Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

– Как здорово слушать твой прекрасный английский, – улыбнулся Серж и, помогая ей донести до кухни молоко, кивнул мистеру Розалесу.

Вернувшись за стол, он принялся энергично уплетать за обе щеки. Мариана надела передник и подошла к нему со свежей порцией кофе.

– Еще парочку такос, Мариана, – сказал он, с одобрением отмечая про себя, что она набрала несколько фунтов и плавно и неуклонно шла к своей женственности.

– Вы голоден сегодня, сеньор Дуран? Нам вас не хватало.

– Я голоден сегодня, Мариана, – ответил он. – И мне вас не хватало тоже.

Она улыбнулась и возвратилась на кухню. Как я мог забыть эту чистую и белозубую улыбку? – с удивлением размышлял он. Это просто поразительно – суметь забыть ее. То же тонкое, изящное лицо, широкий лоб; та же верхняя губа, чуть длиннее, чем надо бы; черные, полные жизни глаза с тяжелыми ресницами. Все тот же лик мадонны. Он знал, несмотря на то, что так долго внушал ему мир, в нем жив еще крохотный фитилек желания, и вот теперь он, этот фитилек, разгорается докрасна в пламя. И гасить огонь Серж не станет спешить: жар его так приятен…

Когда Мариана принесла вторую тарелку с такос, он коснулся ее пальцев.

– Хочу послушать, как ты говоришь по-английски, – сказал он.

– Что вы желаете меня сказать, сеньор? – засмеялась она застенчиво.

– Для начала перестань называть меня сеньором. Ты же знаешь мое имя, верно?

– Я его знаю.

– Тогда назови.

– Серхио.

– Серж.

– Это слово мне не произнести. Конец очень грубый и трудный. А Серхио – мягкое и легкое произносить. Пробуйте сам!

– Сер-хее-оу.

– Ой, как смешно звучит. Ты не можешь сказать Серхио? – Она засмеялась.

– Серхио. Два звука. Не больше.

– Ясное дело, – улыбнулся он. – Серхио – так звала меня мама.

– Ясное? – опять засмеялась она. – Я знала, ты сможешь сказать. Но зачем не говорите никогда по-испански?

– Забыл. – На лице его еще играла улыбка, и он подумал: ну как тут не скалиться! Этот ребенок восхитителен… – Голубка, – сказал он.

– Что это – «голубка»?

– Уна палома.

– Но ведь такое мое имя. Мариана Палома.

– Оно идет тебе. Ты маленькая голубка.

– Не очень я маленькая. Просто ты большой.

– А в твоей стране такие большие есть?

– Много нет, – сказала она.

– Сколько тебе, Мариана? Девятнадцать?

– Точено.

– Скажи: точно.

– Точено.

– Точно.

– Точ-ч-ч-но.

Оба рассмеялись, и Серж сказал:

– Хочешь, я научу тебя говорить правильно? «Точно» и «да» – эти слова говорить легко.

– Я хочу научить все английские слова, – ответила она, и Серж ощутил стыд: глаза ее были невинны, она не поняла. Потом он подумал: ради всего святого, если ему вдруг мало Паулы (а это почти невероятно) – что ж, на ней свет клином не сошелся, девчонок на его век хватит. Но если он вскружит голову глупенькому ребенку, что это доказывает? Неужели был он одинок так долго, что единственной целью его жизни сделалась забота о собственных удовольствиях?

И все же он сказал:

– Ты ведь не работаешь по воскресеньям, верно?

– Воскресенье – нет.

– Может, сходим куда-нибудь? Пообедаем? Или пойдем в театр? Хоть раз видела настоящее представление? С музыкой?

– Ты хочешь, я пошла с тобой? De veras? <Правда? (исп.)> – Лишь бы мистер Розалес тебя отпустил.

– Он отпускает меня куда угодно вместе с тобой. Он думает, ты человек хороший. Ты не шутишь?

– Не шучу. Так куда мы отправимся?

– На озеро. Мы можем отправляться на озеро? После обеда? Я возьму с собой еда. Я никогда не видела озеро в эта страна.

– О'кей, значит, пикник, – засмеялся он. – Когда люди берут с собой еду и отправляются на озеро, мы называем это пикник.

