Текст книги "Люди Домино"

Автор книги: Джонатан Барнс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

23

Следующие несколько страниц – это расшифровка записей, которые мне удалось достать из-под обломков «Лондонского глаза», черный ящик с магнитофоном, извлеченный из-под искореженных металлических конструкций главного городского аттракциона.

Когда происходили эти события, снег шел уже минут десять и сознание только-только вернулось к моему деду.

Как только Барбара вышла на свет, Дедлок увидел то, что она держала в руках, и впервые более чем за сто лет почувствовал страх – настоящий, безграничный страх, от которого переворачивается все нутро.

– Подумайте, моя дорогая, – прошипел он, и его голос уже приобрел ту льстивую убедительность, которая отправила на смерть не одно поколение агентов Директората. – Не делайте того, о чем вы потом можете пожалеть.

Легкой, танцующей походкой, сияя лучезарной улыбкой, словно хозяйка вечеринки, приветствующая первых гостей, Барбара подошла ближе. Она поднесла палец к губам.

– Ш-ш-ш, – сказала она и назвала его по имени, которого я не слышал никогда прежде.

Старик в своем аквариуме зашипел от злости.

– Давно меня никто так не называл.

– Любопытно – почему?

– Никто не осмеливался.

– Вы предпочитаете «Дедлок»? – спросила Барбара беспечным тоном, будто вела учтивую беседу с малознакомым человеком. – Мне всегда казалось, что с этими кодовыми именами мы выглядим довольно глупо.

– Вы так думаете? Что ж, если после сегодняшнего дня кто-нибудь останется в живых, я займусь этим вопросом.

Барбара продолжала улыбаться несколько отстраненной улыбкой, словно предлагала гостям канапе.

Старый козел в аквариуме, эта небывальщина, этот живой укор законам науки, пытался выиграть время. Даже продолжая говорить, он думал о том, как бы ему связаться с кем-нибудь снаружи, высчитывал, удастся ли поднять тревогу, прежде чем будет слишком поздно. В отчаянных поисках какого-нибудь способа отвлечь ее он сжал кулаки, и за его спиной замерцала карта Лондона, одна задругой улицы города погружались во тьму, отмеченные поступью Левиафана.

– Что вы здесь делаете? – спросил он. – Где Старосты? Где Генри Ламб?

Когда Барбара заговорила снова, все эмоции, казалось, были вытравлены из ее голоса.

– Вы знаете, что происходит. Левиафан на свободе. За все это время нам удалось лишь отодвинуть неизбежное на несколько лет. Для такого существа это всего лишь мгновение.

– Не говорите так, – сказал Дедлок. – Я никогда не сдаюсь. Если что и можно сказать про мою долгую жизнь, так это то, что я никогда не сдавался. Ни разу.

Барбара зевнула.

– Ваша жизнь. Ваша долгая, долгая жизнь. Вы хоть представляете, как все устали слышать об этом? Сто семьдесят пять лет скучнейших анекдотов.

– Если бы не я, этот город давно уже был бы колонией рабов. Вы бы родились в цепях.

– Знаете, сегодня утром ко мне возвращается много всякой всячины. В том странном теле, что соорудил для меня Джаспер, есть много от Эстеллы. Последние несколько часов ее воспоминания возвращаются ко мне. Вы спросили, что я здесь делаю…

– Да.

– Я пришла задать вам вопрос.

– Не самое удачное время для вопросов – мир вокруг рушится.

– Почему я? Почему вы выбрали меня для заточения Левиафана? Ведь вы не могли не знать, что выносите мне приговор – пожизненное заключение.

Дедлок подплыл вплотную к стенке аквариума.

– Мне нелегко дался этот выбор. Господь знает – мне пришлось жить с этим.

– Вам пришлось жить с этим? Вам? – Барбара была вне себя от ярости, ее лицо полыхало гневом, как лицо Моисея, когда он впервые увидел перед собой золотого тельца. На мгновение она подняла высоко в воздух то, что держала в руке, но потом, совладав с собой, опустила. – Я видела, во что с вашего согласия превратилась Эстелла. В немое ничтожество из подвала, которую лапал маленький грязный человечек. Собирал урожай моего пота.

– Вините в этом своего любовничка. Это он спрятал вас от меня. Но в любом случае у нас не было большого выбора. Вы были единственной, кому хватало сил держать эту тварь в плену.

– Я знаю истинную причину, по которой вы выбрали меня. И она связана с мщением.

– Мщением?

– Вы сказали, что когда-то любили меня. Помните это?

Неловкое движение в аквариуме, брызги.

