Текст книги "Безымянное"

Автор книги: Джошуа Феррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Зарево на горизонте с каждой секундой росло и становилось ярче, наливаясь кровью, словно разбухшее сердце. Казалось, что солнце, изменив курс, вдруг решило сесть на востоке, за низким хребтом. Тим не понимал, что происходит. Уже вечерело, снег, последние несколько часов сыпавший вялыми хлопьями, постепенно густел. Зарево дрожало прямо у Тима на пути. Навстречу рысцой выехали двое всадников, ведя на поводу еще нескольких лошадей.

– Вы что здесь делаете? – спросил один.

– А вы?

– Уводим лошадей в безопасное место.

Тим, засыпая на ходу, споткнулся об собственные ноги.

– Вы пьяный?

Он присел на корточки.

– Просто устал.

– Если будете вырубаться, – предупредил всадник, – лучше подальше отсюда. Дорога закрыта.

– А другой путь на восток есть?

Всадник оглянулся на зарево за спиной.

– Видите ту развилку? Нет, слишком темно. В общем, дойдете до развилки, левая дорога – продолжение этой. Так что берите вправо. Доберетесь до «Вол-Марта» и прочих благ.

– Это на восток?

– На юг. Но, может, вам и юг сгодится.

Тим поднялся на ноги и зашатался под весом рюкзака. Одна из лошадей попятилась. Слабо улыбнувшись в неверном свете, Тим побрел дальше.

Он попытался пробраться через раздутый ветром низовой пожар. В воздухе клубился смолистый дым пополам с пеплом. Тим отступил. Через два дня он прошел этой же дорогой, когда о пожаре напоминали только обугленные стволы, пронзившие бледный склон.

«Хорошо, – написала Бекка, – как тебе угодно. Лететь ты не хочешь и не можешь. Ладно. Но давай я хотя бы за тобой приеду. Мы тебя свяжем и забросим в багажник или еще что-нибудь придумаем – и привезем сюда. Думаешь, не получится?»

Он перечитал ее письмо. Вполне разумный план. Теперь надо объяснить ей, почему этот план ему не подходит.

Сказать правду нельзя, иначе он выставит себя чудовищем. Получается, что борьба против своего слабого, но упрямого тела для него важнее Бекки, важнее Джейн, важнее самых родных ему людей.

Он решил довольствоваться полуправдой. Каждый час у него наступает момент отчаяния, признавался он в ответном письме, и каждый день наступает час, когда он дает себе слово никогда больше к ним не возвращаться. Но с последнего письма он успел поработать над собой и поэтому, несмотря на одолевающее каждый день желание сдаться, до сих пор не сдался. «Я иду, – писал он, – я движусь в нужном направлении». А потом он перечеркнул элегантный план Бекки одной строкой, маскируя собственную чудовищность и одновременно постигая, почему все еще жив и дышит.

«За мной не нужно приезжать, – написал он, – потому что я по-прежнему воюю. И я твердо намерен победить».

До сих пор тело одолевали только мелкие напасти: заражения, воспаления, ноющие боли, растяжения, вывихи, спазмы, ушибы, сведенные мышцы, опухоли, жар, звон в ушах, хромота, головокружения, ломота, цыпки и трещины, тревожное возбуждение, рассеянность сознания, шатание, понижение сахара в крови и обычные возрастные особенности. Все это не мешало ему функционировать с требуемой авральной дисциплиной. Тим подозревал, что организм обладает собственной несокрушимой волей – на клеточном уровне. Если бы не потребность в сне и хотя бы редких приемах пищи, тело могло бы обойтись и без него. Вышагивать милю за милей, даже когда померкнет и отключится сознание. Будет идти, пока не ссыплется горкой побелевших костей.

Перейдя ручей через брод, он продолжил путь на восток, к плоскогорью. Шел вдоль крупных дорог, связывающих лесозаготовительные городки с туристическими центрами. Через десять дней он выбрался из дождливой тени Скалистых гор и покинул Колорадо.

