Текст книги "Безымянное"

Автор книги: Джошуа Феррис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

О: Ну, сам знаешь. Человеческой ……………

В: Души?

О: Да, точно, души.

В: Ты уверовал в душу?

О: Да.

В: Я и не думал, что тебя такое волнует.

О: Обычно не волновало.

В: Тогда откуда этот внезапный уклон в мистику?

О: Без Господа верх одержишь ты.

Язвить нехорошо, однако ведь альтер эго первым продемонстрировал склонность к жульничеству. Но как? Получается, второй исподтишка ворует у него память и речь? В прошлой жизни на нервах перед предстоящим процессом Тиму иногда снились перекрестные допросы, в которых свидетель рассказывал о замысловатых технических приемах – анализе почерка, например, или сложных бухгалтерских расчетах. Обе роли, и ведущего допрос, и дающего показания, диктовал он сам, но четко мог лишь спрашивать. Когда же доходило до ответа, рожденный его подсознанием специалист что-то невнятно бормотал, иногда проглатывая целые слова.

Примерно так же происходило и сейчас, только допрос вел второй, а Тим невнятно бормотал в ответ.

Он лежал обвешанный датчиками и подключенный к разной аппаратуре. Он слышал, как они шипят и пульсируют, слышал ровное электронное попискивание собственного сердца. Он понимал, что второй не прочь поваляться тут подольше под капельницами с антибиотиками. Эта сволочь не собирается никуда идти. Этот хитрожопый никуда отсюда не денется. Этого хитрожопого доканывали-доканывали, почти уже уморили, а он взял и сжульничал. Так нечестно! Тим попытался освободиться от многочисленных проводов и трубок – попутно выяснил, сколько пальцев полностью и частично он потерял. Однако, не сумев от слабости отцепить даже капельницу, он снова провалился в забытье.

В: Ты в курсе, что блокировкой определенных нейронов можно стереть из твоей памяти любое слово?

О: Определенных – чего?

В: И что блокировкой других можно попросту лишить какое-то слово смысла? Например, слово «Джейн».

О: Которая?

В: А знаешь, что, если сделать вот так…

[неразборчиво]

О: Вуф!

В: …ты умрешь? А если я сделаю вот так…

[неразборчиво]

О: А-а-а, а-а-а…

В: …ты оживешь снова? Ты по-прежнему считаешь это делом рук Господа?

Он очнулся снова не в силах пошевелиться. В дверях кто-то стоял и пристально на него смотрел. С улыбкой? За секунду до потери сознания он с ужасом увидел, как этот человек медленно идет к нему – тот самый, которого он когда-то встретил на мосту. Человек приближался, а Тим лежал беспомощный и беззащитный, совершенно парализованный, и глаза его закрывались. Его сковало изнутри. Паралич – это еще хуже движения. Он хотел закричать, но горло словно заткнули. Человек подошел к кровати. «Очнись!» – приказывал себе Тим. Из-под сомкнутых век текли слезы.

Проснувшись в следующий раз, он уже нашел в себе силы выдернуть иглы из вен и трубку из горла. Тут же зазвенела сигнализация. Он медленно вылез из кровати, которая упорно его не отпускала, словно из ямы с щебнем, тщетно пытаясь уцепиться за осыпающийся камень. Медсестра отловила его в дверях. Он попытался закричать, но голосовые связки не слушались, и получился только долгий протяжный хрип.

– Он мучает меня! Он меня пытает…

Он свалился на пороге, и у него случился очередной припадок. Он извивался на полу, глядя остекленевшими звериными глазами. Из перекошенного рта шла пена. Медсестра поспешила обхватить его затылок ладонями, чтобы не разбил об пол.

Когда санитары переложили его обратно в кровать, он уже был тих и послушен.

В: Если я способен стирать слова из твоей памяти, остановить твое сердце, вызывать галлюцинации и припадки…

О: Вуф! Вуф! Вуф! Вуф!

В: …может, тебе уже хватит доказательств, что именно я властен над твоей судьбой и что моя судьба – единственное твое будущее? Зачем утешаться плодами больной фантазии порочных мещан и запуганных старух?

О: А-а-а, а-а-а…

В: Мы с тобой один на один, дружище. Забудь про Господа. Веди себя как человек. Потому что мы с тобой люди.

