Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 29 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АВГУСТ, 1960

4. CHICANO

Серж смахнул пыль с ботинок, кинул сапожную щетку в шкафчик и захлопнул металлическую дверцу. К перекличке он опоздал. Часы показывали две минуты пятого. Долбаное движение, подумал он. Неужели мне удастся терпеть целых двадцать лет и это уличное движение, и этот смог? Он был один в раздевалке и задержался у зеркала, оглядев себя во весь рост. Медные пуговицы и бляха на ремне нуждались в полировке. Синий шерстяной мундир так изворсился, что, казалось, оброс волосами. От мысли, что сегодня может случиться проверка, Серж грубо выругался.

Он взял свой блокнот, стопку повесток в суд за дорожно-транспортные нарушения и книжечку со схемами городских улиц. В глубокий карман форменных брюк сунул блестящий новенький фонарик на пять батарей, схватил дубинку и, поскольку руки были заняты, нацепил ею фуражку на голову. Войдя в комнату для перекличек, он увидел, что остальные уже в сборе и оживленно о чем-то болтают, но за конторкой дежурного офицера все еще пусто. Когда Серж понял, что начальство задерживается похлеще его самого, ему полегчало. Он тут же принялся за дело и через пять минут почти успел избавиться от окатышей на форме – при помощи куска двухдюймового пластыря, который держал обычно для таких вот экстренных случаев в своем блокноте.

– Несколько чисток – и у тебя больше не будет этих забот, – сказал дежурный полицейский. Звали его Перкинс, в полиции он служил уже девятнадцать лет, но после серьезного сердечного приступа на время окончательной поправки ему поручали работу полегче.

– Угу, – кивнул Серж, стыдясь того, что новая, с иголочки, форма выдает его с головой, словно объявляя всему свету, что он только на прошлой неделе выпустился из академии. Вместе с парой других однокашников его распределили сюда, в Холленбек. Проще простого понять, по какому принципу их отбирали, подумал он. Двух его приятелей звали Чакон и Медина. В академии ему приходилось слышать, что большинство полицейских с испанскими фамилиями так и заканчивают свою службу в Холленбекском округе, но сам он надеялся избежать этой участи. Далеко не каждый догадывался, что Дуран – испанское имя. Нередко его принимали за немца, случалось – даже за ирландца, в особенности те, кто и представить себе не мог мексиканца со светлой кожей и веснушками, без малейшего испанского акцента и вполне благообразной наружности. Черных полицейских – тех совсем не обязательно направляют в негритянские кварталы; отчего же все чиканос без разбору должны прозябать в Холленбеке? Его брала досада. Понятно, есть нужда в испаноязычных сотрудниках, но ведь никто и не удосужился проверить, говорит Серж по-испански или нет! «Дуран – в Холленбек» – вот и весь разговор. Еще одна жертва сложившейся системы.

– Рамирес, – произнес лейтенант Джетро, усаживая свое длинное сутулое тело на стул перед конторкой и раскрывая книгу учета.

– Я.

– Андерсон.

– Я.

– Работаете на Четыре-А-Пять. Брэдбери.

– Я.

– Гонсалвес.

– Я.

– Четыре-А-Одиннадцать.

Сержа назвали в паре с Гэллоуэем, прежде им еще не доводилось дежурить вместе. По расписанию назавтра, в воскресенье, после шести рабочих дней, Серж был выходной, но это его отнюдь не радовало. Каждая ночь на службе являла собой новое приключение. Ничего, скоро он будет мечтать об отгулах, подумал Серж и усмехнулся. Слишком быстро ему все приедается. И тем не менее эта работа поинтересней большинства других. Он и впрямь не мог бы сказать, на что бы решился ее променять. Конечно, закончив университет, можно подыскать себе и кое-что получше. Тут он снова усмехнулся сам над собой. Он записался на два вечерних курса в колледже с укороченной программой обучения в восточном Лос-Анджелесе. Шесть зачетов. Всего сто восемнадцать долларов за поступление, а я сижу здесь и уже мечтаю о стопроцентном дипломе об окончании университета, подумал он.

– О'кей, теперь о происшествиях, – сказал лейтенант, завершив перекличку. Перкинс взял планшет со списком и отправился вниз в телетайпную, откуда все данные будут переданы в Центральную службу информации, так что начальство будет иметь полное представление о том, какие машины выйдут сегодня на линию в Холленбеке. Полицейские перевернули странички в своих блокнотах и приготовились записывать.

