Текст книги "Ковбои и индейцы"

Автор книги: Джозеф О'Коннор

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Крупный заголовок мрачно возвещал о том, что за эту неделю положение лейбористской партии на выборах серьезно улучшилось. Эдди сказал, что это просто великолепно.

– Правда? – радостно сказала Марион. – А нам как раз пригодятся и эти вот буковки.

Она выпрямилась, прислонившись к стене, вытащила ножницы и вырезала нужные буквы четырьмя ловкими движениями.

– Ну, – сказал Эдди, когда она прикрепила буквы к стене, – как там Донегол?

Марион закурила, выбросила спичку в окно.

– Как всегда. – Она пожала плечами. – Ты же понимаешь.

Она подперла щеку рукой, внимательно наблюдая за Эдди, который ходил по комнате, переставлял вещи, передвигал, притворяясь, будто ищет что-то. От этого взгляда он почему-то почувствовал себя виноватым, словно ей было известно что-то уличающее его, хотя уличить его было не в чем. Она спросила, скучал ли он по ней, и так на него посмотрела, что Эдди опять невольно подумал: она знает больше, чем говорит. Он ответил, что не скучал, что они еще не женаты, и Марион рассмеялась нервным пронзительным смехом, как будто он сказал какую-то нелепость.

– Ты ездил к своей маме? – спросила она.

– Угу, – кивнул он, глядя в окно, – но ее не было дома.

От Марион пахло мылом и потом. Они поцеловались. Уши у нее были холодные. А ногти коротко подстрижены. Ведь она их грызла. Что-то между ними было не так. Эдди чувствовал. Ему казалось, она уезжала очень надолго, хотя прошла всего-то неделя. В самой глубине души он рассчитывал, что никогда больше ее не увидит. Может, даже надеялся. А может, и нет. При ней он смущался, мысли путались. По крайней мере, это он знал наверняка.

Она поинтересовалась, что он делал в ее отсутствие и почему она ни разу не застала его, когда звонила.

– У тебя есть другая женщина, Эдди Вираго? – спросила она, ущипнув его за руку, да так сильно, что он поморщился от боли и хлопнул ее по пальцам.

Он рассказал о новой группе, об ужасной вечеринке, вообще обо всем. И, рассказывая о вечеринке, смеялся, хотя она, похоже, не понимала над чем. Он чувствовал себя каким-то образом причастным к этому безобразию, а потому говорил о своих друзьях язвительно и резко, стараясь отмежеваться от них. Но что бы он ни говорил, на ее лице по-прежнему играла недоверчивая усмешка. Она сказала, что друзья у него – придурки, и, к удивлению Эдди, его это задело. Он вроде и сам знал, что они придурки, но как-никак друзья есть друзья.

Когда она ушла в ванную, Эдди сел на кровать и принялся листать ее журнал. На внутреннем развороте была черно-белая фотография, лицо на фотографии показалось ему знакомым. Господи! Значит, на сей раз Джимми был прав.

«Как важно быть Саломеей Уайлд» – возвещал заголовок. С минуту Эдди смотрел на фотографию. Она и правда очень красивая, теперь он сам видел – гладкая кожа, прелестный рот. «Правильно это или нет, – гласила подпись под заголовком, – но мне нравится быть собой». Эдди бросил журнал в корзину.

– Воображала чертова, – буркнул он.

Мистер Патель был, как он сам выразился, на седьмом небе от счастья. Он так обрадовался возвращению Марион, что даже принес в комнату букет пышных зеленых гвоздик и сказал ей, что очень ее ждал и что с огромным удовольствием говорил с ее родителями. Потом они уселись на кровать и начали просматривать список ее обязанностей, выяснять, где мистер Патель держит принадлежности для уборки, обсуждать часы работы Марион и прочие детали. Мистер Патель говорил взволнованно, точно опасался, что Марион передумает и снова уедет. Он все время приглаживал свою блестящую черную шевелюру и твердил: «Вы уверены, вас это устраивает? Вы уверены, что все понимаете?» – касаясь при этом запястья Марион.

