Текст книги "Безымянное"

Автор книги: Джошуа Феррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

– Уходи!

– Прости, я не должна была так говорить.

– Уходи!

– Я просто хотела, чтобы ты поставила себя на его…

– У-хо-ди!

В комнате было холодно. К облегчению Джейн, Тим никуда не делся, спал поверх постели в пуховике, словно прикорнув на минутку. В темноте слышалось его неровное, тяжелое дыхание, и пахло потом.

Джейн забралась под одеяло. Холод ее не пугал, наоборот, даже радовал. Сегодня ты молодая женщина, а завтра – одышливый комок тревожных симптомов. Приливы жара, ночной пот, перепады настроения, бессонница… И никакой человеческой возможности объяснить ему, мужчине, каким испытаниям подвергает ее собственный организм. Можно поговорить с гинекологом, тот поймет. Можно поговорить с подругами. А у него слово «приливы» в одно ухо влетит, в другое вылетит. Как, наверное, мучились бы доктора, убеждая ее, что это «просто сдвиг», и как мучилась бы она сама, описывая симптомы, о которых больше никто никогда не слышал. К счастью, нужды в этом нет. Ее недуг широко распространен, фармацевтические компании тратят миллионы на лекарства, облегчающие страдания. Пусть с каждым приливом она сражается сама, но в этой войне она не одинока.

После наступления менопаузы Джейн перестала задаваться вопросом, не сходит ли ее муж с ума. Она вообще перестала задаваться вопросами. Она не знала, чем он одержим. Не могла знать. Ей было все равно. Он не понимает ничего в приливах, а она – в хождениях. Они с ним словно два непроницаемых шара, соприкасающихся одной точкой поверхности, но не пересекающихся, не способных дышать тем, чем дышит другой. Джейн предпочла поверить мужу на слово: если он говорит, что сбой происходит не в голове, а в мышцах, значит, так оно и есть.

Специалисты выдвигали разные предположения – клинический бред, галлюцинации, даже диссоциативное расстройство личности. Но он говорил: «Нет, я себя знаю». А еще: «Я просто себя не контролирую». Психика не нарушена, разум остается ясным. Если он не владеет собой, значит, что-то владеет им. Не в оккультном смысле, нет. Просто какая-то неизвестная структура организма захватывает власть и подчиняет себе тело – перепуганная душа мчится на потерявшем управление поезде неразумной материи, таращась в ужасе из кабины машиниста. И это он, ее муж. Джейн протянула в темноте руку и коснулась укутанной в пуховик груди.

7

На следующий день она, словно в вязком тумане, вела переговоры, принимала предложения и планировала показы на конец недели. Между делом звонила Тиму на работу. Он всегда снимает трубку с первого гудка, а секретарь – с третьего, поэтому на втором гудке можно дать отбой и перезвонить позже. Снова и снова она попадала на второй гудок и сразу же вешала трубку. Связываться через секретаря не хотелось. Лучше не знать, вышел ли Тим из офиса. Пока не знаешь наверняка, можно представлять его на заседании в кондиционированном конференц-зале – элегантные костюмы, стаканчики с латте, стопки переданных противной стороной материалов по делу… Ради этой корпоративной пасторали он и живет. Ради нее пала жертвой дверца от бардачка – ради незыблемости, ради вечного триумфа гладкой жизни без встрясок. Да здравствует обыденность!

В начале вечера она снова набрала его номер, и снова он не ответил. Не ответил, потому что как раз входил к ней в офис. Едва Джейн положила трубку – и вот он, собственной персоной, стоит на пороге с цветами.

– Прости за вчерашнее, – сказал Тим. – За кулачный бой в машине.

Он вручил ей букет, и они отправились на ужин.

До нью-йоркских заведений этот итальянский ресторанчик не дотягивал, однако еда оказалась вполне сносной. В интимном полумраке с одинаковой легкостью давались как предложения руки и сердца, так и просьбы о разводе. Джейн с Тимом сидели в конце зала, в полутемной кабинке с ковролином винного цвета, обмакивая хлеб в оливковый тапенад. За окном снова шел снег, освежая и подкрахмаливая поблекший зимний пейзаж.