Внешне лейтенанта Джетро нельзя было принять за благодушного добряка: сухощав, изжелта-бледен, упрямая складка у губ, суровые, холодные как лед глаза. Однако Серж успел уже узнать, что из всех инспекторов дивизиона этого любили больше других. Джетро почитали за его порядочность и справедливость.

– На Бруклин-авеню двадцать девять двадцать два произошла кража, – монотонно зачитывал он. – В ресторане Большого Джи. Сегодня, в девять тридцать утра. Подозреваемый: мужчина, мексиканец, возраст двадцать три – двадцать пять, рост – пять футов пять-шесть дюймов, вес от ста шестидесяти до ста семидесяти фунтов, волосы черные, глаза карие, среднего телосложения, одет в темную рубашку и темные штаны, вооружен пистолетом, похитил восемьдесят пять долларов из кассового аппарата, бумажник и документы жертвы… Проклятье! Ну и дерьмовое же описание! – внезапно произнес лейтенант. – Об этом мы и говорили вчера с вами на пятиминутке.

Ну какой толк от подобного описания?

– Может, большего выведать о парне не удалось, лейтенант, – сказал Мильтон, толстяк, занимавший неизменно в комнате для перекличек крайнее место за крайним столом. Мильтон славился своим умением «доставать» начальство, а четыре полоски на его кителе не только означали двадцать лет выслуги, но и давали ему полное право вести мощный заградительный огонь сарказма по сержантскому составу. Но в отношении лейтенанта обычно он довольно сдержан, подумал Серж.

– Ерунда, Мильт, – ответил Джетро. – В этом году на бедолагу Гектора Лопеса нападали как минимум раз шесть. Мне постоянно попадается его имя в сообщениях об ограблениях, кражах или налетах на кассу. Став профессиональной жертвой, он научился прекрасно описывать преступников.

Его описания можно назвать выдающимися, так что дело не в нем, а в полицейском – в данном случае дежурном полицейском, – который куда-то ужасно спешил и особо не старался заполучить приличное описание. Вот вам отличный пример ничего не стоящей бумажки, совершенно бесполезной для сыщиков. Каждый пятый болван на улице полностью отвечает перечисленным тут приметам.

Всего-то и нужно, что несколько лишних минут, и вы раздобудете добротнейшее описание, по которому уже ясно, за кем пускаться по следу, – продолжал Джетро. – Как были зачесаны волосы? Были ли усы? Очки?

Татуировка? Не была ли странной походка? А какие у него зубы? Во что одет?

Множество мелочей в одежде только кажутся мелочами. А как он говорил?

Что-что? Сиплый голос? Чувствовался ли испанский акцент? А что его пистолет? В рапорте сказано: пистолет. Но что это, черт возьми, может нам дать? Мне абсолютно точно известно, что Лопесу не нужно объяснять разницу между автоматическим пистолетом и револьвером. Был он хромирован или сработан из вороненой стали? – Джетро с отвращением выронил листки бумаги в папку. – За прошлую ночь преступлений хоть отбавляй, но ни одно описание подозреваемых не стоит и их дерьма, а потому – увольте меня от бессмысленного чтения.

Он захлопнул папки, снова уселся на стул, стоявший на десятидюймовой платформе, и оглядел сверху вниз заступающих на ночное дежурство полицейских.

– Может, кто-то желает задать какой-нибудь вопрос, прежде чем мы приступим к осмотру? – спросил он.

При слове «осмотр» в комнате поднялся стон, а Серж торопливо потер носками ботинок о брючины, в очередной раз проклиная лос-анджелесскую кутерьму на улицах, из-за которой не смог вовремя прибыть в участок и надраить обувь до блеска.

Бесцветные глаза Джетро на мгновение весело вспыхнули.

– Если никто так и не придумал, о чем бы спросить, нам лучше сразу, не откладывая, заняться осмотром. Будем считать, что выкроили время для более тщательной проверки.

– Минутку, лейтенант, – сказал Мильтон, держа в мелких зубах влажный сигарный окурок. – Хотя бы лишнюю секунду дайте, и я найду о чем спросить.

– Что ж, Мильт, я не стану тебя винить в затяжке времени, – сказал Джетро. – Тем более что лоск на свои ботинки ты, как видно, наводил одуванчиками.

Послышались смешки, а Мильтон лучезарно улыбнулся и довольно запыхтел сигарой, не покидая своего места в углу последнего ряда. В первый же вечер он просветил Сержа насчет того, что этот ряд является собственностью los veteranos <ветераны (исп.)>, а новобранцы располагаются поближе к двери и начальству. Поработать в паре с Мильтоном Серж пока что не успел и с нетерпением ждал, когда ему представится такая возможность. Пусть тот был шумным и чересчур любил повелевать, поговаривали, у него есть чему поучиться, если, конечно, он будет в настроении учить.

– Да, чтобы не забыть, – сказал Джетро, – кто сегодня работает на сорок третьей? Ты, Гэллоуэй?

Напарник Сержа утвердительно кивнул.

– А кто с тобой? Один из новичков? Дуран, не так ли? Перед выходом хорошенько изучите карты и отметки на них. Сегодня около полуночи на Бруклин-авеню ожидается работенки по горло. На этой неделе там трижды били витрины и дважды – на прошлой. Всякий раз примерно в один и тот же час; ребятки умеют неплохо поживиться.

Серж взглянул на стены, испещренные точными схемами холленбекских улиц.

Булавки, в зависимости от своего цвета, обозначали на каждой карте совершенные кражи со взломом и время, когда они произошли: утром, днем или в ночное дежурство. Специальные карты рассказывали о том, где имели место ограбления, или информировали об угонах машин и кражах в транспорте, указывая адреса этих преступлений.

– Ну а теперь займемся осмотром, – сказал лейтенант.

Это был первый для Сержа осмотр с момента окончания им академии. Хотел бы я знать, как умудрятся выстроиться в переполненной комнате четырнадцать человек, подумал он. Но тут же увидел, что шеренга растет у боковой стены, прямо перед картами. Те, кто повыше, устремились в сторону выхода, Серж тоже двинулся туда и пристроился вслед за Бресслером, единственным из полицейских, кто мог соперничать с ним в росте.

– Вот и ладно, только надо бы встать по стойке «смирно», – тихо произнес Джетро, обращаясь к что-то бурчащему себе под нос полицейскому в середине шеренги. – Сомкнись! Равнение направо! Равняйсь!

Прижав кисти рук к правому бедру, касаясь локтями правостоящего, полицейские небрежно сомкнули ряд, но Джетро и не подумал проверить правильность линии.

– Смирно! Равнение на середину!

Когда очередь дошла до него, Серж уставился на лейтенантскую маковку – так учили его шесть лет назад в морской пехоте. Тогда ему было восемнадцать, и он, вчерашний школьник, был убит горем оттого, что Корейская война закончилась раньше, чем он успел принять в ней участие и обзавестись несколькими фунтами медалей, которые на великолепной форме морского пехотинца смотрелись бы просто чудесно. Формы этой он так в свою собственность и не получил и так и не сподобился купить ее за наличные, быстро повзрослев, ошеломленный буднями учебки.

Остановившись перед темнокожим мексиканцем Рубеном Гонсалвесом, ветераном-весельчаком с десятилетним стажем службы в полиции, Джетро выждал паузу и произнес монотонным голосом, в котором не слышалось и намека на улыбку:

– С каждым днем ты делаешься все круглее, Рубен.

– Так точно, лейтенант, – отозвался Гонсалвес, но у Сержа не хватило отваги взглянуть в его сторону.

– Я вижу, ты опять обедал у Мануэля, – сказал Джетро, и краем глаза Серж заметил, что лейтенант коснулся галстука Гонсалвеса.

– Так точно, сэр, – ответил тот. – Те пятна, что над булавкой, – это от chile verde, а остальное – от menudo.

На сей раз Серж не выдержал и повернулся на целый сантиметр, но лица Джетро и Гонсалвеса были абсолютно бесстрастны.

– А ты что скажешь, Мильт? Когда сменишь масло на своем галстуке? – спросил Джетро, переходя к седовласому ветерану, вытянувшемуся так, что издали он мог показаться даже высоким, хотя стоявший рядом Дуран мысленно прикинул: пять футов десять дюймов, не больше.

– Сразу после осмотра, лейтенант, – ответил Мильтон, и Серж украдкой перевел взгляд на Джетро. Тот печально покачал головой и двинулся к концу шеренги.

– Ночная смена, шаг вперед… Отставить. – И Джетро зашаркал ногами к центру комнаты. – Как подумаю, что нужно осматривать вас с тылу, так заранее поджилки трясутся. Не удивлюсь, если из задних карманов у вас торчат бананы да журналы с голыми девчонками. Разой-дись!

Вот как это здесь бывает, только и всего, подумал Серж, собирая свое снаряжение и разыскивая глазами Гэллоуэя, с кем еще даже не был знаком.

Его опасения, что в дивизионе будут те же порядки, что и в армии (он совсем не был уверен, что способен бесконечно выдерживать военную дисциплину), оказались напрасны. Так-то лучше. А такую дисциплину можно терпеть хоть целую вечность, подумал он.

К нему подошел Гэллоуэй и протянул руку:

– Дуран?

– Он самый, – ответил Серж, пожимая руку веснушчатому парню.

– А как тебя зовут твои приятели? – спросил Гэллоуэй, и Серж улыбнулся, узнав избитую фразу, используемую полицейскими для выяснения кличек преступников, говорящих, как правило, куда больше, чем сами имена.

– Серж. А тебя?

– Пит.

– О'кей, Пит, чем ты предпочитаешь заняться нынче вечером? – спросил Серж, искренне надеясь, что Гэллоуэй позволит ему сесть за баранку.

Сегодня было уже его шестое дежурство, но прежде всякий раз машину вел напарник.

– Только с учебы, так? – спросил Гэллоуэй.

– Да, – ответил, расстроившись, Серж.

– Город хорошо знаешь?

– Нет, до того я жил в Китайском квартале.

– В таком случае тебе лучше взять на себя писанину, а я пошоферю. Не возражаешь?

– Как скажешь, босс, – бодро ответил Серж.

– Не угадал, тут мы на равных, – сказал Гэллоуэй. – Напарники.

Было приятно, что можно вот так запросто усесться в дежурную машину, обойдясь без десятка пустых вопросов и бессмысленного ощупывания своего снаряжения. Серж чувствовал, что уже может довольно сносно исполнять рутинные обязанности полицейского-пассажира. Он положил фонарик и фуражку на заднее кресло, рядом с дубинкой, которую для удобства сунул под подушку сиденья. И был удивлен, когда увидел, что Гэллоуэй свою дубинку прячет под подушку переднего, рядом с собой, и оставляет ее в пазу стоять торчком, словно пика.

– Люблю, когда палка под рукой, – сказал он. – Это мой святой жезл.

– Четыре-А-Сорок три, ночная смена дежурство приняла, прием, – произнес Серж в ручной микрофон. Гэллоуэй завел мотор их «плимута», снялся с парковки и выехал на Первую улицу. Закатное солнце принудило Сержа надеть очки, чтобы вписать имена в вахтенный журнал.

– Раньше чем промышлял? – спросил Гэллоуэй.

– Четыре года в морской пехоте, – ответил Серж, записывая в журнал свой личный номер.

– Ну и как тебе работа в полиции?

– Работа что надо, – сказал Серж, стараясь не измазать страницы, когда машину подбросило на дорожной выбоине.

– Славная работенка, – согласился Гэллоуэй. – В следующем месяце пойдет четвертый год, как я здесь. Пока не жалуюсь.

Коли так, ему, стало быть, не меньше двадцати пяти, подумал Серж. Но из-за песочного цвета волос да веснушек его запросто можно принять за старшеклассника.

– Твое первое субботнее дежурство?

– Ага.

– Выходные – дни особые. Не исключено, что нам придется поразвлечься.

– Надеюсь.

– Еще не бывал в переделках?

– Нет, – ответил Серж. – Принял несколько сообщений о кражах. Выписал десяток повесток и штрафных талонов за нарушение правил уличного движения.

Оформил пару алкашей. И ни единого ареста по уголовке.

– Что ж, постараемся где-нибудь раздобыть для тебя уголовку.

Гэллоуэй предложил Сержу сигарету, и тот не отказался.