– Может быть. Не исключено, что я и испытывал временный всплеск эмоций. Возможно, я уверовал, что воспылал…

– Вы никогда не испытывали никаких чувств ко мне. Разумеется, вы никогда не любили меня. Вы хотели овладеть мною.

– Какая разница? – раздраженно бросил он. Дедлок замолчал и попытался собраться, а когда заговорил снова, то уже более сдержанным тоном, имевшим целью успокоить и утешить, задобрить и умиротворить. – Но вы были так прекрасны, моя дорогая.

Барбару это ничуть не тронуло.

– Прекрасна – да. И молода. И доверчива.

– Но вас влекло ко мне. Это было искренне. Я чувствовал.

– Да что я могла хотеть от вас? Вы использовали меня. Хуже того – я сама позволяла себя использовать.

– Я не горжусь тем, что мы сделали. Но бог ты мой, как же вы были хороши. Вы всегда были необыкновенно притягательны с клинком в руке.

– Вы отвратительны. И с каждым часом становитесь все отвратительнее. Посмотрите, что вы сделали теперь. Похитили тело этой бедной девочки.

Дедлок снова прибег к своим аргументам.

– Эта девочка должна быть нам благодарна! Мы сделали ее красивой! Она была всего лишь жалким клерком, пока не попала под влияние Директората.

– Да она была счастлива! – прокричала Барбара, потом, беря себя в руки: – Я была счастлива.

– Не могли вы быть счастливы.

– Вы знаете, что сделал со мной ваш человек? Какие изменения вызвала его треклятая таблетка?

– Мистер Джаспер не стал утруждать меня подробностями.

– Ну конечно не стал. Так что позвольте мне вас просветить. Я больше не потею. Мне достаточно сделать три вздоха в час. Я пыталась, как могла, но я больше не могу ни есть, ни пить, ни справлять нужду. И я лишена пола. То, что было у меня между ног, теперь заросло.

– Как у ангела, – пробормотал старик.

– Как у чудовища! Пародия на женщину!

– Вы нужны нам, – спокойно сказал Дедлок. – Вы нужны городу.

Барбара жалостливо покачала головой.

– Ах, мой птенчик. Неужели ты еще не понял? Мы потеряли город.

Она подняла высоко над головой топор, который сжимала в руках, и с яростью обрушила его на стекло дедлоковского аквариума.

Сначала старик заскулил.

Потом он стал ронять крупные капли слез, которые скатывались по его щекам, как дождь.

Потом наконец он начал умолять.

Но он не извинился и не проявил ни малейшего намека на сожаление за свои дела, а потому Барбара продолжила атаку. Та ее часть, которая была Эстеллой, долгие годы ждала этого момента, десятилетия она провела в подвале, планируя и замышляя возмездие этому человеку, а потому, невзирая на скулеж и мольбу о пощаде, она просто нанесла еще один удар, вкладывая в него еще больше ненависти, а старик тем временем метался, корчился и вопил. На стекле появились трещины, потом они стали расширяться, перешли в разломы, и наконец содержимое аквариума потекло в кабину. Последний удар окончательно разбил аквариум, и вся жидкость хлынула на пол. Вместе с жидкостью пролился и Лондон – город растекся по полу.

Барбара смотрела, как Дедлок корчится и бьется на полу, беспомощный, как выброшенная на берег рыба, пыхтя и хватая ртом воздух, жабры на его боках дрожали в жалкой беспомощности. Он умоляюще смотрел на нее, но в ее глазах не было милосердия.

– Вот что они планировали, – сказала она. – Люди-домино хотели, чтобы вы умерли именно так.

– Вы… – Бедняга Дедлок пытался дышать, утопая на суше. – Вы поверите мне, если я скажу, что сожалею?

Барбара склонилась над трясущимся человеком и впервые со времени ее отравления мистером Джаспером, казалось, проявила каплю сострадания. Она погладила его по волосам и целомудренно поцеловала в щеку.

– Слишком поздно, – сказала она и уселась, скрестив ноги, рядом с телом своего мучителя. Она посмотрела через окно на собирающуюся метель и осталась там наблюдать конец света.

Это было что угодно, только не снег. Хотя и выглядело как снег. Внешнее сходство, безусловно, могло обмануть вас, если вы, скажем, выглядывали на улицу через открытые двери дома. Но стоило вам коснуться этого снега, стоило поймать снежинку на ладонь, почувствовать ее прикосновение к коже, как все иллюзии рассеивались.