– Еще одно трудное слово, – сказала она.

Настала суббота. Серж уже несколько раз подумывал о том, чтобы позвонить мистеру Розалесу и отменить их загородную прогулку. Он никогда не переоценивал своих нравственных качеств. И совершенно отчетливо понимал, что всегда относился к таким людям, которые предпочитают жить без особых забот, «помаленьку», поступать, как полегче да поприятнее, и уж коли по своему желанию он может выбирать между какой-нибудь женщиной, книгой или кино, да еще по меньшей мере единожды в месяц имеет возможность напиться от души, – он считал, что жизнь складывается как нельзя лучше и что он сам себе хозяин. Но теперь кое-что изменилось: предметом его вожделения стала девчонка… Дело не в том, что он внезапно сделался Дон Кихотом, размышлял Серж. Просто в попытке овладеть этим младенцем (ничего не видавшим, не познавшим и не успевшим в своей короткой, но непростой жизни, младенцем, которому он, Серж, когда сидит в своем приобретенном всего год назад «корвете», сидит, накинув на плечи яркую спортивную куртку, подаренную ему, как и многие другие дорогие вещи, Паулой, – этому младенцу сам он должен казаться кем-то заветным и особенным), – в этой его попытке не было ничего, кроме излишней, бессмысленной и варварской жестокости. Я становлюсь дегенератом, подумал он. Через три года мне стукнет тридцать. В кого я умудрюсь превратиться к тому времени, можно лишь догадываться.

Чтобы спокойно проспать субботнюю ночь, он дал себе торжественный обет ни при каких обстоятельствах не поддаваться низкому соблазну и не обижать девочки, опекаемой старым добряком, никогда и ничем ему не насолившим. К тому же – тут он криво усмехнулся, – стоит только прознать про то мистеру Розалесу, и холленбекским полицейским больше не придется рассчитывать на бесплатную жратву в его заведении. А дармовщинку, как ни крути, отыскать куда сложнее, чем баб – даже если кто-то из них и впрямь окажется Мадонной из Гвадалахары.

Он подобрал ее у ресторана: в это воскресенье она должна была отработать два часа с десяти, в полдень вместо нее заступала сменщица.

Казалось, мистер Розалес от души рад видеть их вместе. Ее хозяйственная сумка, которую она называла «толстеньким мешочком», была полна различных яств. Когда они тронули, мистер Розалес помахал им рукой. Серж проверил, полон ли бак. Предстояло проделать весь долгий путь до Эрроухедского озера: уж если ей хочется озера, он предоставит ей лучшее из озер, а при виде домов, то озеро окружающих, эти лучистые черные глазки распахнутся так широко, что куда там серебряным песо!

– Я не знала, что ты точено приедешь, – улыбнулась она.

– Почему ты так говоришь?

– Ты всегда шутишь с сеньором Розалесом, и с другой девушкой, и со мной. Я подумала, может, то была шутка.

– Но ведь ты все равно приготовилась, так?

– Хотя я думала, может, то была шутка. Но я сходила на очень раннюю мессу и приготовила еду.

– Что за еда? Что-нибудь мексиканское?

– Claro. Я же Mexicana? <ясно… мексиканка (исп.)> Нет?

– Да-да. – Он рассмеялся. – Ты muy Mexicana <очень даже мексиканка (исп.)>.

– А ты совсем американец. Не могу поверить, что тебя могут звать Серхио Дуран.

– Случается, я и сам не могу поверить, голубка.

– Мне нравится это имя. – Она улыбнулась, и Серж подумал: на что она точно не похожа, так это на поникший цветок. Свою головку она держит высоко и смотрит тебе прямо в глаза тогда даже, когда от смущения заливается буйным румянцем.

– А мне нравится твое красное платье. И нравятся твои распущенные волосы, нравится, что они такие длинные.

– Официантке нельзя так носить свои волосы. Иногда я подумаю, что мне следовает постричься, как американские девушки.

– Ни за что! – сказал он. – Ты не американская девушка. Тебе хочется быть американской девушкой?

