Текст книги "Ковбои и индейцы"

Автор книги: Джозеф О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

В шесть утра вокзал Юстон выглядел не ахти как. Из-под автоматических дверей тянуло ветром, который с силой ударил в лицо, когда створки распахнулись. Облезлые голуби хлопали крыльями на потолочных балках, все вокруг казалось холодным и каким-то обшарпанным. Эдди снова увидел толстую монахиню с клетчатым чемоданчиком в одной руке и объемистой сумкой (с одного боку красовалась надпись «Италия, 1990», с другого – «Задай им перцу, Джек») в другой. Возле магазина ее поджидала другая монахиня, от холода притопывавшая ногами в теплых ботинках. Монахини обнялись и символически расцеловались. Судя по всему, они прекрасно знали, куда идти. Выглядели уверенными, спокойными и, кажется, вправду были рады видеть друг друга. Наверное, были давними подругами, а не прикидывались таковыми.

По углам и в вонючих закутках отсыпались пьянчужки. Мраморная доска на низкой серой стене, отделявшей от остального зала эскалатор, ведущий в подземку, сообщала, что станция была открыта Ее величеством королевой в 1977 году. Магазинчики, расположенные по периметру зала, были закрыты, витрины забраны металлическими шторами, разрисованными граффити в стиле хип-хоп, из неоновых реклам горела только одна – над винным магазинчиком, торговавшим навынос; когда Эдди с девушкой проходили мимо, неоновые буквы замигали и загудели, словно молодые люди были заряжены каким-то диковинным электричеством. Что в известном смысле соответствовало действительности.

Чернокожий в синей униформе и охотничьей шапочке из шотландки расхаживал взад-вперед, толкая рычащую уборочную машину, которая оставляла за собой на грязном полу широкие чистые полосы. Когда он приблизился, Эдди и девушка заметили, что он в наушниках и, вскидывая голову, тихо напевает в слышном ему одному ритме.

Девушка сказала, что хочет кофе, и они направились в «Макдональдс», находившийся тут же, на вокзале. Она уселась за столик. Эдди понимал, что затея вообще неуместная, но в шесть утра в чужом городе все едино. Зал, залитый белым мигающим светом, производил странно гнетущее впечатление. Из динамиков доносилась дребезжащая музыка. Рональд Макдональд скалился со стены, похожий на назойливого приставалу образца 60-х годов. Эдди вернулся, неся на пластмассовом подносе два дымящихся стаканчика и глянцевый пакетик с картошкой-фри. Девушка сидела, неловко закинув ноги на футляр с гитарой, но он промолчал. К картошке она не притронулась.

– Ты выщипываешь брови? – спросила она, с болезненной гримаской прихлебывая чересчур горячий кофе.

– Нет, – ответил Эдди. – А ты?

– Мне это не нужно, – пробормотала она и устало улыбнулась; глаза ее казались совсем темными, почти черными.

– Верно, – откликнулся Эдди. – И правда не нужно.

– Меня зовут Марион, – сказала она. – Мэнган.

– А меня – Эдди Вираго.

– Красиво звучит.

– Сумасшедшее имя для сумасшедшего парня.

– Не важно. – Она дернула плечом, покрепче обхватила покрасневшими пальцами стаканчик с кофе. – Имена для меня без разницы.

Эдди сообщил, что, хотя ему и неприятно об этом говорить, с бабками у него плоховато. В смысле – с деньгами, чтобы заплатить за кофе и прочее. Она пошарила в кошельке, выудила монету в один фунт и толкнула по столу к Эдди. Он поблагодарил. Она пожала плечами: дескать, не за что.

Эдди хотел было что-то сказать, как вдруг за спиной послышался шлепок и шум потасовки.

Двое мужчин в серых обносках, с мрачными физиономиями. Даже за десять ярдов Эдди чуял идущий от них гнилостный запах. Лица у обоих серые, под стать лохмотьям, запавшие глаза пылают как угли. Они выскочили из-за стола, стали друг против друга, набычившись, как боксеры перед боем, обмениваясь тычками. У того, что повыше ростом, правый ботинок прохудился, и в дыре виднелись черные от грязи пальцы. Привязанный к ножке стола тощий пес заскулил. Полусонный персонал за стойкой замер. Похоже, они прекрасно знали, что произойдет, более того, были к этому привычны.

