Текст книги "Ковбои и индейцы"

Автор книги: Джозеф О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Эдди от всего этого тошнило, но ему нужна была работа, и, как выяснилось, он неплохо в ней преуспел. Он разработал свои приемы. Если считать явную чушь видом искусства, то Эдди достиг в нем виртуозного мастерства. По крайней мере, так утверждал Майлз, а уж он-то в этом разбирался.

– Ты самый лучший трепач, какого я когда-либо встречал, Эдди, – заметил он, – и знаешь, что я тебе скажу? Это комплимент.

Секрет заключался в том, чтобы как можно скорее упомянуть: образцы раздаются бесплатно. Эдди обнаружил, что больше, по сути, делать ничего и не надо. Он называл себя Эдди Смит, потому что «Вираго» было слишком длинно и необычно и слишком много драгоценных секунд уходило на то, чтоб повторять это имя удивленным жертвам на другом конце провода. Майлз помогал ему оттачивать технику. Он изложил Эдди все теории, все хитрости и мнемонические приемы, которые изучил на курсах. Рассказывал он все это в пабе за обедом, непременно шепотом и с видом агента КГБ, передающего связному секретную информацию.

Похоже, Эдди нравился Майлзу. Он сказал, что как-нибудь вечерком пригласит Эдди и его подружку в свой вигвам, но Эдди ответил, что у него нет подружки и по вечерам он слишком занят своей музыкой, так что в любом случае из этого ничего не получится. Майлз особо не переживал.

– Как-нибудь в другой раз. Понимаешь, ты и я, Эд, – мы разные, – сказал он, и Эдди признал несомненную справедливость этого утверждения. – Но в некоторых вещах мы одинаковы, Эд. И знаешь что? Мне это нравится.

Тем не менее одна проблема все-таки существовала. Чем дальше, тем труднее Эдди становилось выносить общество «парней». Он даже с Марион не мог это обсудить, ведь узнай Марион хотя бы половину того, что говорят «парни», она немедленно объявит, что Эдди безмозглый болван, раз до сих пор не ушел оттуда.

Близилось Рождество; Эдди решил, что дотянет здесь до Нового года – глядишь, тем временем подвернется место получше. Непременно подвернется. Эдди позвонил отцу и попросил купить ему авиабилет: он, мол, хочет провести Рождество дома. Отец недовольно заворчал. Спросил, почему бы Эдди не купить билет на свои деньги. Эдди ответил, что сейчас он в несколько стесненных обстоятельствах.

– Небольшая проблема с финансами, па, – сказал он. – Временные трудности, понимаешь?

После настоящей бури вздохов отец согласился прислать билет. Но это будет подарком для Эдди на Рождество. Другого подарка он не получит и пусть не жалуется. Так-то вот. Он деньги не кует. Эдди сказал, что согласен, все в порядке.

Потом, всего через три недели после того, как Эдди приступил к работе, случилось нечто неожиданное.

Они все отправились в «Грязную утку» – выпить с Фитци, младшим сотрудником, который, к немалому удивлению «парней», решил после Рождества покинуть уже официально переименованную в «Натти Сакс-эн-Бэгз» фирму и поступать в колледж. Майлз был в хорошем настроении. Он только что сумел продать пятьдесят семь тысяч больших мусорных мешков чилийскому министерству безопасности, и дела компании выглядели весьма неплохо. Сегодня он ставил выпивку. Вечер начался хорошо, даровой закуски было достаточно, и, по словам Майлза, «она того стоила, поскольку всему племени хорошо».

Но потом вернулся Джонни К., очередной раз безуспешно пытавшийся обольстить официантку; он восторженно потирал руки и что-то нечленораздельно бормотал себе под нос. Джонни немедленно подхватил Кита и Эдди и увлек их к стойке бара.

– Посмотрите, – сказал он благоговейно, – только посмотрите на это. Здорово, да?

Через секунду-другую они сообразили, что Джонни К. указывает на большие круглые часы на зеркальной стене за стойкой; вокруг циферблата были написаны названия всех коктейлей, какие Эдди знал, и нескольких ему неизвестных.

– Ешь твою мышь, – ахнул Кит. – Я понял, что ты имеешь в виду!

Джонни К. придумал классную штуку, и «парни» загорелись. Они решили пить всё подряд до полуночи. Смерть или Слава. Вырубон или балдеж.