Эдди взял гитару и пошел к двери. Он вдруг почувствовал прилив вдохновения. После бесплодных собеседований на него всегда накатывало вдохновение. Марион спросила, не намерен ли он снять костюмные брюки и надеть что-нибудь другое. Он ответил, что нет.

– Испортишь хороший костюм, – с упреком сказала она. Эдди пообещал переодеться позже. Мистер Патель сказал, что если, бог даст, разбогатеет, то сможет покупать костюмы каждый день. Марион сардонически фыркнула. Такие смешки получались у нее мастерски. Лучше, чем у Эдди, а это кое-что значит.

– В случае чего, – сказал Эдди, – я на крыше.

Эдди так и не овладел по-настоящему искусством игры на гитаре. Знал только аккорды, да и то не все. А из сольных партий мог исполнить всего лишь три-четыре, которые слизнул у «Клаш», причем даже тут ему приходилось жульничать, чтобы добиться твердости руки. Его кумиром среди гитаристов был Джо Страммер. Если не удавалось играть на всех шести струнах, тот просто не обращал на это внимания. Виртуозом Эдди отнюдь не назовешь, да он и не метил в мастера, в этом не было необходимости.

Он сидел на крыше, пытаясь разучить секвенции позаковыристей, пока не заболели подушечки пальцев и не устало запястье. Тогда он остановился и принялся покусывать мозоли на кончиках пальцев – профессиональные мозоли гитариста, – ощущая на языке кисловатый привкус пота и стали.

Эдди уже давным-давно не писал песен. По правде сказать, что бы он ни рассказывал другим, песен он не писал никогда. Эдди был генератором идей. Идеи прямо-таки роились у него в голове – идеи сольных партий, аккордов, аранжировок, обрывки строк, которые могли бы лечь в основу стихов. Но собрать это все воедино, довести до ума у него не хватало пороху. И всякий раз, стоило ему сыграть такт-другой, слушатели говорили, что звучит это вроде как «Щели», или «Проклятые», или «Секта подземки». Поголовно все, кроме Дина Боба, который считал «все это крутым и потрясающим», в том числе и сущую ерунду. В большинстве случаев это и была ерунда. Но Дин Боб был настоящим другом. Всегда говорил то, что тебе хотелось услышать. Эдди это ценил.

Эдди провел суконкой по струнам, и гитара отозвалась мягким свистящим звуком, приятно щекотавшим ухо. Он провел по струнам еще раз.

Открылся люк – на крышу выбралась Марион. Волосы она заправила за уши, но ветер снова растрепал их, и она досадливо тряхнула головой, но не сказала ни слова.

И в тот миг, когда Эдди взглянул на нее, он понял, что влюблен. Понял внезапно. Глядя, как она двигалась, как искоса смотрела на него, прикрывая рукой зеленые глаза. Ни песни скрипок, ничего. Просто он почувствовал, что надвигается большая беда, но поворачивать назад уже поздно.

Ужасно неловко, но Эдди понимал, что не может отвести от нее взгляда. Эти зеленые глаза были невероятно, невозможно красивы, красивее, чем на самом деле. Эдди узнавал все признаки. Первобытный ужас, словно мир вокруг рушился, словно в голове распахивались настежь какие-то двери, словно он стремительно мчался навстречу неизбежности, – все как обычно. Эдди с трудом сглотнул. Пальцы скользнули по струнам. В лучах заходящего солнца лицо Марион казалось волшебным.

Он физически ощущал связь между собой и ею; Марион шла к нему, словно ее притягивала незримая тонкая нить, и путь ее завершится прикосновением. Она двигалась как маленький испуганный зверек. Так, будто не имела права находиться здесь, будто она воришка или робкий обитатель зоопарка. Вышла из тени дымовой трубы, опустив голову, протягивая к нему руки.

Они поцеловались – неловко, как плохие актеры в дурацком дневном сериале. Потом Марион прислонилась спиной к Эддиной груди, прижала его руки к своему животу. Он касался подбородком ее волос. И чуть не наступил на гитару.

Они стояли на крыше и смотрели на обшарпанные магазинчики Грейз-Инн-роуд и серую громадину Кингз-Кросса. Чистое небо уже потихоньку темнело, неестественно яркая линия горизонта, казалось, была нарисована аэрографом. С улицы доносился запах чипсов и дизельного топлива.