– Ты хоть раз что-нибудь для меня сделал? – бросил тот, что пониже. – Хоть раз? Да ничего.

– Ублюдок, – прорычал высокий и с размаху залепил ему по уху. – Без меня ты бы пропал, слышишь? Без меня ты пустое место!

Потасовка была не из тех, какие видишь по телевизору. Когда высокий угостил низенького в живот, сам удар остался беззвучен – только низенький с глухим болезненным стоном выдохнул и согнулся пополам, умоляющим жестом вытянув вперед руку. Высокий сгреб в кулак его космы и резко дернул. Низенький, обезумев от боли, отчаянно пинал воздух и размахивал руками. Противники обхватили друг друга, прямо как танцоры, и низенький сумел-таки головой наподдать длинному по физиономии, да так, что у того из глаз брызнули слезы. Он немедля двинул низенькому коленом в пах, а локтем треснул по загривку. Низенький застонал и ринулся вперед, вытянув руки с хищно скрюченными пальцами. Секунду казалось, что стоит этим двоим отпустить друг друга, и оба рухнут на пол. Лица у них были в крови, но, в своей или чужой, понять было невозможно. Впрочем, сейчас это не имело значения. Противники тузили друг друга по груди, по плечам, царапались грязными обломанными ногтями.

Эдди и Марион наблюдали за побоищем как за спектаклем, не в силах ни пошевельнуться, ни вмешаться.

И тут вдруг пес сорвался с привязи. Угрюмая черная дворняга, колченогая, со спутанной шерстью, к задней лапе прилипла палочка от леденца, а глаз всего один, жуткий, красно-белый. Пес пригнул голову и глухо зарычал. Марион взвизгнула. Эдди рассмеялся смехом супермена. Пес принюхался, словно пытаясь установить источник шума, повернулся и устремил неподвижный взгляд на Марион. Из пасти у него капала слюна.

Пес бесшумно двинулся к Марион; та вскочила, опрокинув стаканчик, – кофе пролился на стол, закапал на пол. Девушка тяжело дышала, инстинктивно прикрывая руками грудь и низ живота, словно обнаженная на скверной пляжной открытке. Плечи дрожали, она прикусила губу.

– Вот говнюк! – Эдди встал. Пес воззрился на него с любопытством, потом уселся на пол и с озадаченным видом принялся задней лапой скрести кудлатую шею.

– Убирайся! – взвизгнула Марион, комкая в руке бумажный стаканчик.

– Вот говнюк! – повторил Эдди. Пес нехотя двинулся было прочь, к драчунам, но вдруг повернул обратно, тявкнул и зарычал, скаля клыки и облизываясь. Марион вскочила на стул. Пес смотрел на нее, мотая жуткой башкой.

– Ах ты, говнюк, – сказал Эдди. – Вонючка хренова!

Пес бросил на них еще один озадаченный взгляд, а потом, словно это было проще, чем повернуть назад, оттолкнулся задними лапами и, как в лупе времени, полетел вперед – хрипящий клубок черной свалявшейся шерсти.

Эдди заступил псу дорогу, а в следующий миг обнаружил, что подставляет руку, ведь пес так или иначе должен во что-нибудь вцепиться – уж лучше в руку, чем в лицо.

Он почувствовал, как желтые клыки впились в рукав, услыхал собственный судорожный вздох, глухой стон отвращения, родившийся в глубине легких, а через секунду-другую пришла боль.

Пес свирепо урчал, терзая и тряся руку Эдди, словно то была крыса или иная добыча, норовящая спастись бегством.

Эдди почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он поднял руку – дворняга висела на ней, не разжимая челюстей, хотя Эдди поднял руку несколько раз и без всякой жалости отвешивал зверюге пинки по животу. Он отчаянно тряс рукой, пес подметал задницей пол, скулил сквозь зубы, но хватку не ослаблял. У Эдди возникло странное ощущение: он как бы со стороны наблюдал, как рычащий пес грызет его руку, как Марион пытается броситься на помощь, как сам он отталкивает ее. Крики Марион и рычание пса доносились до него словно бы издалека, а еще дальше, на периферии сознания, гудел поезд, готовый отойти от платформы.

