Текст книги "12 Жизнеописаний"

Автор книги: Джорджо Вазари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц)

С одной стороны, он сугубо почтителен к естественным и точным наукам и умеет посвящать страницы и страницы опытам художников, стремящихся овладеть законами перспективы, механики, анатомии, строения растений и т. п.; с другой – он пропитывает эти страницы ядом, и облик естествоиспытателя Уччелло и даже Леонардо кривится и зыблется под тайным осуждением, которое скоро у зрелых маньеристов, в разгар реакции, среди воли мистицизма, будет уже открыто говорить о том, что божественно-осененному искусству, вдохновенно стоящему перед божественно-оформленной природой, наука не к лицу, вредна и срамна. Что у Вазари на уме, то у Цуккари на языке: в «L'Idea dei pittori, scultori ed architetti», которая вышла в свет спустя четверть века после смерти Вазари, Цуккари решается уже прямо написать о Леонардо, что тот был «pur valent'uomo di professione, ma troppo sofistico anch'egli in lasciare precetti pur matematici a movere e torcere la figura con linee perpendicolari con squadre e compassi» – «очень достойный человек по своему мастерству, но слишком рассудочный в отношении применения правит математики для передачи движения и поз фигуры при помощи линейки, наугольника и циркуля», ибо «queste regole matematiche si devono lasciare a quelle scienze e professioni speculatori della geometria, astronomia, arifmetica e simili, che con le prove loro acquietano l'intelletto; ma noi altri professori del Disegno, non abiamo bisogno d'altre regole, che quelle che la Natura stessa ne da, per quella imitare» – «все эти математические правила надо оставить тем наукам и отвлеченным изысканиям геометрии, астрономии, арифметики и тому подобным, которые опытами обращаются к рассудку; мы же, мастера Искусства, не нуждаемся ни в каких других правилах, кроме тех, которые дает нам сама Природа, чтобы отобразить ее».

XI

Существо вазариевских противоречий вскрывается социологической формулой: перерождения цехового художника позднего Возрождения в придворного мастера раннего маньеризма. В этом процессе, болезненном и трудном, свободный ремесленник оказывается в Вазари зачастую сильнее служивого челядинца от искусства. На языке истории искусств это говорит, что остатки Ренессанса берут верх над ростками маньеризма. Вазари выступил на арену как раз в те критические годы, которые обозначили последнюю границу «zwis– hen der Renaissance und der Reaction, dieals Epoche der Gegen reformation im geschichtlichen, als Epoche des Manierismus im kunstgeschichtlichen zu bezeichnen ist», – «между Возрождением и реакцией, в годы, которые должны быть названы в историческом отношении эпохой контрреформации, а в историко-художественном – эпохой маньеризма» (N. Pevsner, op. cit). Вазари так и остался до конца этим человеком «пограничной черты». Новые отношения тащили его вперед, но он шел за ними, оглядываясь и нередко сопротивляясь. В этом числе «Vite» представляют собою отчетливейшее выражение великого кризиса чинквеченто, отраженного с точки зрения одолеваемого, но еще борющегося Ренессанса. В этом кроются отличия обоих изданий «Vite», раннего и позднего; этим обусловлены противоречия внутреннего состава книги: языка, стиля, оценок, суждений, общих концепций. У каждого из двух социально-художественных типов, совместившихся и Вазари, есть здесь своя собственная часть. Она выявляется без натяжек и насилий, ибо нет ничего показательнее для социологических атрибуций, нежели люди и произведения эпох кризиса. Все обнажено и все явно. Ремесленник, еще помнящий вольности и силу цеховой демократии, человек массы, который столько же может еще менять заказчика по выгоде и охоте, как и пробивать себе путь наверх, к одному из мест коллективной власти, принес в «Жизнеописания» свой народный язык, образы несложного быта, простоту оборотов речи, вкус к анекдотам и пересудам, незамысловатое злословие и похвалы, охоту к непочтительности и дерзости в отношении вышестоящих и власть имущих; нигде Вазари так не живописен и не ясен, как в обработке этих кусков «Vite», – настоящий флорентийский цеховой, судачащий на площади! С другой стороны, ничто так не пышно-пусто, трудно выведено и трудно читаемо, как «Посвящения», которые Вазари адресует папе или Медичи, и «Введения», которыми он декорирует отдельные биографии; это настоящая речь свежеиспеченного царедворца, со старательными поклонами, негибко изогнутом спиной, нарочита церемониальными интонациями, построенная в периодах, нагромождающих отвлеченности вместо понятий и роскошествующая обилием слов за счет важности мыслей, – истинное мучение слушателей этого придворного Вазари, стремящегося в погоне за чинами и выгодами прилепиться к богатейшему из господ в качестве художественного чиновника его, государевой, канцелярии. Оба стиля синтезируются в «Proemia» – «Предисловиях» к отдельным частям «Vite», достаточно простых по языку и сложных по системе изложения, являющихся подлинно гуманистическими кусками книги. В них Вазари дан по своему «среднему социальному разрезу».

