Текст книги "Ковбои и индейцы"
Автор книги: Джозеф О'Коннор
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Джозеф О'Коннор
Ковбои и индейцы
Эдди Вираго била дрожь.
Он резко откинулся на спинку кресла и отхлебнул из пластикового стаканчика глоток силинковского[2]2
«Силинк» – судоходная компания.
[Закрыть] джина, заметив, что оттопырил дрожащий мизинец, как этакая безумная герцогиня. Леди Бракнелл или другая чокнутая грымза. Хорошие манеры. Прав был отец. Никаким образованием их не вытравишь.
Этот оттопыренный мизинец вызывал неловкость. Выдавал его с головой. Будь Эдди не один, он, наверное, даже сострил бы на эту тему. Но рядом никого не было. Эдди Вираго был один – со своей гитарой и своим «я». Правда, в двадцать четыре года это не слишком тревожит. Быть одному – просто здорово. Ты еще не знаешь, пока не знаешь, что есть настоящее одиночество, но для тебя оно много значит, а это уже кое-что.
Воздух в салоне застоялся, пропах табачным дымом, дезинфекцией и жирной едой. На губах Эдди чувствовал привкус соли. Стенные лампы-ракушки светили до того тускло, что он лишь с трудом различал дальний конец помещения, где за огромным иллюминатором катило волны ночное море.
Эдди физически ощущал, как глубоко внизу, под автомобильной палубой, клокочет вода, как исполинский корпус парома рассекает во тьме волны, вспыхивая белым металлом, взбивая белоснежную пену. Он прямо воочию видел, как нос корабля вздымается над морем и опять зарывается в воду, вспарывая ее словно клинок. Почему-то от этих мыслей к лицу жарко прихлынула кровь.
Лицо у Эдди было красивое, вне всякого сомнения. Оно напоминало портреты кисти прерафаэлитов – по крайней мере, так однажды сказала ему Дженнифер, эта чертова кривляка. Первый год изучала историю искусств, а уже воображала себя Мелвином Брэггом, будь он неладен, или кем-то в этом роде. Впрочем, что бы там ни говорила Дженнифер, Эдди и так знал: он парень хоть куда. Сам, конечно, говорил, что внешность значения не имеет. Говорил каждое утро, разглядывая себя в зеркале, и каждый вечер, когда чистил свои безукоризненно белые зубы. Твердил при каждом удобном случае, любому, кто был готов слушать. Но красивые люди всегда так говорят и, произнося эти слова, выглядят, как правило, особенно здорово. Эдди умел вскружить голову, и раньше, и сейчас, и рассчитывал, что при малой толике везения, которая неизменно сопутствует красивой наружности, так и будет кружить головы, пока не отбросит коньки. И даже тогда, подобно своему кумиру Сиду Вишезу[3]3
Вишез Сид (наст, имя Джон Саймон Беверли) – бас-гитарист группы «Секс пистолз».
[Закрыть], будет весьма симпатичным покойником.
Длинные девичьи ресницы. Уши не большие и не маленькие – как раз то, что нужно. Безупречной лепки нос. Глаза большие, блестящие, в меру невинные и кроткие, как у лани, – он особо отрабатывал такой взгляд. Кожа загорелая, гладкая. А чуть припухлые губы привычно сложены в надменную гримаску, словно говоря: «Если хочешь, можешь поцеловать, а не хочешь – тоже неплохо».
Впрочем, сейчас глаза утратили свою привлекательность. Даже сам Эдди признал бы это. Обычно ясные, светло-карие, оттенка опавшей листвы, после вчерашнего вечернего загула глаза саднили и зудели, а цветом больше всего напоминали зловеще-красный «ирокез», венчавший его голову.