Краем глаза Эдди заметил полицейских в синей форме – почти не сознавая, что видит. Кто-то выкрикнул какое-то мужское имя. Кто-то грубо выругался. Со стуком упал и покатился по полу полицейский шлем. И снова то же грубое ругательство, самое непотребное в английском языке, как считала его мать.

Резиновая дубинка с треском обрушилась на череп пса. Он заверещал, как обезьяна, но хватку не ослабил, наоборот, сильнее стиснул челюсти. Дубинка ударила снова, руки в перчатках вцепились псу в уши. Тот наконец разжал зубы, упал на бок, и один из полицейских за шкирку быстро потащил его прочь, на вытянутой руке, словно собрался швырнуть в мусорный бак.

Марион дрожала как в лихорадке.

– О, господи, – твердила она, – господи боже мой.

Когда она разжала кулачки, на ладонях остались следы ногтей – маленькие белые полукружия на розовой коже. Она не плакала, но выглядела до крайности перепуганной и словно никак не могла поверить в реальность случившегося. Будто не собака укусила едва знакомого ей парня, а произошло нечто совершенно чудовищное. Сжимая пальцами виски, она только повторяла как молитву или заклинание:

– Господи боже… Господи Иисусе…

– Только с корабля, верно? – спросил полицейский.

Эдди почувствовал, как Марион напряглась.

– Да, – ответил он. – Только что с корабля.

– Ирландцы?

– Нет, – отрезала Марион. – Зулусы!

Эдди ощупал свою руку, страдальчески закатил глаза, потом перевел взгляд на полицейского: тот стоял, поджав губы, с каменным лицом, похлопывая дубинкой по ладони, затянутой в кожаную перчатку.

– Ну ладно, – сказал полицейский. – Забудем. – Он словно размышлял о чем-то невероятно важном. И при этом слегка морщил нос.

Мокрое от слез лицо Эдди просияло, а Марион просто подхватила свой рюкзак, будто происходящее вовсе ее не касалось. Рюкзак она потащила за собой по полу, за одну из лямок зацепился пластиковый пакет. Остановившись у газетного киоска, Марион закурила; Эдди видел красный огонек, отражавшийся в стекле.

Он снова взглянул на молодого полицейского, тщетно подыскивая слова, которые разрядили бы напряжение.

– Вам бы надо к врачу, сэр. – Полицейский кивнул на изодранный и перепачканный кровью рукав Эдди.

– Да, – Эдди помассировал руку, – вы правы.

– В наше время, – со значением обронил полицейский, – никогда не знаешь, что выйдет… – Казалось, он посвящает Эдди в великую тайну.

– И снова вы правы, – согласился Эдди. – Никогда не угадаешь.

Полицейский говорил вежливо, но вежливость была деланая – вежливость учителя, который отчитывает ученика в присутствии родителей. Его акцент немного напоминал ирландский: невнятные согласные, горловые, гнусавые гласные…

– Удачи, сэр, – сказал полицейский.

– Спасибо, – ответил Эдди, – она-то мне и понадобится.

– Удача всем нужна, сэр, – сказал полицейский, – особенно в наше время.

Он улыбнулся и пожал Эдди руку. А Эдди вдруг сообразил, что этот полицейский, называвший его «сэр», был на два-три года старше него. Он заметил, что Марион глянула на них через плечо и снова отвернулась к витрине.

Эдди пошел к ней, разгоряченный, взмокший, ошарашенный. Сердце бешено колотилось, рубашка насквозь промокла от пота. На стекле белели листки объявлений, предлагавших девочек и дешевое жилье. В этом соседстве несколько странно смотрелась голубая открытка, возвещавшая: «Иисус спасет».

– Ну, – сказал Эдди, – ты довольна?

– Ради бога, не заводись, – вздохнула Марион с обреченным смирением, которое заставило Эдди поежиться. Таким тоном его мать говорила с отцом. Можно подумать, они с Марион женаты уже лет десять! Эдди почувствовал себя в ловушке.

Девушка заговорила, уставившись в пол, ругалась сквозь зубы, отрывисто, резко жестикулируя:

– Как это типично. Знают, что ты ирландец, и смотрят на тебя вполне определенным образом. Вечно одно и то же. Проклятые британские ублюдки!

– Слушай, – попросил Эдди, – остынь, ладно?

– Невиновен, пока не признан ирландцем, – продолжала она. – Ничто не меняется, верно?