После того как умолк хор, распевавший «Давай, давай, давай!», усталый хозяин заведения попытался призвать их к осторожности. Сказал, что эти коктейли – верная смерть и что он за последствия не отвечает. Однако Майлз настаивал. Извлек из бумажника две пятидесятифунтовые бумажки и демонстративно запихнул их хозяину в нагрудный карман, заявив, что здесь гуляет лучшая на всем свете команда продавцов и что он не намерен их разочаровывать. «Парни» орали и колотили кулаками по столам, ожидая официантку, которая испуганно семенила к ним, сгибаясь под тяжестью полного подноса. Нетерпеливые руки расхватали стаканы, в которых плескалась жидкость невероятных цветов и экзотического состава. Эдди рассмеялся. Он знал: все кончится тем, что в «Брайтсайде» его вывернет наизнанку, но сейчас это не имело значения. Он был счастлив. У него хватало денег. А проглотив первые же приторные коктейли с заковыристыми названиями, он так опьянел, что все стало ему безразлично.

– Класс! – возвестил раскрасневшийся Майлз, размахивая своими часами. – Последним на циферблате стоит «Либеральный демократ». Ты как, Эд?

– Майлз, – невнятно пролепетал Эдди, – я пьян в стельку, я устал, я голоден, но мне уже все равно.

Джонни К. сказал Эдди, что это самый кайф. И что неплохо иногда побыть голодным. Дескать, ирландцы едят слишком много картошки и это отражается на их мозгах. Эдди ответил, что англичане слопают все, что угодно, лишь бы оно было в консервной банке.

– Если бы генерал Гальтьери вправду хотел оттрахать англичан[30]30
  Намек на англо-аргентинский вооруженный конфликт из-за Фолклендских (Мальвинских) островов, закончившийся в 1982 г. поражением аргентинской военной хунты.


[Закрыть], – сказал он, встряхивая свой «Оттяжной удар», – ему нужно было попросту снять со всех банок аргентинского мяса маленькие ключики-открывалки, только и всего.

Медленно потягивая «Громилу Харви», Кит хихикнул.

– Это слишком жестоко, Эдди, не по-христиански.

– Ну а я и не какой-нибудь паршивый христианин.

– Но ты ведь и не какой-нибудь чертов иудаист, а? – с ужасом спросил Кит.

– По правде, я агностик, – объявил Эдди, в три глотка приканчивая «Дрожь в коленях».

– Ну и ну, – протянул Кит, – неужто? А я – Телец, ешь твою мышь.

– Откуда в женском туалете сигаретный автомат? – проворчал Джонни К., ни к кому конкретно не обращаясь.

– Это машинка для тампонов, идиот, – вздохнула Мария.

– Религия – опиум для народа, Кит, – вежливо буркнул Эдди, сдувая пену с «Множественного оргазма», – как говорил Маркс.

– Граучо, да? – истерически хихикнул Майлз.

– Я серьезно, Эд, приятель, – сурово возгласил Кит, ковыряя в носу. – Как насчет природы и всего такого? Я серьезно… нет, кончай ржать, Джонни, отморозок… Как ты все это объяснишь, а?

– О чем ты? – промямлил Эдди.

Мутным взглядом Кит уставился куда-то вдаль и задумчиво почесал в паху. Отхлебнул коктейля «Раздвинь ляжки» и недовольно фыркнул, пролив несколько капель на галстук.

– Ну, представь себе маленький цветок, ну да, я имею в виду такой маленький цветочек, сечешь, едрен батон? Ладно, я хочу сказать – заткнись, Мария, – я хочу сказать, почему, ешь твою мышь, он вообще должен существовать? Маленький дурацкий паршивый цветочек, от которого никакой пользы? В этом же нет смысла, верно?

– Оч' просто. – Эдди отхлебнул из стакана. – Эволюция.

– Какая, к чертовой матери, эволюция? – фыркнул Кит. – Засунь ее себе в задницу, Эдди. Это потому, что Бог его создал и посадил, сечешь? Всё для чего-то нужно, едрен батон.

– Парни, парни, парни, парни, парни, парни, – сказал Майлз, – парни, пожалуйста…

– Отвянь ты, – оборвал его Кит, – и дай мне еще один такой, с бумажными зонтиками.

У Эдди возникло ощущение, что в мозгах потихоньку назревает взрыв.

