Текст книги "Новые центурионы"

Автор книги: Джозеф Уэмбо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Пошли, – сказал он наконец, подтолкнув мальчишку вперед.

Когда они добрались до улицы, Серж увидел несколько человек на крыльцах домов. Навстречу друг другу, сверкая фарами, медленно плыли две полицейские машины. Сомневаться в том, кого они ищут, не приходилось.

Серж вытолкал мальчишку на улицу. Когда по ним полоснул луч первой фары, дежурка прибавила скорости и дернулась к автобусной остановке перед ними.

Сидевший за пассажира Рубен Гонсалвес обежал вокруг машины и распахнул ближнюю к ним дверцу.

– Этот в тебя стрелял? – спросил он.

– А ты докажи, puto <сволочь (исп.)>, – сказал мальчишка. Теперь, в присутствии других полицейских и трех-четырех наблюдателей, застывших на порогах своих домов, он ухмылялся, слушая вой и лай возмущенных сиреной и не унимавшихся собак со всей округи.

Серж схватил мальчишку за шею, пригнул ему голову и запихнул его на заднее сиденье, потом взобрался туда сам и прижал мальчишку к правому борту машины.

– У-у, какой крутой заделался, рядом ведь дружки появились… Скажешь, не крутой? А, pinchi jura <проклятый полицейский (исп.)> – заговорил мальчишка, и Серж покрепче сдавил железные зажимы. Тот всхлипнул:

– Ах ты, грязный легавый пес, мать твою!..

– Заткни свою глотку, – ответил Серж.

– Chinga tu madre! <…твою мать! (исп.)> – сказал мальчишка.

– Уж лучше б я тебя пристрелил.

– Tu madre!

Тут до Сержа дошло, что пальцы его мнут твердую прорезиненную рукоять «смит-вессона». Он нажал на предохранитель и вспомнил чувство, охватившее его, когда он поймал мальчишку на прицел, эту черную тень, едва не прикончившую его самого в двадцать четыре года, когда еще вся жизнь была впереди, но могла быть перечеркнута по причинам, недоступным ни для его понимания, ни для понимания этого щенка. Он и не подозревал, что способен на ярость, от которой его самого брала оторопь. Но быть убитым… Какая нелепица!

– Tu madre, – повторил мальчишка, и Сержа вновь охватило бешенство.

По-испански все звучит иначе, подумал он. Куда непристойнее, так что и слышать невыносимо, и как только у этого вшивого животного хватает смелости вот так мерзко сквернословить. – Что, гринго, тебе не по вкусу? – спросил мальчишка, обнажив в темноте свои белые зубы. – Немного волокешь по-испански, а? И тебе не по душе, когда я говорю о твоей матуш…

Но Серж уже душил его, еще, еще, вдавливая его в пол и тихонько повизгивая, сверлил взглядом расширившиеся белки раздавшихся в ужасе глаз, сквозь непреодолимую пелену спиравшего дух бешенства он пытался нащупать тонкие кости на глотке, стоит их переломить, и… и вот уже Гонсалвес, перегнувшись и упершись Сержу в лоб, пытается откинуть его назад. А потом он лежит на спине, распростертый во весь свой рост, прямо на улице, и Гонсалвес стоит рядом на коленях, задыхаясь и бессвязно лопоча сразу на двух языках, похлопывает его по плечу, но, завладев его рукой, не ослабляет мертвой хватки.

– Ну-ну, полегче, полегче, – говорит Гонсалвес. – Hombre <человек (исп.)>, Боже ты мой! Серджио, no es nada <ничего (исп.)>, парень. Все в порядке, ну! Расслабься, hombre…

Серж отвернулся от дежурной машины и прислонился к ней спиной. Я никогда не плакал, ни разу в жизни, подумал он. Даже когда она умерла, вообще – ни разу. Он и сейчас не плакал, дрожа всем телом и принимая зажженную для него Гонсалвесом сигарету.

– Никто и не заметил ничего, Серджио, – сказал тот.

Серж понуро затянулся, чувствуя заполонившую нутро безысходную и болезненную тошноту, но разбираться в этом сейчас не хотелось; оставалось надеяться, что ему по силам держать себя в руках, хоть прежде никогда он так не боялся; смутно он сознавал: вот чего я страшусь в самом себе, таких вот штучек.