Это же распределение обусловленностей наличествует в борьбе «природного» и «прекрасного» вазариевской эстетики naturale со всеми своими производными от общего положения, что искусство есть imitazione della natura, до натуралистического анекдота о Донателло, принадлежит мастеру Ренессанса; наоборот, вазариевское «bello» – художнику маньеризма. Противоречие пытается найти разрешение в эклектической формуле «наипрекраснейшего в природе», а большая четкость требований и мерил «правдоподобия» сравнительно с «красотой» снова свидетельствует о перевесе старого над новым. Это проявилось и в том, что у общей схемы художественного прогресса трех «eta», типичной для оптимистического мироощущения Возрождения, оказалась в виде простого привеска современность, которую придворный маньерист счел достаточным незатейливо присоединить, лишь бы отодвинуть явления кризиса за пределы своего служебного формуляра.

Точно так же пресловутый «тосканизм» Вазари, делающий Флоренцию и Рим центром истории искусства, выражает локальную ограниченность цехового человека, тогда как внимание позднего Вазари, времен второго издания «Vite», к североитальянской и даже зарубежной, фландрской, живописи обусловлено расширившимися горизонтами придворного, приобщившегося к вопросам дипломатической игры и вооруженной политики; и здесь опять-таки оговорки и недоумения Вазари перед типическими свойствами венецианской живописи, его попреки Тициану говорят все о том же непреодоленном флорентийско-римском возрожденчестве. Это проявляет себя и с другого конца: позицией Вазари в отношении наиболее определившихся и замечательных маньеристов. Он способен на похвалы средней выразительности Сальвиати или Вольтерра, но он ничего не понимает («so gcnzlich verstandnislos», N. Pevsner) в маньеристических новшествах Понтормо, основного мастера течения, и говорит поносные слова по адресу единственного гения маньеризма – Тинторетто, который якобы «зашел за пределы несуразности и со странностями своих композиций и чудачествами своих фантазий, выполненных, как придется, и без плана, словно бы он нарочито хотел показать, что живопись – пустая вещь. Последний бунт эпигона классицизма против новшеств надвигающегося барокко! Наконец, важнейшее различие между изданиями 1550 и 1568 годов отражает процесс перерождения напором историзма на новеллистику первой редакции «Vite», а возрожденческое сопротивление маньеризму сожительством, которое Вазари обеспечил старым элементам книги рядом с новыми.