Густой, плотно спрессованной массой он оседал на земле, на крышах домов, на капотах машин с такой основательностью, словно собирался остаться надолго. Казалось, он вовсе не помышлял таять, даже в центре города, где настоящий снег редко держится больше часа.

И только в единственном случае он вел себя так, как подобает настоящему снегу, – когда попадал на человеческую кожу. Тогда он таял мгновенно, просачиваясь через эпидермис, забивая поры. О да, в этом случае он таял с удовольствием. Эта дрянь любила человеческое тело, и мы все были для нее губками, как промокашки – для чернил.

Все, но, как ни странно, кроме меня. Эта дрянь мгновенно соскальзывала с моей кожи, словно не могла просочиться внутрь.

Снег как раз начал падать, когда мне позвонили из больницы и сообщили неожиданную новость. Я поймал такси и назвал адрес Сент-Чада. По дороге я попросил водителя остановиться у банкомата, где снял две сотни фунтов. У меня была странная уверенность, что деньги мне понадобятся.

Проезжая по улицам, я видел, что паника уже началась. Люди рано уходили с работы, еще до ланча, и молча спешили домой, к семьям. Супермаркеты были заполнены паникерами, которые разбирали консервы, охапками хватали непортящиеся продукты, набивали тележки упаковками бобов, овсянки и болванками ананасов. Все остальное закрывалось. Повсюду в городе захлопывались окна, затягивались шторы, запирались двери.

Я и сам ощущал некоторые симптомы. Ушной аппарат, который находился у меня в ухе с того момента, как его туда сунул Стирфорт в ту ночь, когда бежали Старосты, внезапно выпал, как мертвое насекомое, засохший и бесполезный. Я растоптал его в порошок на коврике такси.

Я вытащил мобильник и набрал номер. Эбби ответила сразу же, и я представил себе ее прекрасное лицо, омраченное тревогой.

– Генри, дорогой, с тобой все в порядке?

Хотя мир и катился в пропасть, я почувствовал укол гордости. Она впервые назвала меня так ласково. Она вообще впервые назвала меня ласково, если на то пошло.

– Я в порядке, – сказал я. – А ты?

– Я все еще дома. Решила не ходить сегодня на работу.

– Мудрое решение.

– А ты где?

– Еду в больницу. А оттуда – домой.

– У меня ужасное предчувствие. Бога ради, поторопись.

В больнице была такая же атмосфера почти нескрываемой паники, словно к городу приближалась вражеская армия и мы готовились к осаде. Палата Макена была пуста, если не считать одного распростертого на кровати старика, он тяжело и неровно дышал и бормотал что-то себе под нос. Я не мог разобрать, что он говорит, но, похоже, его речь была пропитана раскаянием, печалью и жалостью к себе за неиспользованные возможности, за убогую предсказуемость выбора.

Все та же сиделка стояла у окна, глядя, как небо затягивается чернотой. Если она и слышала, как я вошел, то явно сочла, что эта малость не стоит ее внимания. Видимо, она недавно выходила на улицу, потому что на ее плечах лежал черный снег.

– Прошу прощения, – сказал я.

Женщина не повернулась – она продолжала смотреть на черные хлопья, которые, кружась, словно в танце, падали с неба и ложились на землю гусиными перьями.

Я попробовал еще раз:

– Здравствуйте.

Она повернулась. Выражение ее лица, прежде жесткое и неуступчивое, смягчилось, морщины разгладились, а на щеках появились милые ямочки. Она казалась невыспавшейся, но довольной, словно ее клонило в сон после совокупления.

– Я ищу своего деда…

Она улыбнулась.

– Я знаю, кого вы ищете. Вы опоздали. Он ушел.

– Как это – ушел? Еще час назад он был в коме, и врачи говорили, что он никогда не встанет.

– Он выписался, – беспечно сказала сиделка, словно в этой больнице чуть ли не каждый день впавшие в кому старики выпрыгивали из постелей и направлялись к выходу. – Он сказал, что у него дела. Но он оставил вам записку. Вон там. У кровати.

Я подошел к этой ужасной больничной койке, на которой столько времени провел старый хрыч, и увидел, что сиделка права. На страничке, выдранной из блокнотика, для меня было оставлено послание.

«Дорогой Генри!

Ступай домой».

Подписано было его обычной закорючкой. Ниже шла приписка:

«Я серьезно. Ступай домой».

И больше ничего. Только это. А ведь я надеялся на какие-то объяснения.

Сиделка снова заговорила.

– Вы за него не волнуйтесь. Он ушел с друзьями. Я видела их в окно.

– С друзьями? С какими друзьями?