– Нет, Кит, послушай, – возразил он, залпом опрокинув «Костолома Рэмбо», – ты должен понять, парень, понимаешь…

Он вытер губы тыльной стороной руки. Ему было тепло и весело, он чувствовал глубокое удовлетворение; вдобавок он только что заметил, какие замечательные у Кита глаза – голубые, до странности добрые, честные, просто замечательные глаза.

– Я хочу сказать, парень, я люблю тебя и хочу, чтобы ты понял правду.

Ошеломленный, покрасневший Кит заметил, что рука Эдди вцепилась в лацкан его пиджака.

– Ты должен понять, Кит, должен освободиться, черт возьми. Я имею в виду – настроиться на реальность, понимаешь, о чем я? Слушай, ты когда-нибудь читал Китса? Или Уильяма Блейка?

– Он прав, – вздохнул Джонни К., поджав губы, скорбно кивая и безрадостно прихлебывая «Космическое оружие». – Он чертовски прав…

Эдди обнял Кита за плечи.

– Отвали, придурок, – предостерегающе буркнул Кит. Эдди рассмеялся и ткнул его кулаком в грудь. Потом высыпал на мокрый стол содержимое спичечного коробка и принялся рассказывать о жизни и деятельности Дарвина, меж тем как Кит с искренним рвением расправлялся с большой порцией «Ручной смеси».

Три «Французских письма», один «Свали меня» и половина «Ради бога, выпори меня» не помогли – Эдди ничего не добился. Кит начал злиться. Мрачно приканчивая большими глотками «Смесь Боллока», он принялся стучать кулаком по столу.

– Бог есть, ешь твою мышь, и мне начхать на то, что ты там несешь про каких-то биглей[31]31
  «Бигль» – корабль, на котором путешествовал Чарлз Дарвин; но бигль – порода собак.


[Закрыть], придурок.

– Знаешь, – сказал Эдди, – Иисус был хороший человек, но всего лишь пророк.

– Что вы там про оброк? – встрепенулся Майлз.

– Не трогай Иисуса, – предупредил Кит, погрозив Эдди пальцем. – Я серьезно, Эдди, шутки шутками, но не трогай.

– На земле мир, и в человеках благоволение, – икнул, Джонни К., из носа у него потекла розовая жидкость.

– Бога нет! – рявкнул Эдди, глотая горький двойной «Раздразни его». – Все это полная хренотень, пропаганда для крестьян, и ты это знаешь, Кит. Ты чего крутишь, парень? А ну давай, колись. Может, рекламу делаешь Папе Римскому, черт подери, а?

Кит допил «Уныние пивовара», скрестил руки на груди, громко рыгнул, закрыл глаза и усердно закивал:

– Ну да, конечно, для всех это хорошо, только не для наших вонючих интеллигентов… я вот что хочу сказать, Эдди Вираго, или как тебя там, я – рабочий класс и горжусь этим, ешь твою мышь!

– Но, Кит, – пробормотал Джонни К., – разве последний раз ты голосовал не за тори?

– Ха! – выдохнул Эдди, чуть громче, чем следовало бы, и в горле у него булькнуло.

Майлз нервно покосился на него.

– Тебя тошнит, что ли? – поинтересовался он, прикрывая рукой свой стакан.

– И не думал даже, ты, недоносок, – пролаял Кит. – И дело не в этом. Тут речь о другом.

– Господи, – вздохнула Мария, – ты что, вправду бестолочь, Кит?

– По крайней мере, я не какая-нибудь там вонючая лесбиянка, – рявкнул Кит, – в отличие от некоторых.

Эдди обнаружил, что с трудом двигает челюстью. В животе было такое ощущение, словно он проглотил стиральную машину. Каждое слово, произносимое Китом, свистело у него в ушах, будто все они начинались на «с». Это действовало на нервы. Как и до странности неприятные, хитрые и слишком близко посаженные голубые глазки Кита. Да. Он никогда раньше этого не замечал, но так оно и было, без сомнения. Теперь Эдди видел это отчетливо. И нос у него слишком большой. Господи Иисусе, какой же мерзкий ублюдок. Таких, как Кит, думал Эдди, нужно просто ставить к стенке и расстреливать. Или забивать дубинкой.

Уши Эдди горели от ярости; он глотнул «Сведи меня с ума».

– Да, такие засранцы, как ты, и начали эту поганую гражданскую войну в Испании. Ты лично, ты, паршивый фашист. И нечего вертеть башкой. Я с тобой говорю, Адольф.