– Хорошо, что те люди на крыльце вошли в дом, – шептал Гонсалвес. – Никто ничего не видел.

– Теперь уж я тебя точно пришью, мать твою… – послышался скрипучий плаксивый голос из машины. – Тебе от меня не уйти.

Гонсалвес сильнее сжал Сержу руку.

– Не слушай этого cabrone <козел (исп., груб.)>. Кажется, его шее не обойтись без синяков. Коли это так, будем считать, что они ему достались, когда ты арестовывал его на заднем дворе. Он оказал сопротивление, и тебе пришлось крепко приобнять его за шею, усвоил?

Серж кивнул. Сейчас ему все было до лампочки, кроме разве что слабого удовольствия от сигареты. Он жадно вдыхал дым, пуская через нос густое облачко и делая новую горячую и жадную затяжку.

***

Сидя в два часа утра в комнате следственного отдела, Серж размышлял о том, что недооценивал Мильтона. Лишь теперь он понял, как мало знал об этом шумном старом полицейском с красной физиономией, который, наскоро пошептавшись с Гонсалвесом, взял на себя заботу о юном узнике, устно отрапортовал обо всем сержанту и следователям и вообще предоставил Сержу возможность сидеть в этой комнате, курить и тщательнейшим образом обдумывать малейшие детали того, что входит в понятие «составить рапорт».

Дежурные сыщики и следователи по делам несовершеннолетних отработали эту ночь сверхурочно, допрашивая подозреваемых и свидетелей. Четырем радиомашинам было предписано обшарить все улицы, дворы, тротуары, канализационные и сточные трубы на всем пути преследования от самого дома Нахо и до темной подъездной дороги, где провел задержание Серж. Но и к двум часам утра пистолет мальчишки все еще не был найден.

– Хочешь еще кофе? – спросил Мильтон, поставив кружку с черной жидкостью на стол, сидя за которым Серж вяло выводил карандашом текст заявления по поводу произведенного по нему выстрела. Позже этот текст будет впечатан в рапорт об аресте.

– Пистолета так и не нашли? – спросил Серж.

Мильтон покачал головой и отхлебнул из своей чашки.

– Я себе так представляю: у мальчугана, пока ты за ним гонялся, пистолет был при себе, он его выбросил там, на тех дворах. Насочиняй себе в голове хоть тысячу укромных местечек, а пистолет может быть упрятан на каком-нибудь захламленном маленьком пятачке. Скорее всего, где-то возле тех заборов, через которые он перепрыгивал. Он мог закинуть его на чью-нибудь крышу. Мог выдернуть пучок травы и схоронить его под нею. Мог швырнуть его со всего маху на соседнюю улицу. Но мог расстаться с ним и во время погони, это тоже не исключено. Ребятам не под силу проверить каждый дюйм на каждом дворе, каждую пядь земли, покрытую плющом, каждую крышу каждого здания и каждый автомобиль, случайно припаркованный там, где ты за ним охотился, а ведь и туда он мог его забросить…

– Ты так это говоришь, словно считаешь, что им его не найти.

– Не мешает подготовиться и к такому исходу, – пожал плечами Мильтон. – А без этой пушки наше дело не выгорит. Все это паскудное мелкое жулье чертовски здорово держится друг за дружку, пересказывая одни и те же истории. Скажут, не было никакого пистолета – и все тут.

– Но ты же видел, как рванулось пламя из дула.

– Я и не отрицаю. Да только нам надобно доказать, что то был пистолет.

– Ну а тот парнишка, Игнасио? Он тоже видел.

– Ничего он не видел. По крайней мере говорит, что ничего не видел.

Заявляет, что бежал к дому, когда услышал громкий треск. Похоже, говорит, на выхлоп автомобиля.

– А что же его мать? Она стояла на крыльце.

– Говорит, ничего не видела. Не желает, чтобы ее впутывали в эти бандитские войны. Ее можно понять.

– Я понимаю только то, что этого маленького убийцу следует упрятать за решетку.