Он отцеплял провода и трубки каждый раз, когда просыпался, поэтому в конце концов его просто привязали, отчего он начал метаться, рыдать и беззвучно кричать, потому что ад – это кровать, кровать – это ад, а жизнь – там, по коридору и за дверью, жизнь и смерть, неважно, что именно.

Он впал в ярость, когда вынули трубку и у него прорезался голос. Он отказывался назвать свое имя и контакты родных. Он твердил про галлюцинации и видения. Говорил, что слышит дьявольский голос. Нарушал покой других пациентов и осыпал бранью перепуганный персонал. Его перевели в психиатрическое, нашли у него паранойю и шизофрению и начали пичкать коктейлем из нейролептиков.

Врачи продолжали допытываться насчет имени.

– Кто вы такой?

– Зависит от того, кого подразумевать под «вы».

– У вас есть родные? Неужели им не нужно сообщить, где вы?

– Я так и не попросил у нее прощения за ту жизнь, на которую ее обрек. Я надеялся начать все заново в новой квартире. Теперь пробую новый способ.

– Какой?

– Я больше не звоню домой.

– А где у вас дом?

– Дом там, где сердце, вот здесь. – Он ткнул себя в грудь. – Я иду туда, куда ведет он, а он мне права голоса не предоставляет.

Лекарства начали действовать, и привязывать его больше не было нужды. Вскоре он начал вылезать из кровати и бродить по коридорам, спрашивая больных, разлагаются ли они. Одни вступали в разговор, другие шарахались, как от чумы. Некоторые якобы с полуслова понимали, о чем речь.

– Мне помогает техника активации двенадцати нитей ДНК. Пробовали?

– У них на все один диагноз – БМП, без малейшего понятия.

– Меня, кажется, скоро выпрут.

– У моей родни через одного проблемы с психикой.

– Пойдемте, я вам покажу свои томограммы.

– Давайте поговорим о голосах, которые вам слышатся.

– О голосе, – поправил он. – Там один голос.

– Простите, о голосе.

– И это не голос. Это позиция.

– Позиция?

– Жестокая и безжалостная, но убедительная. Весьма проработанная. Он присваивает себе мои способности – к риторике, к аргументации. Не спрашивайте, как. Это протоколировать надо.

– Голос все еще слышится? Стал громче? Тише?

– Тише. Он дает знать, когда сердится или чего-то хочет, но с тех пор, как вы меня подлатали, в основном помалкивает.

– Это хорошо.

– Не обольщайтесь. Он просто залег на дно.

– Но если вы продолжите принимать лекарства, проблема снимется.

– Фармакология лишь тактический маневр в бесконечной войне.

– Какой войне?

– Которую мы ведем столетиями. И в которой, понятно, всегда проигрываем.

– Простите, я не совсем понимаю.

– Смерть. Жажда жизни против неизбежного тлена. Что тут непонятного?

– Вы пытались убить себя?

– Зависит от того, что подразумевать под «собой», – ответил Тим.

Он снова начал есть без принуждения. Вставал с кровати и без проблем ходил в туалет. Не буянил по вечерам. Врачи отступились и выписали его, снабдив теплой одеждой.

Он вышел из больницы в зимней куртке и серой охотничьей шапке с меховым околышем и наушниками. Встав у автоматических дверей, где почти два месяца назад он повалился на колени, Тим, дыша паром изо рта, решал, куда идти – налево или направо. Раздеваться и замерзать не хотелось. Вознесение путем самоуничтожения отодвинулось на второй план. Второй не жаловался. Второму было тепло и чуть-чуть хотелось есть. Самое главное на данный момент – привести в порядок личные дела, позвонить в Нью-Йорк знакомому частному банкиру, который поможет восстановить документы и кредитки. Сейчас Тимом владели бюрократические порывы. Добрый врачебный персонал вернул его на прагматическую почву, в кармане лежало несколько рецептов, частью которых он даже намеревался воспользоваться. Фармакология дает законное тактическое преимущество. После всех раздумий он решил идти направо.

Она разрыдалась с непонятным ему отчаянием в тот же миг, как услышала его голос, и где-то минуту он не мог и слова вставить.

– Ох, – прерывисто всхлипывала она в трубку. – Ох, Тим.

