Текст книги "Все или ничего"
Автор книги: Джудит Крэнц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц)
– Джез, ты когда-нибудь остановишься? – мягко спросила дочь Сильвия. – Уже пора обедать. Мне нужно переодеться.
Обернувшись, она выжидательно взглянула на Джез, которая подкрадывалась к ней из-за спины, и в этот самый момент девочка сделала третий снимок. Сильвия как раз начала подниматься с кресла.
– Ой, мамочка, еще раз! – взмолилась дочь. – Ты двинулась! Еще один, последний!..
Сильвия опять рассмеялась, услышав знакомые фразы.
– Еще один раз... – передразнила она дочь. – Мое несчастное дитя, рожденное среди папарацци – охотников за знаменитостями, – должно быть, это внутриутробное влияние!
– Ну мама! Пожалуйста, стой спокойно! Я хочу, чтобы все получилось правильно, – умоляла дочь, и Сильвия покорно опустилась в кресло. – Нет! – Девочка яростно тряхнула головой. – Не так! Подними брови, как будто ты снова спрашиваешь меня, когда я закончу.
– Не просто папарацци, но еще и перфекционистка! Похоже, мы нажили себе хлопот, – проговорила Сильвия, подчиняясь и мысленно укорив мужа: мог бы посоветоваться с нею, прежде чем подарить девочке фотоаппарат.
Она сама фотографией раньше не увлекалась, да и сейчас, несмотря на то, что ее постоянно фотографировали, мало интересовалась тем, что происходит за фотообъективом. Она привыкла быть объектом внимания, никогда не переступала эту границу и, в отличие от других звезд, которых заботила камера, освещение или ракурс съемки, придавала значение только чувствам. Дочь научилась бы большему, подумала Сильвия, будь ее матерью Софи Лорен.
После обеда, когда Сильвия, прихватив с собой Сьюзи, отправилась за покупками на ближайшую ферму, где был рынок и где можно было купить только что собранную кукурузу и прекрасные спелые персики для пирога, Джез осталась дома, настолько поглощенная новым занятием, что пожертвовала ради него поездкой, чего раньше с ней не случалось.
Она бродила по саду, окружавшему гасиенду, стараясь понять, может ли цветок или дерево одарить ее тем же чудом схваченного мгновенья, которое она познала этим утром. Миновав сад, она прошла к конюшням и амбарам, в этот час пустым, поскольку все были на пастбищах, и принялась изучать в объектив пони, собак, бродивших вокруг конюшен, ряд старых железных грабель, висевших вдоль стены, и те самые строения, которые, еще новенькими, фотографировал ее прадед. Она расходовала пленку экономно, боясь, что она кончится раньше, чем вернется домой отец, и она не сможет сделать его портрет.
К концу дня Джез решила, что лучше всего снимать все-таки людей. Власть, обладание определенным отрезком жизни, новое волнующее открытие, испытанное ею, когда она сделала первый снимок матери, в неодушевленных предметах ускользали, а животному не прикажешь, как себя вести.
Она так и бродила с фотоаппаратом все лето, досаждая Сьюзи, пастухам, фермерам, арендовавшим у них землю, их детям, молочнику, почтальону, любому торговцу, появлявшемуся в поле ее зрения. Этой участи не миновал никто. Она заставляла позировать добродушных жителей Сан-Хуана и их детей, своих одноклассников, едва только въезжала в городок верхом на своем верном пони и с неизменным фотоаппаратом за плечами.
Методом проб и ошибок она научилась работать спокойнее и точнее, начала постигать азы освещения. Чувство композиции, а также чутье, в какой момент лучше нажимать на спуск, были заложены в ней от природы. Первая фотография, сделанная Джез, – мать с книгой в руках – оказалась настолько удачной, что была удостоена особой чести: занять в увеличенном виде место на ночном столике отца.
Сильвия тщательным образом обследовала все магазины Сан-Хуан-Капистрано, Лагуны-Бич и Сан-Клемента, пока не обнаружила папку для фото и негативов, один к одному с той, в которой хранились фотографии прадеда. Джез сложила их в конверты, тщательно надписывая каждый и ставя на нем дату. Отец заказал еще один ключ от архива и торжественно вручил его дочери, и девочка, продев в него шнурок, повесила драгоценное сокровище на шею, пока Сильвия не убедила ее, что куда надежнее хранить его в комоде.
– Интересно, это у нее надолго? – поинтересовался Майк, обращаясь к жене.
– Я начала разучивать роли, когда мне не исполнилось и восьми лет, – ответила Сильвия. – Хотя по чужому опыту трудно судить. Что до меня, я уже в первый момент поняла, чем стану заниматься в жизни, и больше не сомневалась.
– Когда мне было семь, я выиграл соревнования по бросанию лассо, – задумчиво проговорил Майк. – Победил всех пастухов-вакерос и даже отца.
– Ой-ой, – насмешливо протянула Сильвия, – так ли уж всех?
– Честное слово. Тут дело ведь не в силе или росте, а в том, насколько хорошо ты умеешь бросать. Есть определенный угол, под которым лассо захватывает копыта, и животное останавливается.
– Не семья, а сплошные таланты. Хорошо хоть, что она предпочла фотографию, а не арканила животных все лето, – рассмеялась Сильвия, целуя мужа в губы.
– Любовь моя, тебе и вправду необходимо...
Майк запнулся, стыдясь того, что не сумел удержаться. Он поклялся давным-давно никогда не просить жену остаться, не сниматься в кино, но Сильвия в это лето так долго была с ними, что он на мгновенье забыл о строгом запрете, делавшем возможной их совместную жизнь. Сильвия по голосу мужа догадалась, о чем он хотел попросить.
– Я сказала тебе вчера, что созрела, – мягко и нежно и в то же время неумолимо проговорила она. – Сегодня утром я звонила агенту.
– У него есть для тебя интересное предложение?
– Масса. Завтра утром он высылает мне с курьером сценарий.
– Почта для него слишком медленна?
– Похоже, что так. Для него, а не для меня.
Вот и еще одна необходимая ложь, подумала Сильвия. Это она попросила прислать сценарий с посыльным. Потребность вернуться назад, к любимой работе, зрела в ней уже давно, стремясь наружу так же упорно и неустанно, как ребенок в утробе матери. Только откровенное счастье мужа и дочери удерживало ее от звонка, который она позволила себе этим утром.
Ей казалось, что на ранчо она живет под воздействием каких-то чар, блокирующих ее волю. Чем дольше она остается вне работы, тем труднее разорвать эти чары. Еще неделя, максимум две – и она начнет скучать сама и наводить скуку на других, раздражаться и раздражать. Какое удовольствие от такого пребывания дома? Но почему, с какой стати она оправдывается перед собой? Давно доказано – если уж нужны доказательства, – что слишком долго оставаться без работы для нее равносильно гибели.
Джез с радостью ожидает начала занятий в третьем классе школы в Сан-Хуане, Майк вечно занят, независимо от сезона. Да и ее время лениво валяться на солнышке, нежась, словно кухонный кот, объевшийся мясом, подошло к концу. И совсем неважно, какой сценарий она выберет, неважно, куда он ее уведет, – Сильвия знала, что можно смело обещать мужу и дочери вернуться домой на Рождество. Правда, она редко что обещала, по меньшей мере вслух, ведь обещать – значит сковывать себя, свою свободу, а то и кривить душой. Куда удобнее очередная невинная ложь.
Запершись в спальне, Сильвия Норберг принялась изучать сценарии. Обычно взыскательная и требовательная, на этот раз она находила что-то для себя соблазнительное в каждом. Здоровая простота жизни на ранчо обернулась тюрьмой в тот самый момент, когда она получила сценарии. Успокаивающий ритм неспешной, предсказуемой и здоровой жизни, по которой она так тосковала прошлой зимой, стал невыносим с приближением осени. Она всей душой стремилась вернуться к другому, которого требовало искусство. Ее единственное призвание.
При повторном чтении Сильвия выбрала только два сценария, перелистывая же их в третий раз, уже не сомневалась в том, какую роль предпочтет. Она всегда получает то, чего хочет.
Сильвия позвонила агенту, сообщив о своем согласии. Как она и предполагала, роль эта оставалась свободной. Режиссер, ее старый приятель, ждал именно ее, откладывая съемки из месяца в месяц, – настолько он был уверен, что Сильвия Норберг выберет именно его фильм. А вот подготовка к съемкам, тщательно распланированная, началась, несмотря на то, что согласия звезды еще не было, так что к концу сентября он уже сможет начать в Греции работу над фильмом. Это означало, что не позднее конца недели Сильвии необходимо уехать в Лос-Анджелес для переговоров, проб, примерок костюмов и грима, репетиций и прочей волнующей, бестолковой, снующей и галдящей, приводящей в экстаз, чарующей суеты, по которой она так скучала, сама того не сознавая.
Впервые в жизни уверенность Сильвии Норберг в том, что она всегда делает единственно правильный выбор, ее подвела. Двадцать девять лет она прожила, подчиняясь своим собственным правилам, опираясь на свои собственные, независимые суждения, стремясь к самореализации и добиваясь ее, что было ее правом. Случай, непредвиденный и непредсказуемый, не признающий ни правил, ни свободы, всегда оказывался на ее стороне. Она никогда не задумывалась над этим, просто верила, что родилась под счастливой звездой. И все же есть закон, который управляет случаем: в любовных отношениях правит именно он.
Как-то после небольшого приема в начале третьей недели декабря 1969 года Сильвия вместе с партнером по фильму возвращалась в отель, где остановилась группа во время съемок в Греции. Они рано уехали с приема, спеша вернуться в отель незамеченными, чтобы провести вместе последнюю ночь, прежде чем распрощаться и разъехаться в разные стороны: он – в Рим, она – на ранчо. Ночь выдалась темной, дорога оказалась разбитой, невозможно было ничего различить в темноте, а итальянец мчался на полной скорости. На крутом повороте машину вынесло с дороги, швырнув на утесы. И водитель и пассажиры погибли.
На Рождество 1969 года Сильвия Норберг домой не вернулась. Впервые в жизни она не получила того, что хотела.
VII
Ни Майк, ни Джез не пережили бы годы жизни без Сильвии, если б не взаимная близость и поддержка. После страшного потрясения пришло осознание глубокой и непоправимой потери, горя, которого никто не мог с ними разделить. Они стали совершенно необходимы друг другу, эти двое, каждый из них знал: второй постоянно прислушивается, стараясь услышать легкую быструю поступь, серебряную россыпь смеха за стеной; отец и дочь, все еще видевшие стройную женскую фигурку, склонившуюся над охапкой свежесрезанных цветов, словно на мгновение задумавшись, прежде чем поставить их в вазу; молчаливо решившие, какую пластинку они никогда больше не станут слушать, какие книги навсегда отодвинут на заднюю полку, какую мебель переставят, чтобы пустующее кресло Сильвии не напоминало об отсутствии той, с чьим отсутствием им только предстояло попробовать смириться.
Джез еще шесть лет ходила в среднюю школу в Сан-Хуан-Капистрано, каждый день преодолевая верхом на пони расстояние туда и обратно – с ранчо в богатый историческими событиями город, настолько спокойный, что там долгое время не было даже полицейского. Когда девочка подросла, соседки настоятельно стали советовать Майку Килкуллену послать ее в школу-пансион, называя в числе одной из лучших прекрасную школу в Санта-Каталине, к северу от побережья. Майк Килкуллен даже представить себе не мог жизнь на ранчо без дочери, как не мог не признать, что Друзья правы. Когда Джез первый раз услышала о грозящей разлуке, она яростно запротестовала, однако к четырнадцати годам, после нескольких лет подспудной борьбы, согласилась уехать в женскую церковную школу в Ла-Йола, расположенную относительно неподалеку, так что она могла приезжать домой в конце каждой недели.
Весной 1978 года, накануне окончания школы, Джез начала строить планы о поступлении осенью в Центр искусств. Эта школа прикладных искусств, расположенная в Лос-Анджелесе неподалеку от университета, имела неплохую репутацию по части фотодела, такую же солидную, как «Брукс» в Санта-Барбаре или же Центр искусств в Пасадене.
Со времени смерти Сильвии прошло уже много лет, и Майк Килкуллен мрачно подумал, что «траурной церемонии», как это назвали люди, давным-давно уж пора прекратиться.
Видит бог, спустя четыре года после автокатастрофы он начал поглядывать по сторонам, честно пытаясь найти женщину, о которой мог бы заботиться. Претенденток, едва стало известно, что он немного оправился, оказалось хоть отбавляй. Холостяку трудно избежать бесконечных приглашений от соседок, действующих из самых лучших побуждений, особенно если он живет в непосредственной близости от бурных центров гостеприимства, таких, как Ньюпорт-Бич или Лагуна-Бич. Майк Килкуллен отважился побывать на вечеринках вдоль всего побережья от Сан-Диего до Лос-Анджелеса, не обращая внимания на настроение и считая своим долгом не превратиться в отшельника.
Он даже завязал несколько романов – осмотрительных, добропорядочных и вполне приличных, но ни один из них не перерос в эмоциональную привязанность.
Скорее рано, чем поздно, любая попытка перевести эти знакомства на уровень, отличный от обычного времяпрепровождения, влечения или физической страсти, проваливалась, чахла и увядала.
К тому времени, как Джез окончила церковную школу, Майк Килкуллен вынужден был признать, что его чувство к женщине похоронено вместе с Сильвией. Всю силу своей любви он перенес на Джез, не забывая и старших дочерей и стремясь к тому, чтобы они как можно больше времени проводили на ранчо. Отец пытался установить с ними те отношения, которые связывали их до развода. Надежды тут было мало, учитывая влияние Лидии на дочерей, но Майк не отступал, каждую осень со всем семейством приглашая их на фиесту.
Как признавался сам Майк, выруливая с ранчо и устремляясь по шоссе, с каждым ушедшим годом ранчо Килкулленов приобретало для него все большую ценность, его сохранность и целостность становились целью жизни. Со стороны шоссе ему было видно, что все пространство вокруг превратилось в бесчеловечное, исполинское, безжалостное скопление домов, дорог и официальных зданий – сотворенная человеком машина для производства денег, оскверняющая своим дыханием и океан, и горы на границе. Эти ублюдки превратили рай в место для парковки, думал он с яростью, отвергая предложение за предложением, касающиеся его собственности. Где-нибудь, господь свидетель, им придется остановиться!
Джез была подавлена тем разочарованием, которое возникло у нее после первого же года обучения в Центре искусств, хотя и понимала, что для профессионального мастерства ей необходима техническая подготовка. Мало ли какая проблема возникнет перед ней на задании – она должна уметь справиться с любой.
Она поступила в эту школу, уверенная, что легко одолеет чисто техническую сторону дела, поскольку умеет уже так много, прошла путь от простейшего фотоаппарата до более сложного, прочла все, что только подворачивалось под руку, и сделала массу снимков. Люди хвалили ее работу, называли ее одаренной, правда, профессионалов среди них не было.
Джез понимала, что она всего лишь любитель, увлеченный человек и что рядом с ней нет никого, кто мог бы ее поправить. Знала, что ей необходимы учителя, которые помогут ей найти себя, для того и нужна школа со множеством классов, где учат делать снимок, не глядя в глазок видоискателя, учат так фокусировать внимание на движущейся цели, чтобы оно превратилось в автоматизм, где всем студентам разрешено делать портреты друг друга в свободном стиле, с одним лишь условием – подчеркнуть характер объекта.
Правда, все эти хитрости студенты познавали уже на старших курсах, первый же год Джез провела за изучением основ, как будущий автомеханик, еще ни разу не заглянувший в ходовую часть автомобиля. Она научилась в темноте заправлять и извлекать пленку в любом фотоаппарате, а инструктор, стоя рядом, засекал время, изучила азы техники работы в темной комнате, хотя дома в течение долгих лет проводила в ней бесконечные часы.
Но основное внимание на первом курсе отводилось тонкостям освещения. Освещение в помещении, предавалась размышлениям Джез, никогда не бывает естественным, представляя собой миллиарды вариантов и комбинаций самых разнообразных искусственных светильников, когда-либо изобретенных человеком, начиная от простейшей лампочки и кончая самым современным прожектором. А суровая простота объекта, который необходимо осветить! Самое волнующее задание, которое они получали, – сфотографировать тюбик зубной пасты; по крайней мере, тут дозволялось выжать немного пасты и поискать желанную форму. Однако и это послабление выпало им только в конце года как награда за достигнутые успехи.
Начальный курс по освещению на втором году обучения завершался работой над фотографией-натюрмортом, которая, как объяснили Джез, в будущем может стать значительной финансовой поддержкой для студентов.
Этот вид фотографии включал в себя все, что можно было расположить на устойчивой, неподвижной поверхности, начиная от флакона духов и кончая тостером, от бриллиантового колье до сковородки. Пока же Джез, как и другие студенты-первогодки, девяносто процентов которых составляли юноши, слушала курс по освещению и фотографировала болты и гайки – в буквальном смысле, – денежные банкноты, чертежные кнопки и кристаллы соли. Ничего такого, что могло бы испортиться, сгнить или завянуть: ни цветка, ни яблока, поскольку каждый предмет должен был служить веками, позволяя все новым и новым поколениям студентов ломать голову над правильным освещением, давно уже расписанным и растолкованным в учебниках, ни один из которых не оставлял места для импровизации.
Задания по постановке освещения были настолько трудными и выматывающими, что этот курс в фотоделе приравнивался к первому году больничной практики. Мало кому из студентов удавалось выспаться в течение тех долгих недель, когда они решали задачу оптимально выгодного освещения гвоздей, пуговиц или катушек с нитками. За редким исключением, к которому относилась и Джез, знающая наверняка, что не станет заниматься подобным занудством, студенты отдавали должное этой долбежке, благодаря которой могли справиться с любым освещением на земле, а то и в космосе, если только удастся добраться туда со вспышкой, осветительными приборами или даже просто с коробкой спичек.
В восемнадцать лет Джез считала себя более взрослой, чем ее сверстники-юноши, не испытывая особого интереса ни к кому из этой шумной оравы, в поте лица корпевшей над линзами и фокусами и с придыханием обсуждавшей только свои «Лейки» и «Никоны». Хоть бы один из них когда-нибудь поговорил об игроках команды «Лэйкерз», думала девушка, прислушиваясь к их болтовне... Но нет, все это стадо сверстников лишь изумленно уставилось бы на нее, спроси она их о шансах нового защитника этой команды, Волшебника Эрвина Джонсона. Джез находила Джонсона слишком высоким для защитника; как нападающий он мог бы быть куда результативнее, но отец, игравший в баскетбол всю жизнь и не пропускавший вместе с Джез ни одного матча, уверял ее: коль скоро Джерри Уэст, менеджер «Лэйкерз», выбрал из всего колледжа именно Волшебника, значит, на то у него были самые веские причины.
Тони Гэбриел так и не смог бы ответить, почему он согласился прочитать лекцию в Центре искусств поздней весной 1979 года. Вовсе не в его духе было тратить время на разглагольствования и ответы на вопросы, но той весной он на пару дней заехал в Лос-Анджелес перед тем, как отправиться в Никарагуа, а новый декан Центра, Дэвис Коллинз, его старый приятель, как раз переживал свой четвертый развод. Место декана Коллинз выбрал из соображений безопасности: оно накрепко привязало бы его к дому, реши он очередной раз жениться.
– Если б ты не влюблялся каждый раз до потери сознания, Дэйв, ты бы не мучился сейчас разводом, – посочувствовал приятелю Гэйб. – Пора бы уж завязать с этим.
– Ну, не у всех же твоя выдержка, друг. Людям случается и влюбиться.
– Четыре раза? – В голосе Гэйба звучало сомнение.
– Не требуй от меня объяснений. Спустись с небес, пусть мои ребятки тебя чуть-чуть побоготворят. Они так упорно вкалывали весь год, что почти забыли, ради чего они здесь. Им необходимо вдохновение.
Аудитория оказалась переполненной, студенты разве что не свисали с потолка, и он устроил им настоящее шоу с показом диапозитивов, объясняя, где, когда и как был сделан каждый из этих известных всему миру снимков. После окончания лекции он еще добрый час отбивался от вопросов, втайне желая, чтобы к нему обратилась девушка, молча сидевшая в первом ряду, не сводя с него глаз, словно ее занесло сюда из каких-то диких лесов. Она до смерти хочет о чем-то его спросить, это же ясно, и он то и дело поглядывал в ее сторону, ожидая, когда же взметнется вверх тонкая рука. Но девушка продолжала неподвижно сидеть на своем месте, глаза ее под прямыми бровями горели сдержанным любопытством, а длинные волнистые волосы небрежно спадали на лицо.
Наконец Гэйб объявил, что лекция окончена и что ни на какие вопросы он больше отвечать не станет. Выдержав бурю аплодисментов, он начал собирать вещи, а аудитория за его спиной постепенно пустела. Когда он собрался уже уходить, девушка все еще оставалась на месте, по-прежнему не сводя с него спокойных вопросительных глаз. Нетрудно догадаться, чего она хочет, самодовольно подумал Гэйб. Очередная поклонница.
– Извините, мистер Гэбриел, могу я задать вопрос?
– Я уже ухожу, красуля, но почему бы и нет?
– Права ли я, считая, что искусство фотожурналиста на девяносто процентов зависит от обмана, болтовни и умения уговорить, чтобы его пустили в нужное место в нужное время, еще на девять и девять десятых процента – от простого везения оказаться в нужное время в нужном месте и только на одну десятую – от того, как сделан снимок?
– Можно сказать и так.
Заход как в романе, подумал он, и все же девица на верном пути, без сомнения.
– Вот и я так подумала. Я знала, что не хочу заниматься фотожурналистикой, но не понимала почему. Спасибо за откровенность.
Джез поднялась и уже прошла половину прохода, когда он окликнул ее:
– Почему вы остались после лекции?
– Я не хотела задавать свой вопрос перед целой аудиторией. Это могло бы показаться невежливым.
– Так вы боялись смутить меня?
Он вдруг почувствовал, что злится.
– Конечно.
Она еще быстрее зашагала к выходу. Он бросился следом, успев схватить ее за руку.
– Так объясните же, если от меня зависит только одна десятая процента, каким же образом мне чуть ли не единственному удается сделать настоящее фото? Мне, а не соседу?
– Я бы сказала, что вы просто везучий.
– Вы считаете, в том, что я делаю, нет мастерства?
– Мастерства? Конечно, есть. Именно мастерство. В этом-то и проблема. Я бы хотела, чтобы в моей работе было еще что-то.
– О небо, еще одна фанатка от искусства! Снимаете таинственные тени деревьев при закате, отражение гор в водоемах, степную траву, которую колышет ветер, и всякое прочее?
– Не совсем. Знаете, мне пора.
– Так идите.
– Но вы держите мой свитер.
– Послушайте, давайте выпьем чего-нибудь, идет? Вы покажете мне свои работы.
Вот как все у них началось. Гэйб так и не понял, то ли она нашла его, то ли он ее, но таков оказался результат его любезности старине Дэйву. Ни одно доброе деяние не остается безнаказанным, как говаривала его бабушка, да будет земля ей пухом.
Внешне человеческое обаяние может проявляться самым неожиданным образом: оно может быть связано с тембром голоса, особенностями смеха, неожиданно обольстительным взглядом обычных, казалось бы, глаз, со всплесками юмора или даже причудами. Но почти всегда оно совершенно непостижимо и противится определению.
Тони Гэбриел был одарен природой редчайшим обаянием так расточительно щедро, как только может одарить человека судьба. Очарование начало сказываться еще с колыбели. Да и профессиональные хитрости скорее скрывались в его обаянии, чем в особой проницательности, настойчивости, храбрости или умении, отказать в которых Гэбриелу тоже было нельзя. Возможно, секрет заключался в том, что он никогда не выпячивал эти качества намеренно, подобно тем самодовольным типам, которые умеют стать обаятельными, когда того требуют обстоятельства.
Тони не умел «врубать» обаяние, как и не умел его скрыть.
Коллеги прозвали его Венгерцем: в истории западного мира венгры слывут самым обаятельным народом из всех существующих. Тони знал об этом прозвище, как знал и о том значении, которое в него вкладывалось, но, будучи из той породы «очарователей», которые палец о палец не ударят, чтобы добиться своего, относился к нему с легким удивлением. Что в нем увидели такого особенного? Однако причин обижаться тоже не видел. В его роду, смешанном, среднеевропейском, постоянно меняющем место жительства, наверняка найдется место и Венгрии, а в генеалогическом древе, потрудись кто его составить, в одном из колен неудивительно было бы обнаружить и венгерских предков. Тони решил к данному факту подойти прагматически: уж если о чем и стоит помнить, так это о том, что обаяние срабатывает.
– Знаете, а мне здесь нравится, – признался Тони, оглядевшись по сторонам.
– Это так необычно?
– Ну... довольно ново. И приятно. Не часто мне удается вот так вот... просто сидеть.
– Наверное, все дело в освещении, – предположила Джез. – Подумать только: свечи на столах! Полукруглые кабинки, отделанные красной кожей, бумажные салфетки... В обычном баре почти никогда такого не встретишь.
– Ну да, и поцарапанные пластиковые столы, репродукции Тулуз-Лотрека на стенах... Словно ты где-то еще – в Мехико, Канзасе или Джерси.
– Я тоже об этом подумала, как только мы вошли, – призналась Джез. – Пахнуло чем-то знакомым, домашним. Не исключено, что и выпивка тут не разбавлена. Разве что это уловка, чтобы усыпить подозрение.
– С каких это пор белое вино считается выпивкой?
– Я имела в виду виски.
– Выпивка – это слово из прошлого. Вас тогда еще не было.
– Так говорил мой отец.
– Мой тоже.
– Сколько вам лет? – спросила Джез.
– Двадцать девять.
Она внимательно изучала его. Не очень ухоженный, но чистый, слегка грубоватый, но вместе с тем не без изыска. Обветренный, загорелый и жилистый. На лице больше морщин, чем положено мужчине его лет.
– Вы выглядите старше. Определенно старше. Года на тридцать два.
– Правда? А вам сколько?
– Восемнадцать. Можно мне называть вас Тони?
– Лучше Гэйб.
– Вы часто бываете в Джерси?
– Довольно. Слушайте, а почему вас назвали Джез?
– Просто Хуанита Изабелла для имени слишком длинно.
– В вас есть испанская кровь?
– Отчасти. В основном ирландская и шведская. Я калифорнийка.
– Коренная?
– Что, в первый раз встретилась?
– Похоже, что так. Подождите-ка... Я знал одного парня, он родился в Вегасе... Нет. Еще была девушка, она из Корона-дель-Мар, – тоже нет. Вы первая коренная калифорнийка, которую я встретил. А знаете, когда первый раз встречаешь человека другой национальности, нужно загадать желание.
– Но вам же прекрасно известно, что дель-Мар – в Калифорнии. Так что никакого желания.
– Вы очень необычная. Почему вы мне не льстите? Не спрашиваете, как это я взобрался на Тибет или пересек на верблюде Гоби, или сколько раз вываливался из вертолета, поднимался и продолжал идти дальше? Где благоговение, которое студентка-первокурсница должна испытывать перед известным фотожурналистом?
– Тогда вам следовало пригласить сюда кого-то из ребят.
– На самом деле я совершенно не терплю тупого обожания. Сыт им по горло. Куда приятнее умелое, искусное, едва заметное высокомерие, как у вас. Хотя чуть-чуть кокетства бы не помешало. Мы все же разного пола. Не исключено, что абсолютно разные люди. По правилам хорошего тона, не грех и намекнуть, что вы эту разницу чувствуете.
– Я никогда не кокетничаю, – искренне сказала Джез.
– Знаю. Да и зачем вам? Вы для этого слишком красивы. Слишком интеллигентны. И слишком заносчивы.
– Я не заносчива, – возразила Джез, потягивая вино, и в глазах ее вспыхнули веселые искорки.
– Это я просто к слову. Красива и интеллигентна, но вовсе не заносчива.
– Отлично сказано. К тому же я исключительно скромна.
– По-моему, ты мне нравишься.
– Я знаю, – беспечно-весело отозвалась девушка.
– Та-ак... А я тебе? Нет-нет, забудь! Я никогда ничего подобного не спрашивал.
– Не бойся, я не использую против тебя эти слова. – Джез не смогла сдержать смешка, заметив отразившийся на его лице ужас. – Я бы сказала, нравишься. Ты относишься к тем людям, которые всем в основном нравятся. Чего в тебе не любить?
– Так ты же меня не знаешь. Мало ли что там скрывается?
– Не сомневаюсь. Только насколько все это плохо?
– Выяснить это удастся только одним способом. Пообедаем вместе?
– Конечно, – ни секунды не колеблясь, отозвалась Джез. Она предполагала, что аперитив закончится обедом.
– Так, значит, у тебя сегодня нет свидания?
– Нет. А почему ты почти каждый вопрос начинаешь со слова «так»?
– Разве?
– Ну, неважно. Надеюсь, это не заразно. Так куда мы отправляемся ужинать? – быстро спросила Джез. Одета она вполне прилично для любого калифорнийского ресторана: белые брюки и плотный вязаный ажурный свитер.
– Я подумал, а почему бы нам не пойти к тебе?
– Ты это серьезно? Я живу вместе с двумя подругами. У нас найдется арахисовое масло, бананы и молоко. Надеюсь, девочки с нами поделятся. Как тебе перспектива?
– Даже для завтрака маловато, – вздохнул Гэйб, пожав плечами. – Остаются таиландский, китайский, индийский, марокканский, японский и итальянский варианты. Но только не французский. Терпеть не могу французскую кухню. Все истинно цивилизованные люди ее ненавидят, и даже сами французы, предел мечтаний которых – стейк с картофелем фри, запитые двумя бутылками красного вина, вперемежку с пачкой-двумя сигарет. Конечно, еще есть пицца. А можно воздать должное самому простому варианту: остаться здесь и довольствоваться гамбургерами.
– Так и поступим. Гамбургер так же естественен, как и виски, – решительно проговорила Джез.
– В тебе есть что-то... необычное. Не понимаю только что. А если я не ухватываю суть чего-то, это выводит меня из себя. Никак не могу объяснить точно... Что-то особенное, не своеобразное, а... В общем, то, что никак не получается ухватить.
– Еще будет время. Я никуда не денусь.
Джез особым образом повела плечиком, чтобы показать этому надоеде, что его анализ ей безразличен, что она не станет менять свои привычки в угоду кому-то, однако смягчила свой жест улыбкой, столь же неуместной после этих слов, сколько соблазнительной.
– Понял! Вся эта твоя смесь, испанско-ирландско-шведская, это все жульничество! Ты – Венгерка! О черт, в каком я дерьме!
– Ну да? – улыбнулась Джез. – На самом деле?
– Это не вопрос, – отозвался он. – Это констатация факта.
Джез знала, что раньше ни в кого еще не влюблялась. Правда, в шестом классе ей понравился один учитель, да еще как-то пришлось попереживать пару-тройку недель из-за одного паренька, игравшего вместе с ней в какой-то пьесе, – это было уже классе в восьмом. Однако церковная школа особым ассортиментом воздыхателей не отличалась, а на суровом первом курсе Центра искусств у нее времени не было даже задуматься об этом.