– Что такого особенного есть в Лондоне? – спросила Марион. – Прачечные самообслуживания на каждом углу. – Она засмеялась. – Ты замечал, Эдди Вираго? Прачечные и таксопарки.

Эдди сказал, что не замечал этого, но она, конечно, права.

– Вот движущая сила всей этой свалки, – сказал он, – чистое белье и места, куда можно пойти.

Они сидели на стене и целовались с новой, неведомой ранее нежностью. Эдди коснулся щеки Марион, а она погладила его бритую голову и поцеловала в уголок губ. Эдди задержал ее руку в своей. Где-то рядом на лету трещали сороки.

Они долго сидели так – молча, держась за руки, глядя друг другу в глаза, как влюбленные из мультиков на открытке-«валентинке». Потом Эдди вдруг резко встал, сунул гитару в футляр и объявил, что хочет поговорить.

– Я так и думала, – вздохнула Марион.

Он не испытывал к ней большой и серьезной любви и прямо сказал ей об этом. Вот и замечательно, ответила она. Он сказал, что даже не знает смысла слова «любовь» и что «быть влюбленным» – просто смешные слова. Только слова. Она согласилась. Это все химические процессы, сказала она, вроде магнетизма и прочего. Она видела документальный фильм на втором канале Би-би-си.

Он совсем недавно пережил действительно тяжелый роман, сказал Эдди, и не хочет новой боли, по крайней мере сейчас, а лучше вообще никогда. Просто не хочет снова рисковать. Не хочет подставляться.

Марион сказала, что с ней происходит то же самое. Эдди удивился. Ему в голову не приходило, что Марион могла любить еще кого-то. Конечно, она наверняка любила, но Эдди об этом не задумывался. И сейчас был просто ошеломлен. Вероятно, потому, что она никогда не упоминала никаких имен.

Марион сказала, что хочет до конца прояснить ситуацию. Понять, есть ли смысл в их отношениях. Будут ли они вместе или нет.

Давненько Эдди не слышал этого выражения. Быть вместе. В колледже ты «состоял в близких отношениях» или «встречался» с кем-то. У Дженнифер это называлось «хороводиться». А у Дина Боба – «делать зверя о двух спинах».

Быть вместе. Звучит как-то по-детски. Он вспомнил, что слышал это от своего отца: «Когда мы с твоей матерью решили быть вместе, мужчины еще уважали женщин». Эдди вспомнил, какое у него было тогда лицо: детски счастливое, после его таким почти никогда не видели.

– Посмотрим, что у нас получится, – сказал Эдди. – Я не хочу зарекаться, понимаешь?

Марион сказала, что речь не о любви до гроба, просто она хочет понять свою ситуацию. Эдди закатал рукав.

– Чего ты хочешь? – спросил он. – Расписки кровью?

Она посмотрела на его руку, будто видела ее впервые. Неловко потрогала, тихонько встряхнула, как неживой предмет. Долго разглядывала следы от зубов чокнутой собаки, сохранившиеся с того первого утра их знакомства. Потом улыбнулась.

– А что? Можно и так, – наконец сказала она.

Потом они спустились вниз, разделись и легли в постель. Комната остыла. На коже Марион виднелся розовый след от резинки колготок. Они лежали обнявшись и молчали. И Эдди жалел, что не сменил простыни.

Вскоре после этого «Жрицы меда» собрались на первую репетицию в комнате Клинта, в Хайгейте. Жуткое дело. Сначала Брайан никак не мог запихнуть в такси свои причиндалы. Потом они потратили черт знает сколько времени, пытаясь эти причиндалы собрать. Кончилось тем, что Брайан прицепил струну поверх кофейного столика и лупил по ней, а Клинт мрачно смотрел на это из угла. Усилителей для гитар не было, Эдди и Клинт подключились к музыкальному центру, и динамики прямо-таки взвыли. В довершение всего Джинджер оказалась никудышным бас-гитаристом, ничего хуже Эдди просто не слыхал. Она даже не умела подстроить гитару, а сама гитара выглядела так, будто куплена только нынче вечером. По признанию Джинджер, так оно и было.

