Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 37 страниц)
– Мама! Мы почти приехали! – воскликнула старшая дочь Холли, которая в свои семнадцать пока не обнаружила признаков ни красоты, ни ума.
Валери, так резко возвратившись из своего мира в мир реальный, непроизвольно провела рукой по волосам, взглянула в зеркальце на накрашенные темно-красной помадой губы и приготовилась к встрече с отцом, который, как ей когда-то внушили, был повинен во всех несчастьях ее матери. Но все же, насколько позволяло ее эмоциональное устройство, она почему-то всегда страстно хотела любить его. А поскольку ей часто говорили, что он никогда не любил ее, то она боялась признаваться себе в таком желании.
Фернанда Килкуллен Дональдсон Флинн Мартин Смит Николини так часто выходила замуж, что от Бар-Харбора до Ла-Йолы читателям светской хроники она была известна просто как Ферн Килкуллен. В этот раз она ехала на ранчо с двумя сыновьями, Иеремией и Мэтью Дональдсонами, отпрысками от первого брака; оставшись вдовой в двадцать пять лет, она получила в придачу и вполне ощутимое состояние. Мальчики – девятнадцати и семнадцати лет – уже отлично справлялись с любым автомобилем, поэтому Фернанда, удобно устроившись на заднем сиденье «Крайслера-Империала», мысленно готовилась к предстоящему уик-энду.
Ну конечно, отец захочет узнать, почему ее дочь, пятнадцатилетняя Хейди Флинн, не приехала вместе с ней на фиесту. Он, как всегда, ждал ее, а может быть, даже и Ника Николини, хоть явно не одобрял последнего мужа своей дочери: всего двадцать девять лет и никакого серьезного занятия в жизни. Майк Килкуллен был доволен, когда на фиесту полностью собиралась вся семья, ни больше ни меньше, но дело было в том, что в результате сражений, продолжавшихся все два года ее замужества, Фернанда и Ник наконец достигли точки развода, и она считала, что до поры до времени отцу незачем знать о предстоящей передислокации. Что же касается Хейди, то здесь все было просто: за последние полгода она стала слишком хорошенькой, чтобы брать ее с собой.
Только дерматолог и только при ярком освещении мог бы приблизительно определить возраст Фернанды. Она знала – и это было правдой, – что выглядит лет на двадцать восемь—двадцать девять. Но если рядом с ней будет Хейди? Разница между самой хорошенькой в мире тридцатидевятилетней женщиной и просто хорошенькой пятнадцатилетней девушкой заключалась в одном слове: молодость. А молодость, настоящая молодость, при взгляде на которую так щемит сердце, потому что она промелькнула, как ярко вспыхнувшая звезда, – это единственное, чего у нее больше никогда не будет.
Даже в юности Фернанда не была красавицей в истинном смысле слова. В силу необыкновенной концентрации самого привлекательного, что есть в женщине, она являла собой совершенное воплощение этого понятия в миниатюре, щедро излучая вокруг себя нечто гораздо более серьезное, чем просто красота, и направляя это сияние исключительно на мужчин – а ее мысли всегда начинались и заканчивались только ими. Быть хорошенькой – это она знала – существенно важнее, нежели просто красивой. Красота может отпугнуть, привлекательность заставляет желать.
К середине шестидесятых Фернанда достигла расцвета своей юности и с тех пор инстинктивно и с завидным упорством, без каких-либо особых размышлений на этот счет – в отличие от Валери, тщательно конструировавшей свою внешность, – сохранила этот образ.