– Я не умер. Но мне нужно принимать лекарства.

– Ох, – всхлипнула она снова. – А я так… – Она попыталась взять себя в руки. – Скажи, где ты, и я за тобой приеду.

– Там есть одно, которое я не принимаю, потому что лучше умереть, чем ходить, как зомби, в полной отключке, овощ овощем, а всем плевать, что у тебя ни единой мысли в голове – у меня таких даже два на самом деле…

– Ты где, Тим? Пожалуйста, скажи мне.

– …второе от припадков, так что, наверное, зря я так, но не знаю…

– Припадков?

– Наверное, зря я от него отказываюсь, хотя после выхода из больницы припадков пока не случалось – видимо, прошли. С него станется просто взять и – фьють! – исчезнуть. Он играет по собственным правилам, а что мне делать, если они все время меняются? Я ведь врачам так и объяснял. Медицина может занять одну высоту, другую, а между этими высотами битва будет кипеть с прежней силой.

– Тим, прошу тебя, скажи мне, где ты, пожалуйста! – умоляла она.

– Я стараюсь не обращать внимания, и у меня неплохо получается, учитывая, какой он привереда, как он делает вид, будто это я его мучаю, будто это я его захватил в плен. Какое-то время то я клал его на лопатки, то он меня. Власть то и дело менялась. Я уж думал, что выигрываю, а он взял и сжульничал. Он одержал верх, и я оказался под ним. Так продолжалось, не знаю, наверное, около трех недель я был под ним.

– Под ним?

– Три недели пыток. Я был беззащитен. Он просто подчинил меня себе. Бога он не жалует. Это я выяснил. А я вот уверовал. Думаю, это неспроста.

– Тим, прошу, послушай меня. Я хочу тебе кое-что сказать.

– Помнишь того врача, который разъяснял нам про барьер между кровью и мозгом? Так вот, разница и вправду есть. С одной стороны – кровь, тупая, как груженный щебнем состав, полезным щебнем, но все же тупая-претупая, а с другой стороны – мозг, в котором содержится «я», источник этого самого «я». И барьер эту сволочь туда не пускает. Сохраняется цельность. Непорочность, если так подумать, священная чистота, не дающая божественной составляющей смешиваться с более примитивной, с тленом, с гнилью, с кровью, с щебнем. Именно там и находится настоящее войско Господне, в этом самом барьере между кровью и мозгом, выполняя Господний замысел. Вот где проходит линия фронта в битве между этими двумя…

– Чем двумя?

– Телом и душой. Гематоэнцефалический барьер и синапсы – вот два главных фронта. Противники борются за власть над аксонами и дендритами, и бог весть чем там еще.

– Я не понимаю, Тим, ничего не понимаю…

– Но он все равно умудряется прорваться, даже когда я принимаю лекарство. Он повелевает моим сознанием. По крайней мере, такая у меня теория. Ты снова начала пить?

Она помолчала.

– Если я скажу «да», ты вернешься домой?

Он не ответил.

– Тим, послушай меня! Ты слушаешь?

Он молчал.

– Остров Скраб, – произнесла Джейн.

Тишина.

– Ты знаешь, что это. Остров Скраб. Помнишь остров Скраб?

– Не пей, – попросил он. – Хорошо?

– Девчушка в свадебном платье. Пастух, погоняющий страусов кнутом. Ты помнишь остров Скраб, я же знаю.

Он молчал, держа в одной руке трубку, в другой шнур, глядя на свои высокие ботинки с уже неразличимым от грязи логотипом.

– Скажи мне, где ты, – настаивала Джейн, – и я тебя заберу.

– Мне нужно идти. Не пей.

Он повесил трубку и ушел от таксофона в столовую, расположенную в церковной крипте. Между столами, покрытыми желтой клеенкой, витал слабый запах пареной еды, пресной и скучной. Едоки сидели в зимних куртках, волонтеры в белых фартуках стояли на раздаче у глубоких контейнеров за главным столом. Прихватив завернутый в салфетку комплект пластиковых приборов и пенополистироловую тарелку с едой, Тим уселся трапезничать.

5

Ты был мне симпатичнее, когда не интересовался Богом. Тебя волновали более злободневные проблемы, и не хватало времени витать в облаках на манер студентов-богословов и бездельников, протирающих штаны в церкви по воскресеньям. Ты не придавал этим вопросам значения. Ты формировал свои взгляды на ходу, вспышками мрачного озарения, мимолетным ощущением правоты, которое захлестывало тебя и тут же снова сливалось с фоном. Когда умрем, думал ты, тогда и умрем. Что толку мусолить эту неприятную истину? А альтернатива… Альтернатива – это сказки. Ты терпеть не мог религиозные учреждения, продажность, лицемерие и пороки. Ты думал, это все выдумки власть имущих, чтобы доить слабых и держать их в узде. Существует ли сверхъестественное, мистика, Всевышний? Кто знает? Может быть. Но доказательств-то нет. Разум обработал тебя, отшлифовал до бриллиантовых граней. Ты поклонялся логике и доказательствам, скептически хмыкал на сомнительные доводы и отметал сведения из вторых рук. В лучшем случае ты откладывал вердикт на будущее, прекрасно зная, что даже во время слушаний в суде, где разбирается и обсасывается каждая мелочь, где каждой стороне дается слово, обвинение и защита, все равно остаются пробелы, нестыковки и неясности. Вот и с Господом так же. Господь – это судебный процесс. Но все-таки ты вставал на сторону неверующих и временами даже выражал презрение к разглагольствующим легковерным слабакам. Ты мог себе это позволить. Ты не скитался под ветром и дождем. Твои убеждения и доводы формировались в сытости и тепле. Смерть маячила где-то там, далеко. Ты мог позволить себе прохлаждаться. Бокал спиртного приятнее самокопания. Вкусная еда приятнее убеждений. Семья и работа значили для тебя больше, чем служение сотне богов. Пока не грянул гром.

Он подошел к провизору в окошке и вручил ей стопку рецептов. Провизор принялась читать.

– Они все выписаны за пределами штата, – покачала она головой, возвращая рецепты обратно.

– И что?

– А должны быть выписаны в нашем.

Тим посмотрел на подписи. Видимо, он уже не в Миссури.

– Но мне очень нужно, – попросил он. – Мне становится хуже.

– Простите, – развела руками провизор. – Закон штата. Вам нужно выписать их у местного врача.

Тим забрал рецепты и вышел обратно на холод.

Теплый кров исчез, гром грянул прямо над тобой. О, эта слабая субстанция, называемая духом! О, уязвимый человек! Природа, как всем давно ясно, в лучшие свои дни равнодушна, а в остальные – мстительна и жестока. Не знал? Это лишь подтверждает узость твоего воображения и наивность в каждом…

– Заткнись!

…вопросе так называемой жизни и смерти. Твои непоколебимые принципы ковались в офисном кресле. А теперь ты вдруг распустил сопли. Твоя «вера» – это не мораль, не стройная теория и даже не прекраснодушные измышления. Это отчаянные поиски покоя, не имеющие ничего общего ни с добром, ни с истиной, ни с красотой. Ты всего-навсего опустился до первобытных страхов, терзавших твоих суеверных предков, побуждая их завывать на мертвых языках и приносить дочерей в жертву. Что толку от всей твоей утонченности и твоей драгоценной эволюции, если сейчас ты мечешься на тех же подступах к вере и молишься не менее истово. Тебе нужны все те же утешения и сказки…

– Заткнись!

…литургии и вечерни…

– ЗАТКНИСЬ! СЕЙЧАС ЖЕ!

…великие слова, повторяемые во мраке, над люлькой новорожденного и у смертного одра. Всепрощение, готовность к компромиссам, стремление взглянуть под другим углом, увидеть в более благородном и чистом свете, свете души и надежды. Но все это просто пища…

– Жрать! – закричал Тим вслух.

…просто пища. Вердикт выносится частями, столетие за столетием, и выглядит все более мрачным. Этот мир слишком стар. Душа – это разум – это мозг – это тело. Я – это ты, а ты – это оно, и оно всегда побеждает.

6

Он разложил перед собой документы, настраиваясь хорошенько поработать до обеда. Снял колпачок с ручки, открыл блокнот на чистой странице и начал писать. За окном нещадно жарило солнце. Ему не нравился ни новый кабинет, ни вид из окна – похоже, его засунули сюда подальше от глаз клиентов, чтобы не смущать их пузырьками лекарств на столе и недостатком пальцев. Одна рука, на которой остались только большой и мизинец, словно застыла навеки в гавайском приветствии «шака»; другая – со средним и безымянным – напоминала придорожный кактус. А лекарства на столе от безвыходности: стол с ящиками ему не выделили. После каждого своего вынужденного отпуска Тим скатывался во внутренней иерархии все ниже и ниже, и это уязвляло. Но стоило сесть за документы, как горечь забывалась. Погрузиться в работу значило уйти в себя, а уйти в себя значило отрешиться от всего окружающего – от депрессивного вида за окном, от убогой мебели и даже, как ни парадоксально, от удовлетворения. Погружение в работу наполняло счастьем, но для этого требовалось не замечать самого счастья, не замечать вообще ничего вокруг. В таком блаженном неведении он и пребывал – пока не пришла секретарь и не вернула его к тоскливой действительности.

– Мне сейчас ничего не нужно, спасибо, – сказал он, рубанув почти каратистским ударом по столу своей «шакой». От досады он даже голову в сторону живой помехи не повернул. – Я вас позову, если понадобится. Спасибо.

Секретарь ушла. Десять минут тишины и покоя у него есть, а потом она как пить дать заявится снова. Когда-то давно на партнерском совещании он уже пытался убедить остальных, что секретари – это пережиток. Если хочешь кому-то что-то поручить, поручи помощнику. Секретарей пора отменить. Но большинство партнеров дорожили своими секретарями и расставаться с ними не хотели, поэтому приходилось терпеть их постоянные вторжения и жалкие потуги оправдать свое жалованье. Придется выдумать для нее какое-нибудь задание.

– Можно мне кофе? – попросил он. – Просто чашку кофе, хорошо?

Кофе, предвосхитив его просьбу, она уже приготовила. Звали ее Элла, и возраст постепенно брал свое. С такими коленями, подумал Тим, юбку она зря носит. Струя кофе полилась из кофейника в чашку на столе. От чашки пошел пар, и Тим, почти невольно, на миг почувствовал благодарность. Приятно – даже летом – получить чашку свежесваренного кофе. Удовольствие, которое не приедается. Пока Элла возилась с кофейником, Тим вытянул своей кактусовой рукой бумажник, а оттуда – подцепив средним и безымянным – стодолларовую купюру, которую вложил в свободную ладонь секретаря. Элла уставилась на смятую банкноту.

– Это что?

– За час, – ответил Тим. – Час спокойной работы без вторжений и вопросов. Посидите в Интернете, сходите на ланч, узнайте, как дела у ребенка. Что угодно – только дайте мне час покоя.

Она убрала сотню в карман.

– Хорошо. Посижу в Интернете.

Элла удалилась, шаркая подошвами.

Солнце лупило вовсю, за окном проносились машины. От тяжело груженных фур дребезжали стекла. Склонившись над столом, Тим постепенно, слово за слово, погружал себя обратно в круговерть других часов, дней, лет – на самом деле для этого отрезка времени не существовало названия, – которые в совокупности образовывали континуум неведения, близящегося к трансцендентности. Он вытягивал себя из физической действительности, словно выкапываясь лопатой из заваленного тоннеля, в конце которого брезжит свет. Отдохнувший, спокойный, ублаженный кофе, второй пока ни на что не жаловался. Вскоре он захочет есть, но выкроить для себя еще часик при должной сноровке Тим сумеет.

Однако еще до истечения этого часа кто-то осторожно постучал по его столу. Посетитель. Давненько к нему никто не заходил.

– Привет, Тим.

Галстук у Фрица был ослаблен, рукава рубашки закатаны. От него веяло городским зноем.

– Можно присесть?

– Фриц? – Тим принялся собирать разложенные на столе бумаги в аккуратные стопки. – Мы договаривались о встрече? На какое время?

Фриц устроился в кресле напротив.

– Нет, я без звонка.

– Ну, тогда ладно. Просто я составляю записку по делу. Когда меня не отрывают.

– Я отрываю?

– Нет-нет, я не о тебе.

– Вам что-нибудь предложить?

– Не сейчас, – оборвал он секретаря.

– Чашечку кофе, – попросил Фриц.

