Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

Было унизительно видеть Крейга всего лишь удивленным, толком даже не напуганным, видеть, как он уже допрашивает пьяного негра, видеть в тот самый момент, когда кровь бешено колотится в ушах и ты не можешь вникнуть в суть их разговора, не можешь до того мгновения, пока негр не произносит:

– Я огрел недоноска битой. Там он и валяется. Кажись, я до смерти его убил и хочу заплатить за все сполна.

– Показывай, – скомандовал Крейг, и Гус двинулся за ними к коттеджу, выкрашенному, как и фасад дома, в розовый цвет, только вот каркас не оштукатурен.

Гус глубоко вдохнул воздух и попытался успокоить трепещущее сердце. На заднем дворе они обнаружили долговязого негра, лежавшего лицом вниз, мягко постанывавшего и молотившего по земле костлявым кулаком. Голова его походила на окровавленное ядро.

– Выходит, и не убил, – сказал пьяный. – А был уверен, что насмерть кокнул.

– Можешь подняться? – спросил Крейг, явно успевший уже привыкнуть к виду крови и понять, что для большинства людей сильная потеря ее от нанесенных ран отнюдь не означает, что они не могут вполне прилично владеть собой, если, конечно, раны эти не входят в категорию серьезных.

– Болит, – сказал лежачий и перекатился на локоть. Гус увидел, что пьян он не меньше первого, о том же свидетельствовала и глупая ухмылка, которой одарил он полицейских, прежде чем сказать:

– Отправьте-ка меня в больницу, и пусть меня там подошьют, начальник. Чего канителиться!

– "Скорую" вызвать? – спросил Крейг.

– Вообще-то необязательно, – сказал Гус, и голос его не дрогнул, – но, пожалуй что, и не помешает. Иначе он окровенит нам всю машину.

– Я, начальник, ни на каких там заботах не настаиваю, – сказал раненый.

– Хочу самую малость – чтоб меня подшили.

А если б я его убил, что тогда, размышлял Гус, слушая, как отдается эхом голос напарника, а затем тяжким камнем навалилась тишина. Женский голос визгливо разогнал ее, Крейг отрегулировал громкость и повторил заявку. Как-нибудь я так же перетрушу и убью кого-то, а потом спрячу страх подальше, как спрятал его сегодня, когда он чуть не разорвал меня изнутри только оттого, что кто-то выпрыгнул из темноты, размахивая бейсбольной битой.

Крейг удивился, но револьвера не вынул, а я упал на брюхо и чуть не спустил курок. Слава Богу, я не разрядил в него всю обойму, ему бы тогда настал каюк, уж это точно! Если б не возник передо мной Крейг, я бы точно его убил, думал Гус. Тело его действовало независимо от сознания. Он обязательно это обмозгует – позже. Может, это и спасет его, когда придет настоящая опасность. Но если она придет, то хорошо бы внезапно, без предупреждения, вроде человека, выпрыгнувшего из темноты. Тогда меня спасет мое тело, думал Гус. Может быть, спасет…

Сердце билось гулко, но уже не так часто. Гус вспомнил, что на целую неделю забросил свой бег. Это не годится. За такой апатией следует тупик.

Он решил сегодня же после дежурства отправиться в академию. Ночь обещает быть замечательной, и на беговой дорожке не будет никого, разве что Сеймур, старый полицейский громила с огромным пузом, толстыми ляжками, дубленой кожей и лицом как обожженная глина – результат двадцати лет езды на мотоцикле. Иногда Гус встречал Сеймура часа в три ночи: пыхтя и обливаясь потом, он топал по беговой дорожке академии. Зато, приняв душ, облачившись в синий мундир, бриджи, черные ботинки и белый шлем, он выглядел стройнее прежнего. Он гонял на мотоцикле с легкостью и грациозной небрежностью, вытворяя на нем чудеса. И еще он был другом Кильвинского.

Гус и сам наслаждался ночными пробежками в компании Кильвинского. Он любил послушать, как во время передышек, лежа на прохладном дерне, оба ветерана обсуждали былые времена, когда все было просто и добро и зло разгуливали без масок. После пятнадцати кругов Гус притворялся таким же уставшим, как и Кильвинский, и тогда они вместе шли в парную и под душ, хотя Гусу ничего не стоило пробежать без всякого напряга еще столько же. Сегодня замечательная ночь! До чего же приятно ступить на свежую траву и бежать, бежать по ней! Сегодня он постарается одолеть пять миль, пять трудных миль в быстром темпе, тогда и парная не понадобится. Он примет душ, отправится домой и, если не будет слишком жарко, проспит до завтрашнего вечера.

Проспит, если позволят дети, если Вики не попросит его сменить лампочку – она сделалась слишком боязливой, чтобы самой влезть на стул («Кружится голова!»). И если Вики не потащит его за покупками. Оказывается, в наши дни женщине никак невозможно ходить по магазинам самой, в одиночку. Даже если удается оставить детей у соседки, это слабое утешение: ведь в магазинах такая неразбериха, что не найти буквально ничего, хоть криком кричи, особенно когда подумаешь, что надо возвращаться домой, где тебя ждут трое детей и… О Боже, Гус, что, если я опять беременна? У меня задержка на пять дней. Да, так и есть, так и есть!..

– "Скорая" уже едет, – сказал Крейг, цокая каблуками по дорожке, и Гус отметил про себя: надо бы ему посоветовать разжиться туфлями на резиновой подошве или по крайней мере снять с каблуков набойки: даже на обычном патрулировании лучше ходить бесшумно. А с позвякивающим кольцом для ключей, скрипучим ремнем да болтающейся дубинкой это и так непросто.

– Зачем ты его ударил? – спросил Крейг. Раненый принял теперь сидячее положение и, покуда боль, пробиваясь сквозь винные пары, становилась все ощутимее, подвывал настойчивее и громче.

– Я-то его предупреждал, что, коли опять будет путаться с Тилли, ему несдобровать. Прошлый раз прихожу я, значит, домой пораньше и застаю их дрыхнущими в постели, и виски мое выжрато до самого донышка, и так там им вдвоем уютно, что голая Тиллина задница преспокойненько торчит себе кверху прямо над его лапами, а эта штуковина так и сидит в ее утробе, а я, значит, дотягиваюсь куда надо и вытаскиваю ее оттудова, а потом бужу его и говорю, что, коли он хоть когда еще это сделает, я уж сумею огреть его по башке, а сегодня, значит, являюсь я сюда пораньше и застаю их по новой, ну и…

– Я свое получил, Чарли, – сказал раненый. – Ты прав. Так оно и было.

Гус услышал приближающийся вой сирены «скорой помощи» и взглянул на часы. Когда они напишут рапорт, дежурство как раз закончится, и он сможет отправиться в академию и бежать, бежать, бежать…

– Ты, Чарли, не дрейфь, я тебя не засажу, – сказал раненый. – Ты же мой лучший друг. Лучше друга у меня отродясь не бывало.

– Боюсь, приятель, что Чарли все же придется прокатиться до тюряги, – сказал Крейг, помогая раненому подняться на ноги.

– Никакого заявления я не подпишу, – предупредил тот, выпрямившись, и тут же, сморщившись от боли, нежно ощупал голову.

– Не имеет значения, – сказал Гус. – Совершено преступление, и мы упрячем его в тюрьму на случай, если с тобой что неладно и ты помрешь, на нашу беду, в ближайшие несколько дней.

– Не дрейфь, Чарли, – сказал раненый. – Больно мне нужно помирать на твою беду.

– Завтра, когда будешь болтать со следователями, можешь объяснить им, что отказываешься предъявлять обвинение, – сказал Гус, и они двинулись все вместе к дороге. – Ну а сегодня твой дружок поедет в тюрягу.

Неистовая красная мигалка возвестила о приезде «скорой помощи» ничуть не хуже, чем сделала бы это уже отключенная водителем сирена. Гус посветил фонариком, указывая нужный дом, и машина подкатила к обочине. Выскочивший санитар взял раненого под руку, и водитель распахнул дверцу.

– Да ты не дрейфь, Чарли, не стану я подавать на тебя в суд, – сказал раненый. – Да и о Тилли, как умею, позабочусь, покудова ты будешь жить в тюрьме. О ней ты тоже нисколечко не беспокойся. Слышишь?

12. КЛИЗМА

У Роя глухо застучало сердце, когда в прижатой к уху трубке раздались гудки. Дверь в отдел полиции нравов была заперта, и он знал, что по меньшей мере в течение получаса сюда не забредет никто из тех, что выйдут сегодня в ночную смену. Чтобы сэкономить на междугородном тарифе, он решил позвонить Дороти по служебному телефону. Совсем непросто вносить квартирную плату сразу в двух местах, отсылать ежемесячно Дороти алименты и при этом еще что-то выкраивать себе на жизнь. Если к тому же тебе нужно рассчитаться за купленную в рассрочку машину. Становилось все более очевидным, что очень скоро ему придется продать свой «буревестник» и пересесть в автомобиль подешевле, а ведь машина – одно из немногих удовольствий, что у него остались.

Решив, что ее нет дома, он почти обрадовался и уже собирался было повесить трубку, когда услышал вдруг ни на что не похожие нотки ни на что не похожего голоса, так часто умудрявшегося обычное приветствие превратить в вопрос.

– Алло?

– Привет, Дороти, надеюсь, не помешал?

– Это ты, Рой? Я была в душе.

– О, извини, я перезвоню.

– Не нужно. Все в порядке. Я уже надела халат. Что-нибудь случилось?

– Тот самый золотистый халат, что подарил я тебе на прошлый день рождения?

– К тому времени, Рой, мы уже разошлись. А золотистый халат ты подарил мне годом раньше, короче, на мне сейчас другой халат.

– Хм, как Бекки?

– Ты же видел ее на прошлой неделе. С тех пор она ничуть не изменилась.

– Черт возьми, Дороти, неужели нельзя хоть раз ошибиться и сказать мне доброе слово!

– Можно, Рой, только прошу тебя не заводить больше этих разговоров. Еще каких-нибудь восемьдесят девять дней, и с разводом будет все окончательно улажено. Обратно мы не вернемся.

У Роя застрял комок в горле, глаза наполнились слезами. Несколько секунд он молчал, пока не удостоверился, что ему удалось с собой совладать.

– Рой.

– Да, Дороти.

– Это бесполезно, Рой.

– О Господи, я все-таки кое-что скажу тебе, Дороти. Вернись домой.

Прошу тебя. Не надо искушать судьбу.

– Мы уж столько раз проходили через это…

– Мне ужасно одиноко.

– Такому красавцу, как ты? Златокудрому синеглазому Аполлону Рою Фелеру? Пока мы были вместе, у тебя не возникало никаких трудностей с тем, чтобы разделить с кем-нибудь свое общество.

– Бог с тобой, Дороти, это случилось лишь раз или два. Я же тебе объяснял.

– Знаю, Рой. Не в том штука. Конечно, ты был не самым неверным из мужей. Только мне уже все равно. Мне больше нет до тебя никакого дела, можешь ты это понять или нет?

– Пожалуйста, Дороти, отдай ее мне. – Он судорожно всхлипнул и тут же, словно в груди прорвало плотину, зарыдал в трубку, боязливо косясь на дверь и опасаясь, как бы кто из полицейских не вошел в нее раньше срока.

Оттого, что не может остановиться и что все это слышит Дороти, он сгорал от стыда и унижения.

– Рой, прекрати. Рой, я знаю, как ты страдаешь без Бекки.

– Отдай ее мне, Дороти, – сказал Рой, шмыгая носом и отирая лицо рукавом оранжевой спортивной рубашки в клетку, которую носил навыпуск, пряча под ней ремень, пистолет и наручники.

– Рой, я ее мать.

– Я заплачу тебе сколько угодно, Дороти. В своем завещании отец отказал мне кое-какие деньжата. Карл намекнул мне как-то, что, если я когда-нибудь изменю свое решение и войду в семейное дело, возможно, я смогу прибрать их к рукам. Я так и сделаю. Я тебе все отдам. Что только пожелаешь, Дороти…

– Я не продаю своего ребенка, Рой! Когда, черт тебя дери, ты повзрослеешь?

– Я перееду к родителям. Пока я на работе, за Бекки могла бы присматривать мама. Я уже с ней говорил. Ну пожалуйста, Дороти, ты даже представить себе не можешь, как я ее люблю. Я люблю ее больше, чем ты.