– Ради Христа, – резко прервал ее Эдди, – прекрати! Говорят тебе, остынь, черт побери!

Марион наконец-то посмотрела на него. Потрясла указательным пальцем у него перед носом.

– Нечего затыкать мне рот! – прорычала она с перекошенным от ярости лицом. – Не смей говорить со мной как с ребенком, Эдди Вираго!

Уборщик остановился посреди зала, выключил свою машину, огляделся по сторонам и снял шапку.

– Послушай, – с наигранным спокойствием проговорил Эдди, – мне это ни к чему, понятно?

– Ну валяй, только не пудри мне мозги, ясно? Я прекрасно понимаю, как ты на меня смотришь. Давай валяй дальше!

– А как я на тебя смотрю? – Голос у него сорвался. – Ты вообще о чем?

– Отвали!

– Послушай, я ведь толком тебя не знаю.

– Тогда уходи, – рявкнула она, – и оставь меня в покое! Катись отсюда!

В ее голосе слышались слезы, лицо скривилось, стало почти уродливым. Только этого не хватало. Слезы всегда на него так действовали, он чувствовал себя больным, виноватым, безнадежным. Жизнь словно бы теряла смысл.

– Ну и ладно. – Эдди подхватил гитару и зашагал к стеклянным дверям.

– Вот и катись отсюда! – крикнула девушка ему вдогонку. – И пожалуйста! Убирайся!

– Ах ты, чертовка, – пробормотал Эдди себе под нос.

На улице он присел на бетонный бортик бассейна и попробовал спокойно обдумать случившееся. В грязной воде плавали пустые коробки, обертки от гамбургеров и газетные листы. Лондон пробуждался от сна. По улицам громыхали машины. Небо напоминало цветом овсянку, воздух был дымный, затхлый, какой-то спертый. Рука у Эдди болела, но рана оказалась несерьезной. Вокруг нее уже расплывался фиолетово-синий кровоподтек. Эдди вдруг пожалел эту девушку, Марион. Она просто растерялась со страху. Конечно растерялась! И вовсе не хотела грубить. С девушками нужно терпение и понимание. Нужно дать им время прийти в себя.

Эдди смотрел на длинную серую ленту Юстон-роуд. В его душе, преисполненной понимания, брезжило что-то еще, и он старательно внушал себе, что это не чувство одиночества.

Когда он вернулся в зал ожидания, девушка сидела за столиком в «Макдональдсе» и спокойно ела, будто ничего не произошло. Она едва заметила подошедшего Эдди. Минуту спустя предложила ему съесть картошку, пока не остыла. Так Эдди и поступил. Марион угостила его чашкой горячего кофе.

Гостиница на Президент-стрит носила название «Брайтсайд». Марион рассказала, что один ее приятель из Союза студентов несколько раз останавливался здесь, был знаком с управляющим и заказал ей номер. Эдди возражать не стал.

На их звонок из задней комнаты вышел индиец лет тридцати пяти, с ребенком на руках. В холле пахло яблочным освежителем воздуха – не яблоками, а чем-то химическим; видимо, изобретатель запаха успел забыть, как пахнут настоящие яблоки. Укачивая пускающего пузыри младенца, индиец улыбался. У него были ухоженные усы и блестящие глаза. Тыльная сторона рук поросла черными волосами. Красивый парень.

– Нам нужна комната, – сказала Марион.

– Конечно, – бодро просматривая книгу регистрации, ответил индиец, – это возможно. – Он положил ребенка на стойку, придерживая его одной рукой, и пробежался пальцем по колонкам записей. – Да, вполне возможно.

Ребенок был страшненький, он пускал слюни и корчил Эдди рожицы.

– На меня должен быть заказ, – сказала Марион. – Моя фамилия Мэнган.

– Ну, так бы сразу и сказали.

На губах у индийца играла дружелюбная, чуть лукавая улыбка. Из задней комнаты плыл душистый сладкий запах.

– Мэнган, – повторил он. – Фамилия вроде не английская.

– Верно, – откликнулся Эдди. – Ирландская.

Индиец снова улыбнулся.

– Изумрудный остров… – Он кивнул, глядя на молодых людей широко раскрытыми глазами, словно ожидал продолжения разговора. Однако продолжения не последовало, и он спросил: – На сколько дней?

Марион посмотрела на Эдди, тот пожал плечами.

