Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 29 страниц)

– Сегодня вечером Марта пошла в кино. Предупреждала, что в кино собирается. О ключе я и не подумала.

Она укоризненно покачала головой и уцепилась за обтрепанный поясок своих безразмерных штанов оливкового цвета, однако, как видно, их «безразмерность» тоже имела свои пределы.

– Мы не имеем права взламывать дверь, исходя только лишь из вашей информации.

– Это почему же? Мальчишке всего три годика, и он там один-одинешенек.

– Нет, – сказал Гус, в свою очередь качая головой. – Может, он и там, а может, они незаметно для вас забрали его с собой, вы ведь тоже пусть на миг, а хоть изредка отвлекались. Может быть все что угодно. Нам придется просто вернуться попозже и постараться застать их дома, а потом постараться получить от них приглашение войти, чтобы постараться хорошенько все там осмотреть.

– Проклятье, – сказала женщина. – Единственный раз за целую жизнь звоню в полицию и хочу совершить порядочный поступок, так нет же! Гляди-ка, как оно оборачивается.

– Дайте я попробую открыть дверь, – сказал Гус. – Может, она не заперта.

– Единственный раз звоню в полицию, – повторила женщина Люси. Гус отступил от них и шагнул к соседней квартире. Он распахнул москитную сетку и повернул круглую ручку. Дверь тихонько отворилась.

– Люси, – позвал он и вошел в душную прихожую, осторожно озираясь в поисках «терьеришки», который не станет особо церемониться, прежде чем ухватить непрошеного гостя за лодыжку. Обойдя влажную вонючую кучку посреди пола, он решил, что для терьера многовато, услышал, как по виниловым плиткам прошлепали чьи-то лапы, и тут же из ванной появилась исхудалая длинная псина. Посмотрев на Гуса, она вильнула коротким хвостом, зевнула и зашлепала обратно в ванную. Гус заглянул в пустую спальню и, когда вошла Люси, показал ей на «мину» под ногами, она обошла ее и направилась вслед за ним в гостиную.

– Грязные людишки, – сказала женщина, не отставая от Люси.

– Совсем не плохо для стандартов дома под снос, – принялся объяснять Гус. – Обычно там куда опаснее. Разбитые окна, плита с дырявым дымоходом, развешенные над огнем шмотки. Зайдешь – и по колено в испражнениях, не то что какая-то там скромная кучка. Всюду мусор. Засоренный туалет. Мне доводилось видеть такие милые уголки, где стены будто двигались сами собой, но потом до тебя доходило, что они лишь покрыты коркой – сплошной живой коркой из тараканов. А это вот местечко – ничего себе. И в спальне нет никакого ребенка.

– А я говорю, он здесь!

– Взгляните сами, – предложил Гус и встал боком, пропуская ринувшуюся в комнату женщину. При каждом шаге щеки ее вздрагивали, отмеряя тяжелую поступь.

Стало совсем темно, Люси включила свет в коридоре и двинулась в крохотную ванную.

– Он должен быть здесь, – сказала женщина. – Я видела, как они уходили.

– Гус! – услышал он и подошел к двери в тот момент, когда Люси повернула выключатель. Он увидел прикорнувшего у ванны малыша, скрючившегося рядом с валявшейся на груде полотенец собакой. Мальчик спал, и еще прежде, чем Люси зажгла свет, Гус заметил нелепые фиолетовые круги у него под глазами и вздувшиеся губы, истрескавшиеся и кровоточащие после недавней порки. Ребенок пускал слюни, дышал с присвистом, и Гус догадался, что у него сломан нос и сукровица забила ноздри. Рука малыша была неестественно вывернута.

– Грязные людишки, – шепнула было женщина и тут же, вмиг, зарыдала. Не говоря Гусу ни слова, Люси вывела ее из квартиры и через минуту вернулась.

В полном молчании она подняла мальчишку на руки и отнесла в спальню. Он не просыпался до тех пор, пока она его не перевязала. Гус глядел на нее, восхищаясь ее силой и тем, как ловко и нежно управлялась она со сломанным запястьем, умудрившись не разбудить ребенка до той минуты, когда они уже собрались уходить.