Она была среднего роста и свои платинового цвета до талии волосы носила, просто откинув на спину. Правда, каждые две недели ей приходилось подсветлять отрастающие корни более темных волос, но ради того, чтобы оставаться блондинкой, считала Фернанда, можно и потрудиться. Длинная челка сбоку небрежно падала на лоб, иногда на глаз, даже случайно попадала в рот, и тогда она очаровательно-нетерпеливо сдувала ее кверху. Свои синие, цвета морской волны глаза, такие же яркие, как облицовочная плитка в бассейне, она густо подводила черной обводкой; маленький красивый нос и тонкие, изящно очерченные ноздри были как у девочки. Изумительной формы, по-детски припухлые губы прекрасно гармонировали с точеным подбородком. Гладкая фарфоровая кожа была настолько безупречного бледно-розового цвета, что Фернанда производила впечатление очень дорогой куклы, скорее по ошибке, нежели специально, одетой как хиппи.
Она обычно носила плотно облегающие, чуть ниже талии джинсы или самые короткие кожаные мини-юбки и к ним приталенные жакеты, причем такой длины, чтобы можно было видеть изумительно женственный изгиб живота и небольшую пупочную впадину. В ее гардеробе имелось несколько десятков остроносых ковбойских сапожек и ботинок из различной кожи и столько же богато украшенных женских ковбойских жакетов, а также килограммы серебра и драгоценностей с бирюзой. Меха – всегда со множеством бусин и вставок из ткани – она покупала только от «Фенди» и только немыслимых расцветок.
Округлая, аппетитная, с тонкой талией, внушающая вожделение пикантная женщина с восхитительной грудью и крепкой попкой, Фернанда в свои годы не стесняясь могла выставить на всеобщее обозрение любую часть своего стройного тренированного тела. Даже такие места, как живот, внутренняя часть бедер и предплечий, где с возрастом кожа становится дряблой, были по-прежнему в прекрасной форме. И она трудилась на совесть, чтобы сохранить это тело, не желая отдавать ничего, подаренного ей природой: она ежедневно занималась гимнастикой и бдительно соблюдала строжайшую диету, проявляя фанатичную одержимость, подобно хранителю драгоценных древних рукописей.
Фернанда, надо отдать ей должное, обладала проницательностью и прекрасно понимала, что одевается буквально на грани плохого вкуса. Весь ее стиль был выдержан в духе красоток с рекламных картинок определенного сорта, чтобы при взгляде на них тут же возникал вопрос «А что там дальше, под этим?», за тем лишь исключением, что «под этим» невозможно было увидеть и малой части нижнего белья: она его просто не носила. Оглядывая себя в огромное, во весь рост, зеркало, она никогда не выходила из дома, не убедившись, что выглядит так, что вот-вот слюнки потекут, и все же Фернанду Килкуллен никогда не принимали за шлюху. Наметанный глаз метрдотелей, швейцаров и продавцов безошибочно подсказывал, что они имеют дело с дамой, которую следует обслужить по высшему классу. Только исключительно уверенной в себе тридцатидевятилетней женщине с внешностью девчонки могли сходить с рук подобные штучки.
Разумеется, для нее было бы несложно незаметно и элегантно принять другой стиль одежды – модный, удобный, но все-таки моложавый, но моложавый не значит молодой. Молодость – вот самое главное понятие для Фернанды. Молодость значит мужчины, мужчины в любой момент – стоит лишь захотеть; беззаботные, ничем не обремененные мужчины, слишком еще молодые, чтобы хоть на секунду задуматься, что когда-нибудь им предстоит познать такое понятие, как средний возраст. Поэтому вся ее одежда, каждая прядь волос, каждая тень грима имели только одно назначение: служить им сигналом к тому, что она всегда готова к любви.
Поведением Фернанды руководило стремление к сексу. Участок тела между ногами определял ее действия, мотивы, планы, ее прошлое и будущее.
Самые ранние воспоминания детства были связаны с ее первым оргазмом, который случился у нее во время послеобеденного сна. Она хорошо помнила свою кроватку, цвет и ткань одеяльца, судя по всему, тогда ей было чуть меньше трех лет. Но едва прошло это неожиданно удивительное ощущение, как какое-то абсолютное врожденное знание подсказало, что никто больше не должен знать о ее открытии.
В детстве они с Валери спали в одной комнате, и ей всегда стоило немалого труда выискать предлог, чтобы запереться в ванной и предаться длительному процессу, который приведет ее к вершинам блаженства. Она никогда не могла быстро довести себя до состояния оргазма, для этого требовалось время и мягкие, тщательно рассчитанные – сначала медленные, а потом постепенно убыстряющиеся – движения пальцев, и если при этом она слышала в коридоре шаги, то все приходилось начинать сначала. Но часто случалось самое ужасное: ей вовсе приходилось отказываться от удовольствия, потому что Валери, как назло, нетерпеливо стучала в дверь и требовала освободить ванную.
Вскоре после развода матери и ее переезда в Марбеллу девочек отправили в школу-пансион в Новой Англии, пансион строгих правил: два-три человека в комнате и никаких замков. Там местом уединения для Фернанды стал читальный зал школьной библиотеки. Задвинув глубокое кресло в дальний угол и взяв книгу, она набрасывала на колени куртку и, сдвинув раскрытую книгу на ручку кресла, закрывала глаза, притворяясь, что уснула, и таким образом, не опасаясь быть побеспокоенной, доводила себя до оргазма. Мысленно Фернанда представляла, что ее пальцы принадлежат мужчине, безликому, безымянному мужчине, ее безмолвному обожателю, рабу, ничего не требующему для себя, а существующему с единственной целью – дать блаженство ей. Она настолько овладела искусством скрывать свои действия, что при взгляде со стороны никому бы и в голову не пришло, чем она занимается; даже в тот момент, когда она наконец достигала высшей точки, она лишь сжимала губы и задерживала дыхание.
Тайные занятия Фернанды в читальном зале стали для нее основным событием школьного дня. Чтобы освободить дневные часы, она с завидной усидчивостью занималась после ужина в общежитии, поэтому у нее оставалось мало времени, чтобы заводить друзей. В середине шестидесятых университетские городки охватили студенческие волнения, отголоски которых докатывались даже до их уединенного пансиона, но, сидя в столовой, она вполуха слушала горячие обсуждения своих однокашниц – ее это совершенно не трогало.
Сексуальное удовлетворение составляло теперь ее единственный интерес в жизни, но она ничем этого не выдавала. На возникшую еще в раннем детстве необходимость скрывать свои привычки накладывалось поведение матери. Эмоциональное состояние, в котором ее мать жила, оставило глубокий след в душе Фернанды: лишь говоря об отце, мать не могла скрыть неподдельной горечи, в остальное время она была спокойна и сдержанна. Валери, во многом похожая на мать, еще больше осложняла ситуацию. Каникулы, которые они с сестрой проводили на ранчо, безусловно, не способствовали росту доверия между Фернандой и отцом, и с годами у нее появился необъяснимый страх, что он скорее, чем кто-либо другой из членов семьи, может догадаться о ее пристрастии.
Спустя неделю после окончания школы Фернанда познакомилась с Джеком Дональдсоном, пять лет назад получившим диплом школы права Гарвардского университета. Ему в то время было почти тридцать лет, и, когда блестящий адвокат узнал, что эта восхитительная ягодка никогда серьезно не встречалась с парнем, он несказанно удивился, так как в своей жизни ему не приходилось иметь дело с такими восемнадцатилетними девушками. И, желая опередить потенциальных претендентов, он немедленно предложил ей выйти за него замуж.
Во время медового месяца Джек Дональдсон впервые усомнился в правильности своих представлений относительно того, как пробудить сексуальное желание у неискушенной девственницы. Он использовал все приемы, приводившие к необходимому результату с другими женщинами, был необыкновенно чутким и нежным с Фернандой, но вскоре, опьяненный прелестями ее тела, уже не мог сдержать свою страсть, а если учесть, что предварительные получасовые ласки возбуждали его до крайности, то все у него кончалось очень быстро. Получив собственное удовлетворение, он другими способами старался дать его и Фернанде, но она всегда отталкивала его. «Это неважно, дорогой, – говорила она, – это не имеет значения. Поверь, мне это не нужно».
Когда Фернанда ждала первого ребенка, Джек Дональдсон вновь задумался над ее странным поведением. Возможно, новые гормоны добавят ей необходимую чувственность. «Неужели она так и останется фригидной?» – недоумевал Джек после рождения первого сына.
В 1973 году, когда Фернанде исполнилось двадцать два, у них родился второй сын, но к этому времени проблема ее чувственности уже почти перестала волновать его. Насколько он знал, она не изменяла ему и, когда бы он ни захотел, всегда была готова к исполнению супружеского долга, но ее сексуальное возбуждение никогда не поднималось выше определенного предела, и здесь он уже ничего не мог поделать.
Ну что ж, у других такая же ситуация и жены не такие привлекательные, как Фернанда. Он так никогда и не узнал, что после того, как крепко уснет, устав от любви, Фернанда, поднявшись с кровати, направлялась в свою ванную комнату и там, медленно доведя себя до оргазма, украдкой получала наслаждение, которого не могла получить от физической любви с мужем.
О, если бы не знать, если бы только не знать, думала Фернанда, что всякий раз, когда Джек начинал свои ласки, как бы нежно он это ни делал, единственной его целью было войти в нее! Если бы только она могла прогнать эту мысль, забыть о его желании, которого не в состоянии были скрыть ласки, о желании, определявшем каждый его жест, каждое прикосновение, если бы его попытки скрыть нетерпение не были столь очевидны, если бы не ее уверенность, что он только и ждет момента, когда после приличествующего времени войдет в нее. О, если бы только он не спешил! А он искренне считал, что уделяет ей массу времени, даже более чем необходимо, но это было не так. Да и могла ли она ожидать подобного? Нет, все мужчины одинаковы. И как бы Джек ни старался, рассчитывать на него она не могла, она могла полагаться лишь на близкого, безымянного, бесплотного раба своих фантазий.
В 1976 году Джек Дональдсон погиб в автомобильной катастрофе, оставив Фернанде состояние в несколько миллионов долларов. Ее сексуальная неадекватность перестала его волновать задолго до смерти. В его жизни появились другие женщины, страстно отвечавшие на его порывы, по отношению же к Фернанде оставалась лишь легкая обида и любовь, которую испытывают к милому ребенку.
Непродолжительное время Фернанда погоревала, она оплакивала скорее не его, а свое продолжавшееся семь лет замужество, не наполнившее ее счастьем. Ей было двадцать пять, и, богатая и свободная, она принялась за поиски нужного ей мужчины. Ведь должен же он существовать, такой, который сможет дать ей то, что до этого могла дать себе только она сама.
Да и зачем она вообще выходила за кого-то замуж? – спрашивала себя Фернанда по дороге на ранчо. В этот момент Иеремия настроил приемник на одну из станций современной музыки Калифорнии, и машину заполнил синтезированный грохот.
За последние четырнадцать лет она сменила четырех молодых мужей и десятки еще более молодых любовников... Бог свидетель, мать воспитывала ее не для такой жизни, но всякий раз, когда она ложилась в постель с новым мужчиной, в ее душе со свежей силой вспыхивала постоянно жившая в ней надежда – а может, отчаяние? – что вот сейчас все будет как надо и произойдет чудо.
Джим Флинн, Хьюберт Сант Мартин, Хэйден Смит и Ник Николини – все они были моложе ее, и все приходили в такой восторг при виде ее сексуальной привлекательности, что, казалось, действительно готовы были совершить это самое чудо. В первое время каждый занимался с ней любовью по три-четыре раза за ночь. И в последний раз – а так было всегда – они возбуждались медленно, почти неохотно, почти лениво, без той убийственной нетерпеливости, от которой все в ней словно умирало, и иногда ей даже удавалось испытать нечто вроде слабого мимолетного спазма, который можно было назвать почти оргазмом. Трудно сказать, возможно, это и был настоящий оргазм, который испытывают другие женщины, занимаясь любовью с мужчинами, она этого не знала. Но, конечно, он не шел ни в какое сравнение с тем, что делала она сама.