Рюкзак по обоюдному согласию решено было оставить в машине.

– В пять вечера! – восхитилась Джейн. – Да еще с цветами! Я думала, на такие подарки вправе рассчитывать лишь раковые больные.

Тим ел жену глазами, словно рядом дожидалась охрана, готовая по истечении отведенного времени увести его назад в камеру, а Джейн останется только брести в слезах обратно к машине. В его взгляде читалась исповедальная искренность, и Джейн уже настроилась выслушивать извинения – за поздние приезды с работы, за упущенные возможности, за лакуны супружеских будней. Но Тим только улыбнулся и поднял бокал.

– Это не оно.

– Что не оно?

– Уже целых два дня все тихо. Это не рецидив.

Подошел официант. Тим откинулся в кресле, чтобы не мешать ставить тарелки. Обычно, когда приносили заказанное, Джейн заправляла волосы за уши и брала в руки приборы. Теперь же она отодвинула блюдо и, поставив локти на стол, посмотрела на мужа в упор.

– Тим, это ведь в третий раз.

– Ты бы видела меня сегодня…

– А вчера я нашла тебя в лесу, помнишь?

– Я сидел за столом как приклеенный, меня никуда не тянуло.

– Мы оба знаем, что уже дважды…

– Ты есть будешь?

Она посмотрела на тарелку.

– Нет.

– Что мы тогда здесь делаем, если ты не намерена есть?

Связываться не хотелось. Джейн взяла вилку, Тим проглотил первый кусок.

– Давай просто предположим… – Она подбирала слова. – Что, если все-таки вернулось? Что тогда?

Он откусил еще кусок.

– Тогда я куплю пистолет, – ответил Тим, прожевывая и снова берясь за бокал, – и вышибу себе мозги.

Джейн медленно убрала локти со стола. Он не шутит? Тим подбирал с тарелки макаронину за макарониной. Неужели он дошел до точки? В глазах у Джейн потемнело. Самоубийство? Ему кажется, что он со своим телом один на один, а все остальные за оградой. Но ведь это не так! Джейн резко встала и вышла из кабинки.

В кино в таких случаях всегда бросают на стол наличные; наличных у него не было, но он все равно вскочил, тотчас пожалев о том, что реакция Джейн оправдала ожидания. Вытащив из бумажника кредитку, Тим последовал за женой. Та быстрым шагом пересекала стоянку, поделенную между разнокалиберными магазинчиками и супермаркетом, заставленную машинами и огромную, как футбольное поле.

– Джейн! – крикнул он, еще не успев выйти за порог. Сидящие у окна обернулись.

Ветер пополам с колючим снегом без предупреждения вмазал ему под дых и завыл в ушах.

– Джейни!

Тим кинулся за ней. Она выбежала в чем была, без пальто, и теперь шла, обхватив плечи ладонями и согнувшись под напором ветра. Наконец он догнал ее и уже протянул руку, но Джейн нырнула в щель между двумя машинами. Он все-таки ухватил ее в последний момент.

– Постой, Джейн, пожалуйста!

Вывернувшись, она стукнула его тыльной стороной кулака – удар пришелся прямо под ключицу, и Тим поморщился.

– Какая же ты свинья! – выдавила она сквозь стиснутые зубы. Злые слезы брызнули из глаз, словно выдернутые из кирпичной кладки непослушные гвозди. – Как у тебя язык повернулся?

Тим промолчал. Они стояли смятенные, онемевшие. Узкое пространство между ними наполнялось паром разгоряченного дыхания. Джейн толкнула мужа обеими ладонями в грудь, и он попятился, но успел перехватить ее запястья. Она вывернулась снова.

– Я ляпнул, не подумав.

– Ляпать такое после всего, что мы пережили…

– Я никогда на это не пойду.

– Откуда мне знать?

Мимо прогрохотал тележкой покупатель. Тим обнял жену за плечи и притянул к себе, но она по-прежнему скрещивала руки на груди.

– Никогда, – пообещал он.

