Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ
АВГУСТ, 1963

13. МАДОННА

Интересно, думал Серж, доводилось ли кому-нибудь из его однокашников выполнять задание, переодевшись в штатское? Пожалуй, разве что Фелеру или Айзенбергу – у «нравов» или в уголовном отделе, – может, еще одному-двум, но уж наверняка не многим. Когда сержант Фаррелл спросил его, не желает ли он этот месяц поработать на спецмашинах (коли справишься, добавил он, можешь получить и постоянное назначение), Серж был изумлен.

И вот уже шла вторая неделя его работы в новом качестве. Он и не подозревал, насколько удобнее нести полицейскую службу в штатском костюме, чем в тяжелом шерстяном мундире с громоздким ремнем – стариной Сэмом Брауном. Массивный «смит-вессон» он заменил на новенький и легкий кольт, купив его на последнюю получку.

Он догадался, что для работы на спецмашине сержанту его порекомендовал Мильтон. С Фарреллом они были дружны, и, похоже, сержант испытывал к бывалому служаке искреннюю симпатию и уважение. Как бы там ни было, а Серж здесь. Это просто счастье – хотя б на время отдохнуть от черно-белой патрульной машины. И не только потому, что уличным бродягам невдомек, кто эти два прилично одетых мистера, медленно разъезжающие в дешевеньком четырехдверном «плимуте», разглядывающие дома и людей. По крайней мере теперь они оба неприметны – ровно настолько, чтобы избежать бесчисленного множества хлопот, возникающих тогда, когда бесчисленное множество людей начинает нуждаться в полицейском, полагая, что тот обязан решить бесчисленное множество их проблем, для чего он, кстати, не слишком-то пригоден, и тем не менее он, полицейский, должен хотя бы попробовать их разрешить, ибо в отличие от других представителей власти доступен для общения и традиционно уязвим для критики.

Сержу удалось выпустить разом три колечка дыма, почти идеальных, если б не налетевший ветерок, тем более приятный, что лето выдалось очень жарким и ночи не бывали такими прохладными, как это свойственно Лос-Анджелесу.

Напарнику Сержа, Гарри Рэлстону, было, похоже, понятно его состояние.

– По-моему, тебе начинает нравиться кататься в спецмашине, – усмехнулся он, повернувшись к развалившемуся на сиденье Сержу. Тот не отрывал восхищенных глаз от томной девицы в облепившем ее роскошные формы белом бумажном платье.

– Это мне начинает нравиться, – улыбнулся Серж.

– Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Здорово, поди, вылезти из мундира?

– Здорово.

– Я таскал его восемь лет, – сказал Рэлстон. – И был сыт по горло. А на спецмашинах вот уже пять годков, но до сих пор не разочаровался. Куда там вашему патрулю!

– Мне предстоит еще многому научиться, – сказал Серж.

– Научишься, никуда не денешься. С патрулем не сравнить, здесь все иначе. Да ты уж и сам это понял.

Серж кивнул и уронил сигарету за окно. Сидя в патрульной, он никогда бы не позволил себе подобной вольности: всегда найдется какой-нибудь добропорядочный гражданин, жаждущий записать номер автомобиля, чтобы потом радостно доложить сержанту, как на его глазах патруль нарушил правила уличного движения, швырнув из машины на улицу «какой-то горящий предмет».

– Готов к осуществлению действий по коду номер семь? – спросил Рэлстон, посмотрев на часы. – Девяти еще нет, но я голоден как черт.

– Что-что, а покушать я умею, – сказал Серж, взявшись за микрофон. – Четыре-Фрэнк-Один, угол Бруклина и Мотт-стрит. Запрашиваем код номер семь.

– Четыре-Фрэнк-Один, даю добро, – сказал оператор, и Серж тоже проверил часы. То, что управление определило им рабочий день в восемь часов плюс сорок пять минут, его раздражало. Но уж коли три четверти часа были его кровным временем, он хотел использовать его сполна, вплоть до последней минутки.

– Хэлло, мистер Розалес, – сказал Рэлстон, когда они расположились в кабинке у дальней стены рядом с кухней. От печей сюда шел жар и было шумно, но Рэлстон любил находиться поближе к кухонным запахам. Человек, живущий, чтобы есть, подумал Серж о напарнике, а сухопарая долговязость – маневр, скрывающий его невероятный аппетит.