– Почему мы не можем просто любить друг друга, – всхлипнул Джонни К., – почему мы не можем…

– Какие у тебя планы на Рождество, Эд? – жизнерадостно поинтересовался Майлз.

– Отвали, реакционер, – ответил Эдди.

Внезапно уронив слезу в стакан с коктейлем «Утопи мою тоску». Кит пробормотал:

– Я же говорю о бедном маленьком младенце Иисусе, он совсем один в своих маленьких яслях, только он, да паршивые коровы, да дерьмо, да солома… Совсем один на свете. Некому о нем позаботиться. Бедный малютка.

Он шумно высморкался прямо в свой галстук, зеленый в красноватую полоску.

– Ах, как мило, – оскалился Эдди, – просто чудесная рождественская проповедь! Представь, что, если деревенский викарий назовет мнимого сыночка всемогущего божества «плодом незаконной любви»? Просто очаровательно.

– Вот из-за чего вся эта хреновина в Ирландии, у вас там вообще нет никакой религии. Солнцепоклонники чертовы.

– Перебор с религией, – загремел Эдди, – вот в чем проблема! Что нам на самом деле нужно, так это организованные массы рабочего класса, – тут он вдруг осознал, что поднимается на ноги и сжимает кулак, – которые объединятся, сбросят цепи рабства и низвергнут своих подлых капиталистических угнетателей. – При этом ему отчетливо послышался шквал аплодисментов героического пролетариата.

– Это кто же тут подлый, ты, придурок? – прошипел Кит.

– Кто-то говорил про «Цепи рабства»? – спросил Майлз. – По-моему, я их уже пил.

– Рабочий класс, черт меня побери, – объявил Джонни К.

– О господи, пора по домам, – простонала Мария и потянулась за своим пальто.

Внезапно все умолкли. Только музыкальный автомат тарахтел поодаль. Майлз допил свой «Дж. Данфорт Куэйл» и закурил сигарету. Казалось, все смотрели на него – все, кроме Кита и Эдди, которые таращились друг на друга. Потом Кит качнулся вперед и закрыл руками глаза. Заплакал. Плечи его дрожали, и Джонни К. успокаивающе похлопал его по ляжке.

– Я, пожалуй, пойду, парни, – сказал Фитци, – большое спасибо за проводы.

– Ты ублюдок, – рыдал Кит, – бессердечный ублюдок, Эдди.

– А ты, – взвизгнул Эдди, – дерьмовый монотеист.

Хозяин за стойкой бара глубоко вздохнул и щелкнул пальцами. В дверях вырос чернокожий вышибала, тяжелой походкой протопал к Эдди, опустил ручищи ему на плечи и аккуратно усадил на место.

– Все в порядке, старина, – сказал ему Эдди, – Нельсон Мандела и все такое, точно? Одна пуля, один переселенец, верно?

– Не говори так, Пэдди, – сказал Кит, улыбаясь с внезапной самоуверенностью, – ты не в Белфасте, едрен батон.

Эдди снова встал, чувствуя себя до странности трезвым, абсолютно трезвым, безнадежно трезвым – более трезвым, чем если бы вовсе не пил, более трезвым, чем когда-либо в жизни, если хотите знать, но это не ваше собачье дело. В его жилах струилась чистая дистиллированная ненависть. Презрение жгло его мозг. Он открыл рот, но не мог произнести ни слова. Перед глазами все плыло, словно в жарком тумане. Каждая пора источала жар. Казалось, все в пабе смотрят на него. Он уставился на Кита и, раскачиваясь из стороны в сторону, вдруг осознал, что хочет укокошить его каким-нибудь изощренным и непременно мучительным способом.

– Спокойно, Эд, – сказал Майлз, – не сходи с ума. Вот, выпей-ка «Множественный оргазм».

Эдди запрокинул голову и заголосил, обращаясь к фальшивым дубовым балкам:

Мэгги, Мэгги, Мэгги – прочь, прочь, прочь,

Мэгги, прочь,

Мэгги, прочь,

Мэгги, Мэгги, Мэгги…

– Прочь, прочь, прочь, – рассеянно повторил Майлз.

– Не удивительно, верно, ешь твою мышь? – сказали оба Кита, качая ужасными оскаленными головами.

– Что «не удивительно»? – выплюнул Эдди.

– Не удивительно, что у них там творится, в Стране лепреконов.

Четыре Джонни К. захихикали в стаканы.

– Заткните пасти, – гаркнул Эдди армии Китов, вертевшихся перед ним, как стекляшки в калейдоскопе. – Я вас предупреждаю.

– Валяй, Пэдди, – оскалились они.

Майлз допил «Миссионерскую позу» и попытался что-то сказать.

Но опоздал. Бар словно взорвался. Стаканы, пепельницы, оливки, ломтики лимона и маленькие розовые бумажные зонтики полетели в разные стороны. Кто-то взвизгнул. Музыкальный автомат подпрыгнул. Эдди обнаружил, что прижат к стене, а прямо перед ним маячит улыбающееся лицо Кита. Услышал треск ткани, когда Кит рванул его за воротник рубашки. Увидел кровь. Увидел, как Джонни К. и Рассел держат Майлза под руки. Услышал звук бьющегося стекла. Увидел, как кто-то незнакомый улыбается ему.

Губы Кита шевелились. Прикрыв глаза, он тяжело пыхтел, по щекам ходили желваки. Он плюнул Эдди в лицо.

Широкий веснушчатый лоб Кита врезался Эдди в нос. Потом Кит расправил плечи, стиснул зубы и снова ударил Эдди головой. Эдди не противился боли. Почувствовал, как непонятная сила закручивает его тело. Врезался щекой в стену. Кто-то заломил ему руку за спину. Кровь из разбитого носа мерно капала на кафельный пол. Потом его ударили под колено, и он рухнул на пол, словно собрался молиться. Брюки сзади стали мокрыми и теплыми. Где-то гудело пламя.

Эдди лежал на спине, глядя в потолок, не в силах говорить. Он попытался шевельнуть руками, но спину пронзила боль, разлилась по всему телу, так что в конце концов он уже не мог понять, откуда она взялась. Сверху на него глядели какие-то лица. Комната закружилась, сперва медленно, потом замерла, а потом опять начала набирать обороты, как карусель в огнях и грохоте музыки. Потом все вдруг стало черно-белым. Эдди сглотнул и ощутил во рту металлический соленый привкус крови. Лицо было клейкое. Словно в меду. Он подумал о Марион. В глубине своего истерзанного сознания он желал только одного: чтобы она оказалась здесь. В огне он видел ее тонкое личико, видел, как она кричит от боли, видел ее потемневшие глаза и пылающие волосы, ее руки, тянувшиеся к нему из языков пламени.

Когда Эдди проснулся, голова у него раскалывалась, мозг словно буравила пневматическая дрель. Он лежал на спине, в комнате, облицованной белой плиткой, а над ним склонялся Майлз – без галстука, ворот расстегнут, белая рубашка перепачкана кровью. У дальней стены стояли двое полицейских – один чернокожий, другой белый, на вид очень усталый.

– Ну, слава тебе господи, – простонал Майлз.

Он велел Эдди молчать. Сказал, что Эдди прокусил себе язык и едва не захлебнулся кровью.

Сиделка была из Ирландии. Она наложила швы на его голову и приложила лед к лицу. Еще она сказала, что «Ю-ту», по ее мнению, делают для Ирландии большое дело.

– Если вы скажете что-нибудь о Дине Бобе, – предупредил ее Эдди, – я закричу.

– Бедняга, – вздохнула она, – до белой горячки допился.

Майлзу сообщили, что Джонни К. и Рассел, скорее всего, будут в порядке, но еще один из его работников проведет ночь за решеткой. Эдди толком не мог ничего сказать.

– Вы хотите, чтобы ему предъявили обвинение? – вздохнул чернокожий полицейский. Эдди яростно закивал. Майлз положил руку ему на плечо.

– Послушай, Эд, приятель, – сказал он, – это безумие, мы ведь не хотим наделать глупостей, верно?

– Посади этого подонка, – выдавил Эдди, – и убери от меня руки, Майлз.

Через час, когда стало полегче, Эдди добрел до телефонной будки в холле и позвонил Марион. Она до смерти испугалась. Его голос, сказала она, звучит так, словно у него полон рот каши. Сперва она не поверила, что он звонит из больницы. Но когда он ввалился в двери «Брайтсайда», весь в синяках и ссадинах, она поверила.

Он сказал Марион, что пришел на помощь маленькой старушке, которую хотели ограбить двое бритоголовых на улице Олл-Сейнтс-роуд.

Марион сказала, что в этой стране полно сволочных типов. Да, согласился Эдди, и хуже всего, что у него вдобавок сперли бумажник с месячным жалованьем и теперь он на мели. Ничего страшного, сказала Марион. Она одолжит ему несколько фунтов.

Пока Эдди лежал на кровати, дрожа от холода, в одних трусах, с мокрым полотенцем на лице, в комнату зашел мистер Патель. Он спросил, не может ли Эдди сесть на минутку, и, сияя от гордости, вручил ему конверт. Эдди передал его Марион. В конверте оказались акции «Темз уотер» на двести фунтов. Он приберегал их как подарок на Рождество, сказал мистер Патель, за то, что они помогли ему во время забастовки, но в нынешних обстоятельствах лучше забрать акции сейчас. Он надеется, для них это хорошее начало и они найдут деньгам правильное применение. По его словам, он очень расстроился из-за происшествия с Эдди и не хочет, чтобы они плохо думали об этой стране.

– Здесь не все такие, – печально заметил мистер Патель, – эти животные – просто гнилое яблоко, Эдди, ложка дегтя, понимаете?

В понедельник Майлз вызвал Кита и Эдди на ковер.

– Вы оба славные парни, – начал он. – Весь мир перед вами. В этой игре вам обоим светит хорошее будущее, но я не могу допустить, чтобы вы вели себя как какие-нибудь апачи, черт подери.

Он велел им поцеловаться и помириться, выкурить, так сказать, трубку мира. Кит уставился в пол и сказал, что очень сожалеет. Он ничего не имеет против ирландцев или против евреев, если на то пошло. Это все выпивка, ешь твою мышь. Майлз твердо заявил, что больше такого быть не должно. Кит сказал, что цепь и ядро заставили его посмотреть на вещи по-другому, особенно когда он вернулся домой, проведя ночь за решеткой, если это способно утешить. Эдди покачал головой и сказал, что не держит зла. Кит выглядел искренне расстроенным и твердил, что просит прощения, что ему очень жаль и что он ни на кого не в обиде; в конце концов это стало утомительно. Майлз сидел с гордым видом отца, чей сын выиграл соревнования. Он сказал, что к Рождеству оба они получат премию.

– Только не тратьте все на вино, женщин и песни, – прибавил он. – Деньги, истраченные на песни, часто оказываются выброшены на ветер.

Потом он сказал, что они могут вернуться к работе и больше разговоров об этом происшествии не будет.

– Мы все здесь одна команда, – сказал он. – Помните об этом.

Через несколько дней, когда в Лондоне началась шумная рождественская неделя, Эдди получил по почте свой авиабилет. Когда Марион вечером вернулась домой, он сказал ей, что у него наконец есть хорошие новости. Менеджер «Тепличных цветов» в Дублине прослушал его запись и оплатил билет на самолет, чтобы вместе с Эдди поработать на Рождество над новым альбомом. Марион не поверила своим ушам. Обняла его и принялась целовать лицо, с которого еще не сошли синяки. Эдди спросил: ничего, если ей придется отправиться в Донегол на пароходе одной? Она сказала: конечно нет. Потом снова поцеловала его и объявила, что теперь у нее настоящее Рождество. Эдди сказал, что ни на что особенно не рассчитывает, но это здорово добавит ему опыта. Марион ответила, что это просто великолепно и что она купила бутылку шампанского. Даже мистер Патель выпил глоточек. И миссис Патель тоже.

Мистер Патель сказал, что у них есть хороший повод для праздника. Слезы навернулись на его прекрасные карие глаза. Миссис Патель опять в положении. Он с поклоном указал на свою жену, словно фокусник, только что распиливший женщину надвое и снова воссоединивший половинки.

– Я очень горжусь ею! – воскликнул он, сжав маленькую ручку миссис Патель. – И желаю вам, чтобы вы двое были так же счастливы, как мы.

Эдди хотел пойти с Марион в клуб, но ей нужно было собирать вещи. Она уезжала рано утром.

– Не все мы такие великие рок-звезды, как ты, Эдди Вираго, – поддразнила она его, – не все могут так хорошо устроиться.

Затем она повторила, что гордится им.

– Ага, – пожал плечами Эдди, – я знаю.

– Счастливого Рождества, Эдди, – ласково сказала она. – Я буду думать о тебе.

Они занимались любовью в темноте, и белые отблески рекламы плясали на стене, украшенной двумя строчками алфавита.