Но скоро, даже слишком скоро, у всех ее мужей, как и у всех ее любовников, как и у всех мужчин в мире – черт бы их побрал! – желание заниматься любовью возникало уже реже. Если это был любовник, то Фернанда просто бросала его. Но если это был муж, то волей-неволей ей приходилось притворяться, будто она испытывает то же, что и он, или хуже того: пускаться в навязшие в зубах объяснения, которые вызывали в памяти невыносимую скуку, связанную с первым браком. Одним словом, когда ей становилось невмоготу имитировать оргазм, то рано или поздно развод становился неизбежным.
Тридцать девять, думала Фернанда, а я все еще ищу то, что мне необходимо найти. Тридцать девять, но стоит лишь подумать, что где-то существует неутомимый в постели мужчина, как тут же возникает это мучительное ощущение наполненности, доходящее почти до судорог, ощущение, словно у тебя там разгорается медленный костер...
Тридцать девять... ужасный, нагоняющий тоску возраст, хуже не бывает. В один прекрасный день – а он не за горами – она проснется и поймет, что ей уже сорок три, сорок пять или сорок семь! В один прекрасный день на нее уже не будут смотреть как на хорошенькую девушку, сколько ни трудись. А после определенного возраста только очень-очень богатая женщина может надеяться иметь молодых мужчин.
Но она ведь еще не достигла этого возраста, конечно, нет, даже близко не подошла, ей еще далеко до этого тяжкого испытания, которое готовит время. Но пару миллионов Джека Дональдсона все же пришлось потратить: праздники жизни разбросаны по всему миру. Спору нет, она по-прежнему богата, по-прежнему может позволить все, что душе угодно, но далеко не так богата, как должна быть с возрастом. Ведь все относительно, разве не так? Только очень-очень богатая женщина может проснуться и сказать: ну и что же, что мне сорок лет.
Когда автомобиль свернул с шоссе и начал подниматься вверх по дороге, ведущей на ранчо, в голове Фернанды мелькнула знакомая мысль. Когда-нибудь, когда отец умрет и они продадут ранчо, они с сестрами разбогатеют, разбогатеют настолько, что невозможно даже себе представить. Каждой из них достанутся сотни миллионов. Но когда? Сколько еще придется ждать? Получит ли она деньги, пока они еще нужны ей, пока она все еще молода? Или будет уже слишком поздно?
IV
Лучи заходящего солнца в последний раз позолотили поросшие деревьями вершины гор, и на плато, где в воскресенье проходила фиеста, спустилась темнота. К этому времени праздник достиг своего апогея. Большой оркестр заиграл попурри из мелодий Гленна Миллера, и при первых же звуках знаменитого «Коктейля в полночь» танцплощадка заполнилась людьми. Семьи, получившие приглашение на фиесту, могли привести с собой всех детей старше шестнадцати, и молодежь теперь с энтузиазмом открывала для себя свинг, в то время как их родители отчаянно пытались вспомнить его по старым фильмам, но зато представители старшего поколения, кому за пятьдесят, с удовольствием демонстрировали свое искусство. Приглашенные на фиесту всегда подобающим образом одевались для такого случая: мужчины, даже если они никогда не сидели на лошади, – в традиционных, со множеством украшений ковбойских костюмах, женщины – в великолепных платьях стоимостью в четыре тысячи долларов бежевых, коричневых и палевых оттенков, а многие щеголяли юбками с кринолинами в стиле Скарлетт О'Хара.