После битых пяти часов тяжкого труда они кое-как одолели полный вариант «Мэдисон-блюза» Элмора Джеймса, единственной песни, знакомой им всем, – по словам Клинта, никто, ну совершенно никто не способен ее испоганить, даже «Стокмаркет» и «Уотерман». Эдди понял, что поработать придется много и долго. Дома он сказал Марион, что все прошло блестяще.

– Конечно, есть некоторые проблемы, – признал он, – но это естественно, вначале всегда так. В любом деле.

Марион улыбнулась, думая, что он иронизирует.

Следующие несколько недель прошли необычайно интересно и весело. Они часами говорили, узнавая все возможное друг о друге; слишком поздно ложились, слишком много пили, еще больше занимались любовью – словом, делали все, что делают люди в чужом городе, когда им некуда податься и они против воли влюбляются друг в друга. Они даже не догадывались, что впоследствии каждый из них будет вспоминать это время как что-то нереальное, как наваждение или сон, с той странной и смутной иронией, с какой перебирают свои воспоминания любовники, когда ничего уже не исправишь.

Иногда Марион ходила в местный ирландский паб «Гордость Эрина» повидаться с друзьями. Эдди побывал там с нею только один раз. Друзья Марион действовали ему на нервы. Все они были мастера посплетничать, все родом из Донегола, как и сама Марион, и в «Гордости» царила еще более ирландская атмосфера, чем в любом из пабов Ирландии, в которых Эдди успел побывать. В «Гордости» было столько же ирландского, сколько американского в Диснейленде. Эдди это ужасно раздражало, и после первого же вечера он сказал, что больше туда не пойдет. Марион совершенно искренне не возражала. Она даже приветствовала такое решение, по крайней мере так она говорила.

В ночь Гая Фокса[27]27
  Гай Фокс возглавил так называемый Пороховой заговор (1605 г.), попытку взорвать английский парламент, за что был казнен. День разоблачения заговора празднуется до сих пор.


[Закрыть] они пешком прогулялись до Южного берега, чтобы посмотреть на фейерверк. Рука об руку шли по Чаринг-Кросскому мосту, как настоящая влюбленная пара из песни. Над рекой клубился едкий дым, в небе расцветали разноцветные огни, издалека доносились глухие раскаты выстрелов. Эдди не очень любил фейерверки. В реальной жизни они никогда не бывают во все небо, как на телеэкране.

В обшарпанном баре «Национального дома кино» они пили бакарди и здорово захмелели, и Марион сказала, что Гай Фокс – единственный в истории человек, который правильно относился к британскому парламенту.

В город пришел ноябрь, все вокруг было мокрым и блестящим от дождя. Работники метро объявили забастовку. Эдди пришлось помогать Марион и мистеру П. управляться со злющими бизнесменами из пригородов, наводнившими «Брайтсайд»: они ночевали на раскладушках, на вонючих матрасах, а когда мест в номерах не стало – на подушках в коридоре. Для мистера П. это была сущая золотая жила, он греб деньги лопатой. Гостиница напоминала этакий госпиталь в Сайгоне.

Эдди с большим удовольствием расхаживал по коридорам, отдавая распоряжения, на манер армейского сержанта. Его любимым словом стало «прерогатива».

– Если вам не нравится, можете уходить, – говорил он, – это ваша прерогатива.

Он был в восторге, ведь все эти ожиревшие, самодовольные деляги поневоле должны подчиняться распоряжениям человека, который выглядит как их жуткий коллективный кошмар, как ходячий аргумент в пользу принудительной военной службы. Марион смеялась, наблюдая, как он снует по коридорам, и вид у нее был такой, будто она и гордилась им, и стыдилась за него.

Однажды в воскресенье они гуляли у реки, и какой-то обкуренный малый, сидевший на раскладном табурете возле Галереи Тейт[28]28
  Галерея Тейт – богатое собрание картин английских мастеров, начиная с XVI в., и зарубежных импрессионистов XIX–XX вв.


[Закрыть], сделал их портрет углем.

– Она очень любит вас, – сказал художник, беженец из России (по крайней мере, так он сказал). – Да-да, – бормотал он себе под нос, – я вижу это в ее глазах. Она очень, очень любит вас, друг мой. Вы чертовски везучий.

Портрет был не слишком похож.

По ночам Эдди понимал, что увяз чересчур глубоко. Частенько он замечал, что погружается в сентиментальные мысли или неотрывно смотрит на Марион – как она ходит по столовой, раскладывая приборы по местам. Он даже пытался написать о ней песню, но, сказать по правде, что можно срифмовать с «Марион»? «Лион»? «Лимон»?.. Все, что приходило Эдди в голову, не очень-то годилось для песни о любви, даже для постпанковской. Но было здесь нечто необычное, особенное, а понимание, что так не может продолжаться долго, причиняло сладкую боль; Эдди едва ли не наслаждался этим чувством.

Марион по-прежнему вырезала буквы из журналов и газет; в одном из заголовков о профсоюзах она нашла неуловимые буквы «TUV» и начала собирать алфавит по-новой. Как ни странно, эти маленькие алфавиты на стене делали комнату уютной и теплой, совсем домашней, а Эдди и Марион устраивали из поисков нужных букв настоящие соревнования. Одну из игр, в какие играют влюбленные. Мистер Патель достал им через своего брата старенький переносной черно-белый телевизор. Однажды Эдди нашел на задворках Президент-стрит помятый электрокамин, а когда принес его домой, выяснилось, что камин работает. Марион была в восторге. Теперь они занимались любовью при красноватом свете камина. В комнате было удобно, тепло и уютно, и хотя их жилище было невелико, Эдди с удовольствием закрывался там с Марион, оставляя снаружи весь этот безумный мир.

К концу ноября начались ссоры. Как раз когда они поняли, что возврата нет, Марион стала просить помощи. Хотела, чтобы Эдди писал для нее письма, запросы о курсах и ходатайства о приеме на работу. Эдди говорил, что у нее уже есть работа, здесь, в «Брайтсайде», а она твердила, что слишком много болтается без дела и что кто-то из них должен хоть немного поработать. Эдди воспринял это как удар ниже пояса. Если она думает, что ему нравится жить на ее деньги, значит, грядут неприятности.

Она вбила себе в голову идею вечерних курсов, и сперва Эдди показалось, что это здорово. Она говорила, что хочет заняться самообразованием и немножко узнать об окружающем мире. По ее словам, Лондон самое подходящее место для таких занятий.

Но ее манера заниматься на курсах доводила Эдди до белого каления. К примеру, она спрашивала, что ей говорить и как передать мысли словами, а Эдди отвечал: «Говори все, что сама считаешь нужным; не спрашивай меня, что тебе думать!» Первые несколько раз он говорил это с добрыми намерениями. Знал, что Марион необходимо почувствовать себя независимой.

Но немного погодя ему стало надоедать. Однажды вечером, после того как Эдди выронил таблетку ЛСД, они крепко повздорили. Эдди обозвал Марион дурой, а она расплакалась – сначала потихоньку, потом навзрыд. В конце концов он попросил прощения, и Марион сказала, что тоже сожалеет, но ведь она знает, он лучше управляется со словами, чем она, и ей просто нужна небольшая помощь. Ведь она же всего-навсего просит (тут Марион снова заплакала) чуточку помочь. Она бы непременно помогла Эдди, если бы знала, чем и как.

Эдди почувствовал себя последним мерзавцем. Сказал, что Марион и так уже помогает ему, каждый день, и что не смог бы жить без нее в Лондоне, совсем не смог бы. Потом он тоже заплакал, а Марион зарыдала в три ручья. Они сидели на кровати обнявшись и плакали как дети. Эдди сказал, что он просто в отчаянии, в полной депрессии. Что бы он ни делал, в этом долбаном городе ни черта у него не выходит. Кошмар. Впереди наверняка сплошные неудачи. Все его друзья как-то устроились – все, кроме него, и, ясное дело, знай себе посмеиваются у него за спиной. Марион крепко обняла его: мол, незачем так переживать. Подумаешь, повздорили. И он никакой не неудачник, и ссоры бывают у всех, а у них двоих все будет хорошо, она точно знает. Ну а мелкие неурядицы в порядке вещей. Это цена, которую приходится платить, если сильно любишь. Эдди попросил ее не говорить таких слов, и Марион сказала, что не будет, Эдди все равно понимает, что она имеет в виду.