XII

Вазари, говоря по-баратынски, нашел «друга в поколении» и читателя в потомстве». Его читали, потом изучали, ныне опять читают. Он занимал сперва, поучал затем и снова занимает теперь. Титула первого историка искусства не оспаривали у него все три с половиной столетия. Он удержал его по заслугам. Время вносило лишь поправки. Он был открывателем новой дисциплины вначале, ее величайшим авторитетом и середине и огромной ценностью сейчас. Он не знал никогда проигрыша. Его противоречивость дала ему больше исторических выгод, чем все другое. Современникам она представились многосторонней полнотой, в которой они любовно узнавали самих себя; для XVII и XVIII столетий она была непреложностью, которой нечего противопоставить; для XIX века она стала первоклассным полем приложения критицизма, где можно увлеченно плавать среди моря сомнений, догадок и открытий; наконец, «tempi nostri» – наши дни она привлекает тем, что освещает Вазари, как он есть, в двойственности и единстве, сложности и простоте – капитальным воплощением борьбы двух эпох, красочностью великого кризиса, разладом художника, который еще почтительно слушал живой голос стареющего Микеланджело и сам уже важно поучал молодого Веронезе.

Его вымыслы и достоверности сейчас уравнялись в своей социально-исторической ценности. Вазари получил право опять быть самим собою. Поколения минувшего века, говорившие ему «плагиатор» и «лгун», в этом своем простодушном негодовании кажутся сами наивными и старомодными. Если их архивные поправки и изыскательские опровержения и бесспорны, они претендуют все же на большее, нежели имеют право. Моральные свойства Вазари тут ни причем. Он явно был не хуже своих зоилов. Он был добрым человеком, усердным трудолюбцем, значительным художником и замечательным писателем. Его слова в «Conclusione» о том, что он «старался все описать сообразно с правдой» – «solo per dir il vero piu» и что «часто от трудностей он приходил в отчаяние» – «piu volte me ne sarai giu tolto per disperazione», не стоит брать под сомнение. Они, вероятно, искренни. Но только эта искренность сама есть производное исторической двойственности, в которой он пребывал. Сознавать сущность своего положения он не мог. «Никогда этого не было, да и теперь этого нет, чтобы члены общества представляли себе совокупность тех общественных отношений, при которых они живут, как нечто определенное, целостное, проникнутое таким-то началом» – сформулировали это явление авторитетнейшие ленинские уста. Но сложность и неслаженность своего труда смутно различал и он. В заключительных страницах «Vite» слишком много оговорок и пояснений. Вазари повертывается во все стороны и со всеми сторонами объясняется. Он явно боится, что его могут не понять, а то и понять превратно. Это еще хуже и опаснее. Он заботливо уточняет и аргументирует. Тут говорит то «беспокойство времени», которое он ощущал. Он выразил его меланхолической фразой на своем возрожденческом, образном жаргоне. Он сказал: «Non si put sempre aver in mano la bilanzia dell'orefice…» – «Нельзя всегда держать в руке весы ювелира…»

5 мая 1931 г. Абрам Эфрос

ЖИ3НЬ ДЖОТТО, ЖИВОПИСЦА, ВАЯТЕЛЯ И ЗОДЧЕГО ФЛОРЕНТИЙСКОГО

Перевод Ю. Верховского, примечания А. Губера

Если художники-живописцы обязаны природе, которая постоянно служит образцом старательного воспроизведения и подражания тем, кто умеет делать выбор лучших и прекраснейших ее сторон, – то не менее, кажется мне, обязаны они Джотто ¹, флорентийскому живописцу; ибо после того как войны на столько лет погребли мод развалинами приемы подлинного искусства со всем к нему относящимся, он один, хотя и родился среди неумелых мастеров, смог по дару свыше воскресить искусство, шедшее к погибели, и довел его до такой совершенной формы, что стало возможно назвать его прекрасным. И поистине было величайшим чудом, что это время, грубое и неумелое, нашло силы проявить себя в Джотто с такой мудростью, что искусство рисования, о котором в те времена люди совсем не имели понятия или весьма слабое, при его посредстве вернулось к полной жизни.