Майк Килкуллен, отойдя в тень под навесом над танцплощадкой, какое-то время молча смотрел, как проходит его праздник. Вся впадина лежала перед ним как на ладони, освещаемая пламенем жаровен, тысячами свечей, горевших в стеклянных колпаках, чтобы их не задуло, и мерцанием множества маленьких белых фонариков, подвешенных повсюду. Против возможного пожара были приняты меры предосторожности, но на всякий случай по периметру этой красивой естественной чаши стояли вакерос с ранчо: любая подхваченная ветром искра от жаровен могла послужить причиной несчастья.
Внезапно у него защемило сердце: о, как бы он хотел, чтобы его дед стоял сейчас рядом с ним!
Хью Килкуллен, который прожил до восьмидесяти пяти лет, был первым ребенком рода Килкулленов, родившимся на ранчо в 1867 году. Майку исполнилось шесть лет, когда деду уже перевалило за шестьдесят, но он был по-прежнему бодр и полон энергии и, оседлав для внука пони, брал его с собой в поездки по ранчо, приучая к ним и знакомя со множеством разных дел, которые должен знать и уметь выполнять настоящий землевладелец. Они часами ездили по казавшимся бесконечными пастбищам, полого вздымавшимся от обрывистых утесов, нависающих над великим океаном, вдыхали пьянящий воздух покрытых высокими травами плато, прорезанных отвесными берегами пересохших речушек, на которых произрастали величавые дубы, платаны и лиственницы.
Хью Килкуллен жил еще в ту эпоху, когда хозяйство на ранчо в основном велось так же, как и в первое время. На его глазах строилась железная дорога от Санта-Фе, и на его же глазах в прошлое отошел обмолот зерна по-старинному, когда сорок лошадей вращали одну гигантскую молотилку. Он помнил еще то время, когда к гасиенде не был подведен водопровод, когда после заката солнца в домах зажигались керосиновые лампы, когда в засушливые годы женщины его семьи жертвовали своими тщательно ухоженными садами, потому что вода, сохраняемая в больших чанах, использовалась только для того, чтобы напоить скот. Он еще мог любоваться гордыми оленями и медведями, любившими полакомиться медом, которые тогда обитали на нижних склонах горы Портола-Пик.
Ее вершина резко уходила вверх сразу же за границей ранчо. Геологически она относилась к западным отрогам гряды Санта-Ана, и такое близкое ее расположение к побережью придавало необычность всему пейзажу. Эта гора, давшая название и самому ранчо «Лунная гора» – «Монтана-де-ла-Луна», – вонзала свою узкую вертикальную вершину прямо в небо, и с некоторых точек казалось, что луна поднимается прямо из-за нее. Золотые лучи торжественного восхода солнца щедро изливали свое тепло на все живое вокруг гордо вздымавшейся над побережьем вершины, и едва светило оказывалось чуть выше самой ее верхней точки, как взгляду представала захватывающая дух картина более высоких и дальних гор Кливлендского национального заповедника со сверкающими на солнце брильянтами ледников.
Иногда на обратном пути к гасиенде дед Майка Килкуллена рассказывал о том, что было здесь в конце прошлого и начале нынешнего века, когда он с женой и детьми жили в этом большом доме со множеством комнат, известном как гасиенда «Валенсия». Кроме него, в доме жили и четыре его замужние сестры со своими мужьями и детьми и две его красавицы свояченицы в ожидании женихов. Хью Килкуллен был женат на Эмилии Монкада-и-Ривера родом из еще одной калифорнийской семьи испанского происхождения, члены которой, так же как и он, относились к уважаемому классу ранчерос – владельцев ранчо – и были связаны родственными узами еще с несколькими семьями, которым когда-то принадлежала вся Калифорния: Авилас, Ортегас, Вайехос, Кордерос, Амадорс...
Сама же гасиенда «Валенсия» была оплотом семейных традиций, родовым гнездом, представлявшим во времена Валенсия небольшой поселок. Здесь были и своя школа, и семейная часовня, кузница, дубильная мастерская для выделывания кож, бойня и молочная ферма со своей маслобойней и сыроварней. Только семья Валенсия имела около ста наемных работников: башмачников, белошвеек, плотников, пекарей и даже ювелира.
