Верхние комнаты занимали не все пространство дома, так что потолок в гостиной возносился на высоту двадцати футов. Правда, окна дома выходили на лес, зато на первом этаже был крытый бассейн, именно такой, какой хотела твоя мать. На следующий день после вашего переезда мама приготовила обед из нескольких блюд и повезла вам, чтобы Парул-ди не надо было готовить. Она сама не знала, какую ценную услугу оказывает твоей маме. Мы ходили по гулким коридорам, заглядывали в просторные комнаты, в которых пока не было ничего, кроме эха, но которым вскоре предстояло наполниться страхом, болью и горем. В потолке спальни было проделано окошко, и твоя мать сказала, что поставит свою кровать как раз под ним. Этому дому предостояло скрасить два последних года ее жизни. Я ничего не рассказала своим родителям; в конце концов они сами узнали о болезни Парул-ди от друзей и пришли навестить ее в больнице. Когда вы уезжали от нас, твоя мама пригласила нас всех приезжать к вам гости и плавать в бассейне, но вторичного приглашения мы так и не дождались. Наверное, ее здоровье ухудшалось быстрее, чем думали доктора, и развлекать гостей ей было не под силу. Какое-то время мои родители ворчали и обижались на нее. «И это после того, что мы для них сделали!» – зевая, говорили они друг другу. Но к тому времени я уже лежала в своей собственной кровати в своей комнате за стенкой и не слышала, о чем они говорили перед сном.

Конец старого года

Я не присутствовал на свадьбе моего отца. Я даже не знал, что он женился, пока отец не позвонил мне однажды утром в общежитие. В тот год я как раз заканчивал Суортморский колледж ^[14]. Меня разбудил громкий стук в дверь, и я услышал голос одного из соседей по коридору, который хрипло выкрикивал мою фамилию. Я сразу понял, что это отец мне названивает, кроме него никто не стал бы будить меня в девять часов утра. Отец всегда вставал очень рано, с рассветом, уверенный, что утренние часы – самые полезные для организма. Сначала он читал газету, а потом шел гулять – по Марин-Драйв, когда мы жили в Бомбее, или по тихим улочкам недалеко от нашего дома на Норд-Шор. Конечно, он всегда приглашал и маму, и меня присоединиться к нему, но мы знали, что в это время дня он предпочитает быть один. Сейчас все изменилось, конечно, те редкие часы одиночества, которые он когда-то так лелеял, стали привычными, более того, теперь они превратились в настоящую пытку одиночного заключения. Отец признался мне как-то, что после смерти мамы вообще перестал спать, по крайней мере, без помощи «Джонни Уокера», так что с утра у него не оставалось сил для прогулок. Я не разговаривал с отцом больше месяца – он уехал в Калькутту навестить своих и маминых родителей, все четверо находились пока в добром здравии, – так что, когда я взял трубку, которую мой недовольный сосед оставил болтаться на шнуре, я думал, он просто скажет, что нормально долетел. Я никак не ожидал тех новостей, что он мне преподнес.

– Я должен тебе кое-что сказать, Каушик, и боюсь, это тебя расстроит, – начал он, и я немедленно решил, что кто-нибудь из бабушек или дедушек заболел, скорее всего, родители матери больше не смогли мириться со смертью своей единственной дочери, которая умерла в возрасте сорока двух лет. Я не завидовал отцовскому визиту в Калькутту – если не считать маминой смерти, самым тяжелым испытанием для нас оказалась именно та посмертная поездка в Индию. Видеть искаженные скорбью лица дедушки и бабушки, которые растили и воспитывали маму и все еще считали ее маленькой девочкой, ходить по комнатам, где она играла, будучи ребенком, оказалось невыносимо тяжело. Ее родители и так много лет жили в состоянии легкого траура – в 1962 году, с отъездом дочери в США, они потеряли ее в первый раз. Конечно, периодически мама навещала их, сначала возвращаясь домой из Бостона, потом из Бомбея, куда они через несколько лет переехали с отцом на постоянное жительство: как Персефона в древнем мифе, она ненадолго освещала своим присутствием родительский дом, занимала свою детскую комнату, расставляла на трюмо неизменные баночки и тюбики с кремом, заваривала чай в знакомой с детства чашке. Даже после того, как мы позвонили маминым родителям из Бостона с известием о ее смерти, они продолжали хранить робкую надежду, что это лишь розыгрыш и что их дочь все же однажды снова вернется домой. И когда мы с отцом появились на пороге квартиры, бабушка дрожащим голосом спросила, почему мы не привели маму с собой, а оставили сидеть в такси, хотя такси давно уехало, а на стене гостиной висел огромный мамин портрет в траурной раме, увитой гирляндой из живых тубероз.