8

На следующий день она приехала в Нью-Йорк – в Нижний Бронкс, в заведение под красной пластиковой маркизой с рекламой африканских кос. Припарковавшись у обочины, Джейн вышла из машины в облако снежной пыли, которую взметнул пропыхтевший по заброшенной улице снегоочиститель. Выщербленные кирпичные фасады, угрюмые и обезображенные, придавали району сходство с гетто. Ветер гонял мусор по тротуарам. Сетчатая ограда вокруг неухоженной площадки закручивалась с одного угла, словно открытая банка сардин.

Джейн сверила фамилию и адрес с написанным на бумажке. Витрина в обрамлении красной рождественской гирлянды была почти целиком заклеена пожелтевшими вырезками из парикмахерских журналов. Такой же коллаж украшал и дверь в небольшой зальчик, где двое темнокожих парикмахерш (одна – альбиноска с розовыми пигментными пятнами) в тяжелых прорезиненных фартуках колдовали над сидящими в креслах матронами. Обе разом обернулись, оторвавшись от своего занятия, когда вошла Джейн. Повсюду змеились провода, пестрели флаконы с распылителями и отражались в зеркальных стенах пыльные искусственные растения. Тим спал у дальней стены на составленных в ряд складных стульях.

Дверь распахнуло порывом ветра.

– Захлопните покрепче, – попросила альбиноска.

Джейн послушалась. Она смотрела на них с натянутой улыбкой, чувствуя себя пришельцем из другого мира, вторгшимся в совершенно инородную среду.

– Это мой муж, – показала она на спящего.

По дороге домой они не обменялись и парой слов. Только на выезде из города Тим проронил:

– Они были очень любезны. Я предложил им сорок долларов… не взяли.

– Как тебя вообще пустили?

– Я сказал, что у меня спазмы в груди. Пообещал заплатить, если дадут мне посидеть у них на стуле, но от денег они отказались.

– А стул дали.

– Мы привыкли считать, что человек человеку волк, но, как выясняется, тебе охотно позволят прилечь и даже позвонят жене.

– Нельзя же всегда рассчитывать на людскую доброту, – возразила Джейн.

Они въехали в гараж, Джейн выключила мотор; ни один из них не сдвинулся с места. Уж теперь-то, после салона с африканскими косами, он должен образумиться? Однако Тим молчал, и Джейн догадалась – он не намерен сдаваться. Свет выключился. Они сидели в чернильной темноте, словно влюбленные старшеклассники, не научившиеся еще выражать чувства словами и считающие автомобиль своим единственным пристанищем.

– Что ты чувствуешь при виде темнокожего альбиноса? – спросил Тим.

– Жалость.

Он уставился в стенку через лобовое стекло.

– Я тоже.

9

Когда случилось второе обострение, Бекке едва исполнилось тринадцать.

Пубертат был кошмаром. Все уверяли Бекку, что полнота – это детский жир, и он уйдет, а он все не уходил. Нет, она не растолстела, не прибавила резко в весе – просто никак не могла сбросить имеющееся.

В чем разница между белками и углеводами, она впервые спросила у мамы в десять лет. На Рождество и дни рождения заказывала длинные списки пособий по фитнесу и похудению.

– Почему я такая толстая? – допытывалась Бекка. – У нас ведь других толстяков нет в родне?

Родители делали все, что могли: обращались к диетологам, эндокринологам, акупунктуристам, покупали ей снаряжение для бега и абонементы в женские фитнес-центры, заказывали замысловатые тренажеры и высокотехнологичные пластиковые штуковины, рекламируемые по телевизору. Не помогало ничего.

Тим, как примерный отец, убеждал ее, что она самая красивая девочка в мире. А в ночных разговорах с женой недоумевал шепотом, почему Бекка никак не может сбросить вес. Эту тему они обсуждали не реже, чем хорошую успеваемость и мрачные настроения дочери. Опасались, как бы дело не закончилось растиражированной таблоидами булимией, однако Бекка не искала прямых путей. Она брала на обед в школе холодный тофу. Попросила купить будильник и спозаранку вставала бегать. Натянув черные лосины и флисовую спортивную кофту, двенадцатилетняя семиклассница Бекка пробегала по три мили в день. Под штаны и кофту она наматывала мусорные пакеты и представляла, как молочно-белый жир вытапливается из нее с каждой каплей пота. Перемазавший пакеты сальный налет выглядел отвратительно, однако Бекку он приводил в восторг – как наглядное свидетельство желанных потерь. Это было еще до пирсинга в носу, дредов и полночных прикладываний к баллончику со взбитыми сливками.