В гавани Валенсия частенько можно было видеть, как на якоре покачиваются парусные корабли, на них сюда привозили лед с ледников Аляски для охлаждения напитков во время летней жары, на одном из таких кораблей для прапрапрабабки Майка Килкуллена из Германии был доставлен рояль. Они привозили и ирландский хрусталь, и английский фарфор. Так же как и жизненный уклад плантаторов Юга до Гражданской войны, это щедрое хлебосольное время навсегда ушло вместе с последними прямыми потомками испанских ранчерос, но все же дух открытости и искренности сохранился до тех времен, что вошли в историю как времена королевы Виктории и короля Эдуарда. Хью Килкуллен, страстный фотограф-любитель, запечатлел эту Жизнь на тысячах фотографий, бережно хранившихся сегодня в специальной несгораемой комнате большого поместья.
Гасиенда, где хватало места и детям, и их няням, родственникам и друзьям, месяцами гостившим у радушных хозяев, эти дни, наполненные весельем, жаркими страстями, разгоравшимися вокруг скачек, длящиеся до темноты пикники, великолепные балы, блистательные празднества, которыми отмечались замужества и женитьбы, вечера, наполненные музыкой, и еженедельные фиесты... Как же так получилось, что от этой веселой, радостной жизни остался вдруг только один человек, одинокий человек, который каждый год устраивает эту фиесту, чтобы у него был предлог собрать вместе своих дочерей и внуков? Может быть, от прошлого он должен был сохранить для своих детей нечто большее, чем фотографии и воспоминания своего деда? – спрашивал себя Майк Килкуллен.
Но тут же сам молча и гордо отвечал на этот вопрос: да, он сохранил и другое, ведь осталось нечто гораздо более важное, чем история каждой семьи, – осталась земля. Сама земля осталась нетронутой и неизменной, земля, которую завещал ему дед и которую не велел продавать ни за что на свете, потому что именно земля всегда будет заботиться и кормить Килкулленов. Да, земля была сохранена ради будущего.
Со своего места, откуда ему все было хорошо видно, он глазами отыскал Валери, сидевшую за столиком в окружении его соседей и старых друзей. За последние тридцать лет многие из них стали мультимиллионерами, обратив свою землю в торговые центры или производственные территории или же продав ее под застройку. Люди упрямо стремились жить в округе Оранж, и не было конца этому потоку. Если продавались новые дома, то устраивались специальные лотереи, куда собирались толпы желающих, чтобы, если повезет, получить возможность купить. За то, что он не пополняет собой, подобно им, ряды четырехсот самых богатых людей Америки, они, без сомнения, считают его отсталым глупцом, но он знал, что ранчо Килкулленов до последнего акра по-прежнему принадлежит семье. И пока его слово что-то значит, оно будет оставаться настоящим действующим ранчо.
Затем, переведя взгляд на Фернанду, одетую в джинсы из оленьей кожи и короткий хлопчатобумажный жакетик, расшитый бирюзовыми бусинами, которая танцевала с парнем в два раза моложе ее и явно проявлявшим чрезмерную ретивость, он в который уже раз задавал себе так давно мучивший его вопрос: а что было бы, если бы у него в свое время родился сын, который мог бы продолжить традиции не гнушающегося труда скотовода?
Что было бы, если бы они с Лидией не развелись? Нет, даже не так. Что было бы, если бы они не встретились в 1947 году? Тогда, в двадцать два года, он был здоровенный, дерзкий, сильный парень, который пошел в армию в семнадцать лет и, отслужив три года, вступил в жизнь, имея полную грудь медалей и глубокую убежденность, что он уже взрослый. Да, мрачно вспоминал он, сапоги-скороходы выглядели бы на нем детскими пинетками.