– Спасибо. Как раз собирался просить тебя притормозить, чтобы купить курево, – сказал Серж, давая Гэллоуэю прикурить от своей самодельной «свистульки» – гильзы, к которой раньше был приделан медный шарик с якорем, а теперь на том самом месте осталось лишь голое металлическое кольцо. Эмблему морских пехотинцев он отодрал в Окинаве, после того как его высмеял насквозь просоленный «дед», отслуживший к тому времени полтора года. Он заявил, что одни лишь чокнутые и бредящие армией салаги таскают в карманах «свистульки» из гарнизонной лавки, с огромными эмблемами.

Вспомнив, как страстно желали юные морячки-пехотинцы поскорее отведать соли, Серж улыбнулся. Вспомнил он и про то, как они терли щетками и обесцвечивали свои новые рабочие брюки, как загребали бескозырками морскую воду. Видно, я еще не до конца избавился от этого мальчишества, подумал он. Взять хоть сегодняшнее смущение, когда Перкинс заговорил о ворсинках на его мундире.

Беспрерывная болтовня на полицейской волне все еще доставляла Сержу немало хлопот. Он знал, что понадобится какое-то время, прежде чем он научится сквозь мешанину звуков на их частоте без труда распознавать номер своей машины – Четыре-А-Сорок три. Некоторые голоса операторов из Центральной службы связи он уже различал. Один был похож на голос старой девы-учительницы, другой – на голос юной Мэрилин Монро, а третий говорил с явным южным акцентом.

– Нас вызывают, – сказал Гэллоуэй.

– Что?

– Попроси ее повторить.

– Четыре-А-Сорок три, повторите, пожалуйста, – сказал Серж. Карандаш его завис над блокнотом с отрывными листами, закрепленными на металлической панели перед «горячей простыней» – экраном для срочных записей.

– Четыре-А-Сорок три, – заскрипела глоткой «старая дева-учительница», – Южная Чикагская, один-два-семь, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять.

– Четыре-А-Сорок три, вас понял, – ответил Серж и повернулся к Гэллоуэю:

– Прости, я пока не умею различать в этом бедламе наши позывные.

– Ничего, скоро научишься – и сам не заметишь, – сказал тот, разворачивая машину на стоянке перед автозаправкой и направляясь на восток, к Чикагской улице. – Где живешь? – спросил он, пока Серж делал глубокую затяжку, пытаясь прикончить сигарету до того, как они прибудут на место.

– В Альхамбре. Снимаю там квартирку.

– Далековато добираться на службу из Китайского квартала, а? Потому и переехал?

– Точно.

– Женат?

– Нет, – ответил Серж.

– А родители где? В Китайском квартале?

– Нет, умерли. Оба. Там у меня старший брат. Есть еще сестра в Помоне.

– Вот как, – сказал Гэллоуэй и поглядел на него так, словно тот был круглый сирота.

– Квартирка у меня хоть и маленькая, да славная, к тому же в доме полно бабья, – сказал Серж, чтобы с детского лица напарника исчезло наконец смущение и он не переживал, будто лезет не в свое дело.

– Да ну? – усмехнулся Гэллоуэй. – Должно быть, приятно вести холостяцкую жизнь. Сам-то я попался на крючок еще в девятнадцать, так что судить не могу.

Свернув на север и выбравшись на Чикагскую улицу, он заметил, что Серж тянет шею, пытаясь рассмотреть номера домов с восточной стороны. Гэллоуэй бросил на него озадаченный взгляд.

– Сто двадцать седьмой будет на западной, – сказал он. – А четные номера всегда на восточной и южной стороне.

– И что, так по всему городу?

– По всему, – рассмеялся Гэллоуэй. – Разве тебе никто о том не говорил?

– Нет. А я всякий раз искал номера по обе стороны. Ну и тупица!

– Иногда начальство забывает упомянуть об очевидном. Но коли у тебя хватает духу признать, что ты ничего не знаешь, – учиться будешь быстро.

Кое для кого хуже нету, чем выказать, что им что-то невдомек.

Гэллоуэй не снял еще ноги с тормоза, а Серж уже выскочил из машины. Он взял с заднего сиденья свою дубинку и просунул ее в специальную петлю слева на поясе. Он обратил внимание, что напарник оставил дубинку в машине, но интуиция подсказывала Сержу, что лучше уж ему пока строго придерживаться инструкций, а инструкция гласила: дубинку носи с собой.