Тим снова принялся ворошить бумаги, избегая встречаться глазами с Фрицем. Тот как раз заметил отсутствующие пальцы.

– Вполне можем пообщаться и сейчас, – заявил Тим. – Как движется?

Фриц отвел взгляд от искалеченных рук. Он готовился к чему угодно, но не к этому.

– Что движется?

– С поисками того человека. Есть успехи?

Фриц вскинул голову.

– Тим, ты пропал на несколько месяцев. Мы все беспокоились.

– Я был занят, сам знаешь.

– Я столько сил положил, чтобы разыскать тебя.

Тим перестал перебирать бумаги и выпрямился.

– Что же это происходит? Мы гоняемся-гоняемся за этим типом, вы вроде бы профи, а до сих пор его не нашли. И каждый день, пока он где-то гуляет, невинный человек мучается за решеткой.

– Тим, Хоббс умер.

Вошла секретарь. Фриц перевернул пустую кофейную чашку и поставил на ажурную бумажную салфетку.

– Спасибо, – поблагодарил он, и секретарь удалилась.

– Ты знаешь, сколько я добивался, чтобы секретарей в этой конторе упразднили? – посетовал Тим. – Чем они занимаются? Только кофе и умеют варить. Если тебе что-нибудь нужно по делу, просишь помощника. Секретарши годятся лишь подавать кофе, потому что помощник за кофе не побежит.

– Тим! – прервал его Фриц. – Ты меня слушаешь? Хоббс умер.

– Ни в коем случае.

– Повесился в декабре.

– Когда он вышел?

– Куда вышел?

– Из тюрьмы. Когда он вышел?

– Его ведь приговорили к пожизненному…

– А то я не знаю! Можно подумать, я не в курсе, к чему его приговорили.

На его возглас обернулись двое дальнобойщиков, сидящих за стойкой. Напротив них стояла Элла с сигаретой, беззастенчиво тараща глаза. Один из водителей что-то сказал, повернувшись к другому.

– Я задал простой вопрос, – повторил Тим. – Когда он вышел?

– Боюсь, он не вышел, – ответил Фриц.

Тим вспомнил, как сидел на диване с Беккой и смотрел телевизор, когда начался процесс по делу Хоббса. Почему-то он не мог тогда выйти из дома. Почему? Забыл. «Баффи» серия за серией, словно капающее по трубке лекарство, прогоняла чувство вины. Во время ремиссии он ходил навестить Хоббса в тюрьме. Тогда он заметил седые завитки на его руках. До тех пор он, оказывается, и не присматривался толком к этому пожилому человеку в тюремной оранжевой робе.

– Так что насчет того типа?

– Какого типа?

– Того самого. Которого я встретил на мосту. И в банях. Который напал на меня после бань. Как продвигаются поиски?

– Никак.

– Никак?

– Дело давно заморожено.

– Тогда на кой черт я заводил фонд? – воскликнул Тим. – Я ведь отдельным пунктом внес отчисления для вашей компании, чтобы поиски не прекращались.

– Дело не в деньгах, Тим. Деньги мы получали.

– Тогда в чем дело?

– Я перечислил все выплаты обратно.

Тим откинулся назад, садясь поудобнее в своем закутке, и наконец открыто посмотрел Фрицу в глаза.

– Какого черта?

– Мы не можем его найти, – сообщил Фриц, отодвигая неначатую чашку кофе. – Мы искали, Тим. Искали повсюду. Мы не можем его найти.

– То есть вы просто сдались.

– Это висяк, понимаешь? Прости. Это уже несколько лет висяк.

– Вы, такие профи, не можете найти одного-единственного человека? Он благополучно от вас прячется, пока Хоббс гниет в тюрьме?

– Хоббс умер, Тим. Покончил с собой.

– Неужели так сложно отыскать человека? – не верил Тим. – Меня ведь вы нашли.

Он ссутулился на дерматиновом сиденье. Теперь поле его зрения ограничивалось плохо подметенным кафельным полом и дохлыми мухами на подоконнике. Фриц смотрел на него в упор, облокотившись на стол, но ничего не говорил.

– Если для меня новостей нет, – продолжил Тим, – зачем ты тогда заглянул?

Фриц обернулся к окну, выходившему на неровную стоянку с выбоинами и потрескавшимся асфальтом. Тим все так же сверлил непримиримым взглядом кафельный пол.