Частенько его мать, которая умерла во время войны, говаривала отцу, что, когда война закончится, Майк должен получить образование. И несмотря на то, что он всей душой рвался на ранчо, отец настоял, чтобы он выполнил ее желание. Он проучился два года в Стэнфордском университете и во время летних каникул, перед предпоследним курсом, его пригласили на вечеринку в Пасадене, где он впервые и обратил внимание на Лидию Генри Стэк.
В то время ей исполнилось восемнадцать и она походила на только что распустившийся цветок, специально выращенный для выставки: ее глаза излучали спокойную уверенность, и она ожидала того, что наверняка должно было стать началом ее триумфального дебюта в светском обществе Филадельфии. Ее подруга по школе в Вирджинии уговорила ее приехать на несколько дней погостить на Западном побережье. Майку понадобилось всего полчаса, чтобы она ушла с вечеринки вместе с ним.
Он и сейчас очень хорошо помнил, как обворожительно выглядела Лидия в длинном бледно-голубом шелковом платье и таком же жакете, все в ней было настолько «как надо» – от коротких белых перчаток до шелковых туфель-лодочек, – что это сводило его с ума; движения ее были грациозны и изысканны, но в то же время сдержанны и спокойны. Блестящие темно-каштановые волосы безупречными волнами спадали на плечи, а улыбающиеся губы были такого естественного розового оттенка, что помада на губах других девушек казалась просто вульгарной.
Да, ее благородная изысканность, безупречная манера держаться, явная печать классности и стиля во всем, говорившая, что она создана для лучшей жизни, – то, чего он до сих пор не видел ни в одной из девушек Южной Калифорнии, с которыми встречался, в буквальном смысле ослепило его.
Он же, в свою очередь, также показался ей в равной степени неповторимым, каким-то новым и неотразимым, а иначе почему тогда она позволила увести ее с вечеринки? Почему она после этого проводила с ним все дни, позволяя часами целовать себя в его машине, пока не трескались и не распухали губы, и оба при этом изнемогали от охватывавшего их желания?
Но она никогда не позволяла ему прикасаться к ее обнаженной груди, никаких контактов ниже воротника. Он до сих пор помнил так терзавшее его душу и плоть отчаяние, которое было сильнее самого пронзительного наслаждения, пережитого им в его двадцать два года. И они оба не знали, как быть, поскольку в 1947 году нечто большее, чем поцелуи, считалось неслыханным и недозволенным для аристократки из Филадельфии или же для порядочной девушки из Калифорнии.
И поэтому они решили скрыться, Майк Килкуллен и Лидия Генри Стэк. Эти два преступно глупых, охваченных страстью и желанием ребенка, которым вообще не следовало встречаться друг с другом, не говоря уж о женитьбе, сбежали, потому что у них не было возможности насладиться друг другом до одурения. Добрая половина парней его поколения, возможно, делала то же самое, что само по себе не означало, если оглянуться назад, что подобный способ решения проблемы не обернется в будущем катастрофой. Ведь в то время о простом разводе не могло быть и речи, к тому же дело осложнялось его принадлежностью к католической церкви и ее епископальным воспитанием.
Теперь-то, с высоты своего опыта, он понимал, что тогда они оба не осознавали, до какой степени их брак был ошибкой. Осознание пришло гораздо позже. После начала нового учебного года они сняли маленькую квартирку в Пало-Альто, и тогда ему представлялось, что все в порядке, все идет как надо. Правда, после того как они легли в постель на законном основании, занятие любовью уже не казалось им таким чудесным, как они воображали когда-то в своем невежестве. Лидии очень нравилось, когда ее целуют, но от секса она удовольствия не получала. Реальность испугала и огорчила ее, и, как бы нежен он ни был, она так и не смогла преодолеть неприязни к тому, что казалось ей каким-то грязным, навязанным действием. Но он был убежден, что со временем ее отношение изменится, а когда через короткое время она забеременела, эта уверенность окрепла.