Дом представлял собой одноэтажное поблекшее розовое строение.

Создавалось впечатление, будто в восточной, и старой, части Лос-Анджелеса поблекнуть успели чуть ли не все дома. На узких улочках Серж заметил много пожилых людей.

– Входите, входите, джентльмены, – сказала, гнусавя, морщинистая старушенция с перевязанными ногами и в платье тусклого оливкового цвета.

Они взошли один за другим на крошечное крылечко и продрались сквозь заросли из комнатных папоротников и цветов. – Сюда, сюда, – улыбнулась она, и Серж с удивлением обнаружил, что у нее полон рот зубов. В том, что они у нее свои, не возникало сомнения. В ее возрасте совсем не грех остаться и вовсе без зубов. Шея ее обвисла под тяжестью толстого зоба. – Не так уж и часто по нынешним временам приходится нам встречаться с полицией. – Она опять улыбнулась. – Раньше мы знали любого полицейского из участка, что на Бойл-хайтс. Когда-то я даже помнила кое-кого из них по именам, только они, пожалуй, уже свое отслужили.

Акцент ее напомнил Сержу Молли Гольдберг, и он осклабился, но тут же заметил, что Гэллоуэй, усевшись в дряхлое кресло-качалку перед аляповатым и давно потухшим камином, кивает старушке с серьезным и рассудительным видом. Серж учуял запах рыбы и цветов, духов и плесени, к ним примешался запах печеного хлеба. Он снял фуражку и присел на бугорчатый потертый диван, поверх которого накинут был дешевый «восточный» гобелен. Чтобы меньше кололи сломанные пружины, догадался Серж, ощутив их собственной спиной.

– Меня зовут миссис Уоксман, – сказала старушка. – В этом доме я уже тридцать восемь лет.

– В самом деле? – сказал Гэллоуэй.

– Могу я вас чем-нибудь угостить? Может, выпьете по чашечке кофе? Или отведаете кекса?

– Нет, благодарю, – ответил Гэллоуэй.

Серж покачал головой и улыбнулся.

– Когда-то летними вечерами я любила прогуляться до полицейского участка и поболтать с дежурным. Работал там один еврей, звали его сержант Мелстайн. Слыхали о таком?

– Не приходилось, – сказал Гэллоуэй.

– В то время Бруклин-авеню была великолепна. Посмотрели бы вы тогда на Бойл-хайтс! Здесь жили лучшие семьи Лос-Анджелеса. А потом сюда начали переезжать мексиканцы, и люди ударились в бегство и двинулись на запад. Ну а теперь здесь с мексиканцами остались лишь старые евреи вроде меня. Что вы думаете о той церкви, что вниз по улице?

– О церкви? – переспросил Гэллоуэй.

– Ах! Вы вовсе не обязаны отвечать. Я знаю, вы ведь на работе.

Старушка понимающе улыбнулась Гэллоуэю и подмигнула Сержу.

– Они осмеливаются называть это синагогой, – сказала она ворчливо. – Нет, как вам это понравится? Надо же!

Серж мельком взглянул через окно на залитую светом Звезду Давида над Первой еврейско-христианской синагогой на углу Чикагской улицы и Мичиган-авеню.

– А видите, что там вон, напротив? – спросила старушка.

– И что же там? – поинтересовался Серж.

– Объединенная мексиканско-баптистская церковь, – ответила та, победно кивнув белой как мел головой. – Я знала, что так случится. Я твердила им про это еще в сороковые годы, когда они кинулись переезжать.

– Кому говорили? – спросил Серж, весь внимание.

– Мы сумели бы жить вместе с мексиканцами. Иудей-ортодокс все равно что мексиканец-католик. Мы могли бы жить бок о бок. А теперь взгляните, что мы имеем. Крещеные евреи – это ужасно. Иудеи-христиане? Не смешите меня. Или мексиканцы-баптисты! Видите, как все перемешалось и перепуталось? Теперь нас осталась лишь жалкая горстка стариков. Я и за ограду уже не выхожу.

– Я было подумал, что вы вызвали нас по поводу миссис Хорвиц, – сказал Гэллоуэй, повергнув Сержа в еще большее замешательство.

– Да, все та же история. На свете нет человека, который поладил бы с этой особой, – сказала миссис Уоксман. – Она болтает всем подряд, что ее муж держал мастерскую лучше, чем была у моего Морриса. Ха! Мой Моррис – это же часовых дел мастер. Понимаете ли вы, что это значит? Часовщик – золотые руки! Творец, а не какой-то там жалкий халтурщик!

Старушка встала и принялась сердито жестикулировать посреди комнаты.

Тонкая струйка слюны незаметно для нее скатилась с угла изборожденных морщинами губ.

– Ну, ну, будет, будет вам, миссис Уоксман, – говорил Гэллоуэй, помогая ей вернуться на стул. – Я сейчас же отправлюсь к миссис Хорвиц и потребую от нее прекратить эти вздорные сплетни. А если она заупрямится, что ж, я пригрожу ей тюрьмой.

– Правда? Вы так и сделаете? – спросила старушка. – Только не арестовывайте ее, заклинаю вас. Просто хорошенько ее припугните.

– Мы займемся этим немедленно, – заверил Гэллоуэй, надевая фуражку и поднимаясь на ноги.

– Ну и поделом ей! Сама напросилась, – сказала миссис Уоксман, одарив их лучезарной улыбкой.

– До свидания, миссис Уоксман, – сказал Гэллоуэй.

– До свидания, – пробормотал Серж, надеясь, что напарник не обратил внимания на то, как долго он не мог понять, сколь дряхла оказалась хозяйка. Это и называется, должно быть, старческим маразмом.

– Наш постоянный клиент, – объяснил Гэллоуэй, трогая с места и зажигая сигарету. – Я здесь бывал уже раз двенадцать. Старички-евреи всегда говорят «Бойл-хайтс» и никогда – «Холленбек» или «Восточный Лос-Анджелес».

До наезда сюда чиканос тут была еврейская община.

– У нее есть родные? – спросил Серж, отмечая вызов в журнале.

– Ни души. Еще одна всеми покинутая, – ответил Гэллоуэй. – Уж лучше пусть меня сегодня же пристрелит на улице какая-нибудь задница, чем так вот заканчивать жизнь – убогим, дряхлым и одиноким, как перст.

– А где живет эта миссис Хорвиц?

– Почем я знаю! Где-нибудь в Вест-Сайде, куда перебрались все евреи с деньжатами. А может, давно померла.

Серж позаимствовал у напарника еще одну сигарету и позволил себе расслабиться, пока тот медленно вел машину по городу, словно стараясь не растревожить сумерки. Сумерки позднего лета. Гэллоуэй притормозил перед винным магазином и спросил у Сержа, какую марку сигарет тот предпочитает, затем, даже не заикнувшись о деньгах, вошел внутрь. Сержу было уже известно, что это означает: этот магазинчик – «сигаретная остановка»

Гэллоуэя или же «закреплен» за их машиной – Четыре-А-Сорок три. Подобные незначительные знаки внимания он принимал от любого напарника без зазрения совести: таковы обычаи; пока что только один не в меру серьезный и бдительный молодой полицейский по имени Килтон остановил машину перед заведением, где Сержу пришлось раскошеливаться за табак.

Поболтав вместо оплаты с хозяином магазина несколько минут, Гэллоуэй вернулся и бросил сигареты Сержу на колени.

– Как насчет кофе? – спросил Гэллоуэй.

– Удачная мысль.

Напарник развернулся и вырулил к маленькому ресторанчику на Четвертой улице. Припарковав автомобиль на пустой стоянке, он сделал погромче звук приемника и вышел из машины, оставив дверцу открытой, чтобы слышать радио.

– Привет, детская мордашка, – сказала из-за стойки искусственная блондинка с обесцвеченными волосами и смешно нахмурилась, что явно не шло ее глазам.

Если чем-то и славятся мексиканцы, так это своими шевелюрами, подумал Серж. Какого дьявола понадобилось ей портить волосы химией?

– Добрый день, Сильвия, – сказал Гэллоуэй. – Познакомься вот, мой напарник, Серж Дуран.

– Que tal, chicano <привет, чикано (исп.)>, – сказала Сильвия, разливая по чашкам дымящийся кофе, за который Гэллоуэй и не подумал заплатить.

– Привет, – сказал Серж, отхлебывая маленькими глотками обжигающий кофе и надеясь, что опасный риф им обойден.

– Чикано? – повторил Гэллоуэй. – Разве ты чикано, Серж?

– А ты как думал, pendejo? <негодяй (исп.)> – И Сильвия хрипло рассмеялась, обнажив золотую коронку на верхнем клыке. – С таким-то именем – Дуран!

– Будь я проклят, – сказал Гэллоуэй, – будь я проклят, если не принял тебя за ирландца! Ну прямо вылитый пэдди…

– Малыш, он самый настоящий huero <тухлый, испорченный (исп.)>, – сказала Сильвия, наградив Сержа кокетливой улыбкой. – И почти такой же беленький, как ты сам.

– Может, поговорим о чем-нибудь другом? – спросил Серж, больше злясь на себя из-за своего смущения, чем на этих двух ухмыляющихся идиотов. Он твердил себе, что вовсе и не стыдится того, что родился мексиканцем, просто быть англос – или таковым прикидываться – куда как удобнее. Вот он и был им последние пять лет. После смерти матери он наезжал в Китайский квартал всего несколько раз, причем один из них тогда, когда, получив двухнедельный отпуск, прибыл туда, чтобы вместе с братом ее похоронить. Но уже через пять дней, окончательно одурев со скуки, возвратился на базу, продав впоследствии свой неиспользованный отпуск военно-морскому флоту.

– Иметь напарника, умеющего говорить по-испански, – в том есть своя выгода, – сказал Гэллоуэй. – Здесь ты можешь нам очень пригодиться.

– С чего ты взял, что я говорю по-испански? – спросил Серж, изо всех сил стараясь не злиться и казаться веселым.

Сильвия как-то странно посмотрела на него, убрала с лица улыбку и вернулась к мойке, где ее поджидала горка грязных чашек и стаканов.

– Выходит, ты один из тех чиканос, что ни бум-бум в испанском? – рассмеялся Гэллоуэй. – У нас уже есть один такой – Монтес. Его перевели в Холленбек, а по-испански он болтает ничуть не лучше моего.

– А к чему он мне? Я достаточно хорошо управляюсь и на английском, – ответил Серж.

– Надеюсь, успешней меня, – улыбнулся тот. – Но если буквы для тебя такая же морока, то с составлением рапортов нам придется туго.

Серж залпом допил свой кофе и с беспокойством ждал, пока Гэллоуэй тщетно пытался заново разговорить Сильвию. Шуткам его она улыбалась, но не отходила от мойки ни на шаг, бросая на Сержа холодные взгляды.

– Будь здоров, детская мордашка, – только и произнесла она, когда они, прощаясь, благодарили ее за бесплатный кофе.

– Хреново, что ты не силен в испанском, – сказал Гэллоуэй. Солнце на западе продиралось сквозь мутное душное зарево, приближая вечер. – С твоей ирландской физиономией мы бы подслушали здешние секреты. Те типы, что попадают к нам в лапы, ни за что бы не догадались, что ты понимаешь их не хуже самого себя. Мы могли бы узнать всю их подноготную.

– А наркош частенько ловите? – спросил Серж, чтобы сменить тему, сверяя номерной знак с цифрами на «горячей простыне».

– Наркош? Кто как. На мою долю выпадает где-то по одному в неделю. А вот угнанных автомобилей по всему Холленбеку – тьма-тьмущая.

– А как насчет угонщиков? – спросил Серж. – Сколько машин остается невозвращенными?

– Непойманные угонщики? Что ж, случается и такое. В среднем – раз в месяц. Обычно ведь то всего лишь мальчишки, пожелавшие прокатиться с ветерком. Так ты мексиканец только наполовину?

Проклятье, подумал Серж, делая огромную затяжку. Нет, от Гэллоуэя ему не отделаться.

– Нет, мексиканец я чистый. Только дома мы по-испански не говорили.

– Даже твои родители?

– Отец умер, когда я был еще совсем маленький. Мать в разговоре путала английскую речь с испанской, а отвечали мы ей всегда по-английски. Из дому я уехал, едва окончив школу, после – четыре года в армии. А дембельнулся оттуда восемь месяцев назад. Давно уж я не слышал испанского, успел его позабыть. Оно и не мудрено: я никогда и не знал его особенно хорошо.