Минуту трубка молчала, и по спине Роя поползли холодные мурашки от испуга, что Дороти отключила телефон, затем она сказала:

– Может, так оно и есть, Рой. Может, ты ее и любишь по-своему. Только не думаю, чтоб ты любил ее ради нее самой. Здесь что-то другое. А то, кто ее любит больше, не имеет никакого значения. Главное, что ребенку, в особенности маленькой девочке, нужна мать…

– Но есть же моя мать…

– Будь ты проклят! Хоть бы раз в жизни заткнулся и подумал о ком-нибудь, кроме себя! Я пытаюсь втолковать тебе, что Бекки нужна мать, настоящая мать, так уж случилось, что эта мать – я. И мой адвокат, и я сама объяснили тебе, что посещать ее, и даже чаще, чем положено, – твое право. Ты можешь поступать, как тебе заблагорассудится, естественно, не выходя за рамки разумного. В этом отношении я буду очень либеральна. Не думаю, чтобы и мои требования были несправедливы. И конечно, не так уж это для тебя и трудно – заработать лишний доллар на грошовые алименты.

Рой трижды набрал полную грудь воздуха, его пронзила острая боль от собственного унижения. Этого он и опасался, потому и решил в конце концов высказать последнюю мольбу по телефону, и слава Богу, что решил. Из-за этого развода он совсем обезумел, так что теперь едва мог контролировать простейшие эмоции.

– Ты очень великодушна, Дороти, – наконец вымолвил он.

– Желаю тебе всего наилучшего, и воздай мне за это Господь!

– Благодарю тебя.

– Могу я дать тебе маленький совет, Рой? По-моему, никто тебя не знает лучше, чем я.

– Почему бы и нет? Сейчас так легко поязвить на мой счет. Посоветуй мне рухнуть замертво, и я, скорее всего, так и сделаю.

– Нет, Рой, не сделаешь. С тобой будет полный порядок. Послушай, приди в себя и поезжай куда-нибудь. Ты хватался то за одно, то за другое, пока не начал изучать криминологию. Ты говорил, что поработаешь в полиции какой-то годик, но прошло уже два с лишним, а до диплома тебе так же далеко, как до луны. Если быть полицейским – именно то, чего тебе хочется, – что ж, прекрасно. Только не думаю, что это так. По-настоящему тебе ведь это никогда не нравилось.

– По крайней мере это лучше, чем вкалывать ради куска хлеба.

– Прошу тебя, Рой, кончай дурачиться. Это последний совет, который я даю тебе бесплатно. Возьми себя в руки. Пусть даже ради этого тебе придется вернуться в отцовское дело. Ты можешь кончить куда хуже. Не думаю, что ты станешь удачливым полицейским. Тебя вечно что-то не устраивало в твоей работе, ты расстраивался из-за всякого пустяка.

– А может, у меня не имелось другого выхода, как быть несчастным?

Может, и не будет…

– Может, и так, Рой. Может быть. Но в любом случае поступай, как считаешь лучшим для себя. Я уверена, что видеться нам придется часто, если, конечно, ты будешь заезжать за Бекки.

– Вот в этом можешь не сомневаться.

– Будь здоров, Рой.

Он присел на заваленный бумагами стол и закурил, невзирая на мучившее его несварение и подозрения на открывающуюся язву. Закончив первую сигарету, он прикурил от тлеющего окурка вторую. Он знал, что огонь принесет желудку лишь новые страдания, ну так что ж, чем хуже – тем лучше.

На миг в голове мелькнула мысль о новеньком, необстрелянном «смит-вессоне», который покоился на его бедре и не давал ни на секунду забыть о том, что он, Рой, впервые за свою карьеру полицейского выполняет задание, переодевшись в штатское, словно шпик. Только сейчас он осознал, до чего жаждал такого назначения, и, когда командир патрульной службы поинтересовался, нет ли у него желания выручить коллег и поработать месяц в полиции нравов, он тут же ухватился за предложение шефа.

Немного полегчало, и он решил, что глупо – просто дурной вкус! – погружаться в размышления о «смит-вессоне», как он позволил это себе минуту назад. Все не так уж плохо. У него еще есть надежда.

Ключ в замке повернулся, дверь резко распахнулась, и в комнату вошел незнакомый Рою лысеющий, кричаще одетый человек. Ремень с кобурой свисал через плечо, в руке бумажный пакет.

– Привет, – сказал Рой, вставая и надеясь, что с лица его исчезли следы недавних слез.

– Здорово, – сказал человек, протягивая руку. – Должно быть, ты из новеньких.

– Рой Фелер. Я здесь всего на месяц, кого-то замещаю. Сегодня только третье мое дежурство.

– Вот как? А я Фрэнк Гэнт. С понедельника был в отгулах. Да, я слыхал, что мы одолжились у патруля. – Кисть у него оказалась тяжелой, а рукопожатие – крепким. – Не знал, что тут кто-то есть. Обычно тот, кто приходит на дежурство первым, отпирает дверь.

– Моя вина, – сказал Рой. – В следующий раз так и сделаю.

– Вот и ладно. С остальными уже перезнакомился?

– Да. С тобой лишь не встречался.

– Выходит, отложил сливки напоследок, – улыбнулся Гэнт и положил бумажный пакет поверх металлического ящика с картотекой. – Мой ленч, – указал он на сверток. – А ты с собой не носишь?

– Нет, обе ночи выкладывал за него денежки.

– Лучше, пожалуй, приносить с собой, – сказал Гэнт. – Работая у нас, лишаешься массы преимуществ, ты еще убедишься в этом. Сняв свой синий костюмчик, ты сразу теряешь все дармовые кормушки. Приходится платить за жратву или таскать ее с собой. Я вот таскаю. Работать в «нравах» довольно накладно.

– Похоже, я перейму твой опыт. Выбрасывать на ветер кучу денег – сейчас это не по мне.

– Кучу не кучу, а кое-что придется, – сказал Гэнт, садясь за стол и раскрывая вахтенный журнал, чтобы внести в него запись за третье августа.

– Нам вручают несколько монет в неделю и хотят, чтоб мы укладывались в эту сумму – слышишь, эта мелочь у них «суммой» называется, – только обычно мы спускаем ее в первый же вечер. Ну а после тратишь собственные бабки, иначе ведь и работа не выгорит. Что до меня, то я стараюсь тратить их как можно меньше. У меня пять малышей.

– Полностью с тобой согласен, – сказал Рой.

– Тебе еще ничего не выдавали?

– Вчера в баре работали, копались в нарушениях закона по отпуску спиртного, – ответил Рой. – Заказал на два доллара, но фактически истратил пятерку. Недодали сдачу – три доллара.

– Такова уж наша судьба, – вздохнул Гэнт. – Работенка, конечно, что надо, и, коли ты не привык сидеть сложа руки, тебе она придется по душе, беда только с этими негодяями, что не желают раскошелиться ровно настолько, насколько оно для пользы дела необходимо.

– Остаться здесь на постоянку я б не отказался. Может, появился бы шанс показать, на что гожусь.

– Это уж точно, – сказал Гэнт, открывая пухлую картонную папку и перелистывая какие-то бланки, в которых Рой научился уже узнавать заявления о нарушении общественной морали. – Долго работаешь в Центральном? По-моему, я тебя раньше не видал.

– Всего несколько месяцев. Пришел туда из Ньютонского.

– Из самых джунглей, а? Держу пари, ты рад, что вырвался оттуда.

– Хотелось перемены, чего-то нового.

– Когда уносишь ноги из Ньютона, любая перемена – к лучшему. Прежде я тоже там работал, только до того, как началась эта возня за гражданские права. Раз уж ниггеру обещают рай на земле, там уже по-человечески не поработаешь. Никогда туда не вернусь.

– Это очень сложная проблема, – сказал Рой, закуривая новую сигарету.

Он потер ладонью пылающий желудок и выпустил через нос облачко дыма.

– В Центральном у нас тоже есть свои наседки, но не слишком много.

Большей частью они толкутся по Ист-Сайду и новостройкам, да еще кое-кто слоняется поблизости. А в деловой части города им неинтересно: многовато бизнеса и индустрии.

– Если хочешь, я помогу тебе с писаниной, – сказал Рой, начиная раздражаться и чувствуя себя не в своей тарелке. Так всегда с ним случалось, когда кто-то принимался рассуждать в том же духе о неграх.

– Да нет, ни к чему. Это старые заявления, подошла очередь проверить, что по ним предпринято. Обычно ума не приложишь, что тут писать. Ты лучше просмотри регистрационную книгу по проституции. С клиентурой ознакомиться не помешает. Или почитай рапорта, чтобы знать, за что у нас тут арестовывают. Успел уже словить какую-нибудь шлюшку?

– Нет, вчера сели на хвост одной парочке, но потом упустили. Пока что в основном по барам промышляем. Взяли какого-то бармена за то, что обслужил алкаша, вот и все аресты за два дня.

– Не печалься, Гэнт опять с вами, так что теперь поработаем.

– Ты случаем не сержант? – спросил Рой, отчетливо понимая, что все еще не может с точностью определить, кто тут простые полицейские, а кто начальство. Атмосфера здесь была совсем непринужденной и отличалась от той, к которой он привык в патруле.

– О дьявол, да нет же, – рассмеялся Гэнт. – Конечно, мне следовало им стать, да вот не сдал проклятого экзамена. Вот уже четырнадцать лет валяю дурака и никак не сподоблюсь повыситься. Я такой же обыкновенный полицейский, как и ты.

– Никак не разберусь в здешней структуре, – улыбнулся Рой.

– Сколько времени служишь?

– Три года почти, – ответил Рой и тут же испугался, что Гэнт припрет его к стене, заставив считать месяцы: два года и три месяца явно не дотягивали до «почти трех лет».

– В «нравах» все иначе, правда? Зовешь сержанта по имени и все такое.

Большая разница, если сравнивать с патрулем, а? У нас тут все равны.

Работа того требует. А она у нас тонкая. Приходится якшаться с самым разным людом. Видишь грех во всех его разновидностях, какие только мог вообразить, и даже в таких, которых себе и представить-то прежде не мог.

Обычный срок работы в этом дерьме – полтора года. Слишком много сучьей грязи да подлости – в том, что видишь, и в том, какую жизнь ведешь.

Слоняешься всю ночь по барам, пьянствуешь и увиваешься за бабьем. Ты женат?

– Нет, – сказал Рой, и резкий спазм заставил его вновь схватиться за живот.

– Сами проститутки никого не прельщают, по крайней мере вряд ли это им удастся, когда ты успел уже покрутиться в их обществе и узнать их достаточно хорошо. Но по тем же барам шныряет множество сексапильных смазливых задниц, одинокого бабья в поисках приключений, ну, знаешь, просто любительниц-дилетанток и разных подстилок, ну а мы, ясное дело, тоже там вечно околачиваемся. Тут уже попахивает соблазном. Единственное, что требует от нас сержант Джакович, – не заводить любовных интрижек во время работы. Если уж встретилась какая-нибудь очаровашка, назначать свидание следует только на дни отгулов. Джейк говорит, что, если подловит кого в пивной болтающимся с красоткой, уж лучше пусть она окажется профессиональной шлюхой, не то он вышвырнет нас из отдела коленкой под зад.

– Я как раз сейчас развожусь, так что мне пока не до женщин, – сказал Рой и понадеялся, что Гэнт спросит его, когда намечается последнее разбирательство, или выскажет хотя бы на сей счет какое-либо соображение.

Рой вдруг ощутил страстное желание говорить об этом – с кем угодно, с любым, – возможно, что и Гэнту доводилось проходить через все это. Среди полицейских таких людей хватает.

– Округ хорошо знаешь, Рой? – спросил Гэнт, вызвав у него разочарование.

– Еще бы.

– Тогда можешь изучить вон ту карту со значками, – сказал Гэнт, неопределенно махнув рукой на стену и начиная заполнять отчет, который позже, Рой это знал, будет перепечатан и подшит к исковому заявлению.

– Чем мы сегодня займемся, шлюхами?

– Ага, ими самыми. Надо бы обстряпать несколько арестов. Давненько что-то нам ничего стоящего не попадалось. Может, какие голубые объявятся.

Когда в журнале недостает записей, мы промышляем по этим мальчикам. Так проще всего.

Рой услышал голоса, и в дверь вошел Филлипс, смуглый юноша с непокорными волосами и жесткими колючими усами.

– Всем привет, – объявил он, швырнув на стол футляр из-под бинокля. Под мышкой он держал «болтушку» – переносную рацию.

– Ты что, прямо из торговой палаты? Или из кабельного телевидения? – спросил Гэнт. – Намечается крупная сделка?

– Может быть, – сказал Филлипс, кивая Рою. – Вчера, когда мы уже собирались разойтись по домам, сюда позвонил тот головорез-стукач, с которым работает Зигги, и сказал, что в «Пещере» сегодня будут крутить порнуху. Не мешает проверить это гнездышко.

– Дьявол, да ведь тамошний бармен, Микки, знает любого из нас как облупленного. Особо там не поработаешь. Я успел у них стольких повязать, что меня они признают, даже если я явлюсь туда переодетый гориллой.

– Для притона, где посетители если не психи, так чокнутые, костюм гориллы – наряд идеальный.

– Бывал в «Пещере»? – спросил Гэнт у Роя.

– Тот голубой бордель, что на Главной? – Рой вспомнил, как в первую же ночь в Центральном ездил туда усмирять драку.

– Да, только там не одни голубые. Хватает и лесбиянок, и садистов, и мазохистов, и наркош, и шлюх, и мошенников, и темных личностей, от проституток-карманщиц до убийц, – уголовнички на любой вкус, причем у каждого свои причуды. Кто бы потрудился там заместо нас, а, Филлипс?

– А ты не догадываешься? – сказал тот и улыбнулся Рою.

– Вот-вот, – сказал Гэнт. – Тебя в здешних краях никто покамест опознать не может.

– Однажды я уже заглядывал туда в форме, – сказал Рой, отправляться в одиночку в «Пещеру» ему отнюдь не улыбалось.

– В форме ты просто безликий самец, выкрашенный в синий цвет, – сказал Гэнт. – А в цивильной одежде никто тебя и не узнает. Послушай, Филлипс, я думаю, старина Рой прекрасно с этим справится.

– Угу, голубенькие пупсики кинутся на такого блондинчика, как мухи на мед, – сказал Филлипс и издал смешок.

Вошли остальные члены дежурной команды. Симеоне и Ранатти были не только напарниками, но и соседями, а потому ездили на работу вместе.

Сержант Джакович появился последним. Пока все рассаживались за длинным столом в кабинете, где царил полный хаос, и занимались писаниной, Рой на правах профана, не свыкшегося с установившейся практикой службы в команде «нравов», почитывал рапорты по произведенным арестам. За исключением Гэнта и Джаковича, которых можно было без особого преувеличения назвать людьми пожилыми, его новые коллеги были сплошь молодыми ребятами, немногим старше его самого. Одевались все примерно одинаково: яркие хлопчатобумажные рубашки навыпуск и удобные брюки тоже из хэбэ. Такие не обидно испачкать или разорвать, когда лезешь, к примеру, на дерево или ползешь вдоль темной ограды. Рой это испробовал прошлой ночью, преследуя проститутку с клиентом до дома последнего, где они надеялись пошалить, но только Рой с напарником их все равно упустили: едва те исчезли в подъезде тусклого и выцветшего жилого дома, как какой-то длинный негр с химической завивкой, без сомнения выставленный там в качестве дозорного, вычислил обоих полицейских. Рой обратил внимание, что у всех его товарищей туфли на мягкой резиновой или рифленой подошве, с такой подметкой легко подкрасться, подглядеть или по самый лоб засунуть нос в чужие дела. Рой так до конца и не уверился в том, что хотел бы получить сюда назначение на целых восемнадцать месяцев: он уважал чужие тайны. И подозревал, что от такой секретной слежки попахивает фашизмом. И полагал, что люди, черт бы их побрал, заслуживают доверия и что среди них, о чем бы там ни твердили циничные полицейские, паршивцев – ничтожная малость. Тут он вспомнил замечание – или предостережение? – Дороти о том, что ему никогда по-настоящему не нравилась его работа, но, дьявольщина, чего ж ему еще нужно? – подумал он, работа в «нравах» обещает быть просто захватывающей. По крайней мере с месяц.

– Рой, неси-ка сюда те рапорта, – позвал его Джакович, отодвигая в сторонку свой стул. – Может, тебе будет полезнее сесть вот тут и заодно с чтением этого вранья послушать и другую муть.

– Что еще за вранье? – спросил Ранатти, красивый юноша с глазами с поволокой, носивший поверх тенниски перевернутую вверх тормашками кобуру.

Его темно-синяя рубашка с длинными рукавами аккуратно висела на спинке стула, и Ранатти частенько проверял, не сползла ли она на пол.

– Сержант думает, что мы иногда преувеличиваем при составлении рапортов, – пояснил Симеоне Рою. Розовощекий, чуть лопоухий, он выглядел еще моложе Ранатти.