Волосы Эдди – совершенно отдельный разговор. Он первым в Дублине завел себе «ирокез», еще в начале 1978 года, когда в городе навряд ли хоть кто-то слышал о «Секс пистолз» или «Клаш». Разумеется, не слышал о них и старый гластхулский парикмахер, который твердил, что Мик Джаггер выглядит как девчонка и что никто теперь не в состоянии написать хорошую мелодию. В те времена Эдди поздними вечерами настраивал приемник на Джона Пила и, пока родители внизу ссорились, размышлял о том, каково было бы попасть в Лондон – в центр мироздания, в чудовищное зловонное гнездо, породившее панков. И неистовый рев «Анархии в Британии» и «Совершенно свободного» заглушал голоса подлинной анархии, бушевавшей на кухне. Когда в понедельник утром Эдди, красуясь новой прической, беззастенчиво заявился на урок закона Божия, его с ходу едва не исключили. На следующий год он был переведен из Блэкрок-колледжа в одну из специализированных экспериментальных школ Нортсайда, где учителя носили водолазки, а преподавали, кажется, только сексуальное воспитание и столярное дело. К тому времени Эдди был знаменит на весь город: люди показывали на него пальцем, пытались сфотографировать на Графтон-стрит, где он субботними вечерами торчал возле «Фриберд рекордз» – жевал резинку и отчаянно старался выглядеть скверным парнем: руки скрещены на груди, вся поза выражает пресыщенность жизнью и угрозу, каблук правого двухцветного башмака «Док Мартенс» упирается в стену.
Сейчас, однако, желающих сфотографировать Эдди не находилось. Он был на себя не похож. И для человека, который намеревался бросить миру вызов, выглядел плоховато.
Эдди дрожал, как побитый щенок. От жуткого похмелья мозг и внутренности словно превратились в шевелящиеся комки спагетти. Все вокруг казалось нереальным, странно расплывчатым, нечетким, будто под водой. Он вытащил сигарету – пальцы прыгали. Ноги были как ватные.
Эдди попросил толстую монахиню в длинном сером облачении присмотреть за его гитарой. Та подняла глаза от книги в бумажной обложке – «Вернись дотемна» Хью Ленарда – и улыбнулась в ответ приятной улыбкой, улыбкой настоящей монахини.
Ввалившись в туалетную комнату на палубе первого класса, Эдди ополоснул лицо водой, на ощупь кожа казалась тугой, обтягивала кости, как целлофан. «Ирокез» обвис набок, будто гребень подыхающего петуха. Эдди вытащил из заднего кармана тюбик с гелем и принялся не спеша наносить гель на волосы, разделяя пряди, вытягивая их вверх, пока они не встали дыбом, во всей своей восьмидюймовой красе. Потом он наклонился к зеркалу, кончиками пальцев смочил веки, надеясь унять жжение и зуд. В желудке у него бушевала буря. Просто кошмар.
Молодой парень в шикарном костюме вышел из кабинки, испуганно глянул на Эдди и, старательно делая вид, что ничего не происходит, принялся поправлять галстук. От пола разило вонью, казалось, там были представлены все виды жидкостей, какие только может извергнуть человеческий организм. Эдди закрыл глаза, и грохот машин как бы сразу приблизился.
Когда он вернулся в салон, толстая монахиня спала, а гул машин снова отдалился куда-то на периферию остатков Эддина сознания. Теперь он напоминал гомон голосов на втором этаже университетской столовой: если подольше послушать, можно забалдеть не хуже, чем от наркотика. Дин Боб говорил, что на этом этаже спокойно, как на корабле, и они сидели там вечерами, глядя, как за стеклянными стенами тает солнце, – а вечера становились все длиннее и выпускные все ближе. Но Белфилд с его приземистыми серыми зданиями, забитыми скверными образчиками модернистской скульптуры, с омерзительными плексигласовыми туннелями всегда напоминал Эдди не корабль, а скорее какую-то странную космическую ракету. Коридоры были темные, в них гуляли сквозняки, туалетная бумага неизменно оказывалась жесткой, и каждый, буквально каждый норовил что-то доказать окружающим. Печально, конечно, но таковы были самые яркие воспоминания, оставшиеся у Эдди после четырех лет в университете. Впрочем, Эдди прекрасно знал, что это неправда, но говорить никому не собирался. Если его спросят про Белфилд, то ответит он именно так.