– Ее больше нет, дидун, – сказал я, и только после этого дедушка с бабушкой осели на пол и зарыдали, заново переживая смерть дочери. Мы с папой так и не сумели поплакать вместе с ними – ведь в каждый день маминой болезни мы тоже понемногу умирали, и наше горе, пусть непереносимое, было растянуто во времени.

Нет, с дедушкой и бабушкой все в порядке, рапортовал отец, они скучают, конечно, шлют приветы и поцелуи, а затем он рассказал мне о Читре, вдове с двумя детьми, на которой он только что женился. Она потеряла мужа два года назад, тот умер не от рака, правда, а от энцефалита. Читра работала учительницей в школе, и ей было тридцать пять лет, почти на двадцать лет моложе отца. Дочкам было семь и десять. Он подробно рассказывал мне эти детали, как будто отвечая на вопросы, которые я не задавал.

– Я не прошу тебя ни любить ее, ни даже уважать, – говорил отец. – Ты уже взрослый мужчина, Каушик, и сам отвечаешь за себя. Конечно, я понимаю и то, что она не может занять в твоей жизни того места, что заняла в моей. Единственное, о чем я тебя прошу, – чтобы ты когда-нибудь попытался понять меня и не осуждал мое решение.

Было ясно, что он подготовился к взрыву эмоций с моей стороны – негодованию, потоку обвинений и оскорблений, к бросанию трубки, наконец, – но я молчал. Я не чувствовал возмущения по отношению к отцу, лишь тупую ноющую боль где-то в области желудка – не такую сильную, конечно, как в Бомбее в тот день, когда я узнал, что мама обречена. Эта боль, собственно, с той поры и не исчезала никуда, только иногда проявлялась более сильно, чем обычно.

– Она там, с тобой? – спросил я. – Хочешь, чтобы я ей что-нибудь сказал? – Я спросил это не из вежливости, а скорее с вызовом, потому что не до конца поверил его словам. После маминой смерти у меня часто возникали веские причины не доверять тому, что мне говорил по телефону отец: например, что он регулярно ходит гулять, или что только что поужинал в итальянском ресторане, где мы часто бывали раньше всей семьей. А я подозревал, что он поужинал несколькими порциями «Джонни Уокера» и заел виски пакетиком миндаля.

– Нет, они приезжают через две недели. Увидишь их, когда вернешься домой на Рождество. – Подумав немного, отец добавил: – Ее английский пока хромает.

– Что, хуже, чем мой бенгальский?

– Похоже на то. Но я уверен, что она быстро освоит его.

Конечно, я не сказал ему того, что вертелось у меня на языке, – что моямама в совершенстве владела английским языком с детства, так что ей не пришлось «осваивать» его по приезде в Америку.

– Девочки говорят чуть лучше, – продолжал отец. – Они ходили в специализированную английскую школу. Я записал их в местную школу с января месяца.

Он познакомился с Читрой лишь за пару недель до свадьбы и до того, как стал ее мужем, встречался с ней два раза в присутствии родственников. Свадьба была очень скромной, они расписались в мэрии, а потом поужинали в кругу семьи в небольшом ресторанчике.

– Конечно, это родственники все устроили, – продолжал отец таким тоном, как будто хотел взвалить всю вину на них.

Это его замечание расстроило меня больше других. Моего отца никто не назвал бы ни мягким, ни послушным человеком, он всегда твердо знал, чего хочет, поэтому никакие родственники не посмели бы навязать ему жену без его желания.

– Я так устал, Каушик, – сказал отец. – Не могу больше каждый вечер возвращаться в пустой дом.

Если бы отец нашел маме замену и влюбился в другую женщину, я бы, может быть, и понял его, но удовлетвориться жизнью с незнакомкой, просто чтобы чувствовать рядом человеческое присутствие? Не лучше ли завести собачку? Это оскорбляло мамину память гораздо сильнее, чем возможные новые чувства. Конечно, мои родители тоже поженились традиционным способом, но все же в их браке присутствовала нота романтики. Мой отец впервые увидел маму только на свадьбе, и она произвела на него такое впечатление, что через неделю он вновь попросил ее руки. Они всегда оказывали друг другу знаки внимания, были нежны и заботливы, но, по горькой иронии, отец по-настоящему влюбился в нее только после того, как узнал о ее болезни. Его привязанность тогда переросла в какую-то всепоглощающую страсть, так что в подростковом возрасте я стал свидетелем романтических и страстных ухаживаний. Отец всегда приходил домой с охапкой цветов, по утрам не спешил подниматься с постели, перестал задерживаться на работе и пытался отгородить маму от мира до такой степени, что даже я, их сын, временами чувствовал себя лишним.

– Я думал, – продолжал отец, – что поселю девочек в твоей спальне, если ты, конечно, не возражаешь. По размеру она больше других комнат, им там будет удобно. Ничего, если ты остановишься в гостевой спальне, когда приедешь? Твоих вещей дома и так осталось немного, так я их сложу в гостевой на кровати. Или ты возражаешь? – Казалось, он переживает из-за того, что я лишусь своей старой комнаты, и совсем не хочет обсуждать, почему именно ядолжен переехать в гостевую.

– Да нет, пап, все нормально.

– Честно?

– Я уже сказал, что не возражаю.

Я вернулся в свою комнату. Тем утром в моей постели лежала девочка, она проснулась, когда я поспешно натягивал джинсы, а потом босиком бросился в коридор к телефону, и теперь лежала на животе, держа ручку, и лениво заканчивала кроссворд, который я начал прошлым вечером. Ее звали Джессика, и я познакомился с ней на семинарах по испанскому языку.

– Кто это был? – спросила она, поворачиваясь ко мне. Солнце светило из окна ей в затылок, и ее лицо оказалось в темноте, так что я не мог даже толком разобрать ее черты.

– Мой отец, – сказал я, залезая обратно в кровать и вытягиваясь за ее спиной.

Какое-то время она продолжала разгадывать кроссворд, а я тихо лежал, положив руку на ее тонкую талию, вдыхая до сих пор не очень привычный, и от этого волнующий запах ее кожи. Она ничего не знала ни о маминой смерти, которая произошла в год моего поступления в колледж, ни об отцовской поездке в Калькутту. Мы встречались уже около месяца, но я никогда не посвящал ее в подробности своей жизни. В то утро я расплакался на ее плече, а потом все рассказал ей.

Сдав сессию, я поехал на машине в Массачусетс, сделав по дороге небольшой крюк и высадив Джессику на ферме ее отца в Коннектикуте. На поступление в Суортмор отец подарил мне свою «ауди», которую купил, когда наша семья вернулась из Бомбея в США. Он сказал, что мне удобнее будет ездить на машине домой из Пенсильвании на каникулы и на выходные, но я знал, что дело не в этом: ему невыносимо было сидеть в машине, когда рядом не было ее,отец целенаправленно избавлялся от вещей, которые мама когда-то носила, трогала или хоть как-то использовала. Когда мы в последний раз вернулись из больницы, после того как врачи закрыли ей глаза, отец собрал все ее фотографии и семейные альбомы и сложил их в коробку из-под обуви.

– Выбери те, что тебе больше нравятся, – велел он мне, а потом заклеил коробку скотчем и спрятал куда-то в шкаф.

Он раздал ее духи и одеколоны, ее одежду, сумки и коробки с косметикой. Наверное, тогда я видел тебя в последний раз – ты пришла в наш дом вместе со своей матерью, как приходили до и после тебя другие, и провела в маминой спальне несколько часов. Вы перебирали ее одежду, примеряли ее шали и свитера, перетряхивали ее любимые блузки, брызгали себе на запястье духами «Шанель № 5». Ну а оставшиеся предметы, которые не понадобились ни вам, ни другим бенгальским женщинам, отец отослал в индийские благотворительные общества, поскольку спрос на сари и подходящие по тону обтягивающие блузки ярчайших цветов в Новой Англии был невелик. Так велела моя мать, и мы с отцом выполнили ее волю.

– Не хочу, чтобы мои чудесные сари пустили на занавески или половые тряпки, – проговорила она, слабо улыбаясь нам с больничной кровати.

Мы развеяли ее пепел с яхты недалеко от побережья Глостера – этот вояж устроил коллега отца по работе Джим Скиллинг, – а мамино золото отправили в Калькутту, где его раздали бедным индийским женщинам, когда-то работавшим в нашей семье в качестве служанок или поварих.

Мне не было жаль избавляться от ее драгоценностей. По возвращении из Бомбея у мамы не было повода надевать свои многочисленные украшения, поскольку она почти не выходила дома. Возвращаясь из школы той последней весной, я чаще всего заставал ее завернутой в одеяло и сидящей около бассейна – сил на плавание у нее уже не было, и она просто смотрела на воду. Иногда я выводил ее на улицу подышать свежим воздухом – мы проходили через небольшую сосновую рощу и садились отдохнуть на низкую каменную ограду. Иногда, когда мама чувствовала прилив сил, она просила меня отвезти ее к морю.

– Не забудь оставить мое рубиновое ожерелье и гарнитур из жемчуга с изумрудами, – наставляла меня мама. – Ты должен подарить их девушке, которую полюбишь и на которой женишься.

– У меня нет ни малейшего желания ни влюбляться, ни жениться, – бросил я хмуро, а она спокойно заметила:

– Как жаль, что нельзя сказать того же о смерти.

Но я не послушался маму. После того как она умерла, у меня не хватило духа снова вытаскивать красные бархатные коробки, которые хранились на полке в ее платяном шкафу, и искать в них жемчужные ожерелья, тем более откладывать что-то ради моего будущего семейного счастья.

Когда я доехал до дома, уже стемнело, но дом наш сверкал огнями на всю округу – других огней в общем-то в округе и не было из-за его обособленного положения. Кое-где по обочинам дороги виднелись участки подтаявшего снега, голые деревья махали черными ветвями. Наш дом не производил впечатления уютного или гостеприимного – каменные ступени уходили в неровную почву, вокруг крыльца росли кусты рододендронов, которые давно уже пора было постричь. На площадке перед домом я увидел машину отца. Сам отец стоял за стеклянной дверью, ожидая, когда я внесу вещи в дом.

– Мы ожидали тебя раньше, – сказал он. – Ты же обещал приехать к обеду?

Наверное, только в тот момент я окончательно поверил, что все, что он говорил мне о новой жене, – правда, что в доме действительно находится человек, из-за которого отцу так просто далось это «мы». Я не стал говорить ему, что заехал к Джессике и провел в ее доме два часа, просто объяснил задержку пробками на дороге. Мне пришло в голову, что отец, должно быть, в честь моего приезда ушел с работы пораньше, а может быть, и вообще не ходил сегодня в офис. По его виду ничего нельзя было сказать. Он больше не носил костюмов и сейчас был одет так, как обычно одевался в выходные, – в темно-синие брюки и кремового цвета свитер. В его волосах прибавилось седины, и, хотя он по-прежнему был красив мужественной, благородной красотой, старость подбиралась и к его лицу: кожа у крыльев носа обвисла, а бледно-зеленые глаза (черта, из-за которой мама смеялась, что в роду у него точно были ирландцы) больше не светились, как раньше, жадным любопытством. В голову мне пришла картинка: отец в шелковой курте,с топоромжениха на голове, стоит рядом с молодой женщиной, обещая заботиться о ней и ее детях. Интересно, был ли на свадьбе фотограф и покажет ли мне отец свадебные фотографии?

Дом был пропитан тяжелыми запахами индийской кухни – я уже давно отвык от них, – но в целом ничего не изменилось, мои черно-белые фотографии окружающих лесов, которые мама вставила в рамки и развесила по стенам, до сих пор украшали холл. Этот дом всегда был лишен того, что называется «уют», из-за обилия встроенных шкафов и пустых пространств, которые скрывали мелкие детали интерьера, придающие жилищу его особый стиль. Теперь, когда я больше не жил здесь, я заметил, насколько он огромен, особенно поражали воображение уносящийся вверх потолок гостиной (она занимала пространство двух этажей) и стеклянная стена, выходящая на сосновую рощу, вдоль которой могли спокойно рассесться более двадцати человек, как это и случилось в день маминых похорон.

Я снял куртку и передал отцу, и он убрал ее в стенной шкаф, затем повел меня в столовую. Поскольку дом был построен в стиле модерн, мама настояла, чтобы мы обставили его подходящей по стилю мебелью, и сейчас в гостиной стоял черный кожаный диван в форме буквы «П», а рядом с ним – хромированный торшер в виде длинной дуги, нависающей над диваном, и неправильной формы стеклянный журнальный столик. Столешница обеденного стола была выполнена из белого стекловолокна, и стулья сделаны в том же стиле. Мама никогда не позволяла закрывать стол скатертью, но сейчас он был накрыт какой-то тряпкой с индийским узором – то ли занавеской, то ли покрывалом, которое не доходило до противоположного конца. В центре, вместо вазы с фруктами или изящной цветочной композиции, которые мама всегда подбирала сама, стоял столовый прибор из нержавеющей стали: солонка и перечница, а рядом бутылочки с индийскими соусами «острый манго» и «сладкий лайм», испачканные, без крышек, с ложками, засунутыми в маслянистые жидкости. Мне накрыли на одном конце стола, на тарелке передо мной громоздилась горка полупрозрачных лючиз,а в нескольких мисках, расставленных полукругом, лежали рис, дали тушеные овощи.

– Садись, – сказал отец, – поешь, должно быть, ты голоден. – Он явно нервничал, впрочем, я тоже. В руке у него не было извечного стакана с виски, да и вообще я не увидел на столе бутылки «Джонни Уокера», без чего у него не обходился ни один вечер.

Я продолжал стоять, глядя на миски с неаппетитной индийской едой – мне совершенно не хотелось ни риса, ни дала.В университете я ел в кафетерии, а когда приезжал домой, мы с отцом или ходили в ресторан, или заказывали домой пиццу, так что великолепную газовую плиту с встроенным грилем, которой так гордилась мама, мы использовали только для того, чтобы вскипятить воду в чайнике. Я взглянул наверх и заметил, что потолок в углу потемнел от протечки.

– А это когда случилось? – спросил я, указав рукой на темное пятно.

– Уже довольно давно.

– А ты что, не собираешься ремонтировать крышу?

Мой отец всю жизнь трепетно относился к постройкам и раньше держал свои дома в идеальном состоянии.

– Знаешь, это такая большая работа, – устало произнес он. – Крыша-то совсем плоская, воде некуда стекать! Все-таки в этой части света не зря издавна делают крыши наклонными.

Я не слышал ни шагов, ни звона посуды на кухне, ни звуков льющейся воды – как будто Читра и ее дочки затаились в одном из многочисленных стенных шкафов, заслышав шум мотора моей «ауди».

– Ну и где же они? – спросил я, не выдержав.

И тогда она появилась, вышла из-за двери, которая вела на кухню. Я знал, что по возрасту она ближе ко мне, чем к отцу, но все равно это болезненно поразило меня. Лицо у Читры было приятное, но слишком круглое, чтобы назвать его красивым, нос широковат, а волосы длинные, темные и густые. Она была выше, чем я предполагал, выше даже, чем мама. Пробор ее был густо накрашен алой краской (традиция, которой мама никогда не следовала), и это яркое пятно показалось мне самой запоминающейся частью ее наружности.

– Прошу вас, зовите меня мамони, – сказала она на бенгальском языке. Голос у нее был значительно ниже маминого, с хрипотцой, которая звучала неожиданно успокаивающе. – Вы не возражаете?

Она говорила с нерешительной улыбкой, как будто опасаясь моей реакции, но я покачал головой, не отвечая на ее улыбку.

– Пожалуйста, – повторила она на этот раз по-английски, рукой указывая на стул.

Я повернулся к отцу:

– А разве мы не будем ужинать все вместе?

– Мы уже поели, – сказала Читра, переключаясь обратно на бенгали. – Вы так долго ехали. Подождите, я принесу еще еды.

Она быстро вернулась на кухню, а я сел за стол. Внезапно рот мой наполнился слюной, и, несмотря на то что мне претило есть приготовленную ее руками пищу, я был благодарен за обилие блюд на столе. В последний раз я ел днем – кусок фруктового кекса, который предложила мне мать Джессики. Кекс, кстати, оказался на редкость вкусным, и мама Джессики завернула мне еще пару кусков в дорогу. А я так и забыл их на столе, память совершенно отшибло после того, как мы с Джессикой целый час занимались любовью на ее старомодной кровати под балдахином.

– Давай, Каушик, начинай, – сказал отец, отодвигая свободный стул и усаживаясь на него. – Все остынет.

Читра разложила еду в маленькие стеклянные вазочки, из которых мы обычно ели мороженое, и их расположение на столе показалось мне слишком формальным и церемонным: так ели дедушки и бабушки в Калькутте, утром они принимали ванну, а потом не шли, а «следовали» к столу в сопровождении дюжины слуг. Я не знал, как лучше поступить – есть прямо из вазочек или положить себе на тарелку всего понемногу. Пока я размышлял над этим, я прикончил еще теплые и на редкость воздушные лючиз.Это напомнило мне о воскресных завтраках в Бомбее, когда я тоже ел лючиз,приготовленные Зариной, нашей поварихой, фарси по национальности. Жизнерадостный мамин голос до сих пор звучал в моей голове – вот она жалуется, что лючизвышли недостаточно пышными, и просит Зарину приготовить еще одну порцию, только вначале получше раскалить масло на сковороде.

Читра опять вошла в столовую, на этот раз в сопровождении двух девочек, которые, кроме некоторой разницы в росте, показались мне совершенно одинаковыми. Они были одеты в толстые вязаные свитера и шерстяные носки, хотя в доме было вполне тепло, – нелепые индийские вещи, которые – я был уверен в этом – они выбросят, как только начнут общаться со сверстниками. Оба свитера были химического ярко-розового цвета. Девочки не слишком походили на Читру, более темнокожие, с сужающимися книзу лицами и хвостиками, завязанными по обеим сторонам симпатичных мордашек.

– Хотите лючиз? —спросил я, указывая на тарелку, и, к моему удивлению, обе они сделали по шагу вперед и протянули ко мне левые руки, правыми закрывая смеющиеся рты. У младшей девочки не хватало переднего зуба.