– Двое мужчин в такой странной одежде. Они были одеты, как…

Я оборвал ее.

– Я знаю, как они были одеты.

Женщина рассмеялась. В ее смехе была нотка порочности, словно ее неожиданно пощекотали в каком-то интимном месте.

– Так вы знаете, что грядет?

– Что?

Еще один неуместно чувственный смешок.

– Город созрел, и Левиафан идет, чтобы прибрать его к рукам.

– Что вы сказали?

Дверь распахнулась, и кто-то ворвался в палату у нас за спиной. Сиделка развернулась и снова принялась вглядываться в сгущающуюся темноту.

Новоприбывшая прокричала мое имя, и я даже не успел толком услышать стук ее каблуков и вдохнуть знакомый запах духов, как она налетела на меня и обхватила своими мясистыми руками.

– Ах, Генри…

– Привет, ма, – сказал я.

Она была покрыта снегом. Густой слой снега цеплялся за ее одежду, и хотя его следы все еще виднелись на ее волосах, остальное, видимо, давно просочилось под кожу.

– Он настоящее дерьмо, Генри. Я была последней в длинном ряду. Очередной зарубкой на спинке его кровати. – Она замолчала, поняв наконец, что произошло. – Где он? Где старый хрыч?

– Ушел. Похоже, он опроверг медицинскую науку и унес ноги.

Мама была ошарашена. С недоумением она сказала:

– Ведь так не бывает. Это невозможно.

Стоящая у окна сиделка повернула к нам голову – медленно, словно оглушенная наркотиком.

– Левиафан идет. – На ее лице застыло фанатичное выражение. – Какой великий день.

Несколько мгновений мама молча смотрела на нее, потом глотнула воздуха, словно у нее перехватило дыхание, сделала два-три тяжелых шага вперед и рухнула на стул, который заскользил по полу.

– Мама, тебе нехорошо?

Внезапно она показалась мне ужасно старой.

– Все нормально, – пробормотала она. – Не знаю, что на меня нашло. Просто голова закружилась.

– Я думаю, нам нужно уйти отсюда.

– Их так много, Генри. Всех этих женщин. Да и не только женщин. Он ни о чем другом и говорить не желает. Я не могла этого вынести.

– Идем, ма. Мне кажется, здесь небезопасно.

– Небезопасно? – Вид у матери стал испуганный. – Почему здесь небезопасно? Здесь что – Горди? В этом дело?

– Возвращайся домой. Я думаю, тебе не стоит быть одной.

И вдруг совершенно неожиданно на лице матери снова появилась улыбка, глуповатая экзальтированная улыбка.

– Ты видел эту погоду, Генри? Прекрасная. Так красиво.

Я пробормотал что-то в ответ, взял ее под руку и твердо повел к двери.

– Левиафан идет, – сказала мама. – Левиафан идет на землю.

При этих словах меня нестерпимо затошнило, но я мужественно сдержался.

Когда мы выходили из комнаты, я услышал, как начала смеяться сиделка. Мгновение спустя к ней присоединился старик, лежавший в кровати. Мы с мамой покинули палату Макена, подгоняемые стереосмехом людей, здравый смысл которых уносился вдаль и не имел ни малейших намерений хотя бы повернуть назад.

Мы со всех ног поспешили из больницы. Кровати опустели, а пациенты – даже самые тяжелые, даже давно и безнадежно прикованные к постели – были на ногах, они сбивались в кучки, волоча за собой трубки, шины и бинты. Позднее я узнал, что один из докторов, вернувшись после длительного перекура, принялся открывать окна во всех палатах, чтобы черный снег залетал внутрь и жадно покрывал всех тех, кто вручил себя заботам Сент-Чада. Персонал пытался выстроить больных в ряд, прилагал все усилия, чтобы вернуть все на свое надлежащее место, но больные, старые и умирающие не подчинялись им и вырывались на свободу. Больше всего пугало, что с каждой минутой становилось труднее отличать персонал от пациентов, дрессировщиков от зверей.

Мы пробирались к выходу, и я чувствовал, что я – один из немногих, кто имеет какое-то представление о тяжести ситуации, как человек, который добирается до верхней палубы «Титаника» в тот момент, когда в трюм начинает поступать вода, и обнаруживает, что оркестранты спорят между собой, какую вещь им теперь играть.

Когда мы добрались до дверей, мама не захотела выходить. Казалось, она хочет остаться, и мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы вытащить ее на улицу в темень и снег. Ситуация у нас за спиной ухудшалась. Я не оборачивался, но слышал звуки потасовки, перебранки и дикого смеха – лесной пожар безумия распространялся.