Эдди точно знал, в один прекрасный день ему начнут задавать такие вопросы. Всем станет интересна его жизнь – журналистам, поклонницам, телепродюсерам, фанатам, тусовщикам и сговорчивым пьяненьким девчонкам с отсутствующим взглядом и замашками наркоманок. Эдди собирался стать звездой. А что такого? Запросто! Дин Боб, Дженнифер, даже его отец – все они так считали. И сам Эдди не говорил «если», – только «когда». «Когда я стану богатым и знаменитым», – говорил он, и почти все верили, что так и будет. А если и не верили, то говорили, что верят: для Эдди это было почти одно и то же.
Дин Боб наверняка бы так говорил. Для того и существуют закадычные друзья – в этом они оба не сомневались. Дин приехал из Арканзаса по какой-то нелепой благотворительной стипендии, чтобы изучать влияние Йейтса и леди Грегори на американскую культуру. В результате работка у него получилась коротенькая, зато он по уши влюбился в Дублин. Стал вегетарианцем, сменил прозвище Дин Мясник на Дин Боб, уговорил своих экстравагантных родичей купить ему квартиру в Доннибруке и с головой ушел в жизнь, полную «Гиннесса», сарказма и бессонных ночей, – ту жизнь, какую, по мнению американских студентов, ведут все настоящие дублинцы.
Тут Эдди увидел девушку с рюкзаком на спине, которая задом распахнула двери, беззвучно чертыхнулась и замерла посредине салона. Внезапно корабль качнуло. Где-то зазвенело стекло; девушка резко раскинула руки, будто балансируя на доске для серфинга. Лицо у нее было смуглое, необычное, и двигалась она так, словно знала, что за ней наблюдают.
Она была в мешковатых немодных джинсах и куртке цвета хаки, с красно-синей мишенью на спине. Эдди увидел мишень, когда девушка, поморщившись, сняла рюкзак и бросила его на пол. Мохеровая кофта, черные замшевые туфли – та еще модница. Эдди вспомнил шуточку Дина Боба. Почему в Северной Ирландии нет модниц? А ты бы стал разгуливать по Белфасту с мишенью на спине?.. Ему будет не хватать Боба, этого тупого империалистского ублюдка-янки…
Девушка мотнула головой, отбросила назад длинные черные волосы и хмуро покосилась на Эдди. Похоже, она из тех, кто, заполняя анкету, способен забыть собственное имя. Девушка пригладила рукой густую шевелюру и огляделась, словно высматривала старого друга среди болтающих стюардов и дремлющих парочек. Казалось, она чего-то ждет. Корабль то поднимался, то опускался на волнах. Кишки у Эдди явно замыслили станцевать ламбаду.
Да, девчонка, похоже, под кайфом. Кто-кто, а Эдди Вираго чуял таких за пятьдесят миль. Сразу их вычислял. Знал эту породу. Опыт подсказывал. По крайней мере, ему хотелось так думать.
В углу возле иллюминаторов расположилась компания болельщиков регби – краснолицые мужчины средних лет, чьи движения и смех напомнили Эдди отца. Выглядели они странно и немного жалко, эти беглецы в изумрудно-зеленых джемперах с треугольным вырезом, с круглыми животиками, в зелено-белых шерстяных шарфах, обмотанных вокруг шеи. В них было что-то хулиганистое, ребячливое – в том, как они хихикали вслед проходящим официанткам, перешептывались между собой, пытались горланить песни, правда без особого успеха, поскольку слов никто толком не знал.
Один из них, болезненного вида, торопливо о чем-то рассказывал своему соседу, подсчитывая пункты на пальцах левой руки. Выглядел он возбужденно, словно опровергал обвинения по своему адресу.
Эдди пытался сообразить, зачем их понесло на этот дурацкий паром, когда они могли спокойно лететь первым классом на самолете. С виду загорелые, благополучные, похоже, и монета у них водилась. Сперва он терялся в догадках, но в конце концов до него дошло. Как и он сам, они опоздали. Ирландия играла против Англии в «Туикнеме». В эти выходные улететь из Ирландии самолетом было невозможно, ни за какие деньги. Здорово похоже на фильм, который Эдди видел в незапамятные времена: там в какой-то южноамериканской стране всем пришлось по-быстрому сваливать, когда началась заварушка и в дело вмешалось ЦРУ. Именно такое настроение царило сегодня на пароме. Возбуждающее. Запретное. Словно вот-вот случится что-то из ряда вон выходящее.