– Она волнуется, – проговорил Фриц. – Просила тебя найти. И удостовериться, что с тобой все в порядке.

– Она? Кто она?

Фриц показал за окно.

– Что там? – не понял Тим. – На что смотреть? – Он возмущенно повернулся к Фрицу. – Ну, нет, это неприемлемо. Совершенно неприемлемо.

– Она твоя жена, – напомнил Фриц.

– Я на работе, черт дери! Я занят!

– Она всего лишь хотела убедиться, что у тебя все хорошо.

Прежде чем зайти в кафе, она переговорила с Фрицем. Тим сидел за своим столиком, не отрывая взгляда от окна.

Она подошла вплотную, протянула руку и коснулась его щеки. Он не шевельнулся, хоть и не просил ни о чем подобном. Он старался не думать о том, как выглядит в ее глазах. Заглянул в них на секунду и тут же отвел взгляд. Он не хотел читать написанные на ее лице чувства. Не хотел смотреть на знакомые черты, на их сочетание, суммирующееся в ее красоте. Не хотел знать, постарела она или нет, что на ней надето – что-то новое или известное ему из прежних времен. Он не хотел чувствовать запах ее духов. Этот едва уловимый, но узнаваемый аромат, эти светлые глаза, эти веснушки составляли ее неповторимую сущность и звали его обратно, к той жизни, которую он любил.

– Ты совершенно о себе не заботишься, – сказала она, окидывая взглядом стол и не находя ни одной тарелки. – Когда ты в последний раз ел? Ты такой худой… – Она пригладила волосы на его затылке. – Поговори со мной, пожалуйста. – Она склонялась к нему, словно они только что закончили обедать и собрались уходить, и она просто пользуется моментом, чтобы приласкать его, пока он забирает сдачу, а потом они сядут вместе в машину и поедут домой. – Тебе нужно вымыться. – Она осторожно вытащила какой-то мусор из его засаленных волос – веточку от задетого на ходу дерева. – Где же ты пропадаешь? – спросила она, качая головой. Глаза наполнились слезами. Она наконец опустила руку. – Я присяду, хорошо?

Джейн проскользнула на диван напротив мужа. На ней была светло-розовая крепдешиновая блузка с рукавами в три четверти. Цвет подчеркивал свежесть ее кожи, ту самую розовинку, позволявшую без труда выглядеть молодо в ее возрасте. «Гусиные лапки» на этом девичьем лице казались недоразумением, досадной ошибкой природы. Да и само ее присутствие здесь казалось недоразумением. На его фоне только сильнее било в глаза флуоресцентное убожество, ставшее фирменным знаком подобных сетевых забегаловок – свет с проходящей рядом трассы, общенациональные оттенки бессонницы и бесприютности, и невыносимый желтый дерматин, обтягивающий здешние жесткие диваны.

– Ты не собираешься со мной разговаривать? – спросила она.

Джейн протянула к нему обе руки. Он не хотел, чтобы она трогала его искалеченные кисти, не хотел ощущать ее прикосновение, но, как и в прошлый раз, не шевельнулся. Только упорно отводил взгляд. На такое безразличие способно лишь до предела огрубевшее, очерствевшее донельзя сердце. Протянув к нему руки и накрыв обеими ладонями его кисть, Джейн молчала сочувственно, словно соболезнуя знакомому в глубоком трауре, когда такие вот незначительные жесты помогают хоть как-то утешить.

Она посмотрела на его руку в своих.

– Бедные твои пальцы.

Он услышал дрожь в ее голосе и отнял руку. Сунул обе под стол, с глаз долой. Но фантомное ощущение ее ладоней осталось. Власть, которую взял над ним второй; власть, делающую голод волчьим, боль – неутолимой, а прикосновение женщины – пыткой воспоминаниями о любви, куда более мучительными, чем все страдания вместе взятые, невозможно было преодолеть. Чувства неистребимы. Он ненавидел ее за взбудораженную память. Для него не существовало терзания сильнее. Голод? Плевать, два дня без еды. Боль? В могиле пройдет. Но Джейн… Джейн – это особая статья. Он огородился колючей проволокой, блокпостами и стенами из пуленепробиваемого цемента, однако ее прикосновение проникало за все эти преграды, как конвой.