– Знаю, каково у тебя на душе, мальчуган, – сказал Мильтон, кладя руку Сержу на плечо и ближе придвигая стул. – Послушай-ка, тот паренек не упомянул ничего из того, что стряслось позднее, ты понимаешь, о чем я говорю. По крайней мере пока не упомянул. Я углядел кое-какие отметины у него на шее, да только очень уж он смуглый. Так что их не особо-то и видно.

Серж посмотрел в черноту чашки и сделал огромный глоток горького обжигающего кофе.

– Как-то раз один малый кинулся на меня с ножом, – тихо сказал Мильтон.

– Не так уж и давно это случилось. Чуть было не выпустил вон всю эту роскошную груду кишок, – Мильтон похлопал себя по пухлому животу. – Пытался насадить меня на восьмидюймовое отточенное лезвие. Что-то заставило меня сдвинуться с места. Я и не видел, как оно произошло. Я собирался задержать его за щепотку травки в его кармане, только и всего.

Но что-то заставило меня сойти с места. Может, почуял неладное, не знаю.

Когда он промахнулся, я отпрыгнул и плюхнулся на задницу и вытащил свою пушку в тот самый момент, когда он был готов еще раз попытать удачу. Он выронил нож и усмехнулся, ну, знаешь, с таким видом, будто говорил: «На сей раз твоя взяла, легавый». Тогда я убрал пистолет, достал дубинку и сломал ему два ребра, а на голове у него пришлось потом делать тринадцать стежков. Не останови меня вовремя напарник, и я бы его прикончил. Ни до, ни после этого я больше так не поступал. То есть прежде я такого не допускал. Но в то время у меня хватало личных проблем, развод и все такое прочее, ну а тот ублюдок совсем меня достал, вот я и не сдержался, так-то.

И ни разу о том не пожалел, ты меня понимаешь? Меня мутило не от того, что я сделал с ним, а от того, что сотворил я с самим собой. Я лишь то хочу сказать, что ему удалось стащить меня на самое дно джунглей и тоже превратить в животное, это-то мне и не нравилось. Я размышлял над этим несколько дней и решил, что поступил как обычный человек, но только не как полицейский. Негоже полицейскому пугаться, впадать в истерику или сходить с ума только потому, что какой-нибудь выродок пытается с помощью кнопочного ножа выдолбить из него каноэ. Выходит, я поступил так же, как поступил бы на моем месте любой другой. Но это не значит, что мне не под силу справиться с этим чуть лучше, случись оно опять. Добавлю кое-что еще: за то, что он едва меня не пришил, ему дали сто двадцать дней, и это не слишком ему докучало. Но я готов побиться об заклад, что преподал ему тогда такой полезный урок, что теперь он дважды подумает, перед тем как нанизывать на нож полицейского. Дело, которое ты делаешь, мальчуган, – жестокое дело. А потому не изводись по мелочам. А коли узнаешь про себя такое, чего лучше б не знал, что ж, живи с этим дальше, и рано или поздно все образуется.

Серж кивнул Мильтону, выражая напарнику признательность за его заботу и хлопоты. Осушив чашку, он прикурил очередную сигарету. В следственный отдел вошел один из сыщиков, неся в руках фонарик и желтый блокнот. Он скинул пиджак и направился к ним.

– Собираемся оприходовать этих четверых пижонов, – сказал сыщик, молоденький курчавый сержант, чье имя Серж никак не мог запомнить. – Троим из них по семнадцать, они отправятся на Джорджия-стрит, но скажу вам наверняка: в понедельник они будут на свободе. У нас нет доказательств.

– А сколько лет тому, что стрелял в моего напарника? – спросил Мильтон.

– Примитиво Чавесу? Совершеннолетний. Восемнадцать стукнуло. Он отправится в Центральную тюрьму, но, если нам не подвернется под руку эта пушка, через сорок восемь часов его придется выпихивать оттуда пинками под зад.

– Что там насчет пули? – спросил Серж.