– Пока не знаем, – сказала она.

Индиец в свою очередь пожал плечами.

– Ладно. – Он что-то записал в своей книге. – Завтра утром сообщите мне или моей старушке, как вы решили.

Индиец проводил Эдди и Марион в маленькую комнатку на верхнем этаже и задержался в ожидании чаевых. Эдди принялся ощупывать карманы, сокрушенно прищелкивая языком. Марион заявила, что он точь-в-точь как кенгуренок Скиппи из фильма, вручила индийцу несколько монет, а тот рассыпался в благодарностях.

– Как вас зовут? – спросил Эдди.

– Патель, – ответил индиец, взял ребенка с кровати на руки, поднял его повыше, чтобы Эдди и Марион видели красное сморщенное личико, и, смеясь, добавил: – Патель и сын.

Марион занималась этим в таких позах, о которых Эдди только в книжках читал. Она трахала его так самозабвенно, словно желала лишь одного – сбежать от реальности. А самое поразительное, что на его прикосновения она отвечала мягким рыком: «Ах, детка!», «Детка, как хорошо!» Это настолько не вязалось с ее обликом, что Эдди даже растерялся: что, черт возьми, происходит? Подобные звуки были под стать героиням дешевых книжонок, продававшихся в семидесятые годы во всех аэропортах.

Когда она кончила, то глухо застонала, словно в предсмертной агонии. Когда кончил Эдди, он вцепился пальцами в простыню, чувствуя себя более одиноким, чем когда-либо в жизни.

Они провалялись в постели весь день. Даже проснувшись вечером, не встали, просто лежали молча, ни слова не говоря друг другу, а в окно лился серый меркнущий свет, и в комнате пахло потом – терпкий запах, чем-то похожий на запах свежескошенной травы в летний день. За окном сгустились облака, и вскоре единственным светлым пятном в комнате остался прямоугольник теплого желтого света на ковре и кучке брошенного нижнего белья…

Номер был совсем маленький, но с голубой ванной комнаткой и балконом, откуда открывался вид на серые и зеленые крыши Кингз-Кросса и стройные небоскребы Сити вдали. Обзору мешал вокзал Сент-Панкрас, песчаниковая викторианская громада. От этого здания прямо-таки разило мощью. «Имел я тебя, приятель», – как бы говорило оно проезжающим автомобилям и легионам красных и желтых кранов, грозно возвышавшихся над улицами.

Эдди немного постоял у окна, но городской пейзаж не вызвал у него никаких эмоций. Он столько раз видел все это по телевизору и в кино, что казалось, жил здесь всегда. Ничего будоражащего воображение. Ничего нового – кроме, пожалуй, свежести, разлившейся в воздухе, когда грянул гром и на город хлынул дождь, а внизу на улице раскрылось множество зонтов. Сперва Эдди решил, что белая вспышка – это молния, но, обернувшись, увидел возле кровати Марион с его фотоаппаратом в руках и сияющей улыбкой на губах.

Она завернулась в полотенце, мокрые спутанные волосы разметались по плечам. Он заметил длинные ногти у нее на ногах. А руки у нее зябко дрожали, когда она переводила кадр.

По-прежнему не обращая на Эдди ни малейшего внимания, она села за туалетный столик и принялась листать найденный в одном из ящиков иллюстрированный журнал, тихонько напевая себе под нос. Интересно, подумал Эдди, что будет дальше. Он сидел на подоконнике, курил сигарету и наблюдал за Марион. Ему хотелось подойти к ней, вновь коснуться ее хрупких плеч, покрытых гусиной кожей, обнять и крепко прижать к себе. Но почему-то он не сделал этого.

Внезапно Марион хлопнула в ладоши и громко рассмеялась счастливым детским смехом, отчего сердце у Эдди на миг замерло.

– Здорово! – объявила она, вытащила из сумочки маникюрные ножницы и медленно, осторожно принялась вырезать из заголовка статьи о телеканале буквы «Эй-би-си», от усердия высунув кончик языка.

– Ну как? – Она подняла вверх вырезанные буквы.

– Очень мило, – растерянно ответил Эдди.

Девушка оторвала кусочек скотча и аккуратно прилепила большие черные буквы к стене над кроватью, бережно разглаживая бумагу кончиками пальцев. Потом отступила на шаг, любуясь результатом, снова взяла Эддину камеру и сфотографировала стену. На этот раз вспышка ослепила его, он потер глаза.

– Мне просто нравится алфавит. – Марион пожала плечами. – Сама не знаю почему.

– Chacun à son goût, – вполне искренне заметил Эдди и поспешно перевел: – Это означает: у каждого свои заскоки. Делай, что нравится.

– Чего сразу-то так не сказал? – осведомилась она, и Эдди не нашелся с ответом.

На улице было шумно, гремела музыка; к ночи стало еще хуже. Шум – вот что в Лондоне было другим. Такой какофонии в Дублине никогда не услышишь – множество голосов, грубых, соблазнительных, зазывных, чужих. А в гостинице стены до того тонкие, что можно слышать возгласы, кашель и шум воды в соседних номерах.

– Зачем ты сюда приехала? – спросил Эдди, пока Марион наносила на лицо боевую раскраску.

– А ты зачем? – в свою очередь спросила она, вешая в шкаф голубое платье.

– Работу ищу, – сказал он. – Знаешь, как это бывает…

– И я тоже, – откликнулась она, – приехала сестру проведать и, может, подыскать работу. – Она рассмеялась и вздохнула. – Господи Иисусе, зачем еще человеку сюда приезжать?

– Не знаю, – ответил Эдди. – Разные бывают причины.

– Да брось ты! – Внимательно глядя в зеркало, она подкрасила губы. – У меня, например, причины как у всех, я ничем от других не отличаюсь.

– Я бы так не сказал.

– Ну, ты бы, может, и не сказал, но придется тебе поверить мне на слово. – К его досаде, это «ты» она произнесла так, будто знала Эдди как облупленного. – Нет, во мне нет ничего особенного.

– Расскажи о себе, – попросил он с утрированным калифорнийским акцентом и тотчас смутился.

– Что ты хочешь знать? – Она провела руками по груди.

– Да не знаю… ну, о твоей семье. Об отце. Чем твой отец зарабатывает на жизнь?

Вопрос прозвучал слишком прямолинейно, но Эдди не заметил и взял в руки гитару.

– Он набивает колбасы. – Марион взглянула на него. – А что?

– Не может быть! – Эдди извлек из струн печальный аккорд. – Ты меня разыгрываешь.

Улыбка смягчила нахмуренное лицо Марион.

– Вовсе нет, – порозовев, сказала она. – Он мастер на колбасной фабрике.

– Вот как. Ну что ж, кто-то ведь должен этим заниматься.

– Да. Он тоже все время так говорит.

– Что правда, то правда. – Эдди пожал плечами. – Всем кто-то должен заниматься.

В этот вечер они пошли ужинать в мексиканский ресторан под названием «Помни Аламо». Куртки они повесили на гигантский пластмассовый кактус прямо посреди зала. Ресторан был из тех, где меню слишком большого формата и напечатано на пластике, из динамиков звучит Барри Манилоу в исполнении Ричарда Клайдермана, а официантка называет вам свое имя, даже если вы не хотите его знать. Эдди обратил внимание, что Марион говорит официантке «пожалуйста», «благодарю вас» и «простите», и ему стало совестно, так как сам он до этого не додумался. Вдобавок он чувствовал, что делает она это подчеркнуто, в пику ему. Марион заказала гренки и мясо с соусом чили и выпила целый кувшин пива. Эдди ограничился пирогом с перцем и стаканом воды со льдом: с желудком у него все еще было неладно. Он скорчился на стуле, опасаясь испортить воздух.

Марион была из Баллибраккена, приморского городка в Донеголе, о котором Эдди никогда не слыхал. По ее словам, это тихое местечко, где никогда ничего не происходит. Из тех городков, где уличные фонари начинают мигать, стоит включить электрическую зубную щетку. Один триместр она занималась в колледже политическими науками, но потом была вынуждена вернуться домой, потому что с отцом произошел на фабрике несчастный случай и матери требовалась помощь по дому.

– Господи, – сказал Эдди, – что же он себе повредил?

– Нос, – беспечно отозвалась Марион. – У моего отца нет носа.

– А как же он тогда нюхает? – поинтересовался Эдди.

– Бородатая шутка, – заметила Марион и предложила сменить тему.

