Текст книги "На новой земле"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 23 страниц)

Рума вытащила и перетрясла одежду для беременных, которую у нее хватило предусмотрительности оставить «на всякий случай»: брюки с эластичным поясом, длинные туники – скоро ей придется вновь надевать эту униформу. Потом она прошла в комнату Акаша – там стоял стеллаж, который она собиралась покрасить с того самого момента, как купила его десять лет назад в Бруклине, а потом использовать для хранения книг по юриспруденции. Пока на нем были сложены игрушки и книжки Акаша. Рума начала разбирать стеллаж, складывая игрушки в большую кучу на полу. Она попросит отца помочь снести стеллаж во двор и завтра же покрасит его. Она так увлеклась, что не заметила, как Акаш вошел в комнату и встал за ее спиной. Он был бос, золотистые маленькие ноги до колен вымазаны в земле. Рума испугалась, что он закатит истерику, потому что она трогала его вещи, но Акаш воспринял все как должное, деловито подошел к куче и стал выкапывать оттуда игрушки поменьше.

– Что ты собираешь делать? – спросила она.

– Мы с даду сажаем сад, – важно объяснил ей сын.

– Да? И что же ты посадишь?

– Да вот, все это барахло. – Он подхватил игрушки и целеустремленно вышел из комнаты.

Барахло?Сдерживая смех, Рума пошла следом. В саду отец выделил Акашу собственный участок под посадки, небольшой, размером не больше газетного разворота, и аккуратно разметил на нем небольшие лунки. Рума остановилась на крыльце и, подняв брови, наблюдала, как преисполненный важности Акаш присел на корточки, копируя деда, и начал засовывать игрушки в лунки. Он деловито закопал розового пластмассового слоника, потом резиновый мячик, следом несколько деталей от конструктора «Лего».

– Не закапывай их так глубоко, – заметил отец. – Не больше чем на палец глубиной. Ты еще можешь достать их пальцем?

Акаш кивнул. Он взял маленького резинового динозавра и принялся совать его в землю.

– А какого он цвета? – спросил отец.

– Красный.

– А на бенгали?

–  Лал.

– Хорошо.

– А это – ниил!– закричал Акаш, указывая пальцем на небо.

Пока отец принимал душ, Рума заварила чай. Ей всегда нравилась церемония пятичасового чаепития, как бы официальное признание окончания дня, его перехода в состояние вечера, несмотря на то что солнце еще стояло высоко над горизонтом. Когда они с Акашем оставались одни, соблюдать эту церемонию казалось довольно глупым, поэтому сейчас ей было особенно приятно посидеть с отцом на террасе, расставив рядом чайник, чашки, блюдечко с соленым миндалем и тарелку с печеньем, умиротворенно глядя на озеро и слушая, как ветер тихонько шелестит листвой в кронах деревьев. Когда Акаш был совсем маленьким, он тоже издавал такой же тихий, исполненный блаженства шелест, который как будто шел из глубин его сытого сна. Листья перемигивались друг с другом, вспыхивая в закатном свете серебром, колеблясь в мягком бризе, как будто дрожали от холода. Акаша сморил сон, так он набегался за день и наплавался в бассейне, и весь дом был погружен в уютную, дремотную тишину.

– Если бы я здесь жил, я бы летом непременно спал на улице, – сказал отец. – Я бы поставил на террасу диван.

– Так это легко устроить.

– Что?

– Ну, спать на террасе. У нас есть такой надувной матрас – очень удобно.

– Ну, это я просто так сказал. Мне и в моей комнате удобно. Но если бы у меня была возможность, я бы тоже построил для себя такую террасу.

– А что тебе мешает?

– Ну, я живу в кондоминиуме, и там есть разные ограничения. Короче, мне не позволят, я думаю. Но в старом доме такая великолепная терраса нам бы не помешала.

Слезы навернулись Руме на глаза, когда отец произнес эти слова – «старый дом». С одной стороны, тот факт, что вокруг ничто не напоминало о маме, отчасти помогал преодолеть душащую ее тоску. Но забыть свою мамочку она, конечно, не могла. Вот и теперь в памяти промелькнул один из их последних разговоров, на пути в больницу, когда они обсуждали новое назначение Адама и возможный переезд в Сиэтл – тогда это была еще лишь туманная перспектива. «Нет, не уезжай туда, не надо, – сказала ей сидевшая на пассажирском сиденье мать и схватила ее за руку. – Это слишком далеко, так я вообще тебя больше не увижу». А спустя шесть часов она была мертва. Руме внезапно ужасно захотелось спросить отца, скучает ли он по своей жене, плакал ли он по ней хоть раз. Рума, по крайней мере, его слез не видела. Но она не спросила, как не спрашивала раньше, потому что он все равно не признался бы в таких, по его мнению, постыдных слабостях.

– Ну а если бы мы могли ее построить, к какой части дома ты пристроил бы ее?

Отец задумался.

– Наверное, к гостиной. Там было прохладнее всего.

Рума попыталась представить, что случилось бы, если бы отец принял такое решение, когда мама была еще жива. Она живо вообразила себе истерические мамины звонки, ее жалобы на своего неугомонного мужа и на то, что рабочие начинают сверлить и стучать слишком рано, вообразила, как в гостиной сносят стену. А потом мысленным взором нарисовала идиллическую картинку – довольные родители сидят в тени в плетеных креслах на открытой террасе и пьют чай. Легкий вздох невольно вырвался из ее груди. Родительский дом невозможно было представить без мамы, сердце рисовало ее образ помимо разума. Когда родился Акаш, Рума впервые поняла, что означает быть охваченной «благоговейным трепетом». Даже сейчас Акаш иногда возбуждал в ней это чувство – его совершенное маленькое тело, его ровное дыхание, кровь, которая четко разбегалась по его венам, его внутренние органы, действовавшие в полном согласии друг с другом, и все это совершенство – ее собственное творение! Плоть от плоти ее, как сказала мать, когда увидела Акаша в послеродовой палате. Только мама использовала другие слова – на бенгали эта избитая фраза звучала как «он сделан из твоей плоти и твоих костей». После рождения Акаша Рума стала замечать сверхъестественное в повседневной жизни. Но и смерть могла вызывать подобные чувства, теперь она знала это – человеческое существо, которое дышало, думало, волновалось по мелочам, хранило в голове мириады мыслей и чувств, занимало определенное место в этом мире, в одно мгновение могло превратиться в ничто, стать невидимым, потерять и форму, и содержание.

– Жаль, что я не видела твоей новой квартиры, – сказала она отцу. – У Адама пока не предвидится отпуска, но мы обязательно приедем к тебе, когда родится малыш.

– Да там нечего смотреть, Рума, только телевизор да диван, ну и мои вещи. Там и места не будет вас разместить. Это же не дом.

– Мне все равно хотелось бы на нее взглянуть, – сказала она. – А остановиться мы можем в гостинице.

– Вот глупости, даже и не вздумай, – резко сказал отец. – Тащиться в такую даль, чтобы посмотреть на обычную квартиру? Ты теперь сама мать, незачем везти детей неведомо куда.

– Но ведь вы с мамой возили нас в Индию почти каждый год!

– У нас не было выбора. Наши родители не хотели приезжать к нам в гости. Однако в нашем случае все как раз наоборот – я-то могу навещать тебя. – Отец прищурился и одобрительно осмотрел горизонт. – Да, я буду приезжать. Мне здесь нравится.

– Папа сажает цветы на заднем дворе, – сказала Рума Адаму, когда он позвонил ей поздно вечером.

– Да? Он что, собирается остаться, чтобы ухаживать за ними?

Его шутливый тон задел ее, она почувствовала себя обиженной за отца.

– Я не знаю.

– Уже четверг, Рума. Как долго ты собираешься себя терзать?

Но Рума уже не терзалась. Она хотела сообщить об этом Адаму, но потом передумала. Вместо этого она сказала:

– Я хочу подождать еще пару дней. Чтобы быть уверенной, что все идет гладко.

– Господи, Рум, – сказал Адам усталым голосом. – Он же твой отец. Ты знала его всю свою жизнь.

Но он был не прав, до сегодняшнего дня она многого не знала об отце. Например, она не знала, что ему будет комфортно жить в одиночестве, и не представляла, что ей так понравится жить с ним под одной крышей – за эти дни она ни разу не помыла посуду. За ужином он с одинаковым аппетитом ел все, что бы она ни приготовила, – рыбу на гриле или куриные грудки, поскольку готовить индийские блюда у нее не было сил, – а на обед довольствовался консервированным супом. Но больше всего ее изумляло отношение отца к Акашу. По вечерам отец стоял рядом с ней, когда она купала малыша, оттирая грязь с его коленок и локтей. Он помогал внуку надеть пижаму, почистить зубы, причесывал его влажные мягкие волосы. Когда Акаш заснул однажды прямо на ковре, отец заботливо подложил под его голову подушку и накрыл сонное тело пледом. Теперь Акаш настаивал на том, чтобы отец читал ему книги на ночь и спал в его постели внизу.

В первую ночь, когда Акаш решил переночевать в комнате отца, Рума потихоньку спустилась вниз, чтобы посмотреть, заснул ли ее сын. Она увидела луч света, выглядывающий из-под отцовской двери, и услышала его неторопливый голос, читающий «Зеленые Яйца и Ветчину» ^[3]. И она представила себе, как дед и внук лежат под одеялом, сдвинув головы и положив книгу на животы, и Акаш переворачивает страницы. Было очевидно, что отец не знал этой книги наизусть, как знала ее она, он читал медленно, запинаясь, делая паузы между предложениями, пытаясь говорить разными голосами, что создавало комичный эффект. Его старания тронули ее почти до слез, и, когда она стояла под дверью, слушая сказку, ей пришло в голову, что отец в первый раз в своей жизни влюбился. Она уже собиралась постучать и сообщить отцу, что давно пора выключать свет, но вместо этого тихонько повернулась и на цыпочках пошла к себе наверх, мельком позавидовав собственному сыну.

Посадки продвигались вперед в соответствии с планом. Конечно, он понимал, что все его усилия напрасны – он не мог представить себе ни дочь, ни зятя в саду, ухаживающими за растениями. Да они вообще не представляют, что надо делать, откуда? Через месяц его прекрасный садик зарастет сорняками, а листья обглодают червяки. Ну а с другой стороны, они же могут нанять садовника, денег у них вроде бы хватает. Конечно, ему ужасно хотелось посадить овощи, но он сдержал себя – за овощами требуется больший уход, чем за цветами. Сад получился достаточно скромный, всего лишь парочка медленнорастущих миртовых кустов, три куста разноцветных флоксов около деревьев, перед ними – ряд бледно-серой хосты, куст клематиса, который он посадил около крыльца, чтобы ему было куда виться, и в память жены – небольшая гортензия. Но все-таки не удержался: на расчищенном за кухней участке он посадил несколько саженцев помидоров, обсадив грядку бархатцами и незабудками – до осени оставалось достаточно времени, чтобы снять небольшой урожай. Он окопал дельфиниумы, взрыхлил землю, подвязал стебли, а вокруг воткнул дюжину луковиц гладиолусов. С каким наслаждением он возился в земле, только сейчас он понял, как ему этого не хватало – мягкой земли под коленями, черноты под ногтями, запаха прелых листьев, который въедался в кожу так, что даже душем не смыть. Да, скучно жить без этого, и, когда он вспоминал свой старый сад, он особенно сильно скучал по жене. Жена не помогала ему в саду, но она с благодарностью принимала его дары. В течение многих лет, после того как дети выросли и уехали из дома, она умудрялась использовать все овощи, что он ей приносил, готовя из них кушанья, о которых он раньше понятия не имел. К тому же, пока жена была жива, они часто принимали гостей, расставляли стол на лужайке, а напоследок одаривали обрадованных друзей плодами, выращенными собственными руками.

Он оглядел маленький участок Акаша, – мальчик сделал аккуратные кучки вокруг торчащих из-под земли карандашей и пластмассовых игрушек. Они закопали также монетки – много монеток, почти всю мелочь, что была у него в карманах.

– Когда вырастет сад? – крикнул Акаш из бассейна – он стоял на четвереньках, проводя по воде игрушечной лодкой.

– Скоро.

– Завтра?

– Не так скоро. На это требуется время, Акаш. А ты помнишь, что мы учили сегодня утром?

– Да! Да! – И Акаш громко продекламировал числа по-бенгальски от одного до десяти.

Ночью, когда Акаш заснул рядом с ним, он написал миссис Багчи открытку – решил, что так будет более надежно, чем посылать сообщение по мейлу с компьютера Румы. Он купил открытку с видом на залив Элиот, со всеми этими парусниками и паромами. Сам он залива не видел и вообще-то не любил посылать открытки из тех мест, в которых еще не побывал, но в данном случае выбора у него не было. Он составил текст на бенгали, на всякий случай, чтобы Рума не поняла, если увидит. «Я сажаю небольшой сад около дома Румы, – начал он. – Акаш подрос и посещает бассейн. Погода стоит приятная, дождей почти нет. Надеюсь, скоро увидимся в Праге». Он не поставил подписи. Он поискал в своем бумажнике и вытащил сложенный листок бумаги, на котором был записан ее адрес. Теперь он носил три адреса в бумажнике – сына, дочери и миссис Багчи, они хранились прямо за его правами и кредиткой. Он заполнил адрес по-английски, сверху написал ее имя.

Интересно, а где здесь находится почта? Что, если он попросит у Румы марку? Что она может заподозрить? Он, конечно, мог отвезти открытку назад в Пенсильванию и опустить в ящик там, но это выглядело бы глупо. Что же такое соврать Руме? Решено, он скажет, что ему надо отправить счет. Да, счет, это вполне уместно. В двух милях от их дома он видел почтовый ящик, он может кинуть туда открытку по дороге в аэропорт. Только пока надо ее спрятать. Ну и куда же? В этой комнате вообще ничего невозможно скрыть – сплошные гладкие поверхности, все углы на виду, даже шкаф практически пустой, только пара его рубашек висит на плечиках. Каждый день, он не знал, когда именно, Рума приходила в его комнату, чтобы заправить постель, забрать в стирку грязную одежду, вытереть капли воды на стенках раковины и душевой кабины, оставшиеся после приема душа. Он сначала решил положить открытку во внутренний карман пиджака, но ему было лень шевелиться. Немного поколебавшись, он вложил ее в путеводитель по Сиэтлу, лежащий на прикроватной тумбочке, а потом на всякий случай даже убрал его в ящик.

Он снова взглянул на спящего внука, его длиннющие ресницы и мягкий овал щек, и вспомнил своих детей, которые в детстве так же сладко спали. Внезапно он отчетливо понял, что ему не доведется увидеть Акаша взрослым человеком, вряд ли он доживет даже до окончания школы. Как жаль! Какая все-таки грустная штука – жизнь. Он попытался представить себе, как будет выглядеть подросший Акаш, когда он, наконец, займет эту комнату и начнет запирать дверь, как в свое время Рума и Роми. Наверное, внук вырастет красавцем, ведь он впитал лучшее от обеих рас. Э, ладно! Что толку грустить? Что будет, то будет, смерть неизбежна, он и так слишком долго живет на свете. И на его совести есть черные пятна – ведь он тоже повернулся спиной к родителям, когда сбежал от них на другой континент в надежде построить новую жизнь в Америке. Он бросил своих родителей, что уж тут играть словами. Он предал их во имя своих амбиций, во имя собственного благоденствия, которое сейчас стало ему так не важно. Вздохнув, он поцеловал мальчика в теплый лоб, разгладил пальцами золотой завиток над ухом и выключил свет, погрузив комнату в полную темноту.

В субботу утром, за день до отъезда, отец закончил свои посадки. После завтрака он повел Руму на экскурсию. Кусты были еще совсем маленькие, посажены довольно далеко друг от друга, а земля вокруг них засыпана мульчей, но отец сказал, что они должны вытянуться, и показал рукой, до какой высоты они вырастут к следующему лету. Он объяснил Руме, как надо за ними ухаживать, сколько воды требуется выливать под корни и что делать это можно лишь после захода солнца. Он показал ей место под крыльцом, где приготовил бутылку с жидким удобрением, которое время от времени нужно добавлять в воду для полива. Рума слушала его очень терпеливо, согласно кивая головой, но думала о своем и плохо следила за ходом его объяснений.

– Почаще проверяй, чтобы не было жуков, – сказал отец, снимая насекомое с листа и сбрасывая его на землю. – Гортензия в этом году не будет обильно цвести. Цветы будут голубые или розовые в зависимости от кислотности почвы. В дальнейшем тебе придется ее подстригать.

Рума кивнула.

– Твоя мать всегда любила гортензию больше других цветов, – продолжал отец. – По крайней мере, в этой стране.

Рума взглянула на кустик с большим интересом. Раньше она этого не знала.

– Следи за тем, чтобы помидоры не падали на землю. – Отец нагнулся, чтобы поправить хрупкий стебель. – Видишь, я их подпер довольно основательно, но, может быть, придется подвязать еще раз – повыше, когда стебли вытянутся. Ни в коем случае не давай почве пересыхать. Если на улице очень жарко, можно полить их и два раза в день. А если начнутся заморозки, а томаты еще не созреют, собери их, заверни в газету и положи в темное место – они, что называется, дойдут. Да, и срежь стебли дельфиниумов перед зимними холодами, тогда на следующее лето они будут лучше расти.

– Может быть, ты сам сможешь это сделать, – тихо предложила Рума.

Отец неловко поднялся, держась рукой за бедро. Он снял бейсболку и вытер лоб тыльной стороной ладони.

– Я не смогу, я же отправляюсь в путешествие. Я уже купил тур.

– Я имею в виду, когда ты вернешься из своего путешествия, баба.

Отец поднес руки к глазам и внимательно оглядел ногти с въевшейся вокруг них чернотой. Затем поднял голову и окинул взглядом сад, деревья и лужайку.

– Ты живешь в хорошем месте, Рума. Мне нравится твой дом. Только это твойдом, а не мой.

Рума ожидала сопротивления, поэтому продолжала говорить:

– Ты мог бы занять весь нижний этаж. И конечно, ты мог бы ездить во все эти путешествия, мы бы тебе совсем не мешали. Акаш, – обратилась она за поддержкой к сыну, – а что ты скажешь, если даду останется у нас жить? Ты будешь рад?

Акаш в восторге запрыгал по бассейну, стреляя в их сторону водой из резинового дельфина. Он отчаянно закивал головой, выражая полное согласие с такой прекрасной идеей.

– Конечно, я понимаю, это серьезное решение, – продолжала Рума. – Но для тебя ведь так будет лучше, разве нет? Для всех нас. – Она не замечала, что по ее лицу текут слезы. Отец продолжал стоять, не подходя к ней, не делая никаких попыток ее утешить, просто ожидая, когда она успокоится.

– Знаешь, я не хочу стать тебе обузой, – проговорил он наконец.

– Ты не станешь. Наоборот, ты будешь такой поддержкой… Пожалуйста, баба, не надо принимать решения сейчас, просто обещай, что подумаешь над моим предложением.

Он поднял голову и внимательно взглянул ей в лицо. Тень грусти промелькнула в его глазах, но он кивнул головой.

– А хочешь, мы поедем в Сиэтл сегодня? – предложила Рума. – Последний день надо отметить. Хочешь, сходим в ресторан?

Отец немного оживился.

– Да, как насчет прогулки на катере? Или на этом вашем пароме? Мы еще успеваем?

Дочь ушла в дом, чтобы переодеть Акаша и посмотреть расписание паромов, и внезапно ему стало невыносимо оставаться в этом доме – последующие двадцать четыре часа показались вечностью. Но он успокоил себя тем, что завтра в это время уже будет сидеть в самолете и лететь домой, в Пенсильванию. А еще через две недели он прилетит в Прагу, и миссис Багчи поцелует его в щеку, а по ночам будет засыпать рядом с ним. Конечно, он понимал, что дочь предлагает ему переехать к ней не ради него, а ради себя. Он был ей нужен сейчас, как никогда раньше, и именно поэтому ее предложение так расстроило его. Часть его души (совесть, что ли?) настаивала, чтобы он помог дочке в трудную минуту, но остальное «я» отчаянно сопротивлялось. Он прожил с ней целую неделю, и, хотя ему было здесь вполне комфортно, общение с Румой только утвердило его в решении и дальше жить одному. Не желает он вновь становиться частью семейной жизни, ни своей, ни чужой, – его в дрожь бросает от одной мысли, что он может опять погрузиться в пучину бесконечных выяснений отношений, разборок, обид и претензий! Не хочет он жить и в большом доме, который будет постепенно заполняться не нужными никому вещами, вещами, от которых он недавно с таким трудом и болью избавился, – всеми этими книгами, одеждой, фотографиями, сувенирами. Таков закон жизни – до какого-то срока она развивается, растет, набухает. Но надо уметь вовремя преодолеть стремление к энтропии, очистить свою жизнь от лишнего мусора, и он уже достиг этой черты.

Мальчик был единственной зацепкой, искушением, но он знал, что малыш скоро забудет его. А для Румы его присутствие все равно оставалось бы вечным напоминанием о том, что матери ее уже нет в живых и что больше никто на свете не будет любить ее так же беззаветно. Когда он наблюдал за тем, как дочь бегает по дому за Акашем, переодевает его, кормит, моет и убирает за ним, он вспоминал, насколько моложе была его жена, когда у них появились дети, – практически девочка! Когда жена достигла возраста Румы, их дети были уже подростками. И по мере того как дети росли, они все меньше напоминали родителей – они и говорили по-другому, и по-другому одевались, они казались ему чужими, иностранцами, незнакомцами, у них даже волосы были другой консистенции, и руки и ноги – другой формы. Как странно, что именно во внуке он вдруг увидел отражение себя – генетическую реконструкцию, продолжение своего рода, плоть от плоти, так сказать. А ведь внук-то только наполовину индус, и даже фамилия у него – американская.

А когда его дети приезжали из колледжа, как тяжело им было оставаться дома, как они скучали по своей только что обретенной свободе! Как они рвались назад, и порой грубили жене, да и ему тоже. Жена тогда часто плакала, страдала, не понимала, за что же ее так презирают? Он-то сам вида не подавал, но тоже переживал. В то время, глядя на ожесточенные лица детей, он вспоминал их в младенческом возрасте, беспомощных и жалких, лежащих на его руках, полностью зависимых от него, – тогда они с женой были для детей целым миром, как Рума для Акаша сейчас. Но скоро, так скоро дети вырастают, границы их мира расширяются, и вот уже родители представляются им чем-то аморфным, связь с ними слабеет, а иногда и вовсе рвется. Такое же будущее ожидает Руму – ее дети станут для нее незнакомцами, чужими. Порой у него сжималось сердце от жалости к ней, но он знал, что защитить ее от жизни он не в состоянии. Он не мог защитить ее от разрушений, которые неизбежно несло в себе время, как в семейной жизни, так в других областях. И он не хотел делиться с ней печальным выводом, к которому его привела сама жизнь: вся эта затея с женитьбой, витьем гнезда и выводом птенцов, хоть иногда она ему даже нравилась, с самого начала была обречена на провал. Вот к такому заключению пришел он на старости лет… Впрочем, возможно, что это – обычное брюзжание усталого старика. Старика, которому опять хочется стать ребенком.

Отец уезжал рано утром, пока Акаш еще спал. Рума опять предложила отвезти его в аэропорт, но на этот раз он отказался еще более решительно. Все эти прощания ни к чему, сказал он, и незачем таскать ребенка по публичным местам. По правде говоря, они ужасно устали после проведенного в Сиэтле дня. Вначале они прокатились на пароме через залив, затем поднялись на Космическую иглу, а потом поужинали в ресторанчике на Щучьем рынке. Утром, когда Рума вошла на кухню, отец уже закончил завтрак – миска и ложка, как обычно, лежали на столе, а чайный пакетик, который он всю неделю оставлял для второй чашки чая, был выброшен в мусорное ведро.

– Ты ничего не забыл? – спросила Рума, взглянув на его чемодан, стоявший у входной двери. Отец приехал, нагруженный подарками для них, но себе не купил ничего, что напомнило бы ему об этом визите. Все его покупки за последнюю неделю: шланги, грабли, мешки с оставшейся землей и мульчей – были аккуратно сложены под крыльцом.

– Позвони, когда долетишь, – сказала Рума дрожащим голосом. Так всегда говорила ее мать, когда они уезжали из дома. Она начиркала время прилета внизу листа бумаги, на котором был записан номер рейса Адама.

– Адам возвращается сегодня вечером?

Рума кивнула.

– Вот и хорошо. Все вернется на круги своя.

Руме хотелось сказать отцу, как приятно она чувствовала себя в его обществе, какой нормальнойей показалась жизнь с ним. Но она не могла произнести этих слов. Отец налил немного чая на блюдце, чтобы не обжечься, и понес его к губам, слегка дуя на горячую жидкость и прихлебывая ее мелкими глотками.

– Это была чудесная неделя, Рума. Я наслаждался каждым днем.

– Я тоже.

– А Акаш оказался настоящим подарком, – добавил отец, и его обычно суховатый голос невольно смягчился. – Что за чудо этот ребенок! Если хочешь, я приеду опять после того, как родится маленький. Я могу повозиться с Акашем, хотя, конечно, не смогу быть так полезен, как твоя мать.

– Неправда, ты мне ужасно помог в этот раз.

– Но ты должна понять, что я предпочитаю жить один. Я слишком стар, чтобы так резко менять свою жизнь.

Он говорил тихим, мягким голосом, но его слова оглушили Руму. Ей стало ясно, что отцу не требовалось времени на то, чтобы обдумать ее предложение. Он никогда и не рассматривал его.

– И не забудь выяснить ситуацию по поводу работы, – сказал он, вставая. – Ты уже многого достигла, жаль, если все усилия пойдут коту под хвост.

Он подошел к раковине и, прежде чем она смогла его остановить, прополоскал чашку и блюдце и поставил их на сушку. Пора было отправляться.

– Пойду поцелую Акаша на прощание, – пробормотал отец. Он повернулся к двери, но вдруг остановился. – Послушай, у тебя есть лишняя марка? Мне надо отправить счет.

– Посмотри в ящике маленького комода, в холле, – сказала Рума. – Там был целый рулон марок.

Она услышала, как открылся ящик, потом опять с треском захлопнулся, как отец прошлепал наверх. Его довольно долго не было, а затем он вернулся, надел кроссовки, засунул шлепанцы в передний карман чемодана и поцеловал Руму в щеку.

– Береги себя. Дай мне знать, как поживает наш садик. – Бросив взгляд на ее живот, он добавил: – Жду хороших новостей.

Отец поднял чемодан и пошел к машине. Рума осталась стоять на крыльце, глядя, как он разворачивает машину, и думая о том, когда она снова увидит его. Он притормозил около почтового ящика, но не стал опускать свой счет, просто секунду посидел с растерянным видом, и еще через несколько минут исчез из вида.

– А где даду? – спросил Акаш, торопливо хлебая молоко.

– Он сегодня уехал к себе домой.

– Почему?

– Потому что он там живет.

– Нет, почему? – Лицо сына скривила гримаса разочарования. Руме и самой хотелось заплакать.

– Зато сегодня вечером возвращается папа, – сказала она, чтобы отвлечь Акаша. – Может быть, испечем ему пирог?

Акаш подошел к входной двери, повертел ручку, глядя через окно во двор.

– Я хочу даду.

Она открыла ему дверь и пошла за ним следом. Оба они шли босиком, Рума осторожно, прихрамывая на камнях, Акаш – не обращая внимания на сучки и гравий. На улице было довольно холодно, солнце еще не успело согреть землю. Наверное, надо было прихватить свитера.

– Цыпленок, тебе не холодно? – спросила она, обхватывая себя руками за плечи, но Акаш ничего не ответил.

Он поднял лейку, которую отец оставил под крыльцом, и стал понарошку поливать свой игрушечный огород. Рума оглядела торчащие из земли предметы: ручки, карандаши, леденцы, карточки, выпавшие, по всей видимости, из журналов. А это еще что такое? Похоже на открытку, а на ней что-то написано почерком отца. Вначале она подумала, что Акаш стащил с холодильника какую-то старую карточку, но на этой не было марки, ее явно никуда не посылали. Рума наклонилась и вытащила из земли кусочек картона. Текст был написан на бенгали и адресован кому-то на Лонг-Айленде. Какой-то миссис Минакши Багчи.

– Акаш, где ты это взял?

Акаш протянул руку, пытаясь выхватить открытку.

– Это мое.

– Что это такое? – спросила она опять, на этот раз более резким голосом.

– Для садика. Отдай.

– Тебе это даду дал?

Он сердито затряс головой, лицо его покраснело, и из глаз градом полились слезы.

Оцепенев, Рума смотрела на открытку. Она вдруг мгновенно все поняла, почуяла сердцем, как тогда, в больнице, что ее матери больше нет в живых, когда хирург еще не вышел из операционной. Та женщина, что мелькнула в отцовском фильме, – вот причина всему: и частым отцовским отъездам, и его бодрому виду, и прекрасному настроению, а главное, отказу переезжать в Сиэтл. Ему нужна была марка, чтобы опустить в ящик эту открытку. В этих нескольких строчках, которые ей было даже не прочитать, таилась разгадка – отец влюбился, да, и не только в Акаша.

В аэропорту он зашел в книжный магазин, чтобы купить себе в дорогу газету, и увидел путеводитель по Сиэтлу, точно такой же, что лежал на тумбочке около его кровати. Утром он не нашел его, перерыл всю комнату, перетряхнул простыни, совал руки под матрас, чуть не столкнул Акаша с кровати. Он открыл все ящики, даже те, которыми не пользовался, ругая себя за то, что не нашел времени отправить ее раньше. Под конец он обнаружил путеводитель на полу с той стороны кровати, где спал Акаш. Схватив книгу, он пролистал ее страница за страницей. Открытки не было. Он прошел в ванную и заглянул в душевую кабину, затем в корзину для грязного белья. Ничего. На секунду он даже решил разбудить мальчика, чтобы спросить, не брал ли карточку Акаш, но передумал… В конце концов, не в силах объяснить необъяснимое и боясь опоздать на самолет, он сдался, сунул неиспользованную марку в карман и спустился вниз. Теперь эта марка жгла ему грудь, наполняя ужасом оттого, что почему-то теперь он не сомневался: его обман раскрыт.

Рума отвела Акаша домой, посадила на колени и баюкала, пока мальчик не успокоился. После этого она приготовила ему завтрак. Когда Акаш спросил, можно ли посмотреть телевизор, она не стала возражать, накрыла ему на журнальном столике и оставила сидеть на пушистом ковре гостиной, а сама вернулась на кухню. Она села за стол и вновь внимательно изучила открытку. Первым ее импульсом было изорвать ее в клочки, но Рума остановила себя. Она глядела на завитки бенгальских букв, которые так и не выучила, несмотря на все усилия матери, и думала о том, что мама прочитала бы эти строчки за одну минуту. Эти строчки были еще одним доказательством того, что ее матери больше не существует, – они доказывали это даже более убедительно, чем похороны, чем ее собственные горе и тоска. Куда же ушла ее мамочка, почему она покинула Руму именно сейчас, когда столько вопросов ждет ответа, когда ей так нужен ее совет?

Рума вышла в сад и остановилась перед гортензией. Подумать только, цветет розовыми или голубыми цветами, в зависимости от почвы! Но это не доказывает, что отец любил маму, что он скучал по ней. Однако же он посадил этот куст в ее честь, прежде чем повернуться лицом к другой женщине. Рума разгладила открытку, ногтем сковырнула приставшую к ней грязь, которая закрывала часть почтового индекса. Она посмотрела на вид Сиэтла – обычный, ничего не значащий для нее пейзаж, почему отец выбрал именно его? Рума медленно пошла к дому. В холле она достала из маленького комода рулон марок и наклеила одну из них на открытку. Она отдаст ее почтальону, когда тот занесет им газеты около полудня.