– Добрый вечер, сеньоры, – улыбнулся старик, выходя из-за стойки, за которой сидели еще трое посетителей. Он протер тряпкой стол, хоть в том не было нужды. Ослепительно белым полотенцем, перекинутым через покатое плечо, он отполировал изнутри и без того сверкавший стакан Рэлстона и лишь потом наполнил оба стакана водой. Пышные усы старику очень к лицу, подумал Серж. – Чего пожелают сеньоры? – спросил мистер Розалес, подавая каждому из них написанное от руки печатными буквами и поделенное надвое меню: справа – испанские названия блюд, слева – их английские эквиваленты, и те, и другие нацарапаны с орфографическими ошибками. Они могут прожить здесь целую жизнь, но так и не выучить английский, подумал Серж. Так же, впрочем, как и испанский. Вместо двух языков – странная смесь обоих, над которой хохочут образованные мексиканцы с их прежней родины.

– Я попробую huevos rancheros <яичница с томатным соусом (исп)>, – сказал Рэлстон с акцентом, заставившим Сержа невольно содрогнуться.

Однако старику, похоже, пришлась по душе попытка Рэлстона изъясниться на чужом языке.

– А вы, сеньор?

– Ну а я выбираю chile relleno <перец, фаршированный мясом (исп.)>, – ответил Серж, чьи лингвистические способности, судя по произношению, оказались ничуть не лучше, чем у напарника. Теперь уже всем полицейским было известно, что Дуран вовсе не говорит по-испански, кое-как перебиваясь лишь несколькими словами.

– Чую запах лука и зеленого перца, – сказал Рэлстон, пока пухленькая и маленькая жена мистера Розалеса занималась стряпней в задней комнатке, переделанной под плохо проветриваемую кухню.

– С чего ты взял, что перец зеленый? – спросил Серж. Сегодня вечером он был весел и общителен. – Может, то красный перец или даже совсем никакой не перец.

– Мой нос не обманешь, – сказал Рэлстон, касаясь сбоку своей ноздри. – Бросай курить, и твое чутье на запахи тоже будет стопроцентным.

Серж подумал, что под chile relleno как нельзя удачно пошло бы пиво.

Интересно, знай Рэлстон Сержа получше, стал бы он заказывать по кружечке на обед? Сейчас на них нет мундиров, а пивка на обед глотнуть бы не помешало. Ребята из «нравов» пьют без зазрения совести, а детективы – такие пьянчуги, что о них легенды ходят. Чем хуже полицейские из спецотдела? – подумал он, хоть и прекрасно понимал, что в последнее время слишком уж пристрастился к пивку. Неплохо бы согнать десяток фунтов перед очередным экзаменом по физкультуре, иначе доктор непременно черкнет капитану «кляузу на толстячка». В Голливуде Серж предпочитал мартини, что было немудрено: большую часть свободного времени он попросту там не просыхал. Да ведь все это – этапы моего образования, решил он. Не следует дурно обращаться со своим телом. Во всяком случае, запускать его совершенно ни к чему. Он снова начал играть в гандбол в академии и подумывал о том, чтобы урезать норму курева до пачки сигарет в день. В его возвращении в Холленбек было нечто такое, что благотворно сказывалось на его здоровье.

Нельзя сказать, что на девушку, подавшую еду, он посмотрел небрежно или мимоходом: дымящиеся тарелки держит на двух цветных подносах, на бронзовых скулах и длинной верхней губе блестят капельки пота, волосы, как у индианки, заплетены косичкой. Лет семнадцать, прикинул Серж, не больше.

Руки, едва заметно припорошенные мукой, напомнили ему руки матери. Небось совсем недавно приехала в Штаты.

– Благодарю, – сказал он и улыбнулся, когда та поставила перед ним тарелку. Девушка одарила его ответной чистой улыбкой, и Серж заметил, что помадой она почти не пользуется, а тяжелые ресницы и безупречные брови достались ей от самой природы.

– Gracias, senorita <спасибо, сеньорита (исп.)>, – сказал Рэлстон, с вожделением уставившись на тарелку с huevos rancheros и не обращая никакого внимания на девушку.

– De nada, senor <не за что (исп.)>, – она опять улыбнулась.

– Смазливый ребенок, – сказал Серж, вертя в руках блюдо с рисом и пережаренными бобами, слишком горячими, чтобы можно было их есть.

Рэлстон восторженно кивнул и выплеснул на яйца, рис – на все без разбору – еще один черпак домашней перченой подливки. Потом вывалял в этой жгучей смеси большую мучную лепешку и отхватил от нее зубами огромный кус.

Мистер Розалес что-то шепнул девушке, и та снова подошла к их столу в тот момент, когда еда Сержа достаточно поостыла, ну а Рэлстон успел уничтожить добрую половину своей порции.

– Вы хочете… вы желайте… – Она запнулась и обернулась к мистеру Розалесу, который кивнул ей в знак одобрения.

– Кофе, – подсказал он. – Ко-фе.

– Я не разговаривай ingle's <по-английски (исп.)> хорошо, – засмеялась она, глядя на Сержа, тут же подумавшего: до чего приятна и тонка, хоть и силенок ей тоже не занимать. Грудь и сейчас уже округлилась, а немного лишнего веса, что принесет с собой женская зрелость, пойдет девчонке только на пользу.

– От чашечки кофе не откажусь, – улыбнулся Серж.

– Si, cafe, por favor <да, кофе, пожалуйста (исп.)>, – сказал Рэлстон, и полная вилка с фрийолами застыла у резвых губ.

Когда девушка скрылась в кухне, к столу подошел мистер Розалес.

– Все в порядке? – просиял он сквозь внушительные усы.

– Оч-чень вкусно, – причмокнул Рэлстон.

– А кто эта малышка? – поинтересовался Серж, сделав последний глоток, и мистер Розалес тут же поспешил снова наполнить стакан.

– Дочь моего compadre <друг (исп.)>. Только что из Гвадалахары, в прошлый понедельник приехала. Много лет назад я поклялся своему compadre, что если когда-нибудь обустроюсь в этой стране, то пошлю за его старшей дочерью, своей крестницей, и воспитаю ее как настоящую американку. Он ответил: лучше воспитай американцем моего сына, и я сказал: ладно, будь по-твоему, да только вот мальчишкой он и по сей день не обзавелся.

Одиннадцать девчонок.

Серж рассмеялся и сказал:

– По ней заметно, что толк из нее выйдет.

– Да, Мариана большая умница, – тот энергично закивал головой. – Только-только исполнилось восемнадцать. В следующем месяце собираюсь отправить в вечернюю школу; подучится английскому, а там уж посмотрим, к чему душа у нее лежит.

– Как бы она не подыскала себе паренька и не выскочила замуж прежде, чем вы успеете оглянуться, – изрек Рэлстон и рыгнул.

– Может, и так, – вздохнул мистер Розалес. – Знаете, тут настолько лучше жить, чем в Мексике, что люди не особенно заботятся о том, чтоб добиться истинного успеха. Находиться здесь – одно это куда больше, чем все, о чем они когда-либо мечтали. Они довольны уже тем, что вкалывают где-нибудь на автомойке или швейной фабрике. Только я думаю, этой девочке ума не занимать, ее ждет лучшая участь.

Пока они обедали, девушка еще трижды подходила к их столу, но по-английски больше не заговаривала.

Перехватив взгляд Сержа, которым тот ее провожал, Рэлстон сказал:

– Восемнадцать лет. Что ж, уже совершеннолетняя, закон ничего не имеет против.

– Шутишь. Я что, похож на детсадовского налетчика?

– Девчонка что надо, – сказал Рэлстон, и Серж понадеялся, что тот не станет раскуривать сейчас одну из своих дешевых сигар. В машине, с опущенными стеклами, это было еще терпимо, но здесь… – Мне она напоминает молодую Долорес Дель-Рио, – сказал Рэлстон, насылая на него через стол два тяжелых облачка дыма.

Никакая она не Долорес Дель-Рио, думал Серж. Но есть в ней нечто такое, что сделало Дель-Рио любимицей Мексики, предметом благоговения миллионов мексиканцев, изредка или хотя бы раз видевших ее на экране; да, и в ней это есть – тот же взгляд мадонны.

– Как твоя фамилия? – поинтересовался Серж, когда она подошла к ним напоследок, чтобы подлить свежего кофе. Он знал, что полицейские, отужинав бесплатно, дают на чай монету в двадцать пять центов, но на сей раз сунул под тарелку в три раза больше.

– Mande, senor? <Что вам угодно, сеньор? (исп.)> – спросила она и обернулась к мистеру Розалесу, но тот был занят с клиентом за стойкой.

– Твоя фамилия, – тщательно проговорил Рэлстон. – Мариана que?

– А-а, – она улыбнулась. – Мариана Палома.

Потом увернулась от настойчивого взгляда Сержа и захватила с собой на кухню тарелки.

– Палома, – повторил Серж. – Голубка. Ей это подходит.

– Обычно я ем здесь раз в неделю, не чаще, – сказал Рэлстон, не сводя с него любопытных глаз. – Нам ведь не хотелось бы разорить дотла это славное местечко слишком частыми бесплатными обедами, а?

– Не беспокойся, – быстро ответил Серж, включаясь в игру. – Это твоя кормушка. Если я и зайду еще сюда, так только с тобой.

– Что касается девочки – это твое личное дело, – сказал Рэлстон. – Хочешь – ходи к ней по выходным. Но мне бы не понравилось, если бы кто-то пустил под откос холявку, которую я возделывал да лелеял годами. Поначалу хозяин брал с меня полцены, а нынче – вообще ни гроша.

– Не беспокойся, – повторил Серж. – И, Бога ради, эта девчонка вовсе меня не занимает, вернее – не так сильно, чтоб… Знаешь, у меня и без того с бабьем дел по горло, чтобы обучать еще какого-то младенца английскому языку.

– Эх вы, холостяки, – вздохнул Рэлстон. – Мне бы ваши проблемы.

Подыскал уже кого-нибудь на сегодняшний вечер? Ну, когда смена закончится?

– Да есть одна, – ответил Серж без всякого энтузиазма.

– А подружка у нее имеется?

– Вот чего не знаю, того не знаю, – улыбнулся Серж.

– Как она выглядит? – хитро покосился на него Рэлстон. Не удивительно: утолив томления желудка, он оказался во власти новых желаний.

– Блондинка, волосы как светлый мед. А ниже все – сплошная задница, – ответил Серж, в точности описав Марджи, живущую в том же доме, что и он, на верхнем этаже. Хозяйка уже предупреждала его быть поосторожнее и вести себя не так шумно, когда он выходит по утрам из чужой квартиры.

– Натуральная блондинка? И впрямь как мед, а? Не крашеная? – произнес Рэлстон глухим голосом.

– А что это такое – «натуральная»? – спросил Серж и подумал: по-своему да, она и впрямь достаточно естественна, да и какая разница, если искрящаяся прическа – всего лишь плод парикмахерского искусства? Все, чем крашен мир, так или иначе подцвечено или преображено толковым мастером своего дела. Приглядись, и ты всегда поймешь, как делается красота. Только кому это нужно? Марджи была вполне «натуральна», он это не раз ощущал.

– Чем еще занимается холостяк, кроме как укладывает к себе в постель все, что плохо лежит где-нибудь в другом месте? – спросил Рэлстон. – Ты счастлив, что один?

– Не нужен даже никакой сосед, готов сам нести все расходы. Мне нравится быть одному.

Серж поднялся первым и обернулся, ища глазами девушку, но безрезультатно: она была на кухне.

– Buenas noches <доброй ночи (исп.)>, сеньор Розалес, – окликнул Рэлстон хозяина.

– Andale pues <приходите еще (исп.)>, – крикнул тот, перекрывая шум играющей пластинки: кто-то включил автомат.

– Телевизор часто смотришь? – спросил Рэлстон, когда они вновь сидели в машине. – Я чего любопытствую – как раз сейчас мы не слишком ладим с моей старухой, так что неизвестно, чем оно у нас с ней закончится.

– Вот как? – сказал Серж, искренне надеясь, что Рэлстон не станет докучать ему длинным отчетом о своих супружеских неурядицах. Это и без него уже неоднократно делали в долгие часы дежурств слишком многие из тех, с кем Сержу доводилось работать в патруле. Сегодня, в тихий будний «экваторный» вечер, когда до следующей зарплаты народу оставалось ждать столько же, сколько прошло с предыдущей, когда никто еще не успел получить пособия, а от последнего уцелели жалкие гроши, – сегодня, когда народ был трезв, хотелось покоя. – Пожалуй, читаю много, в основном романы. Раза три-четыре в неделю играю в гандбол в академии. Хожу в кино, немного смотрю телевизор. За какие только плутни я не брался! Не одни лишь кутежи, ты не думай. – И тут он снова вспомнил Голливуд. – Во всяком случае, с этим уже покончено. Все приедается на свете…

– Возможно, мне придется проверять это на личном опыте, – сказал Рэлстон, ведя машину к Холленбекскому парку.

Серж достал из-под сиденья фонарик и положил его рядом с собой. Чуть увеличил громкость радио, полагая, что с динамиком Рэлстон соперничать не решится, хотя и был уверен, что выслушать тираду семейного человека ему все-таки предстоит.

– Четыре-Фрэнк-Один, прием, – сказал Серж в микрофон.

– Если правильно разыграешь карту, может, тебе и удастся заманить маленькую Долорес Дель-Рио к себе в конуру, – сказал Рэлстон, не дожидаясь, когда оператор подтвердит, что услышал их. Началось медленное и вялое патрулирование района к востоку от парка, где за последние несколько недель хорошенько поработал какой-то вор-домушник. Еще прежде они решили, что после полуночи пешком обследуют улицы, похоже, иного шанса поймать домушника не было.

– Я же говорил, младенцы не по мне, – сказал Серж.

– Может, есть у нее двоюродная сестричка, жирная тетушка или кто еще.

Так я готов. Моя старуха дала мне от ворот поворот. А для сочной тетушки я отрастил бы длинные усы, как у того типа, что играет во всех мексиканских фильмах, как его?

– Педро Армендарис, – машинально ответил Серж.

– Ага, он самый. Такое впечатление, будто он ждет тебя в любой здешней киношке. Он и Долорес.

– Когда я был пацаном, они уже тогда считались суперзвездами, – сказал Серж, бросив взгляд на безоблачное небо, сегодня лишь самую малость закопченное смогом.

– Правда? Ты ходил на мексиканские фильмы? А я думал, ты испанского не знаешь.

– Мальчишкой разбирал немного, – ответил Серж, подобравшись на сиденье.

– Но те глупые фильмы любой бы понял. Одна пальба да гитары.

Рэлстон притих, радио все так же бубнило, и Серж снова расслабился.

Вдруг до него дошло, что он размышлял о маленькой голубке. Так ли она хороша, как Эленита, первая девчонка, с которой он это попробовал, пятнадцатилетняя смуглянка, дочь мексиканца, получившего разрешение на недолгое пребывание в США в качестве сезонного рабочего и успевшего порядком поизноситься к тому времени, как она, его дочь, совратила Сержа, своего ровесника. Целый год по ночам каждую пятницу он приходил к ней снова и снова, иногда ему везло, и она его принимала, но иногда у нее уже сидел – или лежал – кто-нибудь из ребят постарше, и тогда Серж ретировался, дабы не накликать беду на свою голову. Эленита не отказывала никому, но ему нравилось делать вид, что это его девчонка, нравилось вплоть до того июньского вечера, когда всю школу потрясла весть о том, что Элените запретили ходить на занятия: она беременна. Несколько ребят, в основном члены футбольной команды, стали о чем-то переговариваться пугливым шепотком. Еще через пару дней до них долетел новый слушок: вдобавок ко всему у Элениты обнаружили сифилис. Шепоток словно обезумел от ужаса. Серж мучился кошмарными фантазиями, ему мерещились истекающие гноем слоноподобные детородные органы, он неистово молился и каждый божий день зажигал три свечи – до тех пор, пока не почувствовал, что опасность миновала, хотя и не знал наверняка, существовала ли вообще такая опасность, и даже не ведал, так ли уж страдала бедняжка Эленита в действительности. Он едва мог наскрести тридцать центов на свечи. Неполный рабочий день на колонке, где он качал бензин, приносил в неделю жалкие девять долларов, да и те он должен был отдавать матери.

Внезапно он ощутил себя преступно виноватым: нельзя так думать о Мариане; восемнадцать лет, что бы там ни плел об этом закон, не делают человека взрослым. Ему самому уже двадцать шесть, неужто и следующие десять лет ему не помогут? Возможно, ложь, жестокость и насилие, что столь щедро демонстрирует ему его работа, заставят его скорее повзрослеть. Когда в смуглой мордашке пышущего здоровьем маленького зверька – вроде той же Марианы – он перестанет видеть лицо святой, тогда он куда ближе подойдет к тому, что зовется зрелостью. А пока что – вот она, плата за то, что ты чикано, думал Серж: суеверные страсти и томления – коричневая магия – чародейки из Гваделупы или Гвадалахары, – безродный простак, возжелавший найти мадонну в полунищем мексиканском ресторане…

14. СПЕЦИАЛИСТ

– Чего ж удивляться, что Плибсли получает больше предложений от шлюх, чем кто другой в целом отделе! Вы только взгляните на него. Разве похож этот парень на полицейского? – ревел Бонелли, приземистый, пожилой и лысеющий человек с темной щетиной, которая, стоило ему не бриться два дня, принимала грязно-серый оттенок. Двухдневной щетина казалась постоянно, и, как бы ни протестовал против нее сержант Андерсон, Бонелли попросту напоминал ему, что они оба находятся не в военной академии, а в Уилширском отделе полиции нравов, а что касается его, Бонелли, щетины – так то лишь доказательство служебного рвения, заставляющего его подделывать свой облик под рожи тех ослиных задниц, что разгуливают по улицам, своего рода маскировка, чтоб легче было внедриться в их среду тайному агенту. К Андерсону он обращался не иначе как по имени – Майк! – так же поступали и остальные: для «нравов» подобное обхождение с начальством было вполне обычно. Гус, однако, Андерсона не любил и не доверял ему, впрочем, тут он ничем от других не отличался: Андерсона не любил никто. Он уже был занесен в лейтенантский список и, пожалуй, стал бы в один прекрасный день по крайней мере капитаном, но тут все единогласно пришли к заключению, что, будучи ярым сторонником дисциплины, этот долговязый молодой человек с редкими белесыми усиками принес бы куда больше пользы в патруле, где оказался бы ближе к армейским порядкам, чем здесь, в полиции нравов.

– Та шлюшка, которую Гус подцепил на прошлой неделе, так и не верила, что он легавый. – Бонелли расхохотался и закинул ноги на стол, уронив пепел с сигареты на рапорт, над которым корпел сержант Андерсон; губы под блеклыми усами вытянулись в струнку, однако Андерсон смолчал, поднялся и перешел работать за свою конторку.

– Ее я помню, Сэл, – обратился к Бонелли Петри. – Старине Сальваторе пришлось вызволять Гуса у нее из рук. Когда он показал полицейский значок, она приняла его за самозванца.

Петри воспроизвел негритянский говорок, каким проститутка чихвостила Гуса, и сорвал аплодисменты; раздался смех. Смеялся даже Хантер, стройный чернокожий полицейский, единственный негр в их ночной смене. Он смеялся от души – в отличие от Гуса, чей нервный смешок отчасти объяснялся тем, что смеялись над ним самим, отчасти же тем, что он так и не свыкся с подшучиванием над неграми в их присутствии, не свыкся за три месяца работы в полиции нравов, хотя и следовало бы, тем более что безжалостные издевки, повторявшиеся изо дня в день, стали чем-то вроде ритуала, совершаемого перед тем, как выйти на улицу. Каждый острил над каждым, и здесь уж запретных тем не было: их не останавливали ни раса, ни вероисповедание, ни физические недостатки другого.

Что, впрочем, не мешало шестерым полицейским заодно с сержантом Хэндлом, бывшим для них своим, как минимум раз в неделю отправляться после работы домой к Бонелли и расписывать пульку, расправляясь по ходу по крайней мере с ящиком пива. Иногда они меняли маршрут, шли к сержанту Хэндлу и ночь напролет резались в покер. Однажды, когда они так и поступили (избрали второй маршрут и оказались дома у Хэндла, здесь же, в Уилширском округе, по соседству с Пико и Ла-Бреа, в районе, где на небольшом пятачке жили представители всех возможных рас и национальностей), Бонелли шепнул хозяину на ухо, что пострадал при аресте за распутные действия какой-то проститутки, получив от нее увесистый пинок ногой в плечо, а ведь в его возрасте немудрено и артритом заболеть.

Закатать рукав скандального цвета гавайской рубашки до уровня волосатого плеча Бонелли так и не смог: оно, плечо, оказалось слишком уж неприличных размеров; так что ему в конце концов пришлось ограничиться высказыванием:

«Ну в общем, синяк того же цвета, что и твоя задница». Гибкая, как тростинка, с кожей цвета красного дерева, жена Хэндла, войдя незаметно в комнату, спросила с неподдельным спокойствием: «Неужто красного?»

Приблизительно с той поры Гус стал получать немалое удовольствие от непритворного и ничуть не вымученного товарищества, отнюдь не игравшего в «полицейское братство»: в притворстве да игре не было нужды.

Но был у них и общий секрет, объединявший их, казалось, теснее, чем удается по обычной дружбе. Заключался он в общем знании того, что знают они главное – разницу между силой и слабостью, страхом и мужеством, добром и злом, в особенности между добром и злом. И хоть среди них, случалось, бушевали споры (чаще всего когда Бонелли с излишним усердием прикладывался к бутылке), они сходились в самом важном, чего, как правило, не обсуждали: любой обладающий здравым смыслом и опытом полицейский наверняка успел познать, что в этом мире почем, так что говорить о том было просто ни к чему. А потому они болтали о своей работе и женщинах, рыбной ловле, гольфе или бейсболе – в зависимости от того, кто из них – Фаррелл, Шульман или Хантер – задавал тон в разговоре. Ну а если слово брал Петри, тут уж беседа сворачивала на кино: родной дядя Петри был режиссером, а сам племянник, даже отслужив пять лет в полиции, все еще по-детски бредит голливудскими звездами.

Пройдясь несколько раз по смиренной Гусовой внешности, обсудив, почему ни одна проститутка не признает в нем полицейского, сделав вывод, что это как раз и делает его лучшим спецом по шлюхам в команде, они решили сменить тему: Гус никогда не отшучивался в ответ, а потому чаще подкалывали Бонелли с его злым язычком и находчивостью – это было куда забавнее.

– Эй, Марти, – позвал Фаррелл Хантера, вымучивавшего из себя отписку по мерам, предпринятым по какой-то жалобе. Подперев подбородок гладкой коричневой рукой, он смотрел вниз, а его карандаш судорожно скакал по бумаге. Стоило Бонелли подать реплику, и карандаш послушно замирал, пережидая хантеровский смех. Было яснее ясного, что Хантер предпочел бы работать именно с ним, с Бонелли, однако сержант Андерсон, придерживаясь твердых взглядов на сущность начальственного надзора и утвержденного плана-графика смены, тщательнейшим образом следил за соблюдением расписания. Он поставил их в известность, что до получения диплома в университете штата ждать ему теперь совсем недолго и что у него уже сдано двенадцать зачетов по психологии, так что он и есть здесь тот единственный человек, кто знает, кому, с кем и когда работать, на что Бонелли сердито прошептал: «И как только этот хрен попал к нам в отдел?» – Эй, Марти, – повторил Фаррелл, вынуждая Хантера поднять голову. – Ума не приложу, как это вам удается вечно жаловаться: черных, мол, зажимают, то тут, то там, на должность не берут, а когда мы и впрямь идем вам навстречу, вы опять недовольно брюзжите. Послушай-ка, что пишут в «Таймс»: «Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения от лица всех тех, кто томится в камерах смертников, потребовала провести качественное расследование того, почему количество негров в этих камерах так несоразмерно велико».

– Людям не угодишь, – ответил Хантер.

– Кстати, Марти, не обделяет тебя та белая курвочка-либералка, что все эти дни крутится вокруг гетто? – спросил Бернбаум.

– На сей раз Марти некогда: готовится к экзамену на сержанта, верно, Марти? – сказал Бонелли. – Сорок очков заработает сам, и еще столько же ему подарят за то, что он черный.

– А после первое, что я сделаю, – это сыщу твою бабенку, Сэл, – сказал Хантер, отрывая глаза от рапорта.

– Господи, Марти, будь другом, сыщи Элси сейчас же, сможешь? Все равно эта сучка только и делает, что болтает о замужестве да моих трех разводах.

Мне жена нужна другая, такая, чтобы…

– У кого-нибудь есть резинка? – спросил сержант Андерсон, внезапно шагнув на «рабочую» половину комнаты, отделенную от его конторки рядом шкафов.

– Нету. Коли нам кажется, что красотка настолько плоха, что без резинки к ней не подъехать, мы заказываем у нее другие услуги, – сказал Фаррелл, весело разглядывая Андерсона голубыми, близко посаженными глазами.

– Я имел в виду резинки для контейнеров, в которых хранятся свидетельские показания, – холодно сказал тот. – По-прежнему разливаем в них спиртные напитки, а?

– Ящик в шкафу, Майк, – сказал Бонелли, и все притихли, поняв, что шутка Фаррелла начальству не понравилась. – Сегодня в баре работаем?

– Прошло две недели, как к нам поступила та жалоба на «Погребок».

По-моему, пора и отреагировать.

– Обслуживание посетителей после закрытия? – спросил Фаррелл.

– Если бы ты урвал немного времени от сочинения своих острот и взял на себя труд заглядывать в поступившие жалобы, ты бы знал, что бармен «Погребка» снимает квартиру прямо над заведением и что порой, случается, приглашает клиентов к себе наверх, где продолжает как ни в чем не бывало продавать выпивку. Естественно, после отведенных на то часов.

– Сегодня же все там проверим, лично для тебя, Майк, – примирительно сказал Бонелли, но, подумал Гус, в этих карих глазах под тяжелыми бровями примирения нет и в помине. Они разделались с Андерсоном, даже не нарушив норм вежливости.

– Хочу заняться этим сам, – сказал сержант. – В одиннадцать жду вас с Плибсли на углу Третьей и Западной, там и решим, отправимся туда вместе или по одному.

– Только мне туда нельзя, – сказал Бонелли. – Слишком многих я там повязал. Бармен меня знает.

– Может, лучше тебе там все-таки появиться с одним из нас, – сказал Бернбаум, почесав карандашом жесткий ежик рыжих волос. – Мы могли бы принять по стаканчику, а потом просто уйти. Им и в голову не придет, что весь притон набит легавыми. Увидев, что мы ушли, они наверняка успокоятся.

– По-моему, там промышляют две шлюшки, – сказал Хантер. – Как-то вечерком мы заглянули туда с Бонелли и засекли их: мелкая противная брюнетка и старая бандерша, рожи как у вылитых проституток.

– Хорошо, в одиннадцать встречаемся все в ресторане у Андре, где все и обсудим, – сказал Андерсон, направляясь к своей конторке. – Да, кое-что еще. Я слышал, по воскресеньям и понедельникам наши дамочки очень уж наглеют. Должно быть, знают, что у нас в эти дни выходные, так что готовьтесь: кому-то придется работать и по воскресеньям.

– Вы, ребята, случаем не видели те журнальчики, что подцепила дневная смена в какой-то берлоге? – спросил Бернбаум. Теперь, когда Андерсон закончил свою речь, разговор снова пошел живее.

– Этой дряни я столько перевидал, что до конца жизни с лихвой хватит, – сказал Бонелли.

– Да нет же, в тех были не просто голые задницы, – сказал Бернбаум. – Не одни только спелые красотки. Кто-то нащелкал своим «полароидом» не меньше доброй сотни мальчиков, а после вырезал из фоток их висюльки и навтыкал их журнальным дивам, ни одной не обидел.