– Главное, не вешать нос, – всхлипнув, сказала она. – Вот и все.

Эдди рассмеялся.

Но с тех пор Марион больше никогда не просила Эдди о помощи. Он делал вид, что не замечает, но замечал, еще как замечал. Теперь она сама писала письма и заполняла анкеты. Тихо сидела у окна, глядя на Кингз-Кросс и посасывая кончик ручки, погруженная в собственные мысли, как в ворох одеял. Как в материнскую утробу. Напрасно Эдди пытался давать ей советы – она никогда им не следовала.

Однажды вечером на стене, завершив вторую строку, заняли свое место буквы «XYZ» – зловещее предзнаменование, как выразился Эдди.

В первую неделю декабря Эдди получил работу в той фирме, производящей мусорные мешки, где работал Ползун, приятель Джимми. Ничего другого найти не удалось. Каждый понедельник он покупал «Гардиан» и рассылал письма как минимум по пятнадцати адресам. (Марион помогала ему печатать письма на компьютере мистера Пателя.) Сперва он рассчитывал найти работу, которая помогла бы его музыкальной карьере. На фирме звукозаписи, поп-видео или что-нибудь в этом духе. Мало-помалу рамки «помощи карьере» расширялись все больше и больше, пока в один прекрасный день не исчезли вовсе. Эдди просто начал писать по всем объявлениям, с яростью министра, обнаружившего утечку информации в прессу.

В основном на его письма не отвечали, а если и отвечали, то настолько покровительственным тоном, что Эдди еще больше впадал в уныние. Разумеется, злым умыслом тут не пахло. Правда, непонятно, почему рассуждения о невероятно высоких требованиях к кандидатам должны утешить отвергнутого. От них становилось только хуже. Дошло до того, что Эдди, не вскрывая конверта, мог угадать, что в письме. Письма с отказами были невесомыми; письма с анкетами – чуть тяжелее, и адрес на них, как правило, был написан от руки.

Когда Ползун позвонил и сказал, что в «Нэшнл бэгз энд сакс» есть работа, Марион уговорила Эдди принять предложение. Эдди и сам понимал, что выбора у него практически нет.

Эта работа позволит ему продержаться, пока он не сможет всерьез заняться музыкой, так он объяснил отцу. Отец был не слишком в этом уверен. Сказал, что Эдди не затем столько лет учился в колледже. Но Эдди ответил, что сейчас не время привередничать, нужно брать то, что дают.

– И сколько платят? – спросил отец.

– Не знаю, – ответил Эдди. – Десять в год плюс комиссионные или вроде того.

Отец сказал: негусто.

– Ладно, отец, спасибо за звонок и за поддержку.

Отец ответил, что просто старается помочь.

Начальника Эдди звали Майлз Дэвис, «не родственник». Внешне он походил на молодого парламентария от партии тори: светлые волосы, тонкие губы и костюмы, заказанные по каталогу «Некст»[29]29
  «Некст» – компания по пошиву и продаже одежды.


[Закрыть]. Майлз был из Ромфорда в Эссексе – из того же города, что и Стив Дэвис, его кумир и однофамилец. На столе у него стояла уродливая сувенирная табличка, гласящая: «ВСЕ ДОЛЖНО ПРОДАВАТЬСЯ!»; Майлз сообщил, что заплатил за нее 145 фунтов, не считая НДС, на воскресных курсах «Как продать людям то, что им на самом деле не нужно».

Контора «Нэшнл» занимала две секции в продуваемом всеми ветрами комплексе под названием «Бизнес-парк Голубая луна», где-то между Слау и окружным шоссе М-25. Других контор здесь не было, потому что комплекс постепенно приходил в упадок; архитектор, создавший этот «шедевр», удрал в Южную Америку с кучей долгов и женой своего бывшего партнера. Так говорил Майлз.

Майлз называл секретаршу «это существо», а свою «БМВ» – «моя девочка». Посреди собеседования с Эдди он без тени иронии заявил: «На прошлой неделе я позволил этому существу прокатить мою девочку вокруг квартала». Фирму он называл «Б-энд-С». Он сказал, что «Б-энд-С» всегда относилась к нему хорошо, что «Б-энд-С» – широкое поле деятельности, и если ты уважаешь «Б-энд-С», то «Б-энд-С» будет уважать тебя. Конечно, старые консерваторы есть везде, но здесь, в «Нэшнл», им не разгуляться. «Нэшнл» – передовая, отличная, прочно стоящая на ногах и надежная компания. Майлз намерен провести кой-какие реформы, чтобы встряхнуть «Б-энд-С». Он уже начал переговоры с советом директоров об изменении названия на более краткое и броское. И очень серьезно относится к рекламе своей продукции.

– Нынче все твердят, что от рекламы нет никакого толку. Знаешь, что на это ответить, Эд?

Эдди сказал, что не знает. Майлз подмигнул и расплылся в широкой улыбке:

– Скажи им, мы знаем, что почем, Эд, так им и скажи.

При разговоре Майлз нависал над столом, черкая ручкой промокашку. Он сказал, что много слышал об Эдди и что Ползун очень высоко о нем отзывался. Но для начала не мешает кое-что прояснить. Он поинтересовался, откуда Эдди и каковы его взгляды на карьеру. Эдди ответил, что живет в Ратмайнзе, с заездом на Кингз-Кросс, но Майлз сказал, что имеет в виду происхождение. Анкетные данные.

Эдди внутренне содрогнулся. Он понял, что собеседование будет очень тяжелое. Этакий допрос с пристрастием.

Волосы Майлза были так густо намазаны гелем, что казалось, зажги спичку – и они вспыхнут. На стене за его спиной красовалась надпись: «Чтобы работать здесь, не нужно быть сумасшедшим, но это помогает». Рядом с надписью висела фотография Саманты Фокс с автографом: «Майлзу, с любовью от Сэмми XXX». А рядом с этим висел плакат фигуристой молодой женщины на теннисном корте; женщина стояла спиной к фотоаппарату, короткая белая юбка развевалась от ветра, открывая ягодицы. Майлз называл этот плакат «Сумасшедшая».

«Сумасшедший» было у Майлза одним из любимых словечек, так же как и «данные». Рассказывая о своей команде продавцов, которых именовал просто «парни», Майлз сказал, что они слегка сумасшедшие, но в целом вполне приличные ребята. «В целом», как выяснилось, тоже было из числа его любимых словечек. Маржинальный доход, прогнозы, таблицы – все это было «в целом сумасшедшим».

Эдди спросил о заработке. Майлз ответил, что начать придется с четырех косых плюс комиссионные и обеденные талоны на семь фунтов в месяц. Эдди сказал, что это прекрасно.

– Заметано, – сказал Майлз, – ты принят. Я покажу тебе, что у нас тут где.

Эдди предстояло работать в «Аквариуме» – комнате с четырьмя стеклянными стенами и пятнадцатью красными телефонами. Одни столы, без стульев. На знаменитых воскресных курсах Майлзу сказали, что стоя сотрудники продают больше.

– Держи парней в форме, Эдди, – сказал он, – и все будет в норме! Такой у меня девиз.

Работа Эдди заключалась в том, чтобы обзванивать людей по списку, полученному от какой-то ипотечной фирмы. Ему платили 1,71 фунта комиссионных (до вычета налога), если он уговаривал клиента согласиться на визит агента, который предоставит ему на выбор образцы пакетов для всех случаев жизни. Майлз говорил, что это на удивление сложно. Многие попросту сразу бросают трубку. Другие думают, что выиграли в каком-нибудь конкурсе упаковок от кукурузных хлопьев, и приходится тратить минут по десять, объясняя им, что к чему. Почти все спрашивали, откуда вы взяли номер их телефона. А один-два человека непременно посылали вас к черту.

Прическа Эдди Майлзу не нравилась. Он сказал, что нужно уважать себя и тогда тебя будут уважать другие. Эдди заметил, что если он кого-нибудь на свете и уважает, так это себя, вдобавок по телефону его все равно никто не видит. Однако Майлз стоял на своем. Объяснил, что у них очень жесткие правила: костюмы, галстуки и все прочее. Респектабельный бизнес. Это вопрос отношения. Когда Эдди наотрез отказался стричься, лицо Майлза на миг приняло озадаченное выражение, как нельзя более подходящее для него. Потом он сказал:

– Может, я сумасшедший, но я сделаю для тебя исключение, Эд. Ты мне нравишься. Я что имею в виду: пусть меня даже запрут в желтый дом, но ради тебя я нарушу правила.