– Только иногда, – ответила она, серьезно на него поглядев, и они помолчали. Молчание это нельзя было назвать неловким. Время от времени она расспрашивала его, что за местечко они проехали или что это за странное здание вон там. Он искренне изумлялся, когда она вдруг, заприметив вдоль Сан-Бернардинской автострады какой-нибудь цветок, докладывала ему его название. Английское название.

Потом она опять его удивила, заявив:

– Я люблю цветы и растения так сильно, что сеньор Розалес говорил, мне, возможно, следовает вместо языка изучать ботанику.

– Изучать, – поразился он. – Где?

– Я начинаю колледж в сентябре, – улыбнулась она. – Учительница по английским урокам говорит, что мое английское чтение хорошее и что я тоже буду очень отлично говорить, когда начну учиться в колледже.

– Колледже! – повторил он. – Но малышки приезжают сюда из Мексики не для того, чтобы поступать в колледж. Это замечательно! Я очень рад за тебя.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Я счастлива, что угодила тебе. Моя учительница говорит, я могу добиться успеха, пусть у меня нету очень много образования, зато я читаю и пишу очень отлично по-испански. Моя мама тоже была очень отличный читатель и имела хорошее образование перед тем, как вышла замуж за моего бедного отца, который не имел его вообще.

– Твоя мама жива?

– Нет. Вот уже три года.

– А отец?

– О да, он большой и сильный. И всегда очень бодрый. Но уже не так, как когда мама еще не умерла. У меня десять маленьких сестров. Я заработаю деньги и буду посылать каждой, одной за другой, если они не переженятся прежде, чем я деньги заработаю.

– Ты честолюбивая девушка.

– А что это такое?

– У тебя много сил и желания преуспеть.

– Это еще ничего не значит.

– Выходит, ты займешься ботаникой?

– Я буду изучать английский и испанский, – ответила она. – А лет через четыре могу стать учительницей или переводчицей, и даже раньше, если здорово натружусь, и буду тогда работать в суде. Ботаника – это так, мечета… Можешь ты меня представлять образованной женщиной?

– Я не могу представить тебя женщиной вообще, – сказал он, разглядывая ее молодое спелое тело. – Для меня ты всего только маленькая голубка.

– Ах, Серхио, – засмеялась она, – ты понабрал такие вещи из книжек. Мы еще не были друзьями, и я следила за тобой, когда прислуживала тебе и твоему companero, другому полицейскому. Ты вечно таскал книжки в кармане твоего френча и читал во время еды. В настоящей жизни нет места для маленьких голубок. Ты должен быть сильный и очень страшно работать. Но, несмотря на это, мне нравится слышать тебя говорящим, что я голубка.

– Тебе всего девятнадцать, – сказал он.

– Мексиканская девушка становится женщиной гораздо раньше. Я женщина, Серхио.

И снова они ехали молча, и Серж испытывал глубокое наслаждение, наслаждаясь ее наслаждением от мелькавших мимо виноградников, городков, которые сам он едва замечал.

Увидев озеро, Мариана была поражена именно так, как он и ожидал. Он взял напрокат моторную лодку и в течение целого часа показывал ей особняки Эрроухеда. Он знал, что при виде такой роскоши она потеряет дар речи.

– Но их так много! – воскликнула она. – Должно быть, здесь так много богатых.

– Их много, – сказал он. – И мне никогда не стать одним из них.

– Но ведь это не важно, – сказала она и, пока он выводил лодку из глубины, чуть придвинулась к нему. Яркое солнце, отражаясь от поверхности воды, било ему в глаза. Он надел солнечные очки, и она стала похожа на изваяние из темной бронзы, ветер играл ее темно-каштановыми волосами, на расстояние локтя отбрасывая их назад и обнажая тонкую впадинку на шее.

Когда они покончили с ленчем, было уже четыре часа. Солнце по-прежнему пекло, согревая каменистый холмик у дальнего берега, обнаруженный Сержем когда-то в компании с другой, той, что любила пикники и обожала заниматься любовью на свежем воздухе.

– Я думал, ты прихватила с собой что-нибудь из мексиканской кухни, – сказал Серж, расправляясь с пятым кусочком нежнейшего цыпленка и запивая его клубничной газировкой, охладившейся в пластмассовом ведерке со льдом на дне хозяйственной сумки.