Почти все дороги были забиты чудовищными пробками – люди пытались выбраться из города. Гудки сирен, ругань и брань, поднятые кулаки, скрытые стеклами машин безмолвные ссоры – повсюду царила злость, призванная скрыть растущую волну страха. Сначала мы шли пешком, мне приходилось едва ли не силой тащить мать, которая восхищалась снегопадом и неохотно передвигала ноги, но вдруг, откуда ни возьмись, появилось свободное такси. Водитель осторожно остановился на мой призыв, но только когда я помахал пачкой банкнот, он, казалось, взвесил, стоит ли ему впускать нас в машину. Я отдал ему все, что у меня было, и назвал адрес на Тутинг-Бек. Мама по-прежнему бормотала что-то невнятное, но я пристегнул ее и вежливо, с изрядной долей любви, велел ей заткнуться и вести себя прилично.

Мы только-только выехали с Камбервелл-Грин, когда у меня в кармане задребезжал мобильник, словно выражая единение с кошмаром, который творился вокруг.

В трубке были слышны трески и шумы, как в старой кинохронике, и я не сразу узнал голос.

– Генри? Это я.

– Кто?

– Мистер Джаспер. Хотя теперь вам уже следует знать. Мое имя… мое настоящее имя – Ричард Прайс.

Я задумался на мгновение.

– Это мне должно о чем-то говорить?

– Нет, я просто подумал… Я подумал, что вы должны знать мое настоящее имя.

– Спасибо. – Я просто не знал, что еще сказать. – Как поживаете?

– Быстро увядаю.

Я спросил его не без некоторой доли раздражения, что это, черт возьми, должно означать.

– Я в номере отеля, – сказал он. – Очень дорогого. Очень чистого. Такой важный человек, как я, мне кажется, должен умереть в чистом месте.

– Что вы там делаете? Вы можете как-нибудь вмешаться? Этот снег, или как его там, он что-то делает с людьми.

Джаспер снисходительно хихикнул, словно мать, которая слушает восторженные впечатления своего маленького сынишки о его первом дне в школе.

– Я наглотался таблеток, Генри. Много таблеток.

– Бога ради, да скажите вы, для чего?

– Потому что я прикоснулся к ней.

– Прикоснулся к кому?

– Только один раз. Я хочу, чтобы это было абсолютно ясно. Я прикоснулся к ней всего один раз. Но я должен был это сделать. Вы понимаете? И какой мужчина не сделал бы того же?

– К кому? К кому вы прикоснулись?

– К богине, Генри. К новой Эстелле. Она была идеальна. Между ног у нее все так гладко. – Он засопел. – Вы меня прощаете, Генри? Мне крайне необходимо, чтобы вы меня простили.

– Не думаю, что теперь это имеет какое-то значение, – сказал я, глядя, как громадные черные хлопья, словно камикадзе, бросаются на стекла машины.

– Все кончено. Грядет великий змий. – Мистер Джаспер (Ричард Прайс) издал сухой скрежещущий звук, который вскоре перешел в жуткий безудержный кашель. – Вы видели снег?

– Конечно.

– Знаете, что это такое?

– Я… я не уверен.

– Это амперсанд, Генри. Амперсанд, льющийся с небес.

Новые хрипы, потом тишина в трубке, и снег повалил еще гуще, еще плотнее, чем прежде, – бесконечно, безжалостно заливая город, словно слезами.

24

Всего три дня потребовалось Лондону, чтобы погрузиться в полный хаос. Город охотно принял его, с готовностью поменяв своих прежних благоразумных почитателей, склонных к едва сдерживаемой невозмутимости и докучливому порядку, на нового обожателя, этого непревзойденного мастера паники, анархии и страха.

На квартиру мы приехали во второй половине дня. Несколько раз за время поездки водитель порывался выкинуть нас из машины. Он говорил, что хочет бежать, убраться к чертям из города, прежде чем разразится катастрофа. И только остановка у еще одного банкомата, где я выбрал всю остававшуюся на моем счете наличность, убедила его довезти нас до дома.

За долгую поездку маме стало гораздо хуже, она то яростно каялась в прежних ошибках и неверии, то плакала над тем, что скрывается в снежных хлопьях. Когда я привел ее в квартиру, она была в бредовом состоянии, и Эбби (что я отметил с теплым чувством), которая изо всех сил старалась спрятать собственные панику и тревогу, пришлось помогать мне укладывать ее в мою постель, довольно бесцеремонно закинув мамины ