Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Теперь, когда спустился вечер, улицы заполнялись людьми, черными людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному винному магазину и что все их хозяева белые. Гусу казалось, что церквей больше нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и пятачки с толпами людей. Он видел эти шумные толпы у ларьков с гамбургерами, у винных магазинов, у подъездов жилых домов, на автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также у весьма подозрительного местечка, с окон которого зазывные надписи приглашали посетить «Общественный клуб». На двери Гус увидел смотровое отверстие. Хорошо бы очутиться там никем не замеченным, подумал он, любопытство его было сильнее страха.

– Как насчет пищи для души, братишка? – спросил Кильвинский с негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с виду буфетом на Нормандской улице.

– С удовольствием бы чего-нибудь отведал, – улыбнулся Гус.

– Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры. Много креветок и крабьего мяса, много цыпленка и окры, немного риса и сколько хочешь легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий лу-уу-изи-анский окровый суп.

– Вы с Юга?

– Нет, просто знаю толк в еде, – сказал Кильвинский и, пока они входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с супом, и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес:

– Там нынче полно креветок.

По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху немного горячей приправы, хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи клешни, которые приходилось вылавливать и обсасывать досуха. К своей пряной кашице Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда каждый из них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые. Принимая эту услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как, в случае чего, будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами?

Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили по жилым кварталам севернее Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил:

– Готов поработать на «шлюхином вагончике»?

– На чем, на чем?

– Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня вечерком забрать из гаража автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но только если будет спокойно в эфире; вот уже полчаса, как по Университетскому округу нету никаких вызовов, так что давай-ка съездим, заберем фургон.

По-моему, твоему образованию это не повредит.

– Вроде не скажешь, что их здесь слишком много, – сказал Гус. – Та парочка, что вы мне показали на углу Вернон-стрит и Бродвея, да одна проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все…

– Погоди, ты не видел еще Западной авеню.

Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул в сторону грузовика синего цвета с белой надписью на боку: «Управление полиции Лос-Анджелеса».

На задней стенке грузовика окон не было, к двум боковым прикреплены скамейки. Салон для пассажиров был отделен от кабины тяжелым стальным щитом.

– Пойдем предупредим босса, – сказал Кильвинский. Еще через пятнадцать минут, в течение которых он перешучивался у конторки с полицейским женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни за что не согласился бы по своей воле сидеть там, сзади, на деревянной скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне.

Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели они проехать по ней и двух кварталов, как Гус вдруг понял, что потерял счет фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое прогуливалось по тротуарам большей частью по ходу движения так, чтобы машинам было удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в ее окрестностях были набиты до отказа, а на стоянке перед заведением с замысловатым названием «Блу Дот Макейфиз Казбах» расположился внушительный бастион из «кадиллаков» с откидными верхами.

– Сводник – выгодная профессия, – сказал Кильвинский, ткнув пальцем в один такой «кадиллак». – А кошечки – ну просто живые и бездонные копилки.

Потому-то, я подозреваю, проституция и запрещена во многих странах.

Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы ничего не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики.

– Господи, но здесь все выглядит так, будто она уже узаконена! – сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим сторонам Западной авеню, склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками или сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил внимание, что на синий фургон, прогрохотавший мимо них на север к бульвару Адаме, проститутки смотрели с искренним беспокойством.

– Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им, что фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся с улицы, мы их подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь?

– Святая правда, – ответил Гус, не сводя глаз с проститутки с невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать седьмой улицы. Он был поражен тем, насколько привлекательные особи встречаются среди них. Он заметил, что ни одна из девиц не расстается со своей сумочкой.

– Каждая при сумочке, – сказал Гус вслух.

– А как же, – улыбнулся Кильвинский. – Для отвода глаз. Туфельки на шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в обтяжку. Мода-униформа.

Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все бабы в этих краях носят в лифчиках.

На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся.

– На проспекте их было двадцать восемь, – сказал Гус. – Но я не уверен, что кого-то не пропустил в самом начале!