Вся компания, кроме одного, очень худого, с седыми волосами и блестящими тревожными глазами, явно чувствовала себя не слишком уютно, хотя и старалась это скрыть. Они теснились на диванчиках, слишком узких и жестких, чтобы вместить их дородные телеса. Когда корабль качало, они громко смеялись и издавали утробные звуки, притворяясь, что их тошнит. Сизый сигаретный дым висел над двумя длинными столами, которые они оккупировали. Стукаясь о бортики, по столам перекатывались маленькие бутылки «Джонни Уокера» и джина «Корк».
Эдди пробовал вызвать в себе чувства, какие испытывает эмигрант. Сентиментальные песни и обрывки стихов всплывали в сознании, смутные и полузабытые, потом исчезли, ускользнули прочь. Но мысль о том, что за многие десятилетия и даже века эту узкую полоску моря пересекли тысячи отважных ирландцев, оставила его равнодушным. Эдди был человек рассудочный и гордился этим. Мог слушать «Времена года» Вивальди, ни разу не вспомнив о Фрэнки Валли. Он воспринимал мир умом, а не сердцем. Боль, одиночество, отчужденность – все это только слова; те же чувства можно описать и любыми другими словами – Эдди это не трогало.
Тут он почувствовал себя совсем скверно и закрыл глаза, стараясь подавить приступ тошноты. Рот наполнился кислой слюной. Рубашка липла к потной, болезненной коже. Надо бы о чем-нибудь поразмыслить – все равно о чем, только бы отвлечься от мерзкого ощущения в желудке.
Неожиданно Эдди поймал себя на вычислениях: сначала он прикинул среднее количество эмигрантов за месяц, потом за год, за десять лет, и так далее; затем расчеты утонули в обволакивающем тепле джина, и он позволил им уплыть прочь: так киношный герой выпускает руку, протянутую к нему из полыньи. Самочувствие отвратное: джин на вкус тепловатый, липкий, в желудке гуляют волны, омывая незыблемый островок – остатки жирного чизбургера. Эдди никогда не был заправским мореходом. Сейчас все его внимание захватила девушка, бродившая по салону «Чарлза Стюарта Парнелла», как потерявшийся ребенок в большом магазине. Она хмурилась, смотрела застенчиво и смущенно, выискивая, где бы притулиться. В общем, вид у нее был неприкаянный.
Кроме матери да двух-трех друзей по колледжу, Эдди никого в Лондоне не знал и, думая об этом, чувствовал себя малость обиженным. Конечно, в Гринвиче жил его дядя и крестный Рей, а в Тафнелл-Парке – тетка, неврастеничка и пьяница, о которой родители старались не вспоминать. Но у Эдди не было охоты связываться с этой родней – выслушивать семейные сплетни, отвечать на бесконечные вопросы о том, что они обозначали эвфемизмом «карьера». Семейного занудства ему с лихвой хватало дома, ради этого уезжать не стоило.
Так или иначе, сколько Эдди себя помнил, отец был с дядей Реем в контрах. А год назад, когда родители Эдди разошлись, ситуация обострилась до предела. И все потому, что семья разбилась на два лагеря. Когда такие дурацкие ссоры случаются между друзьями, те быстро мирятся и после смеются над пустячной размолвкой, но между родственниками дело оборачивается серьезным разладом. У них в семье причиной разлада стало что-то связанное с политикой, с Северной Ирландией, с выдачей – словом, с какой-то чушью, которая, сказать по правде, никого по-настоящему не волновала. Но эта правда среди родни никогда не выплывает наружу, по крайней мере в семье Эдди.
Отец настоял на своем, нацарапал для Эдди лондонский адрес «мамочки» на обороте конверта, причем устроил из этого целый спектакль перед Эддиной сестрой Патришией, словно доказывая, что когда приходит беда, семейные разногласия забываются. Словно все это было не более чем глупой семейной размолвкой. Но Эдди-то знал, что, если позвонит по этому номеру, отец обидится, а этого он не хотел ни при каких обстоятельствах. Ситуация и так паршивая. И усугублять ее незачем, отец не справится. Эдди тактично взял адрес и сказал: «Посмотрим»; отец кивнул: «Конечно, я тебя не заставляю, но мало ли что…» – делая вид, что все в порядке, и тем выдавая себя с головой.