Прощай, Орион, прощайте, зимние звезды… Вдоль обочины вытянулся низкий рекламный щит, вылинявший в невнятную абстракцию, над которой скакал куда-то величественный пластиковый конь. Коричневой масти с угольно-черной гривой – в тон копытам и передним ногам. Пластиковый тотем Великих равнин охранял покой проезжающих автомобилей. В дальнем углу щита угадывалась набожная фигурка в монашеском апостольнике, которую какой-нибудь фанатик имел полное право назначить Богоматерью. Между копыт коня свили гнездо мелкие птахи.

Через несколько дней нанизывающая городок за городком каждые десять миль дорога привела его мимо водонапорных башен и силосных зернохранилищ в мрачный Гранд-Айленд. Ночевал он в недостроенном доме, у которого пока имелся только шлакобетонный фундамент и каркас. Воспользовался туалетом для строителей. Во дворе лежала расстеленная полимерная пленка, потрепанная и бледная, словно рассыпающийся саван. Над головой раскинулся мерцающий звездами купол наконец-то ясной ночи. Утром Тим шагал через Гранд-Айленд уже под дождем.

Равнинное ранчо источало серную вонь, которая расползалась на многие мили вокруг. Посреди стояло десятитысячное стадо – живое, колышущееся поле черных абердино-ангусских коров. Тим шел вдоль ограды, пока не обнаружил участок, затянутый простой проволокой, поднырнул под нее и начал пробираться между черными мясными бычками. От их массивных грубо слепленных тел шел пар. Чем дальше он забирался в гущу стада, тем плотнее оно становилось, пока наконец коровы совсем не преградили ему дорогу, толкая и недовольно мыча. Скученность отбила у них все инстинкты. Тим присел на корточки на крошечном пятачке посреди теснящих его туш, греясь о теплые бока, и задремал сидя, то и дело теряя равновесие, когда опора начинала шевелиться. Ему снились унавоженные берега и косой черный дождь.

Глинисто-серая вода заливала веранды по обеим сторонам улицы. Тим брел между утонувшими почти по самую крышу (иногда по середину или три четверти лобового стекла – в зависимости от марки) машинами. Все было серым – и столбы, и набухшие от воды деревья. Подгоняемый течением, Тим осторожно доплюхал до какого-то пикапа и залез на крышу осмотреться. Видимость была почти нулевой, но вроде бы дальше улица слегка забирала вверх. Если добраться дотуда, там будет посуше.

Он спустился с грузовика и зашлепал вперед. Но течение вдруг ускорилось, коварная вода сбила его с ног, будто на стремнине, и понесла под горку. Там узкая улица, по которой он шел, изливалась водопадом в перпендикулярную, спускающуюся крутыми уступами. Тим изо всех сил замолотил руками, но отяжелевший от воды рюкзак тянул его вниз. Захлебываясь, Тим хватался за пустоту, за воздух, за дождь. Мимо проплывали дома. Наконец мелькнуло что-то красное, размытое – дорожный знак «стоп». Тим отчаянно сжимал жестяной восьмиугольник, пытаясь ухватиться покрепче, но тонкий мокрый металл упорно выскальзывал. Тогда Тим обхватил его согнутой в локте рукой. Туловище и ноги сносило потоком. Напрягшись, он подтянулся поближе, преодолевая силу течения, потом развернулся к потоку спиной, чтобы тот прижимал его к столбу. Обняв восьмиугольник обеими руками, он старался держаться как можно прямее. Рюкзак на спине тянул на дно, словно якорь. Мимо несло течением деревья, магазинные тележки и кусок забора.

– Соскучился? – спросила она.

Тим не ответил. Лекарства еще действовали, но хождение накладывало непредвиденный отпечаток.

– Ты соскучился по мне, Тим? – повторила она.

Он стоял, заткнув второе ухо пальцем, чтобы заглушить шум автоматов с видеоиграми. Кто додумался ставить таксофон рядом с этими штуками? Заведение гордо именовалось «Крупнейшим в мире пит-стопом» – явно для приманки туристов. Тим вымылся в платном душе и купил новую одежду.

– Тим, зачем ты звонишь, если не собирался разговаривать?

– Я узнал, что ты болеешь.

– Кто тебе сказал?