Этот столь великий человек родился в 1276 году ², и округе Флоренции, в 14 милях от города, в деревне Веспиньяно ³, отец его был простой человек, занятый хлебопашеством, по имени Бондоне. Последний, когда родился этот сын, которому он дал имя Джотто, воспитал его пристойно, соответственно его положению. Джотто уже с раннего детства обнаруживал необычайную живость и находчивость ума и пользовался приязнью не только отца, но и всех, кто знал его как в деревне, так и по соседству. Когда ему исполнилось десять лет, отец поручил ему присматривать за овцами, которых он пас то здесь, то там на своем участке. И он по природной склонности к живописи проводил целые дни, рисуя на плитах, на песке, на земле что-нибудь с натуры или то, что ему приходило в голову.

Случилось, что однажды Чимабуэ, идучи по своему делу из Флоренции в Веспиньяно, по дороге встретил Джотто, пасшего стадо, который заостренным камнем зарисовывал с натуры на гладкой полированной плите овцу, чему его научили не люди, а только природа. Чимабуэ остановился в изумлении и спросил его, хочет ли он отправиться вместе с ним и остаться у него жить. Мальчик ответил, что, если отец согласится, он с удовольствием пойдет к нему. Тогда Чимабуэ попросил его у Бондоне, и тот охотно согласился, чтобы он взял с собою его сына во Флоренцию ⁴. Поселившись там, ребенок в скором времени благодаря урокам Чимабуэ и своим природным дарованиям не только изучил приемы учителя, но стал так хорошо воспроизводить природу, что совершенно изгнал неуклюжую греческую манеру и воскресил нынешнее и хорошее искусство живописи ⁵, причем он ввел обычай рисовать живых людей с натуры, чего не делалось уже более двухсот лет, а если когда и делалось, как мы упомянули выше, то никому не удавалось это так хорошо, как Джотто.

Среди других работ он написал в капелле Подеста во Флоренции портрет Данте Алигьери ⁶, своего современника и большого друга, не менее знаменитого поэта, чем знаменитым живописцем был в то время Джотто, это удостоилось похвалы Джованни Бокаччо, в его вступлении к новелле о Форезе да Раббата и живописце Джотто ⁷. В той же капелле кисти Джотто принадлежат портреты Брунетто Латини, учителя Данте, и Карсо Донати, одного из знаменитых флорентийских граждан того времени ⁸.

Первые работы Джотто были в капелле главного шпаря Флорентийского аббатства: здесь им сделано несколько прекрасных вещей, самая же замечательная из всех – «Благовещение»: в ней он так живо изобразил испуг Девы Марии при появлении архангела Гавриила, что кажется, будто она хочет обратиться в бегство, охваченная великой боязнью ⁹; Джотто принадлежит также небольшая картина над главным алтарем названной капеллы; ее хранят там по настоящее время больше из уважения к работам этого мастера, чем по другой причине ¹⁰. В Санта Кроче Джотто также расписал четыре капеллы: три между ризницей и большой капеллой и одну с другой стороны. В первой капелле, которая принадлежит Ридольфо Барди и где находятся веревки от колоколов, изображена жизнь св. Франциска ¹¹. Во второй капелле, которая принадлежит семье Перуцци, изображены две сцены из жизни св. Иоанна Крестителя, которому и посвящена капелла; с большой живостью представлены пляска и прыжки Иродиады и ловкость, с которой несколько слуг прислуживают за столом. Здесь же мы видим две прекрасно написанные сцены из жизни св. Иоанна Евангелиста: воскрешение Друзианы и взятие Иоанна на небо ¹². В третьей капелле в честь апостолов, принадлежащей Джуньи, изображены мучения апостолов ¹³. В четвертой капелле в честь успения Богоматери, находящейся в другой части церкви, на северной стороне, и принадлежащей Тозинги и Спинелли, Джотто изобразил рождество и обручение Богоматери, благовещение, поклонение волхвов и сретение господне, которое особенно прекрасно: кроме выражения великой любви, с какою старец приемлет Христа, движение младенца, который его боится, протягивает руки и весь пугливо тянется к матери, невозможно передать ни трогательнее, ни совершеннее. В сцене смерти Мадонны изображены апостолы и множество ангелов с факелами в руках ¹⁴.