Тут Эдди снова увидел девушку – она стояла прямо напротив него, у иллюминатора, в полукруге кресел, откуда можно было любоваться штормовым белогривым морем. С преувеличенно сердитым видом она в чем-то убеждала одного из стюардов, повернувшись спиной к Эдди, но временами тыкала большим пальцем через плечо в его сторону. Потом выпрямилась, уперев руки в боки, и гневно тряхнула головой. Стюард был совершенно спокоен: скрестив руки на груди и чуть склонив голову, он смотрел в пол и твердил свое. Точь-в-точь этакий невозмутимый и несносный ублюдок, из тех, что досконально усвоили правила поведения с клиентами и даже получили за это золотую звездочку.
Какой-то старик в старомодной плоской шляпе с мягкими полями высунулся из-за спинки кресла и что-то сказал стюарду, укоризненно ткнув в него пальцем. Стюард и ухом не повел, продолжая дискутировать с ковром под ногами. Через минуту-другую девушка снова забросила рюкзак на спину и пошла прочь, так что стюарду пришлось заканчивать свой монолог уже в одиночестве. Она кусала губы и выглядела свирепо. Будто индеец на тропе войны.
Кишки у Эдди свело судорогой, в желудке громко заурчало, губы пересохли.
Вызывающе поглядывая по сторонам, девушка пробралась меж пухлых чемоданов и занятых пассажирами кресел туда, где сидел Эдди, скинула на пол желтую сумку из магазина дьюти-фри, украшавшую сиденье напротив Эдди, и уселась рядом с толстой монахиней, причем так решительно, словно ожидала протеста. Но все молчали.
Толстая монахиня вздрогнула, открыла глаза, неловко поерзала и опять уснула, всхрапывая, как мотоциклетный мотор. Книга упала с ее колен и мягко ударилась об пол. Ветер пробежал по шелестящим страницам.
– Я-то думала, – сказала девушка, – что за такие деньги сидячее место обеспечено.
Реплика совершенно в духе Эддиной матери. И произнесла она ее в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, – так мог бы сказать человек пожилой, но никак не девушка, которой было лет двадцать – двадцать два, не больше.
Эдди поджал губы и подтвердил:
– Да, тут ты права.
Потом он опустил голову, раскрыл лежавшую на коленях дешевую книжку и сделал вид, что читает. Сейчас у него не было охоты разговаривать, хотя вблизи девушка оказалась симпатичнее, чем на первый взгляд. Пальцы скользили по строчкам, поглаживая желтоватую бумагу. Но, как он ни старался, сосредоточиться не удавалось: черные цепочки слов плясали перед глазами, словно издеваясь над ним. В голове мельтешило слишком много мыслей.
Эдди думал о Дженнифер, об их прощании на О'Коннел-стрит, когда ветер то завывал, как индейцы сиу, то рыдал и стонал, как баньши[4]4
Баньши – в ирландской мифологии – духи, своим плачем предвещающие чью-либо близкую смерть.
[Закрыть], над крышей почтамта; он вспоминал, как на автобусной остановке Дженнифер сморгнула слезы, как на грязной черной воде Лиффи играли красные блики рекламы «Кока-колы».
Дженнифер всех их обставила. После бесконечных разговоров о спасении мира, после всего показного студенческого экстремизма, в один прекрасный день Дженнифер объявила, что по окончании университета уедет на год в Никарагуа – учителем английского. И как объявила! Даже Эдди поневоле признал: сказано эффектно. Она сообщила свою новость небрежно, будто собиралась всего-навсего прогуляться вокруг квартала. Вот так просто. Уверенно, будто все было решено давным-давно. Джимми, и Рут, и остальные сказали, что это здорово; но Эдди заметил, что при этом они смотрели на него, а не на Дженнифер, ожидая, что скажет он. Дин Боб выпал в осадок. Эдди тоже удивился, не меньше всех остальных. Черт, если честно, то гораздо больше, но ни за что бы не признался в этом даже Бобу.
«Неплохо, – сказал он. – Это круто. Я хочу сказать, все едут в Никарагуа. Я лично предпочел бы Гватемалу, но и Никарагуа сойдет, если, конечно, ты вправду этого хочешь».