У нее было восемь братьев и три сестры. Настоящая ирландская семья, сказала она, самая что ни на есть типичная: парни даже тарелку вымыть не сумеют, а девчонок сызмала учат гладить.

– Знаешь, почему Христос был ирландцем? – сказала она. – Он все время тусовался с парнями и до тридцати лет жил при матери.

Сейчас все они разъехались из дома. Все, кроме младшего брата, Паскаля. Две сестры уже замужем – одна за хорошим парнем, который одно время работал в полиции, вторая за совершеннейшим ублюдком, который держал в Маллингаре магазин ковбойской обуви. Один брат сейчас в армии, служит в Ливане; двое работают на строительстве в Дублине и живут вместе, комнату снимают в Ратмайнзе. Один – в Нью-Йорке, туалеты убирает в большой гостинице. Еще один – в Лидсе, на курсах по уходу за психическими больными, но в городе считают, что он сам чокнутый. Оставалось еще два брата, и о них Марион говорить не хотела.

Тот, что жил в Нью-Йорке, завел себе подружку, она стюардесса на трансатлантических рейсах «Аэр Лингус». Каждые выходные, сказала Марион, она привозит матери в Баллибраккен сверток с грязным бельем, а в понедельник утром забирает в Нью-Йорк чистое.

Эдди чуть не поперхнулся, услышав это, но Марион поклялась, что говорит правду.

– Печально, – сказала она, – но, видит бог, истинная правда.

– Зашибись, – сказал Эдди. – Обалдеть можно!

– Да, – ответила Марион, – я бы тоже посмеялась, если б не то, как они к ней относятся. Она для них вроде негра.

Эдди рассказал Марион, что его отец уже десять лет работает в банке заместителем помощника управляющего. Что у него одна сестра, Патришия, которая сейчас учится в Тринити-колледже на отделении психологии и социологии. Рассказал обо всем, что произошло минувшим летом, когда он работал над дипломом, об отце, о матери, о том, как все были поражены, когда мать позвонила из Лондона и объявила, что все кончено и она не вернется. Как всегда, этот рассказ вызвал у него неприятно тревожное чувство. Трудно говорить о таких вещах, ведь получается, будто рассчитываешь на сочувственный отклик. А он не то чтобы не хотел сочувствия; он просто не хотел показывать Марион, что нуждается в сочувствии.

– Одно хорошо, – сказал он, – мы все теперь сами стираем на себя.

Марион улыбнулась. Потом спросила, какой музыкой увлекается Эдди, а он ответил, что не может объяснить на словах. Музыкой, которая о чем-то рассказывает, а не бессмысленным бренчанием. Марион сказала, что ей нравится Джордж Майкл и вроде того. Эдди ответил, что на его вкус это музыка слишком коммерческая, и перечислил названия нескольких групп, о которых она никогда не слышала: «Каменные розы», «Визжащие голубые мессии», «Армия нового образца». Они поспорили из-за «Ю-ту». Марион сказала, что не любит их, а Эдди не мог понять почему. Марион заявила, что они постоянно говорят глупости о Севере, хотя совершенно не разбираются в ситуации. Когда она спорила, ее глаза сужались, а взгляд становился острым и пронзительным, отчего Эдди чувствовал себя неуютно. Марион ехидно предположила, что Эдди из числа тех пяти миллионов, которые якобы видели их первое выступление на Ярмарке нарциссов.

– Видел? – рассмеялся Эдди. – Я там играл – в смысле подыгрывал – с моей первой группой, «Жрицами меда». Парни из «Ю-ту» вполне ничего себе, всегда присылают мне билеты, когда играют в Пойнт-Депо.

Подумаешь, фыркнула Марион, большое дело! Эдди возразил, что они много сделали в борьбе с апартеидом и что в Южной Африке их пластинки под запретом. Марион буркнула, что Южной Африке повезло, а Эдди ответил, что это дешевый наезд. Марион сказала, что причитать об апартеиде в дальних краях, конечно, очень здорово, но в Северной Ирландии тоже есть апартеид, разве не так? Как быть с интернированием, с убийствами, с пытками пленных?

– Да чушь это все, – поморщился Эдди. – Конечно, может, дела там идут не ахти как, но все же не до такой степени паршиво.