Длинный беговой маршрут проходил вокруг здания начальной школы с веселыми картинками на оштукатуренных розовых стенах. На застекленной доске объявлений перед главным входом каждый день появлялось новое послание от директора. Теперь там уже которое утро висело бессменное: «Хорошего вам отдыха, тигрята! Увидимся в следующем году!»

Было лето перед девятым классом – первым годом в старшей школе. Срезав путь через пустую асфальтированную площадку с шестами для тетербола, расчерченную под «квадрат» и «классики», Бекка выбежала на газон, где обычно проводили эстафету и играли в кикбол. От дальней ограды бейсбольного поля утоптанная тропинка уходила в лесопарк, нанизывая, словно бусины, полянки с уличной скульптурой и скамейками для отдыха. Таких скульптур по пути насчитывалось около полудюжины – в том числе металлический розовый ластик высотой с дерево и даже абстракция «Кактус», которую комиссия по благоустройству установила в рамках программы культурного обмена. Перебежав по мостику через ручей на последнюю полянку, Бекка застыла как вкопанная. Ее обдало жаром. Разогнанная бегом кровь зашумела в ушах в унисон со стрекотом сверчков. Отца она узнала по белому хлопковому халату в оранжевую полоску. Он лежал, свернувшись клубком, у подножия «Улыбающегося бронзового солнца», щекой прямо на земле. Босые ноги были в крови. Бекка развернулась. Помчалась домой. Подняла маму с постели и сказала, что папа спит на скульптурной дорожке.

Он проснулся сразу, как только Бекка убежала. Его разбудил леденящий страх – а может, страх навалился уже после пробуждения. Рванувшись, Тим вскочил на ноги, будто опасаясь атаки. И тут же зашатался от резкого подъема. Постепенно возвращалась память – где он и как сюда попал. Накануне в час ночи он вез мусорный бачок к воротам, чтобы выставить на тротуар. Второй бачок из трех. И на полпути понял, что за третьим не вернется. Он уже научился распознавать накатывающий приступ, как эпилептик распознает начало припадка. И как эпилептик, цепенеющий от страха перед неизбежным, он застыл, оглушенный, раздавленный тем, от чего теперь не было спасения. Оно возвращается. Тот первый четырехмесячный кошмар, приключившийся четырьмя годами ранее, он уже стер из памяти. Закончилось, и слава богу. Но теперь бесполезно прятать голову в песок, это явное обострение. Значит, не закончилось. Значит, хроническое. «Твою же мать!» – подумал он. Не уводи меня из дома! Я даже мусор еще не весь вывез, Джейн на меня рассчитывает. «Очень жаль», – откликнулся организм. Он понял, потому что искал смысл в его отклике, какую-то мораль – ты идиот, безмозглый, безалаберный идиот. Нужно было предусмотреть такую вероятность еще вчера. Нужно было вернуться домой в приличное время и всласть поваляться в постели с Джейн.

Тим оставил бачок на дорожке и зашагал дальше. Мимо соседских домов, затем – как был, босиком – по Двадцать второму шоссе. Мимо супермаркета с пустой парковкой в мертвенном ночном освещении. Мимо корейской баптистской церкви и торгового центра с огромным логотипом «Сакса» прямиком в полусонные видения припозднившихся водителей, которые теперь увезут домой образ сумасшедшего в вафельном халате, норовящего сунуться под колеса. Он посмотрел на свои ноги – сверху чудилось, что они шагают сами по себе. Его охватывало бессилие, его охватывал ужас – тормоза отказали, руль заклинило, я во власти безумной машины. Она несла его кружным путем к южному входу в лесопарк. Преодолев пять-шесть миль пешком после четырнадцатичасового дня, он рухнул, едва шагнув на поляну. Сон обрушился мгновенно, как лезвие гильотины. Теперь он снова стоял на ногах – в ушах стрекот сверчков, лоб весь в испарине, колени трясутся, ступни сбиты, мышцы ноют от скопившейся молочной кислоты. Как дойти до дома в халате и не стать посмешищем?