– Мне бы не стоило этого говорить, – сказал Джакович. – Но на деле Руби Шэннон я проверил дюжину оперативников, и вы, ребята, оказались единственными, от кого хоть изредка был какой-то толк.

– Ну что ты ноешь, Джейк, мы же завели на нее дело, ведь так? – просиял Ранатти.

– Так-то оно так, – сказал Джакович, бросив осторожный взгляд сперва на Ранатти, а потом на Симеоне. – Только вот она сообщила мне, что вы ее накололи. Вам известно, что наш лейтенант не желает связываться с арестами по ложному обвинению.

– Ф-уф, никакое оно не ложное, Джейк, – сказал Симеоне, – просто она не устояла перед стариной Россо.

Он ткнул пальцем в сторону ухмыляющегося Ранатти.

– Да, выглядит и впрямь смешно, – сказал Джакович. – Обычно ей ничего не стоит за целый квартал унюхать полицейского, а вот Ранатти, видите ли, ее одурачил. Чушь, посмотрите-ка на него: чистый легавый, только что вернувшийся с патрулирования.

– Нет, ты послушай, Джейк, – сказал Ранатти. – Мы в самом деле подцепили ее на крючок совершенно законным образом. Честно говорю. Я обработал ее в своем неподражаемом стиле: прикинулся лощеным молоденьким итальяшкой, не вылезающим из бильярдных, она и клюнула. Думать не думала, что я из «нравов».

– Настораживает и кое-что еще: совсем не похоже на Руби идти по шесть-сорок-семь-А, – сказал Джакович. – Эй, Россо, она что, тебя потискала?

– Клянусь, как перед Богом, она поиграла моей бибикалкой, – сказал Ранатти, вздымая в небеса короткопалую и толстую десницу. – Прежде чем я одел ее кулачки в железо, она своими пальчиками – большим и указательным – успела дважды заставить ее продудеть.

– Ни одному из вас, мерзавцев, не верю, – сказал Джакович хихикающим юношам. – На прошлой неделе мы с лейтенантом Фрэнсисом объезжали тусовки местных шлюх, а на углу Пятой улицы и Стэнфорд-стрит остановились и поболтали с Руби. В разговоре она упомянула «миловидного итальяшку», «глазастого легаша», что оформил ее по ложному обвинению. Она утверждает, что положила тебе руку на колено, а ты в момент арестовал ее за распутное поведение.

– Послушай, босс, я распутен от колена и выше. Разве не слышал про горячую кровь латинян?

Все рассмеялись, и Джакович обернулся к Рою.

– Я пытаюсь втолковать этим парням, чтобы они прекратили пробавляться ложными обвинениями. Наш лейтенант очень щепетилен и не признает ничего, кроме самых что ни на есть законных арестов. Если проститутка не говорит тех нужных слов, после которых ты мог бы действовать решительно, или если в ее потискиваниях да щекотке нет должного непотребства, в таком случае нет и основания для законного задержания.

– А что, если она трясет тебя за ствол, Джейк? – спросил Симеоне, закуривая толстую сигару, которая смотрелась комично в пухлых детских губах. – Если она это делает, я говорю, что она заслуживает ареста за распутное поведение. Рапорт можно чуточку и приукрасить.

– Черт тебя подери, Сим, никаких приукрашиваний! Это я и стараюсь вбить тебе в башку. Послушайте, я ведь тоже не гвоздь цирковой программы, а всего лишь один из клоунов. Босс говорит, чтоб мы выполняли полицейскую работу честно и не сворачивали с прямой дорожки.

– О'кей, Джейк, но «нравы» – это особая полицейская работа, – сказал Гэнт, впервые вступая в разговор.

– Послушайте, – сказал Джакович в раздражении. – Вы что, и вправду хотите пересажать всех шлюх? Коли так, тогда лезьте вон из кожи, чтобы состряпать фальшивый рапорт, и потом лжесвидетельствуйте в суде, добиваясь обвинения. Но такая игра не стоит свеч. Проститутки неистребимы. Они будут всегда. Зачем же рисковать своей работой из-за паршивого вранья, к тому же уголовно наказуемого? И раз уж я об этом заговорил, босс иногда бывает малость не в себе и может защемить тот хвост, что вы, к примеру, выставляете под окном у гнездышка, где проститутка будто бы за десять монет предлагает парню сеанс на французский манер, а ваши уши умудряются про то прослышать.