Девушка все еще злилась. Она закурила сигарету и погасила спичку пальцами. Волосы у нее были густые, но не черные, как думал Эдди, а темно-каштановые и грязные. Между затяжками она грызла ноготь на большом пальце, потом дым начал есть глаза, она сощурилась и заморгала. Щеки ее горели румянцем, возможно от негодования, глаза по-птичьи настороженно озирали окружающих. Закашлявшись, девушка свободной рукой похлопала себя по груди, потом спросила:
– Что ты читаешь?
Говорила она быстро, отрывисто, с мягким акцентом сельских жителей Северной Ирландии. Эдди поднял глаза и оглядел девушку с головы до ног. В голове у него стучало. Послать бы ее подальше, чтоб приставала со своими вопросами к кому-нибудь другому, но он сдержался. Ну ее, еще по морде схлопочешь. А может, все дело в акценте. Людей, говорящих с северо-ирландским акцентом, посылать подальше рискованно – по шеям надают. Глаза у девушки были зеленые, и дерзкие, как у ведьмы; Эдди загнул верхний уголок страницы и закрыл книгу.
– Лайонс, – ответил он, – «Ирландия после Великого голода».
– М-м, так я и думала, – протянула девушка, вдохнув дым. Она пристроила сигарету на банке кока-колы и выбралась из куртки. Худенькая. Сквозь дыру в протершихся джинсах виднелось розовое колено. – Я так и думала, – повторила она, словно пытаясь что-то сообразить. Потом расстегнула и сняла мохеровый кардиган. На шее блеснул серебряный крестик.
Она была в футболке с надписью «Тепличные цветы» и силуэтом солиста, парня с ирландским именем и немыслимой прической, которая вполне могла поспорить с Эддиным «ирокезом».
– Ты студентка? – спросил он.
– Нет. То есть я была студенткой. – Она помолчала. – Но сейчас – нет.
Эдди никак не мог придумать, что бы еще сказать. Спрашивать, где она училась, он не хотел. Во-первых, боялся, что в том колледже у него найдутся знакомые, а это приведет к продолжению разговора. Во-вторых, вопрос был слишком банальный, а Эдди гордился тем, что никогда не говорит банальностей. Вдобавок чувствовал он себя совсем плохо: его трясло, выворачивало наизнанку, бросало в жар.
– И что ты об этом думаешь? – Девушка кивнула на книгу.
– Вполне, – ответил Эдди, удивленный вопросом. – Ну, ты понимаешь. Если любишь такие вещи.
Он вдруг услышал себя как бы со стороны – невыразительный акцент дублинца среднего класса, с его уныло-гнусавыми звуками, невыразительностью, бедностью модуляций. У девушки голос был музыкальный, мелодичный – мягкие певучие интонации напоминали о морских волнах, о холмистых пустошах Донегола, откуда она, судя по всему, была родом. Вот так думал Эдди. Порой ему приходили в голову такие сравнения. Он считал себя немного поэтом.
– А что ты об этом думаешь? – спросил он, чтобы отвлечь внимание от своей персоны.
Девушка заправила волосы за уши.
– По-моему, это мура, – со смешком, но уверенно и даже деловито объявила она, не глядя, бросила окурок в пустой пластиковый стакан и потрясла, чтобы затушить. Потом еще раз повторила свою фразу и посмотрела на Эдди, как бы говоря: «Ну, что скажешь, приятель?» Крутая.
Внезапно в горле у Эдди встал комок. Горячая влага навернулась на глаза, в груди нарастала боль.
– Ох, мать твою, – простонал он, вцепившись в подлокотники.
– Что? Что случилось?
Эдди согнулся пополам и выругался, зажимая рот руками.
– Черт… Господи Иисусе, – выдавил он.
Толстая монахиня проснулась и уставилась на него.
– Ох, чтоб меня, – прибавил Эдди.
Девушка засмеялась.