– Учитывая то, где стоял ты, и то, где сидели на полу своего «шевроле» эти ребята, траектория вылета пули из окна машины должна составить по крайней мере сорок пять градусов. При правильном прицеле она угодила бы прямехонько в твою физиономию, ну а так, похоже, она прошла между домом, в который вы заходили, и следующим, к западу. А там пол-акра пустоши. Иными словами, чертова пуля не задела ничего такого, что можно бы назвать «предметом» или «вещью», и сейчас, по всей вероятности, валяется себе где-нибудь на автостраде, что за Общей больницей. Так что, ребята, примите мои сожаления. Мне хочется ничуть не меньше вашего прибить гвоздями по самые шляпки к тюремным нарам все эти четыре задницы. Одного котенка, Хесуса Мартинеса, мы вычислили: замешан в нераскрытом убийстве в Хайлэнд-парке, тогда какого-то парнишку разнесло взрывом в клочья. Но только мы и этого не можем доказать.

– А как насчет парафинового теста, Сэм? – поинтересовался Мильтон. – Разве с его помощью нельзя подтвердить, что мальчишка палил из пистолета?

– С его помощью не подтвердить даже того, что человек испражняется дерьмом, а не парафином, – сказал сыщик. – Сойдет для детектива в кино. А нитраты на свои ладошки любой парень может заполучить и тысячей других способов. От парафинового теста толку мало.

– Может, свидетель какой или сама пушка хоть к завтрему объявятся, – сказал Мильтон.

– Может, и объявятся, – сказал сыщик с сомнением. – Хорошо, что я не работаю инспектором по делам несовершеннолетних. Нас вызывают тогда только, когда эти жопы начинают друг в дружку стрелять. И не по мне каждый божий день обихаживать их из-за всяких там опостылевших грабежей, краж и тому подобного. Я бы себе такого не пожелал. Мое дело – расследование преступлений, настоящих, на которые способны люди взрослые и зрелые. Во всяком случае, чтобы признать их виновными, мне требуется куда меньше времени.

– Ну а по каким делам проходят эти? – спросил Мильтон.

– Как и следовало ожидать: уйма краж со взломом, A.D.W., частые увеселительные прогулки на угнанных автомобилях, ограбления, наркотики и на каждом шагу попытки к изнасилованию. Этот Чавес разок уже сидел в детской колонии. Другим пока не доводилось. В качестве совершеннолетнего Чавес попался впервые. Лишь в прошлом месяце разменял свои восемнадцать.

Что ж, по крайней мере за несколько дней испробует на вкус, каково оно во взрослой тюрьме.

– Таково, что просто даст новую пищу для разговоров, когда он вернется к себе, – сказал Мильтон.

– И я так думаю, – вздохнул сыщик. – Пальнув в Дурана и избежав наказания – одним этим он заработает авторитет, какого в его мире хватит с лихвой. Я уж столько времени пытаюсь раскусить этих маленьких задиристых бандюг! Вы ведь, ребята, их сюда исправно поставляете. Хотите кое-что послушать? Тогда пошли.

Сыщик повел их к запертой двери. Когда она открылась, за ней возник крошечный кабинетик, уставленный звукозаписывающей аппаратурой. Сэм включил магнитофон, и Серж узнал тонкий, но дерзкий голосок Примитиво Чавеса.

– Да ни в кого я не стрелял, старичок. К чему оно мне?

– Так-таки ни к чему? Почему бы тебе и не пальнуть? – произнес другой голос – сыщика.

– Хорошенький вопрос, – сказал мальчишка.

– Скажешь правду – будешь умницей, Примо. От правды всегда легчает, с нее и новую жизнь начинать сподручней.

– Новую жизнь? Мне и прежняя по душе. Может, закурим?

Мгновение лента прокручивалась вхолостую, и Серж расслышал только, как чиркнула спичка. Потом снова раздался ровный голос сыщика:

– Пистолет мы найдем, Примо, это лишь вопрос времени.

Мальчишка гаденько рассмеялся, и сердце Сержа, стоило ему вспомнить то ощущение, когда он держал в руках эту тощую глотку, гулко застучало.

– Вам ни по что не сыскать никакого пистолета, – сказал мальчишка. – Я даже о том нисколечко не беспокоюсь.

– Готов поспорить, ты здорово его упрятал, – сказал сыщик. – И еще готов вообразить, что у тебя и мозги имеются.

– Я не говорил, что при мне был пистолет. Я только сказал, что вам ни по что не сыскать никакого пистолета.

– Прочти-ка вот это, – вдруг скомандовал сыщик.

– А что это? – спросил мальчишка с подозрением.