В капелле Барончелли, в той же церкви, Джотто исполнил темперой картину коронования Богоматери, где с большим старанием выписал множество мелких фигур, а также хор святых и ангелов. На этой картине он поставил золотыми буквами свое имя и год ¹⁵, так что художники, которые увидят, в какое время Джотто, не просвещенный решительно никакой хорошей школой, положил основание настоящим художественным приемам рисунка и колорита, будут принуждены питать к нему величайшее почтение.

В помянутой церкви Санта Кроче над мраморной гробницей Карло Марсуппини из Ареццо Джотто исполнил распятие, а у подножия креста изобразил Богоматерь, св. Иоанна и Магдалину ¹⁶. С другой стороны церкви, напротив этой картины, над гробницей Лионардо Аретино около главного алтаря он написал «Благовещение», закрашенное новыми художниками по опрометчивому распоряжению заказчика ¹⁷. В трапезной находятся исполненные его же рукою крестное древо, жизнь св. Людовика и вечеря ¹⁸, а на ларцах ризницы, в мелких фигурах, – сцены из жизни Христа и св. Франциска ¹⁹.

Далее, в церкви дель Кармине он расписал придел св. Иоанна Крестителя несколькими картинами, изображающими всю жизнь этого святого ²⁰, а во дворце Гвельфов, во Флоренции, сделал прекрасную фреску с изображением истории христианской веры ²¹. Здесь он изобразил папу Климента IV, построившего этот дворец и давшего ему свой герб, сохраненный им и по настоящее время ²². После этого он покинул Флоренцию и отправился в Ассизи, чтобы закончить там работы, начатые Чимабуэ, причем, проезжая Ареццо, он расписал в приходской церкви придел св. Франциска над купелью; на круглой колонне возле прекрасной античной коринфской капители он сделал с натуры св. Франциска и св. Доминика ²³, а в маленькой капелле собора, что за Ареццо, написал избиение камнями св. Стефана, где особенно замечательна композиция фигур ²⁴. Покончив с этими работами, он поехал в Ассизи, город в Умбрии, вызванный туда фра Джованни ди Мура делла Марка, генералом францисканского ордена ²⁵; там, в верхней церкви над галереей, пересекающей окна, он изобразил по обеим сторонам жизнь св. Франциска в тридцати двух сценах, по шестнадцати на каждой стене; эти работы так замечательны, что доставили ему величайшую известность ²⁶. И в самом деле, на этих фресках мы видим большое разнообразие не только в жестах и позах, но и в композиции всех сцен, не говоря уже о разнообразии костюмов того времени и точном воспроизведении предметов с натуры ²⁷. Среди прочих, особенно замечательна сцена с жаждущим, который стоит на коленях, припав к источнику, и пьет со столь хорошо переданным движением, что кажется живым человеком. На этих картинах есть и много других вещей, достойных внимания, но о них ради краткости я говорить не буду. Достаточно упомянуть, что эти работы принесли Джотто величайшую славу, благодаря красоте фигур, гармонии, пропорции, живости и легкости, которые были даны ему от природы, но которые он увеличил путем занятий и умел передавать их в любом созданном им произведении. Вот почему не только по природной склонности, но и благодаря своему прилежанию он умел открывать и осмысливать новое в природе и заслуживает того, чтобы его именовали учеником природы, а не кого-либо иного.