– Повтори еще раз, что ты спросила?

– От кого ты узнал, что я болею? От Бекки?

– Нет, до того.

– Я ведь просила ее не говорить.

– До того, Джейн, до того.

– Я спрашивала, соскучился ли ты по мне.

Тим расхохотался.

– Ха-ха-ха-ха! ХАХАХАХА!

– Что смешного?

Мертвенный флуоресцентный свет заливал щиты с табачной рекламой, витрины с энергетиками, вертела с курами-гриль, стойки с открытками, затянутые в пленку глянцевые журналы, протоптанные на плитке тропинки к сладостям и чипсам и шаркающих ногами транзитных пассажиров, которые все это потребляли. Смех перешел в сдавленные рыдания. Тим отвернулся к телефонному аппарату, чтобы никто не видел.

– Да, – выдавил он. – Я соскучился.

В пригородах властвовало лето. Пахло свежеподстриженными газонами. Оросители размеренно стрекотали, выдавая веера брызг. Государственные флаги над гаражами по всей округе висели чинно, не трепыхаясь.

Он сошел с намеченного оптимального пути и сдался на волю сна в лесопарке, окруженном со всех сторон жилыми кварталами. Разбудил его звук сыплющейся земли. Что-то довольно большое пыталось зарыться под палатку. На косой матерчатой стенке шевелилась неясная тень. Тим выбрался наружу, во влажную утреннюю духоту, и почти нос к носу столкнулся с клыкастым сопящим зверем, на загривке которого топорщилась сивая щетина. Оторвавшись от своего занятия, зверь посмотрел на застывшего столбом Тима. Тот осторожно сделал один, потом второй шаг назад и медленно спрятался за палаткой. К его облегчению, бешеные раскопки почти сразу же возобновились.

Стадо он разглядел чуть поодаль, на небольшом косогоре у поблескивающей металлом «паутины» для лазания. Несколько отщепенцев рылись под деревянным забором, отделяющим парк от домов. Его собственный незваный гость тем временем, похрюкивая, раскачивал палатку и, вполне возможно, раздирал ткань в клочья.

Обернувшись на звук хлопнувшей двери, Тим увидел двух мужчин, выходящих из грузовика. Один потянулся, зевая. Оба были одеты в одинаковые темно-синие штаны и форменные рубашки с короткими рукавами, а на двери грузовика виднелась какая-то неразличимая с такого расстояния эмблема. Вытащив из кузова по ружью с какой-то насадкой, мужчины подошли поближе к косогору и принялись отстреливать пасущихся хряков. Тим кинулся бежать, вскинув руки вверх. На его глазах все зверюги одна за другой повалились на землю, сраженные бесшумными выстрелами. Он вернулся к палатке. Разбудивший его кабан лежал на боку с торчащим в шее дротиком. Покуривая сигарету, к ним неспешно приблизился один из стрелков. На кармане рубашки значилось: «Парковая зона Даунерс-Гроув».

– Застрелили?

Егерь покачал головой.

– Нет, убивать их не положено.

– А кто это?

– Дикие свиньи.

Он затянулся сигаретой, втягивая щеки и всматриваясь сквозь прищуренные веки в знойную даль. Его напарник тем временем уже загружал первых свиней в кузов с помощью подъемного устройства. Егерь с сигаретой обернулся и молча окинул взглядом палатку.

– Здесь не разрешается разбивать лагерь, вы в курсе? – спросил он, выпуская вальяжную струйку дыма.

Ему снилось восставшее из мертвых индейское племя – воины выходили из кроваво-красного заката над центральными равнинами и из вод Великих озер. Их скорбные духи тянулись за ним еще с Вайоминга, с индейских каменных колец. За стенками палатки шла суровая подготовка к войне под хоровые песнопения. Индейцы не жаловали чужаков. Тим знал, но ничего не мог поделать, сгорая от жара, – то ли какая-то коварная болячка времен первопоселенцев, то ли тепловой удар. Грозные неразборчивые песнопения делались все громче. Наконец в палатку вошел вождь и потребовал произнести название племени, забытое врагами и потомками населяющих теперь эту землю врагов, стертое из памяти самой земли. Тим в отчаянии напряг память. Название упорно ускользало, жизнь повисла на волоске. Вождь, пахнущий популярным лосьоном после бритья, щелкнул средним пальцем по ботинку Тима, и Тим открыл глаза. За москитной сеткой палатки сидел на корточках загорелый почти дочерна мужчина средних лет со свистком на шее. Одет он был в белое поло с бейсболкой.