– Обычный журнал, в котором печатают всякую всячину. Он просто здесь валялся и попал мне на глаза. Почитай-ка мне оттуда.

– Чего ради, старичок? В какие игры ты играешь?

– Всего-навсего маленький эксперимент моего собственного изобретения.

Такую штуковину я проделываю с любым членом шайки.

– Хочешь что-то доказать?

– Может, и так.

– Тогда доказывай это с кем-нибудь другим.

– Примо, а как далеко ты продвинулся в школе?

– Двенадцатый класс. В двенадцатом классе бросил.

– Вот как? Ну тогда ты здорово умеешь читать. Открой журнал и почитай что-нибудь.

Серж услыхал шелест страниц, спустя минуту раздалось:

– Слушай, старичок, нет у меня времени на глупые детские игры. Vete a la chingada <иди к черту (исп.)>.

– Читать ты не умеешь, верно, Примо? Тебя переводили из класса в класс вплоть до двенадцатого, надеясь, что, перейдя в него, ты автоматически станешь настоящим учеником выпускного класса, но тут-то они и заупрямились, до них дошло, что выдать диплом неучу, не различающему букв, они попросту не могут. Эти благодетели вконец тебя затрахали, так ведь, Примо?

– О чем это ты говоришь, старичок? Чем ковыряться в этом дерьме, я уж лучше поболтаю о том выстреле, который ты мне шьешь.

– А как далеко ты продвинулся в жизни, Примо?

– Как далеко?

– Вот именно, как далеко? Живешь ты в тех коробках, что расположены сразу за скотофермой, верно?

– Собачий город, старичок. Можешь называть его Собачьим городом, нам оттого стыдно не сделается.

– Пусть так, Собачий город. Насколько далеко ты выбирался из своего Собачьего городка? Был когда-нибудь в Линкольн-хайтс?

– В Линкольн-хайтс? Конечно, был.

– Сколько раз? Три?

– Три, четыре, не знаю. Эй, эта болтовня мне уже вот где сидит. Не знаю, какого лешего тебе от меня нужно. Ya estuvo <я там был (исп.)>.

– Возьми еще сигарету, – сказал сыщик. – Можешь прихватить несколько, на потом.

– Вот это дело. За сигареты, так уж и быть, перетерплю эту дерьмовую чепуху.

– От Собачьего городка до Линкольн-хайтс с две мили будет. Дальше не наезжал?

Магнитофонная лента вновь смолкла, потом мальчишка сказал:

– Был еще в Эль-Серрено. Это намного дальше?

– На какую-то милю.

– Так что повидал я достаточно.

– А океан когда-нибудь видел?

– Нет.

– А какое-нибудь озеро или речку?

– Речку. Вшивая лос-анджелесская река бежит как раз мимо Собачьего городка, разве нет?

– Как же, как же. Случается, вода в этой канаве поднимается на целых восемь дюймов.

– Да кому какая разница! Меня оно не волнует. У меня в Собачьем городе есть все, чего ни пожелаю. И на кой мне куда-то мотаться!

Лента опять смолкла, потом мальчишка произнес:

– Погоди-ка. Был я кое-где и подальше. Может, сто миль наберется.

– Это где же?

– В колонии. Когда засыпался в последний раз на краже, меня туда на четыре месяца отправили. Зато уж как я радовался, вернувшись обратно в свой Собачий городок!

Сыщик улыбнулся и выключил магнитофон.

– Я бы назвал Примитиво Чавеса типичным членом подростковой банды.

– Что ты стараешься доказать, Сэм? – спросил Мильтон. – Собираешься заняться его перевоспитанием?

– Только не я, – усмехнулся сыщик. – Теперь уж это никому не под силу.

Дай Примо хоть два миллиона долларов – он все равно не откажется от своего Собачьего городка, от своей шайки и от забавы разделать на куски кого-нибудь из «богатеев», а может быть, и кого из полицейских. Примо слишком стар. Его не переделаешь. Упустили.

– Надо сказать, он приложил к тому все усилия, – с горечью сказал Мильтон. – Этот маленький сукин сын своей смертью не умрет.

8. УНИВЕРСИТЕТЫ

– В третий раз объясняю, ваша подпись на этой повестке в суд означает лишь ваше обещание явиться на разбирательство по делу о дорожно-транспортном происшествии. Этим вы не принимаете на себя никакой вины. Теперь-то ясно? – сказал Рэнтли, бросив быстрый взгляд на внезапно выросшую толпу зевак.

– Ну-ну, да только я все одно ничего не собираюсь подписывать, – сказал развязно водитель тягача и прислонился спиной к белому кузову, скрестив на груди коричневые мускулистые руки. Давая понять, что разговор закончен, он задрал голову и подставил лицо под скатывающееся к закату солнце, кидая торжествующие взгляды на любопытствующих наблюдателей числом теперь не меньше двадцати, а Гус прикидывал в уме, не настало ли время пройтись до дежурной машины и вызвать подмогу. Зачем тянуть до последнего? Это сборище в мгновенье ока может забить их до смерти. Так следует ли выжидать? Не покажется ли трусостью требовать подкрепления только потому, что водителю тягача вздумалось поспорить да порисоваться на публике? Еще минута-другая – и он подпишет, наверняка подпишет повестку.

– Если вы откажетесь подписать, у нас просто не будет иного выбора, кроме как арестовать вас, – сказал Рэнтли. – Ну а если подпишете – все равно как дадите долговое обязательство. Ваше слово будет вроде долговой расписки, мы сможем вас отпустить. У вас есть право на судебное разбирательство, если пожелаете – так в малом жюри, в суде из дюжины присяжных.

– Как раз то, что мне нужно – малое жюри.

– Вот и прекрасно. Ну а сейчас будьте любезны подписать повестку.

– Когда у полиции выходной? Я заставлю вас провести его в суде.

– Прекрасно.

– То-то и оно, что вы разъезжаете тут по всей округе да раздаете неграм повестки, разве нет?

– Ну-ка оглянись по сторонам, приятель, – сказал Рэнтли, лицо его покрылось румянцем. – На здешних улицах не встретить никого, кроме негров. Так с чего бы, по-твоему, я выбрал тебя, а не кого другого?

– Ага, значит, любой ниггер сойдет, так, что ли? Просто на сей раз им оказался я.

– Просто на сей раз ты оказался тем, кто проехал на красный свет. Ну, будешь ты подписывать повестку или нет?

– Особо же вам нравится подразнить строптивых водителей тягачей, так, что ли? Вечно охотитесь за нами, чтобы быть подальше от горячих мест, а те водилы, что завели дружбу с полицией, могут преспокойненько поступать, как им заблагорассудится, даже если это не по закону.

– Не хочешь подписывать – запирай машину. Поедем в участок.

– На этой повестке и имя-то не мое, не настоящее. Никакой я не Уилфред Сентли.

– Так в твоей шоферской книжке.

– По-настоящему звать меня Уилфред Три-Икса, так-то, снеговичок. Сам проповедник окрестил.

– Вот и славно. Но для нас сгодится и твоя рабская кличка. Нацарапай вот тут «Уилфред Сентли».

– Уж как тебе нравится работать в здешних краях, прямо обожаешь, верно?

С кем угодно спорю, от одной мыслишки, что каждый день можешь сюда являться и трахать, покуда силенок хватит, всех черных подряд, на радостях делаешь в штаны.

– Во-во, снеговичок, лучше подтяни их, – раздался голос из толпы подростков, – не то все добро порастеряешь.

Горстка школьников зашлась от смеха и перебежала от сосисочной к противоположному углу улицы.

– Да, обожаю работать в здешних краях, – сказал Рэнтли без всякого выражения, но покрасневшее лицо выдало его, и он запнулся. – Запри машину, – сказал он наконец.

– Вы только поглядите, братья и сестры, как они обходятся с черными людьми, – заорал мужчина, оборачиваясь к толпе на тротуаре, за последнюю минуту выросшей еще вдвое и уже перекрывшей доступ к полицейской машине. У Гуса тряслась челюсть, он крепко сжал зубы и подумал: слишком далеко зашло.

– Видали? – горланил мужчина. Несколько детишек, отделившись от переднего края толпы, присоединились к долговязому и воинственному пьянчуге лет двадцати. Выбравшись из салона под названием «Шик, блеск, красота», он заковылял по улице, объявляя всему миру, что ему раз плюнуть – прикончить парой своих черных лап любого белого легавого, когда-либо рожденного на свет своей сучкой-матерью. Его решимость вызвала бурю восторга и аплодисментов у подзадоривавших его пацанят.

Внезапно Рэнтли решительно протолкался сквозь толпу и направился к патрульной машине. На какой-то мучительный и страшный миг Гус оказался совершенно один в окружении плотного кольца человеческих лиц. Кто-то из них непременно придет мне на помощь, твердил он себе. Если что случится, кто-то да придет мне на выручку, внушал он сам себе, а безудержное буйство воображения назойливо подсказывало, что в лицах этих нет ненависти, не в каждом она есть, но, когда Рэнтли вновь растолкал толпу и вернулся обратно, страх в сердце осел лишь самую малость.

– О'кей, сюда уже едут пять машин, – сказал Рэнтли Гусу и обернулся к водителю тягача. – Или ты сейчас же подписываешь повестку, или продолжаешь выпендриваться, но тогда через пару минут увидишь здесь ребят, которые с удовольствием о тебе позаботятся, так же как позаботятся и о любом другом, кто вдруг, словно лягушка, решит квакать да подпрыгивать.

– У тебя, видать, план по этой писанине, так, что ли? – презрительно усмехнулся мужчина.

– Нет, план был раньше, а теперь я могу черкнуть любую бумажку, какую только вздумаю, – сказал Рэнтли и поднес карандаш к самому носу водителя.

– Так что у тебя есть последний шанс ее подписать, а не успеешь этого сделать до приезда первой полицейской машины, отправишься в тюрягу, даже если умудришься за то время, что тебя будут тащить в казенную тачку, поставить вот здесь сотню подписей.

Мужчина сделал шаг вперед и долгую минуту пристально, в упор, глядел в серые глаза полицейского. Гус обратил внимание, что был он ничуть не ниже Рэнтли и даже не хуже того сложен. Затем Гус взглянул на трех парней, одетых, словно русские крестьяне, в черные картузы и белого цвета блузы.

Они наблюдали за Гусом и о чем-то шептались, стоя у обочины. Он понял, что, если заварится каша, ему придется столкнуться вот с этими ребятами.

– Ничего, День уже грядет, – сказал водитель, выдергивая из руки Рэнтли карандаш и царапая свое имя через всю повестку. – Недолго тебе быть псом, победившим в драке.

Пока Рэнтли отрывал из книжечки квитанций белый талон нарушителя, водитель нарочно выронил карандаш на землю, но Рэнтли предпочел не заметить этого. Он вручил водителю повестку, и тот грубо выхватил ее из пальцев полицейского. Гус и Рэнтли уже сидели в машине, а он все еще продолжал разглагольствовать перед редеющей толпой. Автомобиль медленно тронул от обочины, и несколько молодых негров нехотя сошли с дороги.

Послышался глухой и тяжелый удар, но полицейские никак на него не отреагировали, хоть и знали: один из тех, в шапках, пнул ногой дежурку в крыло. Разумеется, к великой радости пацанят.

На секунду они остановились, и Гус запер дверцу, а какой-то мальчишка в желтой рубахе, не упуская случая напоследок продемонстрировать собственную удаль, неспешно, как на прогулке, обогнул бампер. Повернувшись направо и увидев в нескольких дюймах от себя коричневое лицо, Гус в ужасе отпрянул назад, но то был всего лишь мальчуган лет девяти. Пока Рэнтли в нетерпении насиловал мотор, малыш не отрывал от Гуса глаз. В лице его читалось только детское любопытство. Толпа расходилась, оставив на пятачке лишь тех троих, в черных картузах. Гус улыбнулся маленькому личику и черным глазенкам, цепко вцепившимся в его зрачки.

– Привет, юноша, – сказал Гус, но голос его прозвучал слабо.

– Отчего тебе так нравится стрелять в черный народ? – спросил мальчишка.

– Кто тебе такое сказал? Это не…

Рванувшая с места машина швырнула его на спинку сиденья. Рэнтли гнал во весь опор мимо Бродвея и Пятьдесят четвертой улицы назад, к району их патрулирования. Гус обернулся и увидел, что мальчишка по-прежнему стоит на том же пятачке, следя за набирающей скорость дежуркой.

– Раньше такого не было. Раньше они так не кучковались, – сказал Рэнтли, закуривая сигарету. – Три года назад, когда я впервые пришел на эту службу, мне даже нравилось работать здесь: негры разбирались в полицейских делах ничуть не хуже нашего и никогда вот так не кучковались.

Нынче все переменилось. Кучкуются по любому поводу. Словно к чему-то готовятся. Мне не следовало заглатывать наживку. И совсем не следовало с ними спорить. Но это напряжение… Оно выбивает меня из колеи. Ты очень испугался?

– Д-да, – ответил Гус, гадая, насколько охватившее его оцепенение было очевидно для других. За прошедший год такое с ним приключалось уже несколько раз. В один прекрасный – или кошмарный? – день, когда на него нападет вот такое же оцепенение, ему придется действовать куда решительнее. Тогда-то он и узнает себе истинную цену. Пока что от этого знания всякий раз его спасала какая-нибудь случайность. Пока что ему удавалось избегать своего жребия. Но настанет день, и он все про себя выяснит.

– А я ничуть, – сказал Рэнтли.

– Правда?

– Ага, только вот чье это дерьмо на моем сиденье? – ухмыльнулся он, покуривая, и тут они оба расхохотались, отводя душу и высвобождаясь из плена натянутых до предела нервов. – Толпа вроде этой за две минуты не оставит на тебе живого места, – сказал Рэнтли, выпуская в окно облачко дыма, и Гус подумал, что его напарник не выказал перед недоброжелателями-зрителями и тени страха. Рэнтли было всего двадцать четыре, но из-за золотистых каштановых волос и румянца на лице он казался еще моложе.

– Ты не считаешь, что следует отменить твой вызов? – спросил Гус. – Больше ведь нам помощь не нужна.

– Конечно, действуй, – сказал Рэнтли и с любопытством покосился на Гуса, а тот уже докладывал:

– Три-А-Девяносто один, подмога на угол Пятьдесят пятой и южного Бродвея отменяется, толпа разошлась.

Никто не ответил, и ухмылка Рэнтли сделалась шире, тут только до Гуса дошло, что радио не работает. Он увидел бессильно повисший шнур от микрофона и понял, что, пока они стояли «в окружении», кто-то выдернул провод с мясом.

– Выходит, ты брал их на пушку, когда сказал, что едет подкрепление?

– Ай да я! – воскликнул Рэнтли.

Как приятно было Гусу ехать вот так сперва к радиомагазину, а после в район Креншоу – в ту сторону Университетского округа, где царствовали шелковые чулочки и все еще жили белые, много белых, где негры были «вестсайдскими неграми», где дома в шестьдесят тысяч долларов на Болдуин-хиллз возвышались над районными универмагами и где вокруг тебя никогда бы не сомкнулось враждебное кольцо из черных лиц.

На боковой стене оштукатуренного многоквартирного дома с фасадом на трассу, ведущую к гавани, Гус прочитал выведенную распылителем надпись в четыре фута высотой: «Дядюшка Ремус – местный дядя Том, друг белых».

Отсюда Рэнтли свернул на шоссе и помчался на север. И сразу длинные пальмы, ограждавшие трассу с южного центра Лос-Анджелеса, сменились жилыми домами в его истинном центре. Они находились в деловой части города и неторопливо двигались к радиомастерской в здании полиции, где им должны были заменить микрофон.

Любуясь красивыми женщинами, которых в этой части города всегда было пруд пруди, Гус ощутил легкое раздражение и понадеялся, что хоть сегодня Вики не заснет до его прихода. Несмотря на все меры предосторожности, супружеские обязанности она выполняла не столь добросовестно, сколь прежде, только это ведь естественно, подумал он. Затем его охватило чувство вины, которое он периодически испытывал с тех самых пор, как родился Билли, и пусть он знал, что винить себя смешно, но все же: любой, если он не дурак, позаботился бы о том, чтобы двадцатитрехлетняя девушка менее чем за пятилетку семейной жизни не стала производить на свет троих детей, особенно если эта девушка не слишком для того созрела и во всем зависит от своего мужа, во всем, кроме принятия важнейших решений, да еще верит, что муж ее сильный человек, и… Ох, смеху-то!