Окончив эту работу, Джотто красиво и с большой затейливостью расписал там же, в нижней церкви, верхние стены со стороны главного алтаря, а также все четыре паруса верхнего свода, под которым покоится тело св. Франциска. В первом парусе изображено прославление на небесах св. Франциска, окруженного добродетелями, без которых благодать Божия невозможна. С одной стороны Послушание накладывает на плечи коленопреклоненного францисканского монаха ярмо, поводья которого чьи-то руки тянут к небесам; приложив палец к губам в знак молчания, он устремил глаза на Иисуса Христа, у которого из бока сочится кровь. Эту добродетель сопровождают Благоразумие и Смирение, показывая, что действительное послушание неразлучно со смирением и благоразумием, которые споспешествуют всякому делу. Во втором парусе Целомудрие стоит на твердой скале и стойко отвергает предлагаемые ему королевства, короны и пальмы. У его ног Чистота омывает обнаженных людей, а Сила приводит других, чтобы они омывались и очищались. Рядом с Целомудрием Раскаяние гонит бичом крылатого Амура и обращает в бегство Порок. В третьем парусе Бедность ступает босыми ногами по шипам, сзади на нее лает собака, один мальчишка бросает в нее камнями, а другой колет ей ноги терновой палкой. Христос же, держа за руки Бедность, обручает ее со св. Франциском, причем таинственно присутствуют Надежда и Целомудрие. В четвертом, последнем парусе изображено прославление св. Франциска и его торжество на небесах: он одет в белую диаконскую тунику, окружен множеством ангелов, образующих хор, и держит в своих руках знамя, на котором изображен крест с семью звездами, а в высоте парит Святой Дух. В каждый из парусов свода вписаны латинские слова, поясняющие содержание ²⁸.

Боковые стены расписаны прекрасной живописью, которая очень ценится как по совершенству, так и по тщательности работы, благодаря чему она хорошо сохранилась до наших дней ²⁹. Среди этих картин имеется отлично сделанный портрет Джотто ³⁰. Над дверями в ризницу кисти Джотто принадлежит фреска, изображающая обретение стигматов св. Франциском. Фреска эта написана с такой любовью и набожностью, что из всех картин Джотто, равно прекрасных и достойных похвалы, я считаю ее наилучшей ³¹.

Закончив эти работы, среди которых последней было упомянутое изображение св. Франциска, Джотто возвратился во Флоренцию. Там для отправки в Пизу он с большой тщательностью написал св. Франциска на страшной скале Верния; в этой картине он изобразил пейзаж с деревьями и скалами, что было новшеством для того времени, а в позу св. Франциска, который на коленях принимает стигматы, он вложил такое горячее желание обрести стигматы и такую безграничную любовь к Иисусу Христу, парящему в воздухе в окружении серафимов и с любовью дарующему стигматы святому, что лучшего нельзя себе представить. Нижнюю часть картины занимают три прекрасно исполненные сцены из жизни того же святого. Картина эта, находящаяся ныне в Сан Франческо в Пизе ³², на боковой пилястре главного алтаря, и пользующаяся в память великого человека большим почетом, побудила пизанцев предложить Джотто роспись внутренних стен, как только была окончена постройка Кампо-Санто, по планам Джованни ди Никколо Пизано ³³, о чем мы упоминали выше. Это здание снаружи было покрыто мрамором с богатой резьбой, крыша была свинцовая, а внутри находилось множество античных памятников и языческих гробниц, свезенных в город со всех концов света; внутренние же стены должны были украситься благороднейшей живописью. Джотто, прибыв в Пизу, сначала написал на одной из стен Кампо Санто несчастья многострадального Иова в отдельных сценах. При этом он правильно рассудил, что в той стороне здания, где он должен был работать, мрамор обращен к морю и что под действием сирокко этот мрамор становится влажным и соленым, как это обычно бывает с пизанским кирпичом, и вследствие этого краски стираются и съедаются. Поэтому, чтобы сохранить, возможно, более свою живопись, Джотто везде, где должны были быть фрески, покрыл стену хорошо измельченной и перемешанной штукатуркой или подмазкой из извести, гипса и кирпича, так что и картины, им тут написанные, сохранились до наших дней. Они убереглись бы еще лучше, если бы те, которым было поручено заботиться о них, были менее беспечны и предохранили их от разрушительного действия сырости. Но так как соответствующие меры не были приняты, хотя это легко было сделать, картины от сырости местами попортились, тела на них потемнели, штукатурка обсыпалась; к этому следует добавить также и то, что гипс, смешанный с известью, портится и разъедает краски, хотя сначала и кажется, что он хорошо связывает их. На этих фресках кроме портрета Фарината дельи Уберти ³⁴можно видеть много красивых фигур, преимущественно поселян, которые приносят Иову печальную весть о падеже скота и других несчастьях, причем их огорчение изображено как нельзя более выразительно. Точно так же с большим изяществом сделана фигура раба, который стоит с веткой около покинутого всеми и покрытого язвами Иова; он превосходно изображен во всех своих частях, но особенно замечательна его поза: одной рукой он отгоняет мух от прокаженного господина, от которого идет зловоние, а другой затыкает себе нос, чтобы не чувствовать запах. Также и другие фигуры этой картины и головы, как мужские, так и женские, прекрасны, а складки одежды сделаны с большой мягкостью ³⁵. Поэтому неудивительно, что эта работа принесла художнику такую славу в городе и в округе, что папа Бенедикт IX ³⁶из Тревизы, желая заказать несколько картин для собора св. Петра, послал в Тоскану одного из своих придворных посмотреть, что это за человек Джотто и каковы его работы. Придворный этот, чтобы узнать, какие еще флорентийские художники славятся своей живописью и мозаикой, беседовал в Сиене со многими художниками. Получив от них рисунки, он отправился во Флоренцию и однажды утром, войдя в мастерскую, где работал Джотто, изложил ему намерения и желания папы воспользоваться его искусством и, наконец, попросил его что-нибудь нарисовать, что – бы послать его святейшеству. Джотто, отличавшийся вежливостью, взял лист бумаги и кисть, обмоченную в красной краске, прижал руку к бедру, чтобы получилось нечто вроде циркуля, и поворотом руки сделал круг, изумительный по точности и ровности. Сделав это, он с улыбкой сказал придворному: «Вот рисунок». Тот, считая, что над ним издеваются, сказал: «Разве я не получу еще другого рисунка?» – «Этого больше чем достаточно, – ответил Джотто. – Пошлите его с остальными рисунками, и им увидите, заметят ли его». Посланный, видя, что он больше ничего не добьется, удалился неудовлетворенный, подозревая, что над ним посмеялись. Тем не менее, отправляя папе рисунки и имена их авторов, он отправил также и рисунок Джотто, рассказав, что он сделал круг, не двигая рукой и не пользуясь циркулем. Папа и знающие толк в искусстве придворные поняли, насколько Джотто превзошел художников своего времени. Когда же этот случай получил огласку, то возникла пословица, которая употребляется и сейчас, когда говорят несообразительному человеку: «Ты круглее, чем «О» у Джотто» – «Tu sei piu tondo che I'O di Giotto». Эта поговорка хороша не только в силу обстоятельств, при которых она возникла, но также в силу двоякого смысла tondo, которое по-итальянски означает и круг и медленный, тяжелый ум.

Итак, упомянутый папа вызвал Джотто в Рим ³⁷, окружил его почетом и, признавая его талант, поручил ему написать в трибунах собора св. Петра пять сцен из жизни Иисуса Христа ³⁸и главную картину в ризнице ³⁹, и это было выполнено Джотто с такой тщательностью, что из его рук никогда не выходило что– либо лучшее, написанное темперой; папа же, довольный его работой, приказал дать ему в награду шестьсот золотых дукатов и осыпал его такими милостями, что об этом говорили во всей Италии.