– Бекка скучает по тебе.

– Не говори о ней, пожалуйста, – попросил он.

Она помолчала.

– И я скучаю. В квартире без тебя пусто. Только скажи, что ты не скучаешь по ней. Не скучаешь по моим маффинам. Попробуй, найди здесь такие маффины. На пятьдесят миль окрест не найдешь. Не знаю, Тим, как мы сумеем, но мы сумеем. И когда по квартире поплывет запах свежеиспеченных маффинов, ты будешь там, дома. Мы ведь уже сумели один раз. Теперь получится еще лучше. Мы кое-чему научились. Скажи только, что не скучаешь.

От призрачного запаха свежей выпечки, всплывшего в памяти, рот наполнился слюной, и ему так отчаянно захотелось этих маффинов, что тело наконец полностью подчинило себе душу, заставляя признаться самому себе: он вовсе не в городе и не в офисе. Он в «Ваффл Хаусе» на безымянной ничейной территории между двумя загибающимися поселками.

– Скажи, что не скучаешь по нашим ваннам, по тому, как я терла тебе спину и мыла голову. Скажи, что это худшее лекарство, чем сидеть тут.

– У меня работа, – произнес он.

– Скажи, что это худшее лекарство. Скажи, что не скучаешь по тому, как я перебирала твои волосы. Давай я тебе напомню.

– Нет.

– Давай.

– Нет.

– Скажи, – продолжала она, плавно перебираясь, будто перетекая, на его сиденье и понижая голос до шепота, – что твой язык не скучает по моей киске. Скажи, что мир сохраняет для тебя какой-то смысл без этого, без твоих губ на моей киске, доводящих меня до оргазма.

Ее слова пронзили словно током, вызывая непрошеную эрекцию. Он отодвинулся к окну, подальше от Джейн.

– Скажи, что кто-то один обязательно должен страдать, не позволяя другому помочь. Скажи, что отпустил бы меня скитаться в одиночестве, голодную, немытую, забывшую данные друг другу обещания. Я знаю, тебе кажется, ты делаешь это ради меня. Ты возомнил, что освобождаешь меня, позволяя жить собственной жизнью. Но это не жизнь. Моя жизнь – это ты.

Сколько же в человеке непроизвольного! Слюна во рту, эрекция, теперь вот жжение в глазах. Мир обложил его со всех сторон, и единственное, над чем Тим еще был властен, – самоотверженно отводить взгляд.

– Скажи, что не скучаешь по мне, – повторила Джейн. – Скажи честно и открыто, что здесь тебе лучше, что ты нашел идеальный способ ужиться с этим, что другого решения нет и не предвидится, что для меня в нем места не предусмотрено. Скажи мне все это, Тим, и я уйду.

Он сидел не шелохнувшись, словно насупившийся мальчишка, которому просто не хватает мозгов признать ошибку и поменять подход.

Обхватив Тима обеими руками, она притянула его к себе, чуть-чуть приподнимаясь на жестком сиденье, чтобы уткнуться подбородком ему в плечо, борясь со слезами в голосе, хотя Тим по-прежнему от нее отворачивался.

– Я приехала сюда издалека. Я не предполагала, что придется ехать так долго, я сгорала от нетерпения, но держалась, потому что обещала твоей дочери отыскать тебя и вернуть домой. И себе обещала тоже – привезти тебя, что бы ты ни говорил и как бы ни упирался. И если я уеду без тебя, у меня разорвется сердце. Но если ты скажешь, что я тебе не нужна, что ты по-прежнему должен двигаться дальше один, тогда я оставлю тебя в покое.

Он сидел молча, не шевелясь. Ее подбородок упирался ему в плечо. Он чувствовал ее горячие слезы.

Она предугадала по движению его тела, каким будет ответ.

– Ты мне не нужна.

Она немного посидела рядом, не в силах подняться сразу. Потом разжала руки, но из-за стола не встала. Элла и дальнобойщики оглянулись. Со стороны могло показаться, что в закутке происходит обычная семейная ссора. Джейн вытянула салфетку из-под пластиковых приборов и промокнула глаза. Потом склонилась к Тиму, обвила его руками, прижалась, поцеловала в щеку, в висок, встала и вышла из закусочной.