– Местные жители должны покончить с этим, – сказал Кильвинский, закуривая сигарету и вставляя ее в пластмассовый мундштук. – Стоит им заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы снова уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят три раза. Самое большее, что удавалось сделать, – это посадить ее на шесть месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот шлюхин вагончик – штука совершенно противозаконная.

– То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем?

– На прогулку, только и всего. Обычно мы подбираем их и катаем какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за ними какого-либо нарушения уличного порядка, и позволяем им преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно, как, к примеру, содержать притон. Очень скоро нам перекроют кислород и запретят так поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят, когда их запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух.

Поначалу Гус никого не увидел, но затем у телефонной будки на углу Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как пара девиц в голубых платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского – «Добрый вам вечерок, дамочки!» – они проигнорировали, тогда оба полицейских вышли из кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона.

– Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя… Вечно до меня докапываешься, – сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике. Лет ей поменьше моего, решил Гус.

– Что это за бэбик? – спросила другая, ткнув в него пальцем и выказав покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку. Для этого платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к самым бедрам.

– Ну-ка, бэбик, подсади, – обратилась она к Гусу, однако руки ему не подала. – Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай.

Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая за тем, как его напарник уставился на совершенно голые крепкие ягодицы – эту темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил ее за талию и помог подняться, она истерически захохотала, а Кильвинский лишь мягко усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину.

Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на охоту, это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась в этом вагончике только вчера, правда с другим «легашом».

Очутившись в фургоне, проститутки тут же принялись тараторить и смеяться. По их щебетанию нельзя было сказать, что они очень уж расстроены. Гусу показалось, что кое-кто из пассажирок, похоже, наслаждается этой короткой передышкой во время уличной работы. Он поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что в этом есть доля истины: работа у них поопаснее многих, да и сил отнимает достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят в них свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от других сводников, непрерывно только тем и занятых, как бы увеличить количество стойл в своих конюшнях, они не в состоянии.

На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины стоял тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом в раздевалке.

Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом пригласил Кильвинского свернуть к обочине.

– Вот парочка для тебя, Энди, – сказал он.

– Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в сержанты, – сказала шоколадного цвета девица с нечесаными волосами и в строгом коротком черном платье.

– Ты ей не нравишься, Бетел, – сказал Кильвинский Длинному.

– Он и знать не знает, как ублажить женщину, – сказала девица. – Его все терпеть не могут, трусливого черта.

– Что-то я не вижу здесь женщин, – сказал Бетел, – только две шлюхи какие-то.

– Жена твоя шлюха, ублюдок ты этакий, – прошипела та, всем телом подавшись вперед. – И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день по двести долларов, слышите, вы, жалкие злобные онанисты! Так что настоящая шлюха – твоя женушка.

– Ну-ка, полезай в вагон, сука, – сказал Бетел и спихнул девицу с тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.

– В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами, меловые хари, – всхлипнула девица. – Ты, дьявол! Не забоюсь я таких чертей, как ты, слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов да ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не уйти от расплаты, слыхал?

– О'кей, Элис, будет тебе, запрыгивай, сделай одолжение, – сказал Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон.

– Ну хоть разок бы этот сосунок словами говорил, а не блевался, – раздался голос из черноты «вагона». – Думает, люди что твои шавки или того хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины.

– С тобой покамест не знакомился, – сказал Бетел, протягивая Гусу руку, тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза.

– Вот, набираюсь опыта, – ответил Гус, запинаясь.

– В этом мусорнике с требухой, – уточнил Бетел. – Что ж, тоже дело.

Тебе следовало работать в Ньютонском округе…

– Бетел, нам пора двигаться, – сказал Кильвинский.

– Только два слова, Плибсли, – сказал Бетел. – По крайней мере, работая здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя.

– Мне тоже полезать в фургон? – спросила вторая девица, и Гус впервые за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза.

Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи.

Исключительно хороша, подумал Гус.

– Твой мужик – Эдди Симмс, верно? Ниггер, – зашипел Бетел, держа ее за плечо. – Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно?

Что скажешь, черномазая?

– Отправляйся в «вагончик», Роза, – сказал Кильвинский, беря ее за руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной ручищей подсадил ее в фургон.

– Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, – сказал Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.

Секунду Бетел не сводил с его лица глаз, но, так ничего и не сказав, повернулся, сел в машину, и она с ревом устремилась к Западной авеню. Не успел Кильвинский завести мотор, того уж и след простыл.

– С этим парнем хлопот полон рот, – сказал Кильвинский. – Всего два года в полиции, а с ним уже масса проблем.

– Эй, – раздался голос сзади, едва началась эта бесцельная езда с единственной задачей – утомить проституток. Фургон, подпрыгивая и трясясь, как раз пересекал Джефферсонский бульвар. – Ну что бы вам здесь подушки не завести! Ужас как тряско.

– Твоя подушка всегда при тебе, малышка, – сказал Кильвинский, и раздались смешки.

– Эй, серебряный ежик. А как насчет того, чтоб смотаться до Вермонтской и там нас отпустить – или хотя бы до Вермутской? – послышался новый голос.

– Мне сегодня до зарезу нужно подзаработать.

– Кильвинский у нас – душка, – сказала другая. – Он нам и виски устроит, тока нужно хорошенько попросить. Ты же душка, правда? А, мистер Кильвинский?

– Крошка, души у меня столько, что мне с ней никак не совладать, – отвечал Кильвинский.

Девицы лопались от смеха.

– Глянь-ка, показывает, что умеет ботать на нашей фене, – раздался хриплый голос, похоже, той, что пререкалась с Бетелом.

У винного магазина Кильвинский притормозил и крикнул через плечо:

– Приготовьте денежки и скажите, чего взять, – затем повернулся к Гусу:

– Оставайся в фургоне. Я мигом.

Кильвинский обошел грузовик и отпер дверь.

– Гоните по доллару, – сказала одна из девиц, и Гус услыхал, как зашуршала одежда, зашелестела бумага и зазвенели монеты.

– Две кварты молока и пять виски. Так пойдет? – спросила одна, и несколько голосов ответили ей ворчливым «у-гу».

– Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, – сказал Кильвинский. – Свои деньжата я тратить и не подумаю.

– Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не пришлось за бабки горевать, – сказала та, кого звали Элис. – Я бы кормила тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.

Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось Кильвинскому на то, чтобы закрыть «вагончик», войти в магазин и спустя несколько минут вернуться оттуда с пакетом.

Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.

– Сдача в мешочке, – сказал Кильвинский.

– Дьявол его съешь, – пробормотала одна из проституток. – В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть?

– Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.

– Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, – сказала другая. – И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер.

Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:

– Я чересчур стар для вас, девчата.

– Когда передумаешь, дай мне знать, – сказала Элис. – Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость.

Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток.

Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией «жуткой истории» из своей практики.

– Проклятье! – сказала одна. – Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину – а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой.

– Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? – спросила другая.

– Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку – ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал…

– А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, – сказал визгливый голос.

– Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? – спросил другой.

– Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне – вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.

– Всего делов-то? И больше ничего?

– Ну, полижет тебя малость, совсем немного.

– Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам – сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, – это закусить твоей глупышкой.

– Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.

– Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе.

– Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка?

– Случается иногда, а ты разве нет?

– Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так.

– Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть.

Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:

– Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка.

Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать…

– Здесь ты много чему научишься, Гус, – сказал Кильвинский. – Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно.

Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня – вещь серьезная.

– Я не жалею, что попал сюда, – сказал Гус.

– Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки.

Вся эта история с гражданскими правами, «черные мусульмане» и так далее – это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на фронте, но и они – всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие пять лет тебя ждет адская работенка, парень, – или я ничего в своем деле не смыслю.

Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо, Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.

– Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот везешь, – крикнула Элис.

– Это великий миф, – сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на голоса за спиной, – миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло, гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их убивают – во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.

Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.

– Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные болтуны, ты не забыл об этом, Гус?