Он считал, что в Ирландии полно таких, кто дерется со своими же, и что «Ю-ту» – команда классных ребят, которые вправду сотворили чудо и здорово подняли репутацию Ирландии в других странах. Это еще как сказать, вставила Марион, смотря что Эдди понимает под Ирландией, что до нее, то она видит в Ольстере часть Ирландии.

– Послушай, – вздохнул Эдди, – не заводи насчет зеленого флага, ладно?

– Ты первый начал, и нечего тут гнуть линию!

– Какую еще линию? – снова поморщился Эдди. – Нет у меня никакой линии. Сказать по правде, мне вообще начхать…

– Линию Тэтчер, – перебила Марион. – Линию правительства. Я все это уже сто раз слышала от таких, как ты.

– От таких, как я?

– Да, от таких, как ты. Доморощенных леваков-буржуев из Дублина-четыре, – объявила она с видом расхрабрившегося ребенка, но Эдди вовсе не хотелось лезть в драку. – Да, – вздохнула она, – можешь удивляться, но я таких уже встречала.

Эдди рассмеялся:

– Послушай, малыш, если тебе охота верить во всю эту туфту – верь на здоровье! Только не вешай мне лапшу на уши, ладно?

Сидевший в углу лысый мужчина вытащил из пачки сигарету и, вопросительно глядя на Эдди, помахал ею в воздухе. Эдди перебросил ему коробок спичек, лысый прикурил и тем же способом вернул коробок.

– Слушай-ка, Эдди Вираго, – сказала Марион, – во-первых, думаю, ты слегка перехватил, – она скривилась, – называя меня «малышом».

– Верно, – улыбнулся он. – Touché[6]6
  Здесь: сдаюсь (фр.).


[Закрыть].

– А во-вторых, нужно, пожалуй, сказать тебе, что мой отец – член совета Шин фейн.

– Круто! – Эдди пожал плечами и отщипнул кусочек хлеба. – Впечатляет.

Это была правда.

Когда они вернулись в «Брайтсайд», Марион поднялась в номер, а Эдди задержался в холле, решил позвонить отцу. Все в порядке, сообщил он, правда, дорога была не очень, но на корабле он встретил приятеля по колледжу и собирается провести с ним денек-другой.

Они поговорили несколько минут; телефонный автомат глотал монетки с пугающей скоростью. У Патришии все в порядке, гуляет где-то со своим парнем – на какой-то благотворительной вечеринке, что ли, в пользу ирландских детей, подвергшихся насилию. Если вдуматься, звучит забавно. Эдди согласился.

– Кстати, Ирландия победила, – сказал отец.

Не прерывая разговора, Эдди просматривал газету.

– Отлично, па. Ты смотрел игру?

– Да, – ответил отец, – и выиграл пару пива. – Шумы и помехи искажали его голос. – Понимаешь, хорошая была игра, но не блеск.

– Ты вроде сказал, мы победили.

– Да, но ведь это только игра, верно?

Эдди увидел, как мистер Патель прошел через холл, с чашкой кофе в руке, отпер дверцу стойки и скользнул в заднюю комнату. Двигался он изящно и грациозно. Сразу видно: человек на своем месте и ориентируется тут с закрытыми глазами. Эдди позавидовал ему. По стенам скользили голубые блики и тени – от включенного телевизора.

– Да, – согласился Эдди, – только игра.

– И все же, – сказал отец, – ты прав, мы выиграли.

– Я пойду, па.

– Давай, не трать деньги попусту.

– Спокойной ночи, па.

– Тридцать восемь пенсов за минуту. Черт знает что!

– Да, вконец оборзели, па. Послушай, мне пора.

– Ладно, сынок, слушай, я хотел тебе сказать…

Телефон щелкнул и отключился, прежде чем Эдди успел открыть рот. Он еще немного постоял в маленькой темной телефонной будке, размышляя об отце и о том, не стоит ли перезвонить ему – просто чтобы нормально пожелать доброй ночи. Но он понимал, что это будет выглядеть глупо. Позвонить бы кому-нибудь еще, но кому? Открыв телефонную книгу, он отыскал собственную фамилию. Вираго оказалось не так уж и мало – семнадцать, если точно. В Дублине они были единственными. Это здорово упрощало жизнь. Ему достаточно было назвать свою фамилию и сказать, чтоб искали в телефонной книге, а там других Вираго не было. Все просто. В Лондоне, похоже, будет посложнее.