– Я слыхала, американцы берут с собой на пик-ник polio frito <жареный цыпленок (исп.)>, – засмеялась она. – Мне сказали, все американцы на то и рассчитывают.

– Вкуснятина, – вздохнул он, думая о том, что давненько не пил клубничной содовой. В который раз он подивился тому, что клубника является любимым лакомством мексиканцев, так что у любого радушного хозяина в восточном Лос-Анджелесе всегда найдется лишняя коробка с клубничным пломбиром или фруктовым мороженым.

– Сеньора Розалес желала, чтобы я захватила с собой для тебя chicharrones <свиные шкварки (исп.)> с пивом, но я не захватила, потому что думала, тебе лучше понравится другое.

– Я в восторге от твоего ленча, Мариана, – улыбнулся он, уж и не помня, когда в последний раз едал такие сочные и хрустящие свиные шкварки. Ему пришло в голову, что chicharrones с пивом он не пробовал ни разу в жизни: когда их готовила мать, он был еще слишком мал для пива. Ему вдруг ужасно захотелось съесть несколько chicharrones и выпить стаканчик студеного пивка. Человеку вечно чего-то недостает, запретный плод сладок, подумал он, наблюдая за собиравшей утварь Марианой. Бумажные тарелки аккуратно сложены в запасную сумку. Через несколько минут никто и не поймет, что здесь кто-то обедал. На все мастерица, размышлял он, а в этом красном платье и черных сандалиях смотрится просто ослепительно. У нее красивые пальчики на ногах и восхитительные ступни, смуглые и гладкие, как и все ее тело. Что-то остро кольнуло в его груди, когда он вспомнил обо «всем ее теле» и об обете воздержания, данном им той самой личности, уважать которую сейчас он расположен был менее всего.

Покончив с уборкой, она присела рядом с ним, подтянула кверху колени, сложила на них руки, а подбородок пристроила на руки.

– Знаешь, что я скажу? – спросила она, не отрывая глаз от воды.

– Что же?

– Я никогда не видела озера. Ни здесь, ни в Мексике. Только в кино…

Это мое первое озеро, которое я вижу по-настоящему.

– Оно тебе нравится? – спросил он, чувствуя, как влажнеют его ладони.

Вновь что-то кольнуло в груди, и пересохли губы.

– Ты дарил мне прекрасный день, Серхио, – сказала она, посмотрев на него. В голосе послышались глухие нотки.

– Значит, получила удовольствие?

– Да, точено.

– Не «точено», а «точно», – засмеялся он.

– Точ-че-но, – улыбнулась она.

– Нет, не так. Т-о-ч-н-о.

Он коснулся пальцами ее подбородка и легонько потянул. Внезапно все ее лицо придвинулось к нему.

– Точно, – сказал он, пальцы его дрожали. – Я ведь обещал, что научу тебя говорить это слово.

– Точно, – сказала она.

– У тебя получилось.

– Точно, Серхио, да, ох, да, да, – задышала она.

– Улетай, голубка, – сказал он, не узнав глухого голоса, сделавшегося вдруг совсем чужим. – Пожалуйста, улетай, – повторил он, все еще держа ее за плечи, словно опасаясь, что она последует его совету.

– Да, Серхио, да.

– Ты делаешь ошибку, маленькая голубка, – прошептал он, но ее губы уже коснулись его щеки.

– Я говорю да, Серхио. Ради тебя – да. Para ti <ради тебя (исп.)>, да, да…

17. ПОЛИЦЕЙСКИЕ-НЯНЬКИ

Люси была привлекательна, не более того, но глаза… От ее проворных глаз ничего не укрывалось, стоило с ней заговорить, как они буквально пожирали тебя, и, странное дело, от этого ты не чувствовал никакой неловкости или неудобства. Наоборот, охотно уступал им, быть жертвой тебе даже нравилось. Вот именно, нравилось. Гус оторвал взгляд от дороги и внимательно осмотрел длинные ноги, скрещенные лодыжки, прозрачные чулки матового оттенка, вытканные будто из самого воздуха. Пока Гус курсировал по району, она сидела расслабившись, курила и следила за улицей – вроде бы вела себя так же точно, как и любой напарник-мужчина. Но работа с ней была чем-то совершенно особенным. Кое с кем из полицейских-женщин разница эта практически не ощущалась, не считая того, конечно, что приходилось быть осторожнее обычного и не встревать в истории, могущие представлять для партнерши хоть малейшую опасность. Ну а если вдруг избежать риска не удается, за ее безопасность отвечаешь ты, «мужская половина» бригады: и в полицейской форме баба остается всего только бабой.

Да, с некоторыми из них он чувствовал себя все равно как с мужиками.

Иное дело – с Люси. Эти карие глаза с тонкими морщинками в уголках; почему мне нравится безропотно отдаваться им на съедение? – гадал Гус. Обычно он будто ссыхался под ее строгим тяжелым взглядом.

– Думаешь прижиться на нашей работе? – спросил Гус, сворачивая на Главную улицу и размышляя о том, что прогулка по трущобам наверняка ее впечатлит. С большинством полицейского бабья так оно и бывает.

– Мне она нравится, Гус, – сказала та. – Прелесть, что за работа. Тем более здесь, в подразделении по делам несовершеннолетних. Вряд ли с ней сравнится, к примеру, работа в женской тюрьме.

– И я так считаю. Не могу представить себе, как ты шпыняешь тамошних буйволиц.

– Я тоже, – лицо ее исказила гримаса, – но рано или поздно, пожалуй, получу туда назначение.

– Может, и нет, – сказал Гус. – Ты и для нас ценный кадр, сама ведь знаешь. А если учесть, что ты всего несколько недель как из академии, я бы сказал, кадр ты просто незаурядный. Тебя могут отсюда и не отпустить.

– О да, конечно, без меня здесь никак не справиться, – засмеялась она.

– Ты ловка, проворна, и, по правде говоря, ты первая женщина, от работы с которой я получаю удовольствие. Обычно с вашим «братом» никто не любит работать. – Произнося это, он притворился, что внимательно следит за дорогой: карие глаза уже жгли его. Говорить то, что сказал, он не собирался. Было только семь вечера, стемнеть еще не успело, так что меньше всего он желал сейчас залиться краской и позволить ей это заметить. Хотя, с другой стороны, своими зрачками чужой румянец она разглядит и в кромешной тьме.

– Прекрасный комплимент, Гус, – сказала Люси. – Все это время ты был терпеливым учителем.

– Ну уж… Я еще и сам-то здесь далеко не дока, – ответил он, изо всех сил стараясь не покраснеть, и, пока они болтали, заставлял себя думать о посторонних вещах: о том, где они перекусят, и о том, что надо бы пройтись по автобусной станции на Главной улице, возможно, удастся встретить кого из тех подростков, что находятся в розыске, и о том, что не мешает прошвырнуться и по Елисейскому парку: пацанята в выходной наверняка попивают там пиво на травке. Лейтенант Дилфорд любит, когда их арестовывают за малейшую каплю алкоголя в крови, и почитает такие аресты ничуть не меньше, чем дежурные офицеры патруля – аресты за полновесное тяжкое преступление.

А вообще, воскресный вечер – долгий вечер.

– Ты здесь уже полгода, если не ошибаюсь? – спросила Люси.

– Почти пять месяцев. Но научиться еще должен многому.

– А перед тем где служил? В полиции нравов Центрального округа?

– Уилширского.

– А я вот никак не могу представить тебя в этой роли, – сказала она со смехом. – Когда по уик-эндам я работала в линкольн-хайтской тюрьме, этих ребят я навидалась. Всю ночь напролет шныряли туда-сюда. Нет, не могу представить тебя сотрудником полиции нравов.

– Понятно. Не слишком, значит, не слишком-то я похож на мужика, верно?

– Ох, я вовсе не то имела в виду, – сказала она, расцепив лодыжки и сверля его карими глазами. Стоило им в тебя вот так впиться, как тут же лицо ее, спокойное и белое, моментально темнело и делалось мрачным. – Совсем не то. В сущности, они мне не нравились. Слишком шумные, а с женским персоналом беседуют так, словно болтают со своими проститутками.

Мне и тогда не казалось, что бравада, хвастовство или напускная храбрость – называй как хочешь – придают мужественности. По мне, быть потише, понежнее да поскромнее – в том она и есть, мужественность, но среди «нравов» что-то я не много таких встречала.

– Им просто надобно изобретать какую-то защиту от всей той грязи, в которой они вынуждены купаться, – сказал Гус, ликуя оттого, что она едва не признала, что увлечена и чуть ли не бредит им. Но тут же испытал к себе омерзение и подумал со злостью: ах ты, гнусный маленький кретин. Лучше сотри с физиономии глупую ухмылку. Потом подумал о выздоравливающей после операции аппендицита Вики и понадеялся, что эту ночь она проспит спокойно.

Он поклялся, что прекратит детский флирт прежде, чем он зайдет дальше хотя бы на волосок: пусть Люси и не слишком робка и стеснительна, чтобы обращать внимание на подобную чушь, но скоро и ей все станет ясно. И в конце концов она наверняка повторит: я не то имела в виду, я имела в виду совсем другое. Гнусный маленький кретин, подумал он снова и украдкой взглянул в зеркальце на свои соломенные, заметно поредевшие волосы. Через пару лет он облысеет, как коленка, неужто и тогда будет грезить о блистательной девушке с белой кожей и карими глазами, которая, узнай только она его мысли, непременно усмехнется – жалостливо или даже с отвращением!

– Когда нам нужно отметиться в том доме под снос? – спросила Люси, и Гус обрадовался, что она сменила тему.

Какой-то шагавший по Хилл-стрит мужчина обернулся и, пока они не скрылись из виду, провожал Люси глазами. Гус не мог удержаться от улыбки.

Он вспомнил, как вот так же в первые месяцы после ее замужества оглядывались мужчины на Вики. Тогда она не была тяжелой и неуклюжей. Он размышлял о том, за кого их – его и Люси – можно сейчас принять. Двое молодых людей – он в костюме, белой рубашке и при галстуке, она в скромненьком, но очень удачно скроенном зеленом платье. Быть может, они направляются пообедать, на концерт или на Спортивную Арену? Конечно, любой бродяга сразу определит в их одноцветном четырехдверном «плимуте» полицейскую машину и узнает в них сотрудников отдела по делам несовершеннолетних, – но для всех остальных они просто любовники.

– Так как там у нас со временем, Гус?

– Двадцать восьмого.

– Не то, – засмеялась она. – Когда мы заглянем в тот дом под снос, о котором упоминал лейтенант?

– Ах, вот оно что! Да хоть сейчас. Прости, я замечтался.

– Как твоя жена? Поправляется? – спросила Люси.

Гус терпеть не мог говорить с ней о Вики, но она, как то и подобает напарникам, всегда интересовалась его семейными делами. Чаще всего такие разговоры заводят в ранние и тихие утренние часы, когда маловато работы.

– Да вроде все в порядке, держится молодцом.

– А как твой меньшенький? Уже балакает?

– Щебечет, – улыбнулся он. Беседовать с ней о своих детях он никогда не стеснялся и был уверен, что ей это и впрямь интересно.

– На фотографиях они такие хорошенькие. Мне очень хочется их как-нибудь увидеть.

– Это было бы просто здорово, – сказал Гус.

– Надеюсь, ночь выдастся спокойная.

– Почему? Спокойная ночь длится целую вечность.

– Верно, но зато я смогу тебя разговорить, – весело сказала она. – Когда мне это удается, я узнаю гораздо больше о том, что такое быть полицейским ночной смены.

– Ты имеешь в виду, когда я пересказываю тебе уроки Кильвинского? – улыбнулся он.

– Да, только держу пари, ты куда лучший учитель, чем был твой друг.

– Э-э, нет. С Кильвинским никто не сравнится, – сказал Гус, и лицо его вновь запылало. – Кстати, мне нужно ему написать. Что-то он давненько не отвечал на мои письма, мне это не нравится. Молчит с тех самых пор, как съездил на Восток повидаться с бывшей женой и детьми.

– Может, он еще не вернулся?

– Нет, я получил одно письмецо как раз после его возвращения, но в нем он ничего толком не говорит.

– Разве не странно, что до того он ни разу не повидался с детьми?

– Должно быть, у него были на то веские причины, – сказал Гус.

– Не думаю, чтобы ты на его месте смог отказаться от своих детей.

– Он от них и не отказывался, – быстро ответил Гус. – На Кильвинского это не похоже. Загадочный он тип, только и всего. Должно быть, у него были свои резоны.

– Если бы от тебя, Гус, когда-нибудь ушла жена, ты бы не отказался от своих детей. Ты – нет. И причины бы такой не нашлось.

– В любом случае я не имею права его осуждать, – сказал Гус, притормозив у светофора и радуясь тому, что над городом сгустилась темень.

– Бьюсь об заклад, он совсем не тот отец, не такой, как ты, – сказала Люси. Она опять не спускала с него глаз.

– Да нет же, ты ошибаешься, – сказал Гус. – Из Кильвинского вышел бы прекрасный отец. Лучшего отца никто б себе и не пожелал. Когда он что-нибудь объяснял, ты и не сомневался в его правоте. Все моментально становилось на свои места, так он здорово это делал.

– Уже темнеет.

– Поехали, глянем на тот дом, – предложил Гус, начиная чувствовать неловкость от умаляющего величие Кильвинского разговора.

– Идет. Это где-то на Уэст-Темпл?

– Похоже на ложный звонок.

– Анонимный?

– Да, какая-то женщина позвонила дежурному и сообщила, что ее сосед из двадцать третьего номера мало того, что превратил свою квартиру в грязную конуру, но еще и постоянно оставляет в ней своего маленького ребенка, оставляет совершенно одного.

– Никогда еще не бывала в настоящем доме под снос, – сказала Люси. – Всякий раз тревога оказывалась ложной.

– Помнишь, как его отличать? – улыбнулся Гус.

– Разумеется. Надо только притопнуть ногой, и, если тараканы настолько обкурились анашой и одомашнились, что даже не разбегаются, значит, это и есть настоящий дом под снос.

– Точно, – усмехнулся Гус. – А если к тому же повезет и ты учуешь запашок да соберешь его в бутылку с пробкой, считай, что дело в суде тобой уже выиграно.

Гус проехал туннель на Второй улице, миновал Портовое шоссе, свернул на север, затем на запад к Темпл. Закатное солнце опалило горизонт грязно-розовым заревом. День был туманный.

– Вон тот белый дом, спорим? – спросила Люси, кивая на трехэтажное оштукатуренное здание с фасадом из поддельного камня.

– Восемнадцать-тринадцать. Приехали, – сказал Гус, останавливая машину и размышляя о том, хватит ли у него деньжат на приличный обед. Обычно во время дежурств он пробавлялся гамбургерами или бутербродами, принесенными с собой в пакете. Но Люси – Люси любила вкусно поесть «чего-нибудь интересного да погорячей». Притворяясь, что ему самому по нраву обеды в ресторане, он безропотно ее сопровождал, несмотря на то что до получки у него не оставалось порой даже пятерки, да и бак в его автомобиле бывал залит лишь наполовину. В понедельник вечером у них с Вики разгорелся спор из-за ежемесячного чека, отсылаемого его матери. Цифры на нем «усохли» до сорока пяти: Джон – благодарение Богу! – был в армии.

Ссора случилась яростная, не в силах обуздать ее, он попросту заболел.

На следующий вечер Люси заметила его подавленность, и он ей все разболтал.

Ему было стыдно. И стыдно сейчас. Но она оказалась такой доброй… У него тогда даже настроение поднялось. Кстати сказать, с тех пор она ни разу не предложила зайти в какой-нибудь стоящий ресторан и вместо того настаивала – куда чаще, чем следовало, – ограничиться чашечкой кофе да бутылкой колы.

Дом был выстроен отнюдь не на века. Таких домов много в южной Калифорнии. Прежде чем попасть на второй этаж, пришлось одолеть две дюжины ступенек. Гус обратил внимание, что металлические перила сильно расшатаны.

Отдернув руку, он представил себе, как в один прекрасный день какой-нибудь пьянчужка, доковыляв нетвердой поступью от своей квартиры до лестницы, рухнет на перила, нырнет вниз на двадцать футов и врежется лбом в бетон, да еще небось отделается легкими ссадинами. На то он и пьянчужка…

Двадцать третья квартира была расположена в тыльной части дома. Шторы задернуты, дверь закрыта. Гус решил, что внутри никого нет: во всех остальных квартирах двери были распахнуты. Ловя как спасение в жаркий, отравленный смогом день легкий вечерний ветерок, жильцы отгородились от внешнего мира лишь москитными сетками.

Гус постучал, позвонил в крохотный колокольчик и постучал опять.

Наконец Люси пожала плечами, и они повернулись, чтобы уйти. Такому обороту событий Гус даже обрадовался. Сейчас он не был склонен заниматься привычной рабочей волокитой, но совсем был не прочь прокатиться по Елисейскому парку и, притворившись, что выискивает потенциальных юных алкоголиков, глядеть на Люси и говорить, говорить с ней, очутившись где-нибудь на Ист-Сайдском шоссе близ водохранилища, похожего при лунном свете на черный лед…

– Полицейские? – шепотом произнесла женщина, внезапно выросшая за пыльной москитной сеткой квартиры номер двадцать два.

– Да. Это вы звонили? – спросил Гус.

– Было дело, – сказала она, – только я сразу сказала, что не желаю, чтоб кто-то об этом разнюхал. Их сейчас дома нету, но малыш там, внутри.

– И что же тут, по-вашему, не так? – спросил Гус.

– Хм, ладно уж, входите. Похоже, я все-таки вляпалась в историю, – пробурчала она, приоткрыв сетку и облизнув нелепо накрашенные губы.

Помадой было измазано поллица, и только нос, казалось, избежал этой участи. Весь грим был наложен так, словно она готовилась выйти на сцену, отделенную от зрительного зала по меньшей мере четырнадцатью милями. – Я разговаривала с вашим лейтенантом – как там его? – и сказала ему, что здесь не только свиньи живут, а и мальчишка торчит в доме один-одинешенек, и я еще ни разу не видела, чтобы ему дозволили хоть пяткой за дверь сунуться. А прошлой ночью визжал, и визжал, и визжал. Если меня спросите, так я скажу, что это его папаша лупил, потому как мамаша тоже вопила.

– Вы с ними знакомы? – спросил Гус.

– Господи, нет, конечно. Это же отбросы, – сказала женщина и тряхнула жесткой метелкой светлых волос, обнажив их седые корни. – Квартируют здесь не больше месяца и чуть не каждую ночь куда-то сматываются. Бывает, заместо няньки тут остается ихняя кузина, или кто там она им. Но бывает, что с ним не остается никто. Не думайте, я давным-давно выучилась не вмешиваться в чужие дела, но сегодня стояла такая жарища, что дверь их была нараспашку, а я совершенно случайно проходила мимо – внутри все выглядело так, словно они вырыли там длиннющую траншею, а уж мне известно, что такое длиннющая траншея, не зря же я люблю военные романы… А в ней валялось дерьмо от ихнего терьеришки, и еда, и другая всякая хреновина по всему полу разбросана, и, только ушли они и мальчишку одного заперли, я себе и говорю: какого дьявола, позвоню-ка я куда нужно, но называться и не подумаю, сохраню то есть свою анонимность, да только теперь вроде как не очень это у меня получается, а?

– Сколько лет ребенку? – спросил Гус.

– Три. Малыш еще. Почти и не выходит никогда. Папаша – еще тот пропойца. Мамаша будто бы ничего. Этакая чушка-мышка, ну, вы меня понимаете. Пропойца да мышка – вот семейка! По-моему, старикан, как нахрюкается, так уж дает ей жару, но оно для нее будто не больно-то важно: обычно она ничуть не трезвее его. За-ме-чательные соседи. О-о-о, еще каких-нибудь пару лет назад этом дом числился по высшему разряду! А теперь… Нет, съеду, съеду-ка я отсюда.

– Сколько им лет? Родителям?

– Молодежь. Думаю, не больше тридцати. Не думаю, чтоб больше тридцати.

А уже такие грязные людишки!

– Вы уверены, что мальчик там один? Что он один там сейчас?

– Начальник, я видела, как они уходили. Уверена. Там он. Этакий тихий маленький мужичок. Никогда и не пикнет. Он там, внутри.

– В каком номере проживает хозяйка дома? Нам понадобится запасной ключ.