Чтобы не умалчивать ни о чем, что имеет отношение к искусству, упомяну также, что в то время большим другом Джотто в Риме был Одериджи из Агоббио ⁴⁰, отличный миниатюрист того времени; именно он по поручению папы украсил миниатюрами много книг папской дворцовой библиотеки, большая часть которых погибла от времени. В моей книге старинных рисунков есть несколько вещей, сделанных этим художником, который был поистине достойным человеком; но все же он был превзойден миниатюристом Франко из Болоньи ⁴¹, сделавшим множество прекрасных миниатюр в это же самое время для того же папы и для той же библиотеки схожей манерой, как это видно по его рисункам, собранным в моей книге: там есть его рисунки и миниатюры, и среди них прекрасно сделанный орел и чудесный лев, валящий дерево. Об этих двух замечательных миниатюрах упоминает Данте в одиннадцатой главе «Чистилища», где он говорит о тщеславных в следующих стихах ⁴²:

Oh, dissi a lui, non se 'iu Oderigi

L'onor d'Aqobbio e l'onor di quell'arte

Ch 'alluminare и chiamata in Parigi?

Frate, diss 'egli, piu, ridon le carte,

Che pennelleggia Franco Bolognese;

L'onore и tutto or suo, и mio in parte.

И я: «Да ты же Одеризи, ты же

Честь Губбьо, тот, кем горды мастера,

Иллюминур, как говорят в Париже!»

«Нет, братец, в красках веселей игра

У Франко из Болоньи, – он ответил. -

Ему и честь, моя прошла пора».

Папа, увидев вышеупомянутую работу, был чрезвычайно доволен Джотто и поручил ему расписать стены собора св. Петра сценами из Ветхого и Нового заветов. Джотто сделал над органом фреску с изображением ангела в семь аршин высотой и много других картин, которые отчасти подверглись реставрации в настоящее время, а отчасти были либо уничтожены при перестройке стен, либо же перенесены из старого здания собора, так, например, фигура Богоматери, что – бы предохранить ее от гибели, была вырезана из стены, закреплена железом и балками и так поднята и вделана в новую стену ⁴³. Этим она обязана благоговению то, которое питает к прекрасным произведениям искусства Пикколо Ачайоли ⁴⁴, флорентийский ученый, который богато украсил эту вещь Джотто гипсом и современной живописью.

Джотто же принадлежит замечательный мозаический корабль над тремя дверьми дворового портика собора св. Петра, вызывающий восхищение всех знатоков искусства. Помимо рисунка, здесь замечательна композиция фигур апостолов, которые борются с бурей, в то время как ветер надувает парус; парус же такой выпуклый, что кажется настоящим, хотя при помощи кусочков стекла трудно дать игру светотени, потому что даже кистью это достигается с большими усилиями; в рыбаке же, который, стоя на скале, удит лесой рыбу, чувствуется огромное терпение, свойственное этой профессии, и вместе с тем желание и надежда на улов ⁴⁵. Под этим произведением расписаны фресками три небольшие арки, о которых я не буду говорить, так как они почти целиком погибли ⁴⁶. Таким образом, общее восхищение художников этой картиной вполне заслуженно.

Затем, написав темперой в Минерве в церкви Братьев Проповедников большую картину «Распятие» ⁴⁷, заслужившую много похвал, Джотто после шестилетнего отсутствия вернулся на родину ⁴⁸.

Однако вскоре со смертью Бенедикта IX, после избрания в Перуджии папы Климента V Джотто пришлось отправиться с ним в Авиньон, где находился папский двор, и выполнить некоторые работы ⁴⁹; не только в самом Авиньоне, но и во многих других городах Франции он сделал множество прекрасных картин и фресок, которые привели в восхищение папу и двор. Поэтому папа богато одарил его и милостиво отпустил, и Джотто привез домой столько же богатства, сколько почестей и славы. Среди прочих картин он привез с собой портрет этого папы ⁵⁰, позже подаренный им своему ученику Таддео Гадди ⁵¹. Это возвращение Джотто во Флоренцию относится к 1316 году. Но ему не пришлось долго оставаться там, потому что он был вызван синьорами делла Скала в Падую, где в выстроенной к тому времени церкви Санто прекраснейше расписал капеллу ⁵².