О'Коннел-стрит была покрыта серой слякотью, под которой снег был спрессован в твердокаменный монолит. Из пабов и диско-баров то и дело вываливались шумные толпы дублинских выпивох, отмечавших сочельник. По улицам разъезжали полицейские машины, выстраиваясь в ряд на обледенелых поворотах, красные габаритные огни отражались в мокрых стеклах витрин, освещали манекены с печальными глазами. Вода в фонтане памятника Анне Ливии замерзла, сквозь лед просвечивали, словно доисторические окаменелости, пакеты от чипсов, баночки из-под кока-колы, упаковки от презервативов и обертки от гамбургеров. Бледно-желтые окна Главного почтамта украшены зелеными лентами и надписями золотом «Добро пожаловать домой на Рождество!». На Генри-стрит сквозь пурпурный туман призывно горели лампочки-звезды. И на Толбот-стрит тоже. Эдди видел, как подвыпивший человек в костюме Санта-Клауса остановил такси и нырнул внутрь, задержавшись всего на секунду, чтобы достать из нагрудного кармана пачку сигарет. На автобусной остановке стояли двое солдат, рядом примостились объемистые рюкзаки. От дверей закусочных тянулись длинные очереди. Бильярдные залы и игровые ряды были полны молодых ребят в джинсах, бранящихся, загоняющих в лузы бильярдные шары. И вся улица, казалось, вибрировала от гудения и звона игровых автоматов, радостных воплей счастливчиков, сорвавших джек-пот, и грохота тяжелого рока. По тротуару прогуливались влюбленные, в глазах у них сверкали рождественские огни – они смеялись, ссорились, целовались. Под статуей Дэниела О'Коннела[32]32
  О'Коннел Дэниел (1745–1847) – ирландский политик, лидер либерального крыла ирландского национального движения, выступавший за разрыв англо-ирландской унии 1801 г.


[Закрыть] устроилась группа торговок, закутанных в клетчатые пледы; прихлебывая из фляжки какое-то горячее питье, они пересчитывали дневную выручку и складывали ее в маленькую старую корзинку. На черной воде Лиффи плясали огни, серебром поблескивал мост Хафпенни, а в Феникс-парке над огромным католическим крестом сияла неоновая радуга.

Эдди шагал мимо темного здания Тринити-колледжа к Уэстланд-роу со смешанным чувством робости и радостного возбуждения. На Рождество Дублин – город опасный. Слишком много знакомых, которые так и норовят выскочить из темноты и бросить тебе прямо в лицо все, что думают.

У «Кеннеди» было шумно и многолюдно. Когда Эдди толкнул дверь и вошел, замерзшее лицо обожгло жарким воздухом, насыщенным запахом пота и парами «Гиннесса». Из динамиков гремела народная музыка, парочка студентов в пальто с капюшоном подпевала и размахивала руками, когда вступал хор. В тепле у Эдди заболели замерзшие нос и уши. Вдобавок болела и голова. Под потолком висела густая сизая туча сигаретного дыма, временами она покачивалась, но сохраняла форму. Из рук в руки над головами посетителей передавались кружки пенного пива; пена капала на пол и на спины людей. Эдди боком проталкивался к стойке, видя вокруг знакомые лица, впитывая атмосферу флирта, сплетен и болтовни, которая так характерна для кануна Рождества.

– Привет, сосунок, – послышалось за спиной, – как дела?

Эдди обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть возле своей щеки розовые губы.

– Дин Боб, – рассмеялся он, – что происходит?

– Да ничего, если не считать грабительской квартплаты, – тоже засмеялся Боб, крепко пожимая руку Эдди. – А у тебя что стряслось?

– У меня все отлично, – ответил Эдди, – просто отлично.

– Господи Иисусе, старичок, – воскликнул Боб, – что у тебя с лицом?

Эдди ответил, что это долгая история.

Дин Боб жевал резинку и, по обыкновению, выглядел нарочито спокойным и уравновешенным. Сквозь дырявые джинсы виднелись костлявые колени, а терракотовый джемпер в мелкую клетку явно нуждался в основательной чистке. Боб схватил Эдди за локоть и потащил в туалет, где достал из заднего кармана джинсов маленькую табакерку. Заговорщицки оглядевшись по сторонам, он втолкнул Эдди в кабинку и отвинтил крышку. В табакерке был тонкий белый порошок.

– Я мечтаю о белом Рождестве, – хрипло пропел Боб и свернул трубочкой синий двадцатифунтовый банкнот. – Рад снова видеть тебя, приятель!