«Парни» – Кит, Рассел и Джонни К. – были «лидерами команд» и одевались так же, как Майлз, только все трое носили белые носки. Джонни К. держался потише, чем остальные двое, но по-своему был таким же раздолбаем. Каждый из «парней» возглавлял группу из десяти местных агентов (к их числу принадлежал и Ползун), разъезжавших по всей стране.

«Парни» вместо «твою мать» говорили «ешь твою мышь» или «едрен батон» и порядком этим злоупотребляли. Они постоянно подкалывали Эдди по поводу его прически: «Лачишься, ешь твою мышь, разрушаешь озоновый слой». Эдди отвечал, что использует только лак, безвредный для озонового слоя, и «парни» хором орали: «Не заливай, едрен батон». Потом принимались дразнить Кита, что тот, видать, бережет озоновый слой, поскольку давным-давно не прыскается «хренотой от пота». Иной раз, когда становилось скучно, кто-нибудь из них быстро вскакивал и хватал другого между ног, а третий при этом хохотал как ненормальный. Секретарша Мария твердила, что они ведут себя как последние сукины дети. «Парни» помирали со смеху.

– Лесбиянка, ешь твою мышь, – покраснев, буркнул Кит. – Шуток не понимает, едрен батон.

Как бы там ни было, Эдди зарабатывал достаточно, чтобы нищета не стучалась в двери «Брайтсайда»; он не только не голодал, но сумел оплатить копии своей демонстрационной записи. Она состояла из двух песен, написанных другом Эдди, Джонси, который сейчас работал инженером в Саудовской Аравии, и двух инструментальных композиций, в большей или меньшей степени творений самого Эдди. Скорее в меньшей. По вечерам они с Марион паковали кассеты, составляли короткие письма, представлявшие собой тонкую смесь хвастовства и мольбы, а утром все это рассылали. Иногда записи возвращались, как раз когда Эдди приходил с работы; доставляли их курьеры компаний звукозаписи, с извещением, что это не вполне то, что им требуется. В конце концов поток возвратов стал настолько неудержим, что Эдди просто боялся идти домой. Мистер Патель говорил, что люди творческие всегда сталкиваются с подобными проблемами.

– Посмотрите на Джеффри Арчера, – говорил он, – бедняга едва не обанкротился, прежде чем его начали печатать. И посмотрите на него сейчас!

«Парни» были слюнтяями, и как только Эдди понял, что они полные слюнтяи, он научился с ними справляться.

Они все время рассказывали бесконечные истории о своих поездках по стране, придумывали байки об отчаявшихся домохозяйках и автостопщицах-нимфоманках, явно заимствованные со страниц столь любимых «парнями» порнографических журнальчиков. Стены «Аквариума» были увешаны картинками из этих журналов, зачастую столь откровенными, что они могли бы служить пособием для гинеколога. Одна такая фотография была прикреплена к доске для игры в дартс, и каждое утро «парни» развлекались тем, что в ожидании очередного списка адресов пытались попасть в соски изображенной там девицы.

– Просто душки, – сказал Эдди, когда Марион спросила, какие они.

Как и Майлз, они называли всех женщин «существами». Даже своих жен. А детей – «щенками». Утро понедельника начиналось особым ритуалом. «Парни» вваливались в комнату, зевая, потягиваясь, морщась и разминая спины. Это все от «работы по дому» – таким эвфемизмом они обозначали любовные игры с женами. «Пришлось повкалывать, ешь твою мышь, – говорили они, – а то еще подумает, что я на стороне кайф ловлю». Так они неизменно говорили каждый понедельник.

Газеты, которые они читали, состояли словно бы всего из десятка слов: марсианин, сиськи, чокнутый, гомик, трахать, штаны, немчура, бредовый, влажный и Тэтчер, или чаще – Тэтчи.