Эдди наклонялся все ниже, пока голова не свесилась между колен, и тут его начало рвать. Потоком. Горячая рвота залила джинсы и новые башмаки «Док Мартенс», а когда он закрыл рот, потекло из носа. Лоб у него взмок. Рвотные позывы не унимались. Он сплюнул: слюна была вязкая и клейкая. Блевотина стекала по подбородку, капала в карман рубашки. Он опустился на четвереньки, и его вырвало снова, еще сильнее, прямо на ноги девушки и на собственные пальцы. От звука жидкости, хлещущей на пол, его опять затошнило.
Корабль резко накренился.
– Господи, – сказала девушка. На благостном лице монахини отразился неподдельный ужас.
Болельщики регби один за другим умолкли. Смотрели на Эдди, но, к его великому удивлению, не смеялись. На лицах у всех читался ужас – у всех, кроме маленького человечка с тревожными глазами, который рассеянно жевал сандвич. Толстая монахиня окликнула стюарда, попросила принести стакан воды, но Эдди не мог пить. Его опять вывернуло, хотя в желудке, кажется, не осталось уже ничего. Толстая монахиня твердила, что ему нужна чашка горячего сладкого чая. И каждый раз, когда она произносила эти слова – горячий сладкий чай, – Эдди с трудом сглатывал наполнявшую рот густую омерзительно-кислую массу.
– Пошли, – сказала девушка, резко дернув его за перепачканный рвотой рукав.
Там, куда не достигал свет корабельных огней, море было темным, маслянистым; кое-где на волнах вспыхивали глянцевые отблески, какие можно увидеть только на открытках. Вблизи вода выглядела грязно-зеленой, как старый банкнот. Голова у Эдди гудела. Он смотрел за борт, пытаясь сфокусировать взгляд на той грани, где кончался свет и начинался мрак. За кормой мельтешили чайки – пронзительно кричали, налетали друг на друга, следуя за кораблем в надежде добыть пищу. По временам то одна, то другая пыталась присесть на облезлые поручни, на миг зависала в воздухе и, промахнувшись, с изумленным воплем падала вниз, в кипящие волны, но в последнюю секунду успевала все-таки распахнуть крылья и снова взмыть вверх.
Эдди и девушка стояли, глядя на чаек и не зная, с чего начать разговор. Эдди вцепился в холодную сталь поручня, стараясь не расплакаться. Девушка с трудом сдерживала смех.
– Эти чайки чертовски тупые, – наконец проговорила она с искренним презрением. – Казалось бы, попробовали раз и могли бы понять, что ничего не выйдет. Так нет же!
Здоровенная птица опустилась на поручень и уставилась на Эдди; тот готов был поклясться, что ее устрашающий клюв злобно ухмыляется.
– Ну, – выдавил Эдди, – думаю, это ирландские чайки…
Они были уже так далеко в море, что земля исчезла из виду. Над головой белело небо, сплошь затянутое молочными облаками, ветер трепал зелено-оранжевый флажок, потом крепко обмотал его вокруг мачты. Голос ветра звучал еще печальнее голоса моря. И чем сильнее флаг рвался на свободу, тем плотнее ветер закручивал его вокруг мачты.
– Ага, – сказала девушка, – так и есть. – Она бросила дымящийся окурок за борт, где чайки тотчас же закружили вокруг него вопящим и буйным хороводом. – И вправду ирландские, сомневаться не приходится.
Эдди рухнул на колени, обхватив руками живот, и взмолился о смерти.
Это сработало.
Через несколько минут они обнаружили, что целуются.
В поезде они пришли к полному согласию, и Эдди порадовался, что на станции Холихед успел заскочить в мужской туалет, почистить зубы и привести себя в порядок при помощи одного из тех нелепых дорожных наборов, которые покупаешь за два с половиной фунта только затем, чтобы немедленно пожалеть о содеянном. Девушка крепко поцеловала его. Ее прохладные губы пахли мылом и анисом. А поцелуи чем-то напоминали попытки поймать зубами яблоко в чаше с водой на Хэллоуин. Когда рука Эдди скользнула ей под рубашку и коснулась спины, она вздрогнула, но потом успокоилась, обмякла.
Она тесно прижалась к Эдди, лаская пальцами его затылок, покусывая губы. Похоже, целоваться она училась по фотографиям в журнале для подростков. Они забрались под ее куртку, и девушка потянула вниз молнию своих джинсов.