Снова начались походы по врачам. На этот раз обострение затянулось на тринадцать месяцев.

Вечером, когда Джейн привезла его из салона африканских кос, Тим постучался к Бекке.

– Можно?

Молчание обычно означало неохотное согласие, поэтому он повернул ручку и вошел, спрашивая разрешения уже глазами. Бекка сидела в кровати, привалившись спиной к изголовью.

– Что тебе нужно?

– Извиниться.

– За что?

Он присел к ней на кровать.

– За невнимание.

Бекка подтянула колени к груди и обхватила руками. Бедра в черных спортивных штанах сразу расплющились и стали еще толще.

– Пойми, я всегда считал своей первоочередной обязанностью обеспечивать вас с мамой финансово. Я пропадал на работе, чтобы вы ни в чем не нуждались.

– Я думаю, не только за этим, – скептически хмыкнула Бекка.

– Соответственно чем-то приходилось жертвовать.

– Например? Ты похоронил мечту стать художником на Монмартре?

– Я мог бы больше времени уделять тебе.

– Или астронавтом? Я помешала тебе слетать в космос?

– И мама не отказалась бы видеть меня рядом почаще.

– Чтобы ей было кого еще гнобить, кроме меня?

– Бекка! – Он умоляюще поднял руку. – Дай мне договорить, хорошо?

Девочка замолчала, нахмурившись.

– Но вот в последние несколько лет… В последние несколько лет все стало иначе.

Он уставился на незаселенный аквариум с россыпью рокерских значков, пластмассовых бус с Марди-Гра, компакт-дисков и бумаги для самокруток.

– В каком смысле иначе? – спросила Бекка.

– Последние несколько лет я и сам старался не соваться к тебе лишний раз.

Тим круто развернулся к ней, и простыня вокруг него пошла складками. Бекка не шевельнулась. Приязнь между ними давно пропала, чувствовалось подспудное отторжение, разнонаправленная сила. Они смотрели друг на друга как чужие, словно еще несколько лет назад стерли досаждающий образ из памяти.

– Я люблю тебя больше всех на свете, – сказал Тим. – Но мне было все равно, вижусь я с тобой или нет. Я не понимал, что за перемены с тобой происходят. Эти обклеенные водопроводным скотчем кроссовки, эти дреды… Музыка…

– Действительно. Очень сложно. «Битлз»-то.

– Ладно бы только «Битлз».

– Ну да, «Рамонес» еще сложнее.

– В общем, – проговорил он, – я прятался за свои обязанности. Я прикрывался работой, чтобы видеться с тобой реже.

Он не ждал от нее ответных слов, не нуждался в прощении или хотя бы в понимании. Он хотел только одного – очистить совесть. Бекка молчала, и он удалился.

Она обнаружила его на кухне – угрюмый и замкнувшийся, он сидел, ссутулившись, перед нетронутым апельсином. Прошло не больше пяти минут с тех пор, как он вышел из ее комнаты, однако за это время кухня успела наполниться тяжким духом жалости к себе. От этого недополярника в пуховике ей хотелось сбежать и укрыться как можно дальше. Как будто он при смерти, хотя на самом деле ничего подобного, его просто так плющит, что приходится прогуливать работу. Он даже не болеет по-настоящему.

– Ты думаешь, меня это колышет? – спросила Бекка.

Он развернулся на табурете. Девочка стояла на коврике в своей дырявой фланелевой кофте и концертной футболке, босиком, уперев руки в боки.

– Ты думаешь, я все это время ждала извинений? Думаешь, меня волнуют твои дела и переживания?

Он сунул руки в карманы пуховика – совсем по-детски, и дочь отчитывала его, словно ребенка.

– Ты извиняешься только потому, что у тебя снова приступ. Если бы не это, ты бы даже не задумался. С таким же успехом ты мог все мои старшие классы просидеть на крэке. Ты слишком высокого о себе мнения, пап.

Развернувшись, она протопала по лестнице обратно.

10

Перед ним стояла чашка кофе с посыпанным пудрой пончиком. Можно было бы добыть что-нибудь посущественнее, но не хотелось отрываться. Вечер за вечером он проводил в своем кресле, погруженный в работу, как пузырек оливкового масла в бальзамический уксус, – кругом темнота, и только у него на столе свет. В целях экономии «Тройер, Барр и Эткинс» установили датчики движения на все верхние лампы. С шести утра до десяти вечера свет горел непрерывно, а после десяти включались датчики. Тим задерживался после десяти почти каждый день, и, поскольку движения его ограничивались кликом мышки или переворотом страницы, датчики на них не реагировали. Когда свет вокруг неожиданно гас, Тим поднимал голову – удивленный не столько внезапной темнотой, сколько резким возвращением к действительности. Осознанием себя как физической сущности, а не только мыслительного процесса. Приходилось вставать, поражаясь втайне примитивности этого механизма, махать руками, подпрыгивать на месте, открывать-закрывать дверь (иногда все три действия сразу), чтобы свет снова включился.

Это было счастье.

Двадцать пять лет назад Тим решил поступать на юридический, предвкушая интересную учебу и заманчивые карьерные перспективы. Его приняли в Гарвард, где он быстро навострился глотать один за другим огромные зеленые тома по гражданскому и конституционному праву. После летней практики в «Тройер и Барр» ему пообещали постоянное место – как только получит диплом. Но туда он пришел не сразу – сперва отслужил секретарем судьи второго округа. Год спустя женился на Джейн. В «Тройер» он сразу впрягся в работу. Первые пару лет на него сваливали самое муторное – документопроизводство, однако постепенно невысокая должность начала обрастать возможностями. Тиму стали поручать сбор показаний. Он демонстрировал стратегический талант как в гражданских делах, так и в уголовных, проявляя, что немаловажно, недюжинную выдержку на судебных заседаниях. Ему удавалось произвести нужное впечатление на нужных людей, и на седьмом году работы в фирме его единодушно выбрали в партнеры. Он ужинал в лучших ресторанах и заказывал лучшие вина.

Однако увлекало его не это. Его увлекали Хьюстон, Сиэтл, Питтсбург, Орландо, Чарльстон, Манхэттен – места проведения слушаний. Процесс, вот что главное. Клиенты. Дело. Поле битвы. Иногда он брался защищать кого-то бесплатно, на общественных началах. Он сидел в центре города, вокруг бурлила жизнь и сияли огни. А еще из его кабинета открывался потрясающий вид на Центральный парк. А еще Тима окружали единомышленники. А еще ему нравились большие деньги. А еще затягивал успех. Работа поглощала его целиком, и он ни разу не усомнился в правильности выбора.

Сейчас стояло утро, и он готовился к заседанию. Защищать предстояло некоего P. X. Хоббса, который обвинялся в нанесении своей супруге множественных ножевых ран и попытке укрыть тело на заброшенной стейтен-айлендской свалке. Улики против него имелись исключительно косвенные – окровавленная простыня без следов ДНК третьих лиц, шаткое алиби (якобы во время убийства он стоял в пробке) и внушительная страховка у супруги на случай гибели. Окружной прокурор лишь чудом добился обвинения. Заседание большого жюри выявило в деле массу белых пятен, и Тим с командой пришли к единодушному выводу, что Хоббс, несмотря на явную нелюбовь к жене, преступления все же не совершал. Частная инвестиционная компания Хоббса поставляла «Тройер и Барр» немало клиентов, и никому не хотелось портить взаимовыгодное сотрудничество обвинительным приговором.

Тим съел свой пончик над салфеткой, чтобы не пачкать стол пудрой, и невольно вспомнил времена, когда следил за питанием. Не ради похудения, не за компанию с безуспешно лепящей из себя пляжную красотку дочерью, а исключительно для здоровья, – когда Багдасарян выдвинул версию о возможной гастрономической природе хождений. Тиму было велено снизить уровень потребления кофеина, сахара и никотина, а заодно проконсультироваться с натуропатом. Он послушался. Послушался, потому что на МРТ стабильно не просматривалось никаких отклонений, потому что он сменил уже третьего психиатра, потому что швейцарский специалист умыл руки. Неделю Тим ездил в Челси на клизмы и морковнотравяные коктейли к тринидадцу с золотыми трубочками и волшебными корешками. Джейн привозила его и дожидалась в гостиной среди примитивной резьбы по дереву и ярких предметов тропического искусства. Первую пару дней они жили затаенной надеждой. Потом Тима понесло на «прогулку» прямо из дому, и шесть часов спустя Джейн подобрала его на задворках «Старбакса» в Новом Ханаане. Диета из апельсинового варенья и чистка апельсиновым соком не принесла ничего, кроме еще одной галочки в списке опробованных способов лечения. Ну и кишечник у Тима заработал, как у десятилетнего.

В кабинете было тихо и уютно. Окно за его спиной розовело от зимних рассветных лучей. И хотя каждая минута, проведенная им без движения, плавно перетекала в следующую, каждая следующая несла в себе растущую тревогу, что эта может оказаться последней. Умиротворяющее тепло, мягкое кресло, восхитительная стабильность и стройность юридической практики – наслаждаться всем этим становилось все сложнее. Что если Натервол все-таки прав, и причина приступов кроется в стрессе? С другой стороны, именно шарлатан Натервол сосватал ему того придурка из Южной Калифорнии, который провел для него имитацию прохождения родовых путей. Он тогда хватался за любую соломинку. Нет уж, лучше гореть в аду, чем еще раз лезть в эту гигантскую поролоновую матку и с рыданиями вытуживаться на свет.

А еще был Де Вейсс, экопсихолог из пустыни, винивший во всем городской воздух, сотовое излучение и загрязненные грунтовые воды, – этот выдал Тиму лист бумаги, с обеих сторон исписанный названиями ежедневно отравляющих организм токсинов…

В десять Тим поднялся и пошел к Питеру. Стоять было тяжеловато. Ноги снова ныли, как у дряхлого старика. Пришлось двигаться осторожно, деревянной походкой, разминая шаг за шагом неподатливые суставы.

– Тук-тук, – произнес он у двери в кабинет Питера.

– Да-да! – донеслось оттуда.

Он вошел внутрь и сел. Питер был старшим помощником по делу Хоббса и особым авторитетом у Тима не пользовался.

– Питер, мне, возможно, придется исчезать ненадолго в ближайшую пару дней.

Питер продемонстрировал ожидаемое от помощников отсутствие любопытства к личным делам начальства, нацепив маску полнейшего понимания.

– Конечно, Тим.

– Мы висим на волоске. Нужна предельная сосредоточенность. Поэтому без меня ни шагу, ясно?

– Тим, какие…

– Ни единого шага!

– Какие у меня полномочия?

– Ты звонишь мне, ясно? По любому вопросу. Я всегда на мобильном.

– Хорошо, понятно.

– С этой секунды я с мобильным не разлучаюсь. Звони обязательно. Не Кронишу. Не Водице, мне и только мне.

– Хорошо, понял. А что такое?

– Они в этом деле не разбираются.

– Я буду звонить.

– А ты – только без обид…

– Да?

– Ты пока тоже не готов.

– Да, согласен, – признал Питер. – Не беспокойся, буду отзваниваться.

Тим кивнул, вставая. На полпути к кабинету его вновь окликнул Питер, и Тим обернулся на ходу.

– У Хоббса ведь сегодня предварительное слушанье?

– Сегодня?

– Просто хотел уточнить, будешь ли ты там.

– Ему назначили на сегодня? – Тим продолжал удаляться.

– Ты же вроде сам говорил?

– Я говорил?

Обоим приходилось повышать голос.

– Тим?

– Звони мне, Питер! Понял? И ни шагу без меня!

Он скрылся за углом.

«Лабораторных исследований, подтверждающих или исключающих ваше состояние, не существует, – заявил ему когда-то доктор по фамилии Реджис. – Поэтому мы вправе подозревать отсутствие у этой болезни явного физического проявления – или попросту отсутствие ее как таковой».

Яновиц из клиники Джона Хопкинса пришел к выводу, что к ходьбе Тима побуждает какое-то навязчивое желание, и предложил групповую терапию.

Доктор Клюм обозвала его недуг «доброкачественным идиопатическим прогулочным синдромом». Слово «идиопатический» пришлось смотреть в словаре – «прил. (о заболевании) неясного происхождения». В самую точку (если отвлечься от подлинного значения), – вот кто они все, Клюм и иже с нею. Идиопаты. И почему «доброкачественный»? В медицинском смысле, может быть, и да, но если этот «прогулочный синдром» не исчезнет, что уж тут доброго и качественного?

Терапевты выписывали направления. Специалисты назначали сканирования. Клиники собирали консилиумы.

К первому своему психиатру он шел с неохотой, уверенный, что психика здесь точно ни при чем. Доктор Руйфл начала сеанс с погружения в историю семьи. Тим рассказал что мог. Дедушки с бабушками уже на том свете, он знал, кем они работали, но не более. Отец умер от рака, когда Тим был еще ребенком. На двадцатую годовщину его гибели на мать свалилось зеркало, под которым она сидела в ресторане – сорвалось с крепления, – и она скончалась от травмы черепа. Ни один из этих фактов (как, впрочем, и других) доктору Руйфл не помог. Терпение Тима лопнуло, когда доктор предложила обратиться к генеалогическому целителю на случай неизвестной травмы где-то в роду – скажем, кто-то из предков погиб во время «марша смерти» или другой насильственной эвакуации… От «генеалогического целительства» он отказался как от неприкрытого шарлатанства.

Тим прошагал мимо стойки секретаря, через стеклянные двери, мимо лифтов на гулкую черную лестницу, где обычно устраивали пожарные учения. Он спускался по ступенькам с невиданной для учебных тревог решимостью, словно сейчас за спиной бушевал настоящий огонь. Рука скользила по перилам. Оранжевые номера этажей, прокрашенные по трафарету, красные огнетушители. Подошвы парадных ботинок выбивали двенадцатикратную дробь, делали паузу на площадке, затем вновь начинали ту же чечетку. На уменьшающуюся с каждым этажом кроличью нору шахты между перилами он старался не смотреть.

Для кого-то обострение означало удручающую необходимость вернуться в больницу, ад мигрени, прострелы в спине, безутешные рыдания, приступы артрита, новое затемнение на КТ, внезапную боль в груди…

У Хоббса слушание сегодня?

Через двадцать этажей Тим наткнулся на темнокожего бомжа. Тот сидел на площадке у раскрашенных труб, выходящих из стены. Над его головой за стеклом висела бухта пожарного шланга. На бомже было зимнее пальто – черное, если не считать клочков синтепона, лезущих из прорех. Пол вокруг устилали мятые магазинные пакеты. Сняв ботинки – высокие и от грязи безымянные, – он рассматривал кирпично-красные подошвы своих ступней.

– Что вы здесь делаете?

Бомж поднял голову, но ступню из рук не выпустил.

– А? Э-э… Ну, просто…

– Что?

– Ищу банки.

Тим спустился мимо него. Чтобы продолжать разговор, пришлось двигаться вполоборота.

– Как вы прошли через охрану?

– У меня там брат.

– Что?

– Брат.

– Кто ваш брат? – Тим дошел до следующей площадки, и через несколько ступенек мужчина пропал из вида. – Вас здесь быть не должно!

– Что?

– Я говорю, вам нечего делать на нашей лестнице!

Эхо отразилось от верхних ступеней. Мужчина уже не ответил, в тишине раздавалась только выбиваемая парадными ботинками чечетка. В мгновение ока позади остались двадцатые этажи, затем десятые, и Тим очутился в вестибюле.

Как-то раз он попробовал вымотаться побыстрее, перейдя на бег. Если замедлить шаг не получается, ускорить-то можно! Можно крутить головой, махать руками – да хоть танцуй, главное – двигаться вперед. Старательно пыхтя, Тим выписывал петли вокруг случайных прохожих до самого Нью-Джерси, где легкие едва не лопнули, и ему пришлось остановиться. Однако ноги, как он понял сразу, останавливаться не собирались, намереваясь шагать, пока не кончится завод. Получается, он сам себя наказал и обрек на муки: мышцы дрожали, ноги вязли, словно в зыбучих песках.