Текст книги "Ковбои и индейцы"

Автор книги: Джозеф О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Дважды пуганая, – ответил Эдди, и Ронни фыркнул в кружку. Боб внезапно потерял интерес к разговору.

– Господи Иисусе, – потрясенно выдохнул он, – ты только посмотри, кто пришел. Я хочу сказать, об черте речь…

Эдди замер. Он понял, что сейчас произойдет.

Кто-то протиснулся к ним и руками закрыл Эдди глаза. Он сразу смекнул, кто это. По аромату духов. Сладкому, дорогому и претенциозному. Всегда вызывавшему у него отвращение. Он коснулся пальцев девушки и почувствовал, как они сжимают его руки.

– Неужели это ты? – спросила она. У Дженнифер была привычка время от времени говорить о себе в третьем лице. Она считала, что это круто. Иногда так оно и было. Но чаще – нет.

Выглядела Дженнифер прекрасно. Она чуточку похудела, но ее восхитительные глаза были яркими и чистыми, а кожа приобрела цвет кофе с молоком. Они немного поговорили, но тут Ронни и Боб громко заспорили о Декарте, будто за столом и без того было мало шума. Дженнифер придвинулась к Эдди, чтобы он мог ее слышать, и он почувствовал на лице ее пахнущее мятой дыхание. Потом кто-то еще встрял в философскую дискуссию на стороне антикартезианцев, и Эдди больше не слышал Дженнифер, сколько ни напрягал слух, а потому предложил ей выйти на несколько минут.

Очутившись в узком переулке, они забыли обо всем – обнялись, целуясь и дрожа от холода. Рука Эдди скользнула под юбку Дженнифер, лаская ее и гладя. Казалось, они говорят друг с другом на полузабытом языке. Их дыхание превращалось в пар на морозном воздухе; каблуки Эдди скользили по льду. В конце концов он пошатнулся и упал навзничь, прямо в лужу, порезав руку о крышку жестяной банки. Дженнифер не засмеялась. Эдди поднялся, и они опять обнялись под ритмичные звуки «Нью-Йоркской сказки», доносившейся с черного хода.

Когда Эдди кончил, Дженнифер сказала что-то по-испански. Когда кончила она, Эдди не сказал ничего.

– Возможно, это была не лучшая мысль, – проговорила Дженнифер.

Эдди заметил, что говорить об этом уже поздновато.

– Ты, наверно, думаешь, что я просто шлюшка, – заключила она.

Эдди заявил, что это смешно и что он, разумеется, ничего такого не думает.

– Как бы то ни было, – он пожал плечами, – сейчас Рождество.

Застегивая блузку, Дженнифер поинтересовалась, при чем тут это.

– Доброе старое время, – сказал он. – Мир и благоволение. Ты понимаешь.

– Потом они обошли квартал, беседуя о Никарагуа, – томно проговорила Дженнифер, расправляя одежду. Она сказала, что это прекрасная страна и все политики там – поэты. А Эдди рассказал ей, как блестяще идут у него дела в Лондоне и что он правильно сделал, уехав из этого Богом забытого захолустья. Дженнифер спросила, не скучает ли он по друзьям.

– Друзья? – рассмеялся Эдди. – О да, прекрасные друзья, просто охренеть можно – сборище паршивых неудачников и бездельников, готовых в любую минуту воткнуть друг другу нож в спину!

Дженнифер сказала, что это уж слишком. Эдди объяснил, что все дело в Рождестве. Оно всегда пробуждает в нем подонка.

– Ты никогда не изменишься, Эдди, ты такой актер.

Эдди не понял, что она имеет в виду. Да не очень-то и хотел это знать, так что уточнять не стал.

Когда они вернулись в паб, у стола, подперев голову рукой, сидел красивый парень в черном блейзере: потягивал апельсиновый сок и рассматривал Дина Боба с выражением насмешливого удивления на лице. У него была модная стрижка под иезуита и чуть вздернутый нос. Боб был в своей стихии. Спиртное и кокаин оказали на него свое обычное воздействие – речь у него стала почти бессвязной. Он размахивал руками и толковал о потерянном поколении. В который раз. Глаза сверкали, он прикуривал одну сигарету за другой, ронял их на пол и безуспешно пытался поднять.