Когда она взялась за застежку его брюк, Эдди возражать не стал. Решительная особа: взяла его в оборот, даже не спросив имени!
Когда все кончилось, они почти не говорили. Девушка выкурила целую кучу сигарет, потом принялась читать журнал и в конце концов задремала, прислонившись к плечу Эдди и что-то тихо бормоча во сне.
В четыре тридцать в проходе между креслами появилась чернокожая толстуха, катившая тележку с сандвичами. Она одарила Эдди и спящую девушку сочувственным взглядом, что почему-то слегка обеспокоило Эдди.
За окнами поезда на дальних холмах мерцали огни – мало-помалу они разгорались ярче, чтобы затем кануть во мрак. Эдди разглядывал свое отражение в оконном стекле, отводил взгляд и снова искал глазами отражение, словно пытался застать самого себя врасплох.
В поезде было спокойно и темно; тишину нарушал лишь перестук колес да смех молодых парней, которые в другом конце вагона играли в покер на самокрутки. Ирландские голоса, ирландская музыка магнитолы – слезливо-сентиментальные любовные баллады, песенки в стиле кантри и Дикого Запада: нарушенные обещания, непокорные скитальцы и одинокие ковбои.
Далекое оранжевое марево Бирмингема мчалось мимо, легкий ветерок отгонял тучи дыма прочь от спящего города. Зарядил дождь, размывая очертания и краски. Город казался сказочным зверем, который вглядывается в дождливую мглу миллионами задумчивых оранжевых глаз. Он был словно не от мира сего. Втиснулся в пейзаж, как поставленный не на то место кусочек головоломки.
Эдди подумалось о «бирмингемской шестерке», «гилдфордской четверке» и «уинчестерской тройке». Дин Боб говаривал правду, отношения между Англией и Ирландией все больше походили на результаты футбольного матча, будь они неладны.
Потом он задумался о Йейтсе – о том «жестоком звере», чей приход он предрекал во «Втором пришествии». Смотрел на Бирмингем, такой зловещий в оранжевой мгле, и думал: жестокий зверь, пробудившийся к жизни на мертвой равнине в сердце Англии. Ему вспоминались лекции по литературной критике в «Театре Л» морозными февральскими утрами, когда сердце у него учащенно билось при мысли о том, чтобы заговорить с соседом или с соседкой – обычная студенческая манера знакомств. Вспоминался первый день, когда он увидел Дженнифер на сцене «Театра Л»: она выставила свою кандидатуру на выборах курсового представителя по английскому, ее прелестное лицо кинозвезды в свете рампы, белая кожа, чистая, как новый тетрадный лист. Вспоминалась ее манера говорить и противный голос выступавшей перед нею американки, которая объявила, что все должны голосовать за нее, поскольку она такая замечательная и так хорошо знает английскую литературу.
«Что ж, – возразила Дженнифер самым обольстительным голосом, – я, конечно, не так уж и хороша, но, пожалуй, именно поэтому представляю большинство». Тут парни подняли рев, который громкостью мог посоперничать с ревом самолета на взлете, кое-кто пронзительно засвистел.
Да, Дженнифер Свифт умела управлять людьми. В полном соответствии со своей фамилией[5]5
Swift – «быстрый» (англ.).
[Закрыть] она была чертовски стремительна и пронырлива – и тогда, и сейчас, и Эдди об этом знал. Но его смущало не само это свойство натуры Дженнифер, а скорее тот факт, что он об этом знал. Теперь он ясно понимал: именно это чертовски его злило. Да-да, злило. Ведь он считал, что справится с любой проблемой, главное – не думать о ней слишком много. В конечном итоге факты лишь сбивают с толку.
Девушка пошевелилась во сне, плотнее завернулась в куртку. Эдди открыл журнал и принялся за статью про какого-то парня, который построил посреди болот Килдэра «Стену смерти» для мотоциклетных гонок по вертикали. Наверняка этакий крутой из высшей лиги, о нем даже кино снимают. Что делать, мир полон крутых парней, примадонн и недоумков, а уж в Ирландии их больше, чем где бы то ни было. В Ирландии ты либо крутой, либо никто. И это чистая правда. Теперь-то Эдди уразумел.