– Я спрашиваю, вы что тут делаете?

– Где я?

– Я уж думал, кто-то из парней обосновался, – продолжал мужчина. – Вы на моем стадионе.

Трясясь от озноба, Тим свернул палатку и покинул стадион под речовки тренирующейся на солнцепеке школьной команды Нортсайтской старшей школы – у широкой восточной кромки кукурузного пояса.

Он проснулся на жесткой полукруглой скамье в методистской церкви, воспевающей своими скромными белыми стенами простоту и величие Иисуса Аллегейнианского. Тим сел, подняв голову со сборника гимнов. Затекшие конечности загудели от притока крови.

Священник у алтаря репетировал проповедь перед пустым залом. Тим ушел бы, не будь он таким осоловевшим и тупым. Сквозь витражные окна лился солнечный свет. Тим дослушал окончание проповеди, которая завершалась цитатой: «У мудрого глаза его – в голове его, а глупый ходит во тьме; но узнал я, что одна участь постигает их всех». Он заподозрил, что снова бредит, однако подошедший священник все объяснил: судороги в ногах, вынудившие его вчера искать приют на церковной скамье (и нередкие, кстати, у профессиональных спортсменов), возникают из-за перенапряжения мышц, приводящего к воспалению и переизбытку определенного фермента, с которым организму сложно справиться.

– В подобных случаях, – растолковывал священник, – у человека мутнеет рассудок и начинаются разные видения.

Проповедник сидел на ряд впереди, вполоборота, чтобы видеть собеседника. Понять бы еще, успокаивает он его или, наоборот, хочет запутать…

– Откуда вы знаете? – спросил Тим.

– Бегаю марафоны.

Лицо у этого невысокого сухощавого человека с бородкой было серьезное, не допускающее неискренних улыбок. Он высказал осторожное предположение, что Тим не прихожанин, и тот без утайки признался, что добирается в Нью-Йорк, к больной жене. Ему уже не раз хотелось поделиться с кем-нибудь своими переживаниями и муками, но останавливал страх, что не поймут, и вместо сочувствия он получит презрительные взгляды.

– Тогда хорошо, что вы возвращаетесь, – сказал проповедник, когда Тим закончил. – Человек не должен быть один.

– Не должен.

– Но я все же не понимаю – зачем вы пускаетесь в эти долгие переходы?

– Я не пускаюсь. Я же говорил – ноги сами несут меня.

– Но, Тим, это ведь не на пустом месте. Всему есть причина.

Он не называл священнику своего имени.

– Раз вы знаете, как меня зовут, значит, я опять брежу.

– Не бредите, я же вам все объяснил. Так почему вас тянет ходить?

– Вот вы мне и скажите. Меня уже вдоль и поперек по всем медицинским справочникам исследовали. Искали других со схожими симптомами – живых или мертвых. И я всю свою жизнь ищу хоть один подобный случай.

– Есть ли, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»? – Проповедник покачал маленькой круглой головой. – Нет. Нет ничего нового под солнцем.

– Пусть так, но все равно, уверяю вас, я хожу не нарочно.

– Значит, всю свою жизнь вы упорно ищете рациональное объяснение, – подытожил священник. – Подразумевая, что оно должно быть. А если его нет?

– Должно быть.

– А как же пчелы, Тим? А дрозды? Пожары? Наводнения? Это все, по-вашему, тоже случайность?

Тим уставился на него, оторопев. Священник наконец улыбнулся утешительно и, перегнувшись через спинку скамьи, ободряюще похлопал Тима по колену. Потом подошел и помог подняться на ноги.

Тим шагал вперед сквозь листопад – мокрые листья всех цветов от медного до лимонного. Они пронзительно шелестели на ветру и слетали на землю целыми охапками. В Большой долине к северу от Пидмонта ему попался одинокий фермерский дом, потрепанный бурей. Крышу сорвало ветром, обшивку со стен тоже, на бортике бассейна висел передними колесами микроавтобус. Вокруг валялись раскиданные мелкие вещи, будто дом распотрошили, как мусорный мешок. В дверях громко ревел в пустоту малыш в одном подгузнике. К ребенку через поле бежала женщина. Тучи к этому времени уже разошлись, и бескрайнее голубое небо перечеркивал расплывающийся самолетный след.

Конъюнктивит начался у него на выходе из Покателло. Прошел у Огалаллы на северном берегу реки Платт и вновь вернулся на пустынном отрезке Восемьдесят третьего шоссе между Тедфордом и Валентайном, во время вынужденного крюка через барханы Небраски. Судороги в ногах донимали его в горах и долах, к равнинам Ларами став совершенно невыносимыми. На озерах близ Равенны посреди штата Небраска его одолел миозит – воспаление мышц, которое неизбежно влекло за собой почечную недостаточность. С ней он и загремел в больницу в Элизабете, Нью-Джерси, в десяти милях до финиша.

Из-за редкого мытья по коже, и без того изъязвленной волдырями и цыпками, пошло раздражение, а в городке Маунт-Этна у северной оконечности озера Икария в западной Айове его сразил опоясывающий лишай, превративший таскание рюкзака в изощренную инквизиторскую пытку. Когда у подножия Аппалачей от боли стало темнеть в глазах, он решил выкинуть рюкзак совсем.

Его донимали разные мошки, клещи, блохи и вши. Когда жара выпарила все воспоминания о ливне, чуть не утопившем его в Айове, Тим умудрился прошагать под палящим солнцем от Маунт-Плезанта до западной границы штата Миссисипи и осознал свою ошибку слишком поздно, когда кожа уже покрылась пузырями от ожогов. Весь Иллинойс и половину Индианы он с переменным успехом боролся с обезвоживанием и тепловым ударом, пока моча не стала темно-оранжевой, а потом и вовсе чуть не иссякла. У него развился рабдомиолиз – резкое и опасное повышение уровня мышечных ферментов, выбрасываемых организмом в кровь при серьезных травмах. Теперь, когда он ночевал в ветроломах на границе ячменных, кукурузных и соевых полей – лесополосах, защищающих посевы от капризов стихии, треплющей среднезападные равнины, в его крови кипел избыток калия, грозивший желудочковой тахикардией, которая могла убить его быстрее удара молнии. Кости в обеих ногах кто-то словно дробил долотом – тук, тук, тук на каждый шаг, шаг, шаг.

На сетевой заправке с динозавром на логотипе он купил карту и принялся изучать прямо у цистерны с пропаном. Теперь на любой остановке он просил стакан льда, чтобы охладить свой пылающий язык. Раздувшиеся пятки вынудили его расшнуровать ботинки и идти на цыпочках, выводя разрушающиеся кости в склепе его тела на новые круги ада.

Вокруг, как ни странно, все дышало красотой – дикие цветы, пшеничные поля, заброшенные амбары, проходящие поезда, церковные шпили, зеркальные пруды и туманные зори.

Во время еще одного большого крюка, от Тайлерсберга до Паксатони (где ему пришлось перейти Трассу 80, с переменным успехом сопровождавшую его от самого континентального водораздела до позорного схода с дистанции в Нью-Джерси), он набрел на поле, откуда в ненасытное небо один за другим поднимались аэростаты. Как раз в это розовощекое утро он подхватил суровую простуду, переросшую затем в воспаление легких, которое к моменту прихода в Пипак-энд-Гладстон сменилось сухими плевритными хрипами.

Первым делом врачам Элизабетинской больницы пришлось подключить его к аппарату искусственной вентиляции легких, чтобы справиться с синдромом острой дыхательной недостаточности, откачать лишнюю жидкость из полости брюшины, а также назначить диализ печени и сердца. Его тело словно играло в салки с врачами, трогательными донельзя в своей самоотверженности. Непреклонная материя плевать хотела на все героические вмешательства и стратегические удары. Она вертела, как ей заблагорассудится, эскулапами, вообразившими, будто смогут поговорить с ней на понятном языке, а на самом деле не услышавшими даже издевательского смеха той, что взяла их в заложники. Они закачивали ему в кровь лекарства, вливали свежую плазму и витамин К, но предсказать, снимется ли отек мозга и придет ли пациент в сознание, не могли.

Время от времени его навещал какой-то мужчина. Входил в палату, таща за собой портативный баллон с кислородом. Если заставал Тима спящим, уходил. Если Тим лежал с открытыми глазами, ни на что не реагируя, посетитель тоже удалялся несолоно хлебавши. Наконец Тим обставил своего гостя с баллоном на несколько очков, начав дышать сам. Он лежал весь утыканный трубками с иглами, зафиксированными телесного цвета пластырем.

– Вы меня помните? – спросил гость, подойдя вплотную.

В глазах плыло. Сфокусировать взгляд на двоящейся фигуре не удавалось никак. Тим медленно покачал головой.

– Много воды утекло, – сказал гость, оглядывая Тима с макушки до пят. – Да и вас здорово потрепало.

Подвинув стул к кровати, гость присел рядом.

– А этого? – Он вытащил фотографию и продемонстрировал ее Тиму, стараясь как можно тверже держать руку. – Узнаете?

Тим всмотрелся. Силуэты и цвета сливались друг с другом и с обстановкой палаты, перед глазами еще больше зарябило, он погрузился в сон, не успев ответить.

Гость со вздохом откинулся на спинку стула. Убрав фотографию в карман пиджака, он вытащил из того же кармана визитную карточку и нацарапал на обратной стороне номер мобильного. Только потом, оглядевшись, он понял, что карточку приткнуть некуда. В палате было совсем голо, если не считать навесного столика на стене у кровати. Он решил оставить одну карточку там, а вторую вложить в руку спящего. Потом удалился, волоча за собой баллон.

Он сидел безмятежный, отрешенный, словно у него не было никаких дел или планов в этой жизни, только уйма свободного времени. В Томпкинс-сквер-парке после полудня никто никуда не торопился, и на скамейках вдоль дорожек сидели такие же праздные бездельники, не боящиеся без толку разбазаривать рабочие часы.

Бекка привезла своего малыша – познакомиться с дедушкой. Беременность случилась незапланированно, однако доставила огромную радость Джейн, и Бекка понимала, что все к лучшему. Ей любопытно было, как отреагирует отец. Она уже свыклась с мыслью, что он не вернется никогда, никогда не увидит внука, судя по тому, как долго от него нет ни письма, ни звонка. Он сдался, решила она, или погиб, пытаясь добраться до мамы, пока та еще жива, и в обоих случаях неизвестно, как теперь его искать, оплакивать или проклинать. Она могла не вспоминать о нем днями и неделями, а когда вспоминала, то с неясной печалью, переплавляющей разочарование, беспокойство и небезусловную любовь в окончательную уверенность, что взамен отца ей навсегда останется теперь эта загадочная пустота.

Заметив его, она приостановилась и свернула к дереву, под которым валялся какой-то жуткий раздавленный розовый фрукт, источающий приторный аромат. Джек, сидящий в «кенгуру» лицом наружу, вдруг закопошился и что-то пискнул. Бекка не глядя погладила его по светлой головенке.

Грустно было видеть отца таким покорным и безучастным. И таким тощим. Гораздо худее, чем в ту последнюю встречу в Портленде. В своем грянувшем как гром с ясного неба письме он объяснял, что долго лежал в больнице и только теперь выписался, но ни о чем не спрашивал, ничего не просил и никаких контактов не давал. Ей пришлось звать его на встречу самой, хотя Томпкинс-сквер-парк выбирал он, и теперь сидел под облетающей на глазах липой, сливаясь с пейзажем, словно парковая скамейка. Бекка поймала себя на том, что нарочно медлит. Дает себе время привыкнуть, чтобы поздороваться как со знакомым и родным и ничем не выдать той жалости, которая пронзила ее в первую секунду.

Когда Бекка наконец подошла, Джек все еще шумно приплясывал в «кенгуру», но отец не повернулся ни на его лепет, ни на ее шаги, ни на их общий силуэт, выросший вдруг перед скамьей.

– Па! – позвала Бекка.

Вот тогда он поднял голову, и в затянувшейся до бесконечности паузе Бекке показалось, что он забыл, как ее зовут.

Он где-то сбился с курса. Забыл, зачем пер напролом вопреки всему в такую даль. Теперь цель казалась просто очередным сражением в бесконечной войне.

Бекка принесла малыша в рюкзачке. Его внука. От этого было ни тепло ни холодно. Она присела рядом на скамью и познакомила их. Тим повторил имя мальчика и одним пальцем осторожно поддел мягкую розовую пятку. Сизое морщинистое лицо озарилось едва заметной улыбкой, но не более. Потом они отправились в клинику. Предостережения и опасения, которые высказывала по дороге Бекка, его не занимали. Хватало более насущных дел: встать со скамьи, двинуться вперед, добраться до места назначения в целости и сохранности, глуша боль, останавливаясь перекусить или попить по необходимости, и выполнить задачу, ради которой он сюда прибыл. Он боялся только одного – что его куда-нибудь понесет. А если и понесет, что ж, днем раньше – днем позже… Куда теперь торопиться?

Бекка вела его по знакомым улицам, будоражившим давние воспоминания. Но даже войдя в здание и шагая по коридору, он все равно думал только о том, чтобы дойти.

Все-таки не особенно он и сбился, потому что, стоило увидеть ее на больничной койке, утонувшую в этом жутком голубом халате, как он мгновенно понял, зачем все это было. Зачем он пустился в путь, зачем так мучился – не ради победы, не ради Господа, не из упрямства, не из гордыни и не из геройства. Он шел к ней, и вот она смотрит на него с кровати. Разделявшее их время и расстояние стерлись, с языка само слетело: «Здравствуй, бананчик!» – а рука потянулась к ее руке.

Она уже давно приготовилась – собралась и настроилась. Отдала все долги и соборовалась в своем личном храме – безбожном, не имеющем ничего общего с теми суевериями, которые городят в отчаянии раковые больные (некоторые в прошлом убежденные атеисты). Она сама слышала от соседки по отделению, что Господь создал рак – оружие замедленного действия – именно для того, чтобы дать неверующим время исправиться. Химия и радиотерапия – это не лечение. Это пробный сеанс того ада, который ждет нераскаявшегося, если он будет упорствовать в своем безбожии.

Когда речь заходит о Боге, человеческая фантазия теряет всякие границы.

Господь, если он действительно есть, – это ответ на терзающий тебя вопрос «почему я болею». Она знала и про дерево, и про змея, и про искушение, и про падение, но это в широком смысле, а ей нужно было обоснование биологического сбоя. Если Бог в мелочах, то пусть Он их и объясняет. Умирающий получает пухлую папку с бумагами, в которых все расписано пошагово – причина появления первой больной клетки, точный миг ее появления, и так далее, и так далее… Дочитываешь, крышка гроба задвигается, и ты отправляешься на вечный покой. Вот предел, до которого она позволяла себе верить во Всевышнего.

Тим, неслышно вошедший в палату, давно исчез из ее жизни. Если он умер, то его муки, надо надеяться, закончились, он получил наконец свое объяснение, свою пухлую папку с перечнем причин (или одной-единственной причиной), механизмов и обоснований. Это меньшее, что Бог может для него сделать.

Это, конечно, просто фантазии, ничем не лучше бредней той соседки о воцерковлении через болезнь. Смерть – тайна, простирающаяся в вечность.

Миниатюрной фигуре Джейн уже просто некуда было таять. Когда она с усилием села в кровати, на шее натянулись жилы. На спине можно было пересчитать все ребра и позвонки в придачу. Волосы она закалывала – чтобы создать какую-то видимость прически. Цветов маловато набралось. Заходил доктор Багдасарян с тюльпанами, бойфренд Бекки прислал смешанный букет, ну и Майкл, разумеется, который по-прежнему ее любит. Она объяснила ему доходчивее некуда, но он, похоже, все равно встанет над гробом и продолжит душить своим навязчивым обожанием. Она этого не хочет. Но от лишних цветов не отказалась бы.