– Социализм! – кричал он. – Лейбористская партия Ирландии понятия не имеет, что такое социализм, даже вцепись он ей в задницу. Они просто стояли и смотрели на потерянное поколение – стояли и смотрели…

– Господи, – вздохнула Дженнифер, – разве не прекрасно – быть частью потерянного поколения? В самом деле, я просто не представляю, о чем бы говорил Боб, не будь этого поколения.

Она познакомила Эдди с молодым человеком. Его звали Леппо, он играл центровым в ирландской сборной по регби. Рукопожатие у него было крепкое и теплое, но изо рта пахло какой-то кислятиной. Эдди узнал его: он видел фотографии Леппо в газетах, но не хотел сознаться. Просто очередной «партнер» Дженнифер, и только. А она из него веревки вьет. Дженнифер заикнулась было о том, чтобы взять автограф для Эдди на отца, но Эдди сказал, что это ни к чему, отец больше не интересуется регби, его спорт – велосипедные гонки, с тех пор как Стивен Роуч выиграл «Тур де Франс».

Леппо засмеялся.

– А как насчет этой хреновой Южной Африки? – разорялся Боб. – Как насчет Нельсона Манделы, а?

Леппо сказал: а что, он в нападении играл или в полузащите? Потом рассмеялся и сказал, что, если говорить серьезно, регби – игра не для черных. Боб ответил, что, может, и так, но ирландским игрокам незачем ездить туда и поддерживать апартеид. Леппо возразил, что, будь у него шанс поехать в ЮАР на хороший контракт, он бы вцепился в эту возможность руками и ногами. Нельзя судить о ситуации со стороны, он так считает.

– Я хочу сказать, – смеясь, продолжил он, – не спрашивать же у этого старого дурака, Папы Римского, как мне трахаться, а?

Эдди приуныл. Леппо принялся рассказывать о лондонском банке, где он работал, – о займах, процентных ставках и тому подобном. Под воздействием кокаина все чувства у Эдди обострились. Он хотел было включиться в разговор, но ощутил внезапный острый приступ страха. Он смотрел на Дженнифер – как она смеется, как касается руки Леппо, когда хочет прервать его и вставить словечко, как его пальцы сжимают ее ладонь. Все краски стали яркими и резкими, музыка пронизывала все тело словно током. Когда Эдди переводил взгляд на Дженнифер, ее лицо подергивалось рябью, будто отражение в воде. А к столу то и дело кто-нибудь подходил с салфеткой или подставкой под кружку и просил у Леппо автограф. И каждого просителя Леппо встречал одной и той же шуткой:

– Только не подсовывайте мне чек, ладно?

Эдди извинился и побрел в туалет, где тут же сунул два пальца в рот, и его вырвало в унитаз. Нет, Леппо тут ни при чем. Во всем виноват скверный кокаин, Эдди понимал и вовсе не хотел вести себя как параноик, тем более в сочельник, когда и без того хватает буйства. Ответ на холодную индейку. От Дина Боба именно этого и следовало ожидать, черт подери! Что касается наркотиков, ему совершенно нельзя доверять. Ни черта он в этом не смыслит. В случае чего и от «Доместоса» кайф словит. Однажды Эдди видел, как после какой-то вечеринки в Фоксроке поздно ночью Дин Боб пытался сворачивать и курить листья аспидистры.

Когда Эдди выбрался из туалета, Дженнифер и Леппо были уже на ногах. Он держал ее пальто, как этакий занюханный герцог, а она старалась влезть в рукава. При этом грудь ее выдавалась вперед, натягивая блузку. Боб, закрыв глаза, раскачивался на стуле и напевал себе под нос «Уходи, Рене». Лицо его при этом жалобно кривилось. Леппо курил сигарету, держа ее на манер Ноэла Кауарда[33]33
  Кауард Ноэл Пирс (1899–1973) – английский писатель, актер и драматург.


[Закрыть] и делая вид, будто не замечает, что на него смотрит половина паба.

И тут случилось нечто странное. Внезапно на Эдди нахлынула усталость. Воспаленным глазам почудилось, что в этом безумном пабе все замерло. Все остановилось. Он слышал шум волн, разбивающихся о камни. Все эти люди вокруг казались застывшими блеклыми фигурами на старой выцветшей фотографии – ни света, ни движения. Эдди чувствовал, что стоит на грани чего-то опасного, и он глубоко вздохнул, чтобы вернуться в реальность. Ему хотелось лечь, свернуться дрожащим клубком, но он не мог даже пошевелиться.