Он дружески хлопнул Эдди по спине, сунул коробочку в его дрожащие руки. Эдди вдохнул белый, кисловато пахнущий порошок. С банкнота на него мрачно смотрел У.-Б.Йейтс.

– Герой вернулся домой, – сказал Боб, прикрыв глаза, и тоже вдохнул порошок. Эдди шмыгнул носом, глаза заслезились.

Боб сказал, что их компания заняла пару столов в задней комнате, но Эдди сперва выяснил, кто там собрался. В Дублине было несколько человек, которых ему вовсе не хотелось видеть. И его совершенно не радовала перспектива снова окунуться в атмосферу добрых старых дней.

– В атмосферу? – переспросил Дин Боб. – В атмосферу? Ты где жил все это время, приятель? На планете Вудсток?

К своему удивлению, Эдди почувствовал, что краснеет.

Боб велел ему остыть и не таращить глаза. Он поволок Эдди в заднюю комнату, к столу, вокруг которого Эдди увидел множество давно знакомых лиц, включая Рут и Джимми, сидевших в дальнем конце. Боб снова хлопнул Эдди по плечу и гаркнул:

– Эй, глядите! Нашего полку прибыло!

Лица повернулись в сторону Эдди. Кривые улыбки. Рут махнула рукой, приглашая Эдди сесть рядом. Она и на сей раз выглядела взвинченной. Джимми казался пьяным, потным и каким-то постаревшим.

– Позднее, – одними губами ответил Эдди. Рут явно была разочарована.

Эдди уселся рядом с Дином Бобом и Ронни Кавана; кто-то сунул ему стакан.

– Ну, как тебе там? – внезапно спросил Ронни.

– Нормально, – ответил Эдди.

– А мне тошно. Я там был несколько раз. Пиво у них на вкус как моча.

Боб громко расхохотался:

– Ничего удивительного, парень!

– Мне там нравится, – сказал Эдди.

– Да пожалуйста! – Ронни слизнул с верхней губы пивную пену. – А пиво там все равно как моча.

Боб сказал, что он слишком много пьет, не мешало бы последить за собой.

– Такой у меня характер: если уж я чего решил, то не отстану, – сказал он. Ронни ответил, что никогда этого за Бобом не замечал.

– Я с собой сам разберусь, и мне наплевать, – заявил он. – На твой характер, я имею в виду.

Боб ответил ему непристойным жестом.

– Как дела с рок-н-роллом? – поинтересовался он у Эдди.

– Да все в порядке, – скромно ответил Эдди. – Наклевывается парочка записей. Пока был там, маленько поработал за неплохие деньги.

– Быть того не может! – каркнул Боб. – Здорово!

– Ну? – заинтересовался Ронни. – И на кого работал?

– На «Иисуса и Марию Чейн», – ответил Эдди, закуривая сигарету.

– Везунок, – сказал Боб. – Сколько платили?

– Два пятьдесят в день, – небрежно пожав плечами, ответил Эдди. Ронни отхлебнул пива.

– А до трех фунтов не добавили? – спросил он.

Дин Боб опять хохотнул и сказал, что Ронни трепло. С его арканзасским акцентом слово прозвучало как-то странно.

– Молодчина, Рон, – улыбнулся Эдди. – А ты как устроился?

Ронни работал печатником у своего отца, ожидая, когда снова начнется набор на государственную службу. Он по-прежнему кое-что писал, но немного. Воскресные рассказы, стихи и прочие пустяки.

– Совершеннейшие пустяки, – сказал Боб, но Ронни не обратил на него внимания.

Он встречался с какой-то девушкой из Германии, которая изучала местный фольклор.

– Ты знаешь, о чем речь, – говорил он. – Волшебные лепреконы и все такое.

Похоже, его девушка тоже была из «зеленых», в последнее время «позеленели» буквально все.

Боб спросил, не завел ли себе Эдди любовь в Лондоне. Слово «любовь» он произносил со смаком, протяжно, нараспев.

– Давай, Эдди, колись, – сказал он, – кто тебе взбивает сливки?

Ронни сдавленно хихикнул.

– Нет у меня ничего такого, – ответил Эдди. – Неохота. Особенно после последнего раза.

– Пуганая ворона, а? – сказал Боб.

На дальнем конце стола кто-то опрокинул пинту «Гиннесса». Высокая девушка, которую Эдди не узнал, стремительно вскочила и разразилась руганью. На белом платье расплывались темные пятна.