Врачи надеялись на какой-то новый препарат, проходящий клинические испытания. Джейн согласилась поучаствовать.

Хорошо бы, Тим умер где-нибудь в тепле, под крышей. Вероятность, конечно, мала, но другие варианты даже представить страшно – лежать посреди заснеженного пустыря или на чужом пороге в неизвестном городе, пока над остывшим телом не склонится какой-нибудь любопытный и не начнут собираться зеваки. Приедет полиция и не найдет ничего – ни бумажника, ни телефона, а значит, родственникам позвонить некуда. Они с Беккой хоронили его мысленно – заочно, без траура, что, конечно, совсем не дело. И тут он вошел в палату, потрепанный жизнью, тощий, каким никогда не знала его она, хранящая в памяти каждый дюйм его тела; отлученный даже от намека на счастье, переболевший всем, чем только можно, кроме паралича. Ей стоило больших усилий объяснить его появление в палате решимостью любящего сердца, а не милосердием Господним.

Когда Бекка с Джеком ушли, он подставил стул к кровати Джейн и объяснил, где был и как добрался сюда.

– Я уже предполагала самое страшное.

– Что я окажусь живым и буду выглядеть вот так?

Пелена слез, застилавших ее темные, глубоко запавшие глаза, дрогнула, когда губы растянулись в улыбке. Она сжала его оставшиеся пальцы, такие же хрупкие и костлявые, как у нее самой.

– По-моему, ты выглядишь на все сто.

– Лет?

– Ты такой же красавец, как и прежде.

– А вот это уже чистая ложь, – покачал он головой.

Они знакомились заново после долгой разлуки. Поначалу он почти ничего не рассказывал, считая свои дорожные приключения банальными муками выживания. Постепенно к нему привыкли в больнице, где Джейн снова стала называть его мужем, и перестали удивляться, что человек в таком состоянии числится в навещающих, а не в пациентах. Он не улыбался дежурным медсестрам за стойкой. Не удостаивал их и взглядом. Обращался, только если передавал какую-то просьбу от навещаемой. Он приходил и уходил, словно чернорабочий или нищий, в одинаковой туристской одежде (а может, в одной и той же), с неизменным тяжелым рюкзаком за тощими плечами.

Хоть он и вернулся к ней, тело продолжало требовать свое, в самый неподходящий момент отправляя его в поход. Эта пытка была мучительнее прежней, поскольку теперь время не сводилось для него к привычной за последние годы череде хождений и передышек. Никто не мог сказать, сколько Джейн еще осталось, поэтому любая отлучка при таких обстоятельствах перечеркивала весь смысл возвращения.

Он отхаживал сколько потребуется, повинуясь чувству долга, словно палач, который без лишних душевных терзаний делает свое дело, а потом разворачивался и шел назад.

– Куда ты ходишь?

– По-разному.

– Вчера, например, куда ты ходил?

– Вчера – на пляж.

Он достал из кармана гладкую раковину с коричневым завитком, теряющимся в темной глубине. Спиральный конус скручивался в крошечную точку. Тим вложил раковину в руку Джейн и сел на стул в углу.

Идеальная раковина, экзотическая, дикая. Такие не водятся ни в Рокавее, ни на Кони-Айленде, ни даже на нью-джерсийском побережье. За такой раковиной нужно прогуляться куда-нибудь на Карибы.

– Где ты ее достал? Здесь таких не бывает.

– Я же сказал. На пляже.

– На каком? Как оно там?

– На пляже? Холодно.

– Что ты там видел?

– Да ничего, в общем-то.

– Ты шел и шел. Что-то же ты видел по дороге?

– По дороге? Старуху. В теплом пальто поверх ночной рубашки. И в розовых сапогах. Сгребала граблями листья перед домом.

– А еще?

– Люди шли домой с работы.

– А еще?

– Провел рукой по сетчатой ограде.