В конце концов до него донесся смех Дженнифер.

Она приглашала его пойти с ними на вечеринку, но Леппо возразил, что это будет проблематично, потому что это вечеринка по приглашению.

Эдди сказал, что ему все равно. Его и так пригласили уже на две вечеринки, а на такой он был в прошлом году. Мура, сказал он. Позеры, дилетанты и раскормленные бездарные уроды. Дженнифер опять рассмеялась.

– Она сказала: «До свиданья!» – прощебетала она и поцеловала Эдди в щеку. Леппо сказал, чтобы Эдди как-нибудь позвонил ему в Лондоне.

– Посидим вдвоем, – сказал он, – прикончим пару бутылочек.

После того как Дженнифер ушла, Эдди некоторое время сидел неподвижно, вспоминая все хорошее, что когда-то было между ними. Теперь ее было не узнать. Совсем другой человек. Чужой. Ее самоуверенность раздражала Эдди. Самоуверенная, собранная, сексуальная, умная – она прекрасно обходится без Эдди. Господи. Действительно впору с ума сойти.

Дин Боб наклонился к Эдди, высунув серый язык.

– Кто доведен, тот сокрушен, – объявил он.

– Ага, – сказал Эдди, – что-то в этом роде.

Опустив взгляд на стол, он заметил конверт, на котором было написано его имя и красовался влажный коричневый круг – след от стакана. Никто не знал, откуда тут взялся этот конверт. Эдди с любопытством вскрыл его. Внутри оказалась сложенная вчетверо страница из «Фейс»[34]34
  «Фейс» – модный журнал.


[Закрыть]. «Искреннее очарование Саломеи Уайлд» – гласил заголовок над бледным строгим лицом. Эдди взял в руки открытку. «Разве тебя от нее не тошнит?» – вопрошала открытка. «Счастливого Рождества от Джимми и Рути». Эдди огляделся, но они уже ушли. Он смял открытку и фотографию, скатал их в шар и принялся за пиво Дина Боба.

До самого дома он шел пешком, поскольку таксисты отказывались его везти. Мимо полузасыпанной снегом Национальной галереи, по Меррион-роу, вдоль черной ограды Грин, по Эрлсфорт-Террас и Харкорт-стрит, мимо разрушенного здания ТВ-клуба с зияющими глазницами выбитых окон, через мост, по безлюдному сейчас пространству Ранила, где они столько раз устраивали свои сборища и где у него было так много друзей. Кое-кто теперь в Австралии, кое-кто в Штатах. Один, не то двое сидели в тюрьме. Он вспомнил тот вечер, когда они с Ричи Малкахи сидели в гостинице «Харкорт» и рассуждали о поэзии. И как Дин Боб плакал у него на плече возле Онион-Филд и уверял, что Эдди – его самый лучший в мире друг. И другие вечера и ночи припомнились ему – смутная череда безумных гулянок и чужих девушек…

В круглосуточном магазине сменившийся с дежурства охранник пытался болтать с жеманной девицей за прилавком. Сзади за пояс у него был заткнут пистолет, а из-под кожаной куртки выглядывал бронежилет. Глаза были грустные. Холодная красная луна висела в небе над огромным зеленым куполом церкви Ратмайнз, словно дурацкий рождественский шар.

К тому времени, как Эдди пересек старые железнодорожные пути и добрался до Беккет-роуд, ему стало получше. В голове прояснилось, желудок уже не болел, и хотя слюна была по-прежнему вязкой и клейкой, он чувствовал, что больше его не вырвет.

Задумавшись о Марион, Эдди отогнал мысль о том, что ему гораздо легче, когда ее нет рядом. Она казалась такой далекой, словно он никогда и не встречал ее. Кроме того, после рандеву с Дженнифер на морозе ощущения остались не слишком приятные, и Эдди хотелось помочиться. Чувствовал он себя донельзя паршиво.

Возле дома стоял дорогой автомобиль; стекла были подняты, но в салоне горел свет. Подойдя ближе, Эдди разглядел на заднем сиденье парочку – свою сестру Патришию и ее приятеля. Они ели гамбургеры и о чем-то болтали. Эдди решил не тревожить их, но, когда он проходил мимо, Патриция опустила стекло. Из машины донеслась мелодия Клиффа Ричарда. Пат поинтересовалась, не хочет ли Эдди познакомиться с новой любовью всей ее жизни, но Эдди сказал «нет, спасибо» и свернул к дому.