Проснувшись, мальчишка первым заметил Гуса, и какую-то секунду опухшие глазенки стыли медью на его лице. Потом он застонал. Ребенок стонал, превозмогая боль и ужас, и стон этот не прекращался весь тот час, что провели они с ним вместе.

– Мы еще вернемся, – сказал Гус женщине, всхлипывавшей в дверях своей квартиры. Они двинулись вниз по лестнице, и он попытался взять ребенка на руки, но едва он его коснулся, как тот отпрянул и издал пронзительный крик. Люси сказала:

– Оставь, Гус, он тебя боится. Ну полно, полно, милый, не плачь.

Она погладила его, и Гус посветил им фонариком на ступеньки. Через пару минут машина уже мчалась в Центральный приемный госпиталь. Всякий раз, стоило Гусу лишь чуть придвинуться к малышу, стон сразу сменялся диким воплем. Пришлось полностью доверить его попечению Люси.

– Ему и трех не дашь, – сказал Гус, когда машина замерла на больничной стоянке. – Совсем крошка.

Пока над мальчонкой корпели врачи, Гус ожидал в коридоре. Когда вызвали еще одного доктора осмотреть сломанную руку, Гус подглядел сквозь дверную щель, как первый из врачей, паренек с небрежной стрижкой, кивнул второму и показал на избитое маленькое лицо, отливавшее на ярком свету зелеными, синими и пурпурными красками, будто намалеванными на нем сошедшим с ума художником-сюрреалистом.

– Покопайся-ка в этой клоунской маске, – сказал тот с горькой усмешкой.

Еще через пятнадцать минут появилась Люси:

– Гус, у него была зашита прямая кишка!

– Прямая кишка?

– Она была зашита! О Господи, Гус, я знаю, в таких делах обычно бывает замешан отец, но Господи-Господи, не могу в это поверить…

– Стежки делал профессионал?

– Да. Какой-то врач. Но почему он не поставил в известность полицию?

Почему?

– Такие вот доктора, – сказал Гус.

– Он боится мужчин, Гус. Врача он испугался так же сильно, как и тебя.

Чтобы тот к нему подобрался, нам с медсестрой пришлось ластиться к нему и заговаривать ему уши. – Мгновение казалось, что она расплачется, но вместо этого она прикурила сигарету и прошла с Гусом к телефонному аппарату. Тот набрал номер дежурного офицера. – Такой хороший мальчуган, – сказала она, пока Гус дожидался, когда же начальство снимет трубку. – Сестра спросила, кто ж такое сотворил с его прямой кишкой, а он ответил: «Папочка, потому что я плохой мальчишка». О Боже, Гус…

Только к одиннадцати они закончили составление рапортов. Ребенок к тому времени был помещен уже в больницу общего типа. Родители его все еще не вернулись, и лейтенант Дилфорд назначил другой бригаде наблюдать за их квартирой, а Гус и Люси возобновили патрулирование.

– Ни к чему об этом думать, – сказал Гус, не выдержав получасового молчания напарницы.

– Знаю, – сказала она с вымученной улыбкой, и он вспомнил, как утешала она ребенка и как была красива в тот момент.

– Фу-ты, ну-ты, почти одиннадцать, – сказал Гус. – Проголодалась?

– Нет.

– Но в состоянии что-нибудь проглотить?

– Ты поешь, а я выпью кофе.

– Давай тогда пить кофе вместе, – сказал Гус, ведя машину в сторону бульвара Сансет, к ресторанчику с кабинками на двоих. Любой, увидев там такую парочку, примет их за влюбленных или даже за молодоженов. Гус подумал о том, что у него образуются такие же морщинки в уголках рта, как и у его матери. Он улыбнулся, решив тут же, что за молодого влюбленного его уже вряд ли кто примет.

Сидя в кабинке светлого и просторного ресторана, Гус заметил на рукаве у Люси ржавое пятнышко и снова стал размышлять о том, как она здорово управлялась с малышом, как в каждом ее движении дышали сила и умение.

Интересно, подумал он, каково прожить свою жизнь с кем-то, о ком не нужно постоянно заботиться, кто время от времени будет заботиться о тебе самом или по крайней мере делать вид, что заботится. Стоило ему вспомнить о Вики и матери, как в нем начал нарастать гнев. Что ж, неплохо то хотя бы, что есть на свете армия, способная позаботиться год-другой о его брате. Гус поклялся, что, если мать позволит Джону нахлебничать и после демобилизации, пусть тогда рассчитывает только на свое пособие, а он, Гус, не намерен давать ни единого лишнего цента. Не успев додумать эту мысль до конца, он понял, что лжет сам себе: в сущности, он такой же слабак, вся его сила – лишь в том, что он умеет заработать на хлеб. Когда дойдет до дела, он будет по-прежнему безропотно высылать им деньги, ибо сам он чересчур слаб, чтобы поступить иначе. Насколько легче шла бы жизнь, женись он на такой сильной девушке, как Люси…

– У тебя кровь на платье, – он кивнул на пятнышко и моментально пожалел о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.

– Какая разница, – сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.

Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает грудь, а язык порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет. Если б только эти твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на сердце.

Ну а так – он сдержался и был рад, что сдержался, в противном случае она бы просто на него печально посмотрела: «Это совсем не то, что я имела в виду».

В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они о чем-то сплетничали крикливыми голосами и безостановочно курили, тщетно пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки соскользнуть незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.

Одна из девчонок, обладательница гордо вздымавшегося живота, часто улыбалась, глядя на детей своих юных подружек, без сомнения давно уже познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как они ее себе представляли. Глядя на их безобразные прически – вызывающе обесцвеченные космы волос, – Гус подумал, что вот ведь и Вики стала матерью столь же рано. И тогда неизбывное чувство вины, пусть глупой, неоправданной, снова проснулось в нем, но тут же растаяло, стоило ему проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку своего рыжеватого малыша, влепила ему пощечину и прошипела: «Ну-ка сейчас же садись и веди себя как положено, сучье отродье!»

Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:

– Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?

– Ни разу, – ответил тот.

– Разве это так легко – не вспоминать?

– Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и как можно скорее.

– Тогда о чем же мне вспоминать?

– Думай о своих проблемах. Я, к примеру, так всегда и поступаю.

Терзаюсь собственными мелкими проблемами.

– Расскажи мне о своих собственных проблемах, Гус, – попросила Люси.

– Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.

– Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс встал на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться. Вот чем нужно терзаться. Хотя бы этим.

– А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?

– Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но… В общем, возьмем тех же малышей, их – в особенности. Мне нравится моя работа, потому что мы – мы, Люси! – защищаем их. Хотя бы сегодняшний мальчонка!

Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать, что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и не удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том ошибиться. Быть может, мать его выложит все начистоту, только и это сомнительно. Но до того, как адвокаты, спецы по мозгам и криминологи скажут свое слово, с ним уж ничего страшного не произойдет. По крайней мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам несовершеннолетних им его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что мы защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже было решился. Да, мы – единственные, кто может защитить детей от их родителей.

– А не желал бы ты схватить такого вот мерзавца за грудки и заставить его признаться? – спросила Люси, впечатав сигаретный окурок в дно пепельницы.

– Раньше я думал, что смог бы вытянуть клещами истину из чужой глотки, – улыбнулся Гус, – но, поработав в полиции, насмотревшись на самых что ни на есть подонков, немало их арестовав, я вдруг понял, что мне даже коснуться их, стоять с ними рядом противно. Нет, в средневековой темнице мне никогда бы не выбиться в главные палачи.

– А я прошла через все темницы надлежащего мещанского воспитания, – сказала Люси, отпив из чашки. Гус не отрывал глаз от белой ключицы, где покоились ее каштановые волосы, ласкавшие кожу при малейшем движении головы. У него дико заколотилось сердце, сделались липкими руки, и он сам себе стал противен. Наконец он отвел взор от нежной полоски тела и услышал:

– Отец преподает в средней школе, я будто бы тебе уже говорила?

Мать искренне верит в то, что любой родитель обязан потакать ребенку и не посягать на его самостоятельность, даже если тот еще исправно писает в штаны. Она в это верит, несмотря на то что вечно за это расплачивается.

Они просто хорошие люди, ты понимаешь? Ну а как хорошим людям постичь то обстоятельство, что на свете существуют и люди плохие, тем паче подонки?

Поначалу я ведь собиралась податься в агенты социальных служб. До того, как узнала, сколько зарабатывает женщина в лос-анджелесской полиции. Но теперь, когда я учуяла этот запах, запах зла, порока, греха, как теперь мне стать агентом благотворительности? Нутро-то у людей оказалось не слишком здоровым, а? Прогнившим оказалось нутро, разве не так?

– Но, может, они не так уж и плохи.

– Но, черт возьми, они ведь и не хороши! Профессора хором трубили мне в ухо, что они замечательны! Да только люди горазды лишь врать. Господи, до чего же они лживы. Их лживость не укладывается у меня в голове.

– Труднее всего мне было понять именно это, а после нужно было научиться с этим жить, – сказал Гус. – Первый год или около того я верил людям. Кто бы что ни говорил. И тут сам Кильвинский не мог меня переубедить. Всю свою жизнь я верил, что люди говорят мне правду, и, покуда не оправился от этой ошибки, я не был полицейским, я был нулем.

Теперь мне известно, что люди с легкостью соврут тогда даже, когда им полезнее сказать правду. Солгут и тогда, когда лишь правда могла бы спасти им жизнь.

– Ну и гадкий же у нас с тобой способ зарабатывать себе на хлеб.

– Только не для мужчины. Для женщины, может, и так. Но со временем ты себе кого-нибудь заприметишь и выйдешь замуж. Тебе не придется заниматься этим всю жизнь.

Гус старательно избегал ее глаз.

– Прежде я уверюсь, что выхожу замуж не за полицейского. Иначе мне не избавиться от этого никогда.

– Так или иначе, а полицейские и впрямь ужасные мужья, – улыбнулся Гус.

– Коэффициент разводов так высок, что давно уже продырявил небо.

– Ты тоже полицейский, но ужасным мужем тебя не назовешь.

– С чего ты взяла? – спросил он и угодил в ловушку: карие глаза поймали его.

– Я знаю тебя. Лучше, чем кого бы то ни было.

– Ну… – сказал Гус. – Не знаю… в общем… – И тут же сдался и уступил немигающему взгляду, как уступает смертельным объятиям благодушного лиса счастливый кролик. Куда бы отныне ни свернул разговор, он с готовностью последует за ним, решил Гус. Сердце радостно стучало могучим молотом.

– Ты отличный полицейский, – сказала она. – Знаешь, что почем, и вместе с тем мягок и жалостлив, особенно к детям. Это такая редкость… Как только тебе удается относиться к людям по-прежнему? Будто они сплошь хороши, хотя тебе прекрасно известно, что с ними все как раз наоборот?

– Люди просто слабы. А мне кажется, у меня на роду написано заботиться о слабых людях. Мне кажется, я понимаю их, потому что слаб сам.

– Ты самый сильный из всех мужчин, кого я когда-либо встречала. Самый сильный и самый мягкий.

– Люси, можно угостить тебя после работы рюмочкой? Бары закроются только в час, у нас будет время. Заглянем вместе в «Кабачок Марти»?

– Не стоит.

– О, я вовсе не имел в виду ничего такого, – сказал Гус, ругая себя за эту глупую болтовню: он имел в виду как раз «все такое», и, конечно, она знала, что он «все такое» имеет в виду.

– Сегодня наша последняя ночь, Гус, – сказала Люси.

– То есть как?

– Вечером лейтенант спросил меня, не желаю ли я с завтрашнего дня подменить кого-то в Портовом подразделении. Коли справлюсь, сказал он мне, меня припишут туда насовсем. Я ответила, что хотела бы все обдумать. Я решила, Гус.

– Но ведь это так от тебя далеко! Ты живешь в Глендэйле…

– Я снимаю квартиру одна, так что проблем с переездом не будет.

– Но тебе же нравится полицейская работа! В порту ты умрешь со скуки.

Тебе будет не хватать здешней суеты.

– Скажи мне, Гус, жутко было расти без отца? – внезапно спросила она.

– Да, но…

– Смог бы ты когда-нибудь устроить то же самое для своих детей?

– Что?

– Смог бы ты когда-нибудь заставить их расти без отца или променять нынешнего на «отца по выходным», навещающего их дважды в месяц?

Он хотел сказать «да» этим глазам, очень хотел; и знал, что они хотят это «да» услышать, но слово увязло у него на губах, и он запнулся.

Впоследствии он часто размышлял о том, что, не запнись он, слово «да» могло быть произнесено, и размышлял о том, куда бы завело его это простенькое «да». Но «да» он так и не сказал, несколько секунд он не говорил ничего, и тогда губы ее раскрылись в улыбке, и она заговорила вместо него:

– Конечно, не мог бы. Вот за такого мужчину я и хочу выйти замуж и хочу иметь от него детей. Мне бы тебя повстречать… нет, не три года, а «три ребенка» назад… Ну, как насчет того, чтобы подбросить меня в участок?

Попытаюсь отпроситься у лейтенанта домой. Раскалывается голова.

Должно быть, ему следовало что-то сказать, но, чем больше он раздумывал, тем бессмысленней казались ему какие-либо слова. Разум его был в полнейшем смятении, когда он притормозил у участка. Пока Люси брала из машины свои вещи, он решил, что теперь же, не откладывая, вот прямо сейчас он встретит ее у ее же автомобиля и скажет ей… Скажет ей что-нибудь. И тогда они в конце концов к чему-нибудь придут… А если не сделать это сейчас же, он не сделает это никогда. Самая жизнь его, нет, его душа – все будто зависло над пропастью…

– А-а, Плибсли, – произнес лейтенант Дилфорд, появляясь в дверях и маня Гуса рукой.

– Да, сэр? – сказал тот, входя в кабинет дежурного офицера.

Присядь на минутку, Гус. У меня для тебя дурные новости. Звонила твоя жена.

– Что произошло? – спросил Гус, вскакивая на ноги. – Дети? Что-то стряслось?

– Нет, нет. Жена и дети в порядке. Да ты присядь.

– Моя мать? – спросил он, сразу устыдившись, что испытал облегчение, узнав, что то его мать, а не дети.

– Твой друг Энди Кильвинский, Гус. Давным-давно, когда я работал еще в Университетском, я был с ним неплохо знаком. Твоя жена сказала, что вечером ей позвонил какой-то адвокат из Орегона. Кильвинский завещал тебе несколько тысяч долларов. Он мертв, Гус. Застрелился.

Какое-то время он слышал монотонно бубнящий голос лейтенанта, потом поднялся и пошел к дверям, а лейтенант все кивал и что-то говорил ему, словно бы одобряя. Только Гус ничего не понимал. Ноги едва держали его, когда он спускался по лестнице и брел к своей машине. Он выехал со стоянки и выбрался на шоссе, ведущее к дому, и только теперь наконец зарыдал и подумал о Кильвинском. Он рыдал, оплакивая его. Голова его склонилась в муке, и он вне всякой связи подумал о сегодняшнем мальчишке и обо всех детях, лишенных отцов. Он перестал различать впереди дорогу и начал думать о себе, своем горе, стыде, позоре и гневе. Слезы хлынули из глаз потоком.

Он подрулил к обочине, а слезы жгли его, и тело содрогалось конвульсиями, исходя рыданиями по всей этой безмолвной и ничтожной жизни. Он уже не знал, кого оплакивает, он больше не заботился об этом. Он рыдал, он был одинок…

18. ТОРГАШ

– Я рад, что меня послали на Семьдесят седьмую улицу. Очень даже, – сказал Дьюгэн, румяный щупленький новобранец, вот уже целую неделю бывший напарником Роя. – Чему я только не выучился, пока работал в негритянском округе! К тому же меня натаскивали отличные партнеры.

– Семьдесят седьмая ничуть не лучше и не хуже других районов, – сказал Рой, размышляя о том, что его черед радоваться наступит тогда, когда солнце опустится за Портовую автостраду, когда начнет спадать жара и когда форма не будет так противно липнуть к телу.

– Ты сам здесь уже порядочно. Рой?

– Месяцев пятнадцать. Дел тут хватает. Вечно что-нибудь случается, так что дел хватает. Посидеть да подумать здесь некогда, потому и время летит.

За это я его и люблю, этот округ.

– А в белом когда-нибудь работал?

– В Центральном, – кивнул Рой.

– Ну и как? Есть разница?

– Там все идет медленнее. Преступность пониже, потому и медленнее. И время медленно ползет. А так – то же самое. Все люди – кровожадные ублюдки, просто тут они чуть смуглее.

– Ты давно вернулся в строй, Рой? Можешь не отвечать, если неприятно вспоминать. Не успел я сюда перевестись, тут только и было разговоров, что о твоем ранении. Не думаю, чтоб многим удавалось выкарабкаться после того, как они получали в живот такой заряд дроби.

– Да, удавалось немногим.

– По-моему, ты терпеть не можешь об этом рассказывать.

– Не то чтобы терпеть не могу, просто осточертели все эти разговоры. За пять месяцев, что я сидел за конторкой и плевал в потолок, единственной моей обязанностью было пересказывать эту долбаную историю каждому встречному-поперечному. Тысячу раз объяснял всякому любопытному полицейскому, как же меня угораздило так оплошать и подставить кишки под целый пуд черных шариков. Мне попросту осточертело. И если ты не настаиваешь…

– Ох, да нет же, Рой. Я тебя прекрасно понимаю. Ну а сейчас-то, сейчас с тобой все о'кей? То есть, я хочу сказать, что, если тебе вздумается когда-нибудь передохнуть, я с удовольствием не только сяду за руль, но заодно поведу и всю документацию.

– Со мной все о'кей, Дьюгэн, – засмеялся Рой. – На прошлой неделе я сыграл три игры в гандбол, в настоящий гандбол, а не в какие-то там поддавки. Физически со мной все в полном ажуре.

– По мне, я просто счастлив, что рядом такой опытный напарник, прошедший и огонь и воду… Случается, я задаю слишком много вопросов, так это оттого, что порой мне в одиночку бывает не совладать с огромной ирландской пастью, что у меня под носом.

– Ладно-ладно, напарник, – улыбнулся Рой.

– Когда пожелаешь, чтоб я заткнулся, просто обмолвись словечком и…

– Ладно, напарник.

– Двенадцать-А-Девять, Двенадцать-А-Девять, ищите женщину, рапорт четыре-пять-девять, южная Вермонт-авеню, восемьдесят-три-двадцать-девять, квартира «Б» – «Базар».

– Двенадцать-А-Девять, вас понял, – сказал Дьюгэн, и Рой свернул в расчерченный смогом оранжево-красный закат и неторопливо направился по нужному адресу.

– Раньше, еще на гражданке, я считал, что большинство ограблений происходит по ночам, – сказал Дьюгэн. – А теперь думаю, что львиная доля приходится на дневное время, когда никого нет дома.

– Так и есть, – сказал Рой.

– Мало кто из воришек решается залезть в квартирку, набитую народом, верно?

– Слишком опасно, – подтвердил Рой, закуривая сигарету, теперь, когда стало прохладнее, вкус ее оказался приятней, чем у предыдущей.

– Хотел бы я прищемить хвост какому-нибудь наглому воришке. Может, сегодня повезет?

– Может быть, – ответил Рой, сворачивая с Флоранс на Вермонт-авеню.

– Собираюсь продолжить учебу, – сказал Дьюгэн. – С тех пор как демобилизовался из флота, я спихнул несколько зачетов, но теперь всерьез возьмусь за ум, а как получу диплом, подамся в полицейскую науку. Сам-то ты учишься, Рой?

– Нет.

– И никогда не учился?

– Прежде – да.

– А как с дипломом? Есть хороший задел?

– Зачетов двадцать.

– И все? Потрясающе. На этот семестр запишешься?

– Слишком поздно.

– Но заканчивать ты все же намерен?

– Ну конечно, – сказал Рой, и снова у него в желудке вспыхнул костер, затем подступила тошнота. Несварение всегда теперь вызывало приступы тошноты. На желудок уже надежды нету, думал он, а тут еще этот новичок с горящими глазами. От его занудства меня скоро понос прихватит. И эта невинность. От нее же рехнуться можно…

Ничего, это у него пройдет, размышлял Рой. Не вдруг, но постепенно.

Время, главный воришка, понемногу, каплю за каплей, выцедит из души всю невинность; вот так же таскает сова из гнезда птенца за птенцом, покуда оно, гнездо, не захлебнется ужасом в собственной пустоте.

– Похоже, напарник, приехали, – сказал Дьюгэн, надевая фуражку и распахивая дверцу прежде еще, чем Рой затормозил.

– Хотя бы дождись, когда колеса остановятся, – сказал Рой. – Мне вовсе не хочется, чтобы ты ломал себе ногу. Куда спешить? Обычный вызов по рапорту.

– Прости, – улыбнулся, краснея, Дьюгэн.

Квартира была расположена под самой крышей в глубине дома. Подражая Роевой привычке, днищем фонарика Дьюгэн легонько постучал по двери.

Подражал он ему не только в этом, успел уже, к примеру, перейти на ту же марку сигарет и раскошелиться на новый трехбатареечный фонарь-головастик, хотя прежнему его, пятибатареечному, не исполнилось и нескольких недель. Я всегда хотел иметь сына, язвительно подумал Рой, глядя на то, как Дьюгэн барабанит по двери и осторожно отступает в сторону. Именно так Рой его и учил: всегда, везде, в любое время суток и по любому вызову нужно действовать в том же порядке. И непременно правая рука должна быть свободна, блокнот да фонарь можно и в левой подержать. И не снимай фуражку с головы, пока не уверишься в том, что здесь все в порядке. Только тогда, войдя в дом, можно присесть, снять фуражку и расслабиться. Правда, самому Рою расслабиться уже не удавалось, даже тогда, когда он старался изо всех сил. Если он еще надеется, что желудок его все-таки заживет, научиться расслабляться он обязан. Сейчас он не может позволить себе такую роскошь, как язва. И никогда не сможет. Потому он и хочет расслабиться. Да только Дороти… Дороти буквально ходит за ним по пятам, настаивая на том, чтобы он разрешил новому ее великовозрастному мужу-толстяку удочерить Бекки. Рой сказал, что сперва он похоронит их обоих, а раньше – нет, раньше никак невозможно; тогда та попыталась воздействовать на него через мать, его мать, в которой всегда находила заступницу.

Он стоял и думал о Бекки. О том, как произносит она слово «папочка», и о том, как она прекрасна. Она так прекрасна, что даже не верится. И думал о том, что волосы у нее цвета чистого золота. Когда открылась дверь, он думал о Бекки. За дверью была девушка. Она не была прекрасна, и золотых волос у нее не было тоже, но Рой моментально решил про себя: она привлекательна. Шоколадная кожа, слишком темная, подумал он, хоть глаза светло-карие, в черную крапинку. Они напомнили ему глаза дочери. Его ровесница, может, чуть постарше. Дикий фонтан волос на голове. Как бы Рой ни презирал мужчин с такой вот африканской прической, черным женщинам она к лицу. По крайней мере она не подвешивает к шее костяшки да нет железных серег в ушах, подумал он. По крайней мере она обходится без африканских вычурностей. Всего-то лишь прическа. Да и с ней все в порядке. Будто иной и быть не могло.

Она жестом пригласила их войти и небрежно кивнула На ограбленную квартиру. Рой заметил, что дверная лепка взломана отверткой, которую затем использовали для того, чтобы поддеть дверь.

– Эти замки – все равно что кусок сургуча, они не годятся, – сказал Рой, касаясь замка фонарем.

– Теперь-то можете мне об этом не рассказывать, – сказала она с улыбкой и печально покачала головой. – Меня обчистили. Полностью, до последней пылинки.

Он обратил внимание, что она на удивление высока. Стоя рядом с ним, ей не нужно было даже особо запрокидывать лицо, чтобы заглянуть ему в глаза.

Не меньше пяти футов и шести дюймов, отметил он про себя. И великолепно сложена.

– Вы что-нибудь трогали? – спросил Дьюгэн.

– Нет.

– Ну-ка, ну-ка, поглядим, есть ли здесь гладкие вещицы, с которых можно снять славные отпечатки пальцев, – сказал Дьюгэн, отложив в сторону свой блокнот и словно крадучись обходя всю квартиру.

– Вы были на работе, когда это произошло? – спросил Рой, садясь на высокий стул у кухонного буфета.

– Да.

– Где работаете?

– В деловой части города, я зубной техник.

– Живете одна?

– Да.

– Что же исчезло?

– Цветной телевизор, наручные часы, фотоаппарат «полароид», вещи.

Короче, все, что представляло хоть какую-то ценность.

– Досадно, – сказал Рой, размышляя о том, что сложена она ве-ли-ко-леп-но и что у него никогда не было черной женщины, а с тех пор, как он оправился после раны, не было женщины вообще, не считая Вельмы, грузноватой косметички; с ней он познакомился через соседку матери, миссис Смидли. Вельма была ему интересна ровно настолько, чтобы заманивать его к себе раз в две-три недели, чаще у нее никак не получалось. Он уж подумывал о том, не наделала ли проклятая дробь с ним чего такого, что резко снизило его мужскую энергию. Коли так, дело дрянь, не удивительно, если он лишится возможности щедро вкушать одну из очень немногих радостей, что жизнь, похоже, дарует любому сукину сыну, дабы чуть потешить беднягу, прежде чем расправиться с ним окончательно.

– Каковы шансы заполучить телевизор обратно? – спросила она.

– Знаете его серийный номер?

– Боюсь, что нет, – ответила она.

– Тогда не слишком-то велики.

– Выходит, большинство краж со взломом остаются нераскрытыми?

– Отчасти так оно и есть. Формально – да. Украденные вещи не возвращаются к владельцу, потому что ворам удается их тут же перепродать скупщикам краденого, заложить в ломбард или толкнуть прямо на улице тем, кто не любит задавать лишних вопросов. Рано или поздно, но воришек ловят, и, случается, следователям совершенно ясно, что за ними тянется длиннющий список дел, причем счет грехов может идти когда на десятки, а когда и на сотни, но обычно заполучить вещи обратно не удается.

– Значит, виновного рано или поздно ловят, да только жертве от этого нет никакого проку, так?

– Приблизительно.

– Негодяи, – тихо молвила та.

Почему она не переедет, размышлял Рой. Почему не переедет дальше на запад, к границе этого черного округа? Если и не выберется из него, так хоть жила бы не в таком «веселеньком» месте; на окраине преступность пониже. А впрочем, какого дьявола, сказал он себе. Какого дьявола, если и там есть грабители, а влезь к ней ночью в окно какой-нибудь белый псих – чем оно лучше – быть придушенной в собственной постели? От зла не спрячешься. Ему не страшны никакие барьеры, включая и расовые.

– Порядочно у вас уйдет времени, чтобы восстановить убытки, – сказал Рой.

– Это уж как пить дать, – сказала она и отвернулась, застеснявшись выступивших слез, блеском увлажнивших тяжелую бахрому ресниц. – Хотите кофе?

– Очень, – сказал Рой, радуясь тому, что Дьюгэн по-прежнему роется в спальне. Наблюдая за тем, как она идет от плиты к шкафу, он думал: может, мне и стоило бы… Может, не все еще животные утехи утрачены для меня навсегда…