– Очаровательно, – протянула Патриция. – Вот такой у меня старший братец, господа.

В гостиной еще горел свет; с улицы Эдди увидел отца, воюющего с рождественской елкой. В руке у него была отвертка, и он ожесточенно тыкал куда-то, словно ожидая, что елка его укусит. Он наступал и отступал, как фехтовальщик в кино. Эдди стоял в саду и смотрел в окно. Снежинки таяли у него на губах.

Когда он вошел в дом, отец являл собой воплощение ярости – этакая грузная фурия в красной рождественской куртке. Злился он из-за елки. Гирлянда лампочек барахлила – так бывало каждый год.

– Я же говорил ей, тысячу раз говорил: купи новую гирлянду, – восклицал отец. – Господи Иисусе! Можно подумать, мы нищие и не можем себе этого позволить!

Эдди сел на подлокотник дивана, наблюдая, как отец сражается с гирляндой.

– Когда-нибудь, – ворчал отец, – мы просто поджаримся в своих постелях!

Эдди невольно хихикнул. Отец повернулся к нему и заявил, что это, черт побери, вовсе не смешно.

И тут в тишине вдруг оглушительно бабахнуло. Комнату осветила багровая вспышка. Отец взвыл и отскочил от елки. Выронив отвертку, он зарычал от боли и засунул руку под мышку. Огоньки на елке вспыхнули ярче, потом один за другим начали гаснуть – снизу вверх, по спирали; следом погасли бра, потом лампы в холле, и наконец весь первый этаж погрузился в темноту.

Елка завалилась набок, верхушкой сбив со стены картину; на ковер посыпались пластмассовые колокольчики и шарики. По хвое побежали язычки пламени. Эдди ринулся на кухню, набрал кастрюлю воды. Из темной комнаты доносился неразборчивый рык отца.

Эдди выплеснул воду на елку.

– Господи Иисусе, совсем одурел! – рявкнул отец. – Знаешь, во что мне обошлись эти обои? О, господи!

В конце концов они зажгли свечи, промокнули губкой обои и уселись рядом, прихлебывая шотландское виски из бутылки, которую Эдди в последнюю минуту купил в беспошлинном магазинчике на аэродроме Хитроу. Отец уже пришел в себя. Его всего-навсего немножечко тряхнуло током.

Сперва отец сидел насупившись, и оба молчали. Время от времени отец поднимался и щелкал выключателем, словно в надежде, что каким-то чудом свет зажжется. Но чуда не происходило. Эдди предложил проверить пробки, но отец сказал, что лучше дождаться утра и вызвать специалиста.

– Наверняка фунтов сорок сдерут, – сказал отец. – Рождество ведь, а может, и все пятьдесят, если не больше. Опять полсотни тютю.

Эдди подливал виски, и мало-помалу отец повеселел. Он глубоко вздохнул и извинился, что обругал Эдди.

– Второе Рождество без ма, – сказал он, – это и выбило меня из колеи.

Эдди сказал: забудь. Нужно смотреть на вещи с другой стороны, искать во всем свои плюсы.

Отец спросил, виделся ли Эдди с матерью в Лондоне.

– Нет, – сказал Эдди, – не особенно.

Отец кивнул, не поднимая глаз от стакана и барабаня пальцами по столу.

– Знаешь, я очень ее любил, – вдруг сказал он в порыве обезоруживающей откровенности.

Эдди усмехнулся и ответил, что, конечно, знает.

– Сам не знаю почему, – сказал отец, – но для меня это сейчас важно, очень важно, особенно в последние дни.

Эдди сказал, что переживать не стоит. Он все понимает.

– Просто все иногда идет наперекосяк, – сказал он.

Отец ответил, что невозможно угадать, чем все кончится. Все повороты жизни предвидеть нельзя. Они выпили еще. Отец наконец-то расслабился.

– Скажи, о чем ты думаешь, па, – сказал Эдди. – Я ведь вижу, у тебя что-то на уме.

Отец тихо рассмеялся и стал рассказывать историю о некоем Паскале, который когда-то работал вместе с ним в отделении банка на Баггот-стрит. Паскаль был одинок. Жил в Ратмайнзе, в какой-то берлоге, которую снимал у еврейской семьи. Друзей у него не было, с девушками он никогда не встречался. И вот однажды коллеги сказали ему: «Слушай, Паскаль, неужели ты и это Рождество проведешь один? Лучше бы съездил куда-нибудь на праздники». Сперва он не хотел, но потом все же решил уехать. Взял отпуск на две недели и двинул в Испанию, каждый вечер ходил по ресторанам, напивался, завел роман с немкой. В канун Нового года он позвонил родителям Эдди, чтобы пожелать им счастья, и сказал, что наконец-то живет настоящей жизнью и благодарит их за то, что они уговорили его на эту поездку. Он даже передал трубку той немке, Грете, чтобы она сказала им несколько слов.

– Но она плохо владела английским, – сообщил отец, – а ты знаешь, что мы с ма не сильны в других языках.

– Да, – кивнул Эдди, – знаю.

– Когда он вернулся из Испании, знаешь, что он сделал?

Эдди помотал головой: дескать, не знаю. Отец глотнул виски. Эдди приготовился услышать ядреную шуточку.

– Он покончил с собой, Эдди. Однажды вечером принял слишком большую дозу снотворного. Он был мертв, когда его нашли. И ни записки, ничего.

Секунду-другую в комнате царила тишина. С улицы доносились пронзительные вопли пьяных юнцов, возвращавшихся от полуночной мессы. Мерно тикали часы. Казалось, оба молчали целую вечность.

– Господи Иисусе, – наконец сказал Эдди, – это ужасно, па.

– Да, думаю, он просто понял, что пропустил в жизни, верно? Думаю, он просто увидел, как живут люди, увидел все то, о чем раньше только слышал. – Отец помолчал. – Бывает, – добавил он через некоторое время. В комнате стоял кисловатый печальный запах хвои. – И почему-то в это время года я всегда думаю о нем.

– Да, па. Господи, конечно, я понимаю.

– Всегда думаю о нем, – повторил отец и опять замолчал. И казалось, в этой бесконечно долгой тишине витает призрак печального банковского клерка, который одиноко умер в своей комнатушке, мечтая о настоящей жизни.

Молчание длилось так долго, что стало невыносимым; Эдди уже был готов зевнуть и сказать, что ему пора на боковую, потому что чувствовал: отец хочет остаться один. Он как раз собирался это сказать, когда отец снова заговорил, будто внезапно что-то вспомнил:

– Послушай, Эдди, сколько тебе сейчас лет?

Эдди сказал, что ему двадцать четыре.

– Я хотел сказать тебе об этом, еще когда тебе исполнился двадцать один. – Он смущенно улыбнулся. – Мелочь, конечно, но мне не нравится, когда меня называют «па». Правда не нравится. И никогда не нравилось, честно говоря. Думаю, теперь ты вполне можешь звать меня по имени. Я хочу сказать, если будешь знакомить меня со своим другом, мне не хотелось бы, чтобы ты говорил: «Это мой па», понимаешь? Это такой пустяк…

– И что же, – спросил Эдди, – мне называть тебя Фрэнсисом?

– Фрэнком. Это мое имя, так меня все зовут.

– Ладно, – неуверенно проговорил Эдди, – чудно, конечно, но если ты хочешь…

– Да, – решительно заявил отец, – хочу. Отныне я буду честным Фрэнком[35]35
  Имя «Фрэнк» созвучно прилагательному frank – «честный, откровенный» (англ.).


[Закрыть].

– Я тоже буду честным, – сказал Эдди.

Отец рассмеялся и налил еще виски себе и ему.

– Да, – сказал он, – вот это будет день, Эдди; вот это будет день так день!

Часы в холле пробили два. Они пили виски и говорили о перестройке.

В четыре утра отец попросил Эдди сходить на улицу и сказать Патриции, что пора бы и в дом. Но когда Эдди вышел, на улице было пусто и тихо. Машина приятеля Патриции куда-то укатила. Снег падал на мостовую, ложился на крыши машин, на тротуары. Белая пыль.

– Иногда их не бывает всю ночь, – вздохнул отец, печально качая головой. – Всю ночь.

Эдди плеснул себе еще и вдруг понял, что размышляет о матери: чем она сейчас занята и вспоминает ли о том печальном маленьком призраке, о котором рассказывал отец.

Фрэнк, уже возле лестницы, сказал, что Патриции не мешало бы побольше уважать себя.

– Всю ночь, – сказал он, – ведь это же не дело! Заработает скверную репутацию, а потом будет жалеть.

Он постоял немного, пригладил волосы и начал медленно подниматься наверх, но на середине лестницы остановился, держась за перила, потом пошел дальше, но опять остановился, опять схватился было за перила, убрал руку. Эдди смотрел на него снизу, из холла.

– Я люблю тебя, сын, – не оборачиваясь, проговорил отец, – ты ведь это знаешь, верно?

– Да, Фрэнк, – тихо ответил Эдди, – знаю.

– В этой стране такое нечасто говорят, – сказал Фрэнк. – Особенно мужчина мужчине.

– Верно, – согласился Эдди, – нечасто.

Когда Фрэнк скрылся наверху, Эдди вернулся в гостиную, решив прикончить виски. Он неподвижно сидел в мягком сиянии свечей, стараясь отогнать воспоминания о давних рождественских праздниках. И бессовестно пил, пока бутылка не опустела. Пил, пока не разболелся желудок; комната кружилась перед глазами, в голове гудел ветер. Когда он закуривал последнюю сигарету, пальцы дрожали.

В тишине Эдди пытался представить себе одиночество отцов, бездонную глубину их любви, их силу и невероятную уязвимость. Дым попал ему в глаза, по лицу покатились горячие слезы. Эдди опустил голову и заплакал как ребенок. Тот ребенок, каким – он это знал – ему суждено остаться навсегда.

Рождественские праздники прошли, как обычно, бессмысленно и сентиментально. О матери больше не было сказано ни слова. Рождественским утром Патриция за пять минут починила электричество и разогрела в микроволновке индейку, а Эдди перемыл посуду. Потом они перебрались в комнату с телевизором, где Фрэнк смотрел «Двадцать один год двух Ронни», и принялись за джин с тоником.

Единственный неловкий момент возник за десертом, когда Фрэнк решил произнести тост.

– За отсутствующих друзей, – сказал он, потом вдруг заморгал, громко закашлялся и поспешно скрылся в ванной. Патриция сказала Эдди, что ничего страшного, все дело в выпивке. Эдди ответил, что так и понял.

За этот день Патриция звонила Роду, наверное, раз пятнадцать. Называла его «смешным кроликом» и говорила с ним детским голоском. Эдди сказал, что быть молодым и влюбленным наверняка здорово; Патриция сказала, чтобы он не корчил из себя старого циничного брюзгу.

– Восхитительный диалог, – заметил Фрэнк, с усталой обреченностью вытиравший пыльную доску «Монополии». – Музыка для слуха.

Следующие несколько вечеров Эдди раз-другой ходил на вечеринки с Патрицией и Родом – владельцем «форда-сьерра» и любителем «трэш хэви метал». Род учился на аукционщика, но был вполне ничего. Больше всего он мечтал эмигрировать в Австралию. Похоже, Эдди ему нравился, хотя самому Эдди Род нравился не слишком и он недвусмысленно это показывал. Однако Род был из тех, над кем можно откровенно издеваться, а они примут издевку за невинную шутку. За легкую иронию.

Едва появившись на вечеринках, Род и Патриция куда-то исчезали на всю ночь, и Эдди развлекался сам по себе. Не жалея сил, поглощал даровую выпивку, заигрывал с женщинами и напропалую врал о своих успехах в Лондоне. Иногда представлялся администратором Теренса Трента Дарби, иногда – учеником дизайнера, работающего на Катрин Хамнет[36]36
  Хамнет Катрин – английский модельер.


[Закрыть], иногда – журналистом, ведущим расследования для «Нью стейтсмен энд сосайети». Но какой бы линии Эдди ни придерживался, домой он вечно тащился в одиночестве. Мог, конечно, задержаться подольше, чтобы какой-нибудь «смешной кролик» подбросил его до дому, но это был вопрос гордости. Лучше прошагать под дождем шесть миль до дому и наутро сказать Патриции, что он закадрил девчонку и ушел пораньше, пока они с Родом целовались наверху.

Можно подумать, для нее это имело хоть какое-то значение.

– Эдди Вираго, – насмехалась она, – парень, который спит со всеми подряд.

Марион позвонила ему один раз. Разговор вышел нескладный. Им нечего было сказать друг другу. Она была очень далекой и очень печальной. В Донеголе уже который день шел снег. Эдди сказал, что это, наверное, очень живописно, но Марион ответила: нет, просто очень холодно и вода в цистерне замерзла, а в том, чтобы не мыться четыре дня, ничего живописного нет. Телефонная трубка рождала легкое эхо, и Эдди слышал этот отзвук, словно говорил в железную банку. В Баллибраккене нет крэка[37]37
  Крэк – кристаллический кокаин, применяемый для курения.


[Закрыть], сказала она. Тоска зеленая. К тому же фабрика, выпускавшая сетки для волос, только что объявила о закрытии и переводе производства в Португалию, так что весь город пал духом.

Она сказала, что скучает по Эдди, но он вряд ли очень скучает по ней. И обиженно заметила, что он пытается говорить о пустяках. Почему-то Эдди не стал ей возражать. Когда они оба умолкали, Марион говорила: «Алло? Алло?» – словно думала, что связь прервалась. Эдди это раздражало. Он сказал, что она чересчур впадает в зависимость. Она бросила трубку; Эдди перезвонил, но никто ему не ответил. Он представил себе, как она идет в город, проклиная его, а за ней в снегу цепочкой тянутся следы.

День выдался скверный. Эдди, мрачный как туча, бродил по дому, временами усаживался где-нибудь, закинув ноги на подлокотник дивана или на стол, и ждал звонка. Но никто не звонил, по крайней мере ему.

Да, скверный день. Следующие дни, когда Марион так и не перезвонила, тоже были скверные. И, судя по всему, ситуация грозила стать еще хуже. А тридцатого декабря все пошло из рук вон плохо.

В одиннадцать утра раздался звонок в дверь. Патриция устало поднялась из-за кухонного стола и побрела открывать, пока Эдди жевал сандвич с жареной индейкой, лелея свое похмелье и пытаясь разобраться в бесконечных «Обзорах года» в разных газетах. Фрэнк отправился к дядюшке Джо смотреть по спутниковому телевидению американские бега. В кухне пахло мандаринами – Фрэнк купил их накануне Рождества, и они так и стояли нетронутые в большой белой вазе на столе.

Из холла донесся голос, спросивший, дома ли Эдди. Сперва Эдди не обратил внимания, увлекшись статьей о планах Боно[38]38
  Боно (Пол Хьюсон, род. 1960) – участник группы «Ю-ту».


[Закрыть] на девяностые годы. Потом голос послышался вновь, и Эдди подумал, что у него начались слуховые галлюцинации.

Он сложил газету, тяжело сглотнул, быстро встал и взглянул в окно, мечтая как-нибудь исчезнуть из дому. Зачем-то взял остатки сандвича и бросил их в мусорное ведро, потом опять сел за стол и скрестил руки на груди, изо всех сил изображая спокойствие и безразличие.

Он услышал, как Патриция зовет его по имени, потом вверх по лестнице быстро застучали ее каблуки. По спине у него пробежал холодок. Входная дверь снова закрылась – свист ветра утих. И вновь кто-то окликнул его, тихо, почти шепотом. Он опять глянул в окно, туда, где над черной стеной вдалеке плыли тяжелые облака. Голос, звавший его, на сей раз прозвучал чуть громче и смелее. Эдди протер глаза, посмотрел на свое отражение в чайнике. Потом спустился в холл.

– Господи, – сказал он, – как я рад тебя видеть! Это просто невероятно!

У самой двери, опустив рюкзак на пол перед собой, стояла Марион.

Сначала она стояла неподвижно, только машинально теребила волосы и озиралась по сторонам, словно в музее или в церкви. На лице улыбка, вид здоровый и довольный, щеки порозовели от холода. Под желтым непромокаемым пальто, похоже, было надето несколько свитеров; на голове шерстяная шапочка, на руках черные митенки. Когда она шевелилась, пальто шуршало. Она опять улыбнулась; зубы у нее были белее, чем запомнилось Эдди. От нее пахло сигаретами.

– Удивлен? – спросила она, расстегивая пальто.

– Ага, – ответил Эдди, – просто ошарашен.

Наверху хлопнула дверь ванной, сквозь шум льющейся воды донеслись звуки радио.

– Сказано чисто по-английски, – заметила Марион.

Они поцеловались под веткой омелы, которую Фрэнк на прошлой неделе в приступе оптимизма прикрепил к абажуру в холле. Эдди снова и снова повторял, что это потрясающе, а Марион просила прощения, что не предупредила его заранее о своем приезде.

– Не бери в голову, – заверил он, – это пустяки, честно.

Марион сказала, что кухня у них больше, чем весь первый этаж ее дома.

– Да ну? – рассмеялся Эдди. – Правда, что ли?

Он огляделся, будто ожидал, что стены сдвинутся. Потом опять рассмеялся и согласился: да, кухня и правда довольно большая, он просто не обращал на это внимания, пока Марион не сказала. Но Марион не засмеялась. Она пристально рассматривала листки счетов, прикрепленные к дверце холодильника магнитиками в форме бананов. Потом взглянула в сад, словно вдруг заметила что-то странное в пожухлой траве. Она сняла пальто, повесила его на спинку стула.

– Правильно, – сказал Эдди, – брось его куда-нибудь.

Они сидели на кухне, курили и пили кофе. Эдди был в тихой панике. Пальцы выбивали дробь по столешнице. Марион твердила, что у них просто невероятный дом.

– Ну, – перебил Эдди, – что же у тебя произошло? Черт, я страшно рад тебя видеть.

– Ничего, – ответила Марион.

– Правда? Значит, все тихо?

Некоторое время они обсуждали обои в гостиной. Марион спросила, сколько стоит стереоцентр.

– Я знала, что ты не захочешь меня видеть, – сказала она, допивая вторую чашку кофе.

– Не сходи с ума, – рассмеялся Эдди, – я просто слегка обалдел от неожиданности, вот и все.

Он чувствовал, что у него начинает болеть голова. Марион сказала, что дома ее просто достали семейные сцены, братцы, заваливающиеся домой пьяными, сестры, пытающиеся силком накормить орущих младенцев…

– Да? – Эдди захихикал. – Не очень-то ты любишь детей, а?

– Нет, – Марион сдвинула брови, – действительно не люблю. Как хочешь, так и понимай.

В общем, она кое-как перекантовалась до сегодняшнего утра, а сегодня стало вовсе невмоготу, и на первом же автобусе она уехала. Эдди сказал, что провел Рождество вполне нормально, конечно, было много всякой суеты с праздничными вечеринками, куда его приглашали все кому не лень, но тем не менее он не жалуется. Марион вручила ему сверток в синей бумаге, который извлекла из рюкзака. В свертке оказалась желтая спортивная рубашка с маленьким крокодильчиком над нагрудным карманом. Это ее подарок для Эдди. Купила на новогодней распродаже. Эдди сказал, что подарок замечательный, хотя сам бы он такую вещь вряд ли выбрал. Он не приготовил подарка для Марион, но непременно что-нибудь найдет. Марион сказала, что это совершенно необязательно, ей просто в последнюю минуту пришла в голову мысль о подарке.

– Не беспокойся, – сказала она. – Рубашка очень дешевая.

Она подошла, села к Эдди на колени и поцеловала его с очень серьезным видом. Секундой позже они уже ласкали друг друга сквозь одежду.

– Мы можем куда-нибудь пойти? – спросила Марион через несколько минут.

– Тут требуется осторожность, – сказал он. – Скоро придет Глория.

Марион спросила, кто такая Глория.

– Да никто. Просто женщина, которая приходит гладить отцовские вещи, понимаешь?

Марион громко рассмеялась. Подумала, что Эдди шутит.

– Как во «Вверх по лестнице, ведущей вниз», – сказала она.

– Брось, Марион, – ответил Эдди, покусывая ноготь, – просто отцу необходима помощь по хозяйству.

Марион ущипнула его за руку.

– После того, как твоя мать уехала? – тоном обвинителя поинтересовалась она. Эдди сказал: честно говоря, да.

Они поднялись в комнату для гостей и заперли дверь. Когда они начали заниматься любовью, Эдди услышал, что приемник в ванной включили на полную громкость. «Женщина из аптеки». Джон Ли Хукер. Кровать была скрипучая, поэтому они перебрались на ковер и продолжили там. Эдди стер о ковер колени. От завываний гитары Джона Ли сотрясались стены.

После Марион прямо в нижнем белье села на подоконник и закурила неизменный косячок. Эдди сказал, что это не лучшая мысль, надо одеться, потому что в любую минуту явится Глория.

– Ладно, – вдохнула Марион, надевая юбку, – не будем расстраивать Глорию. Теперь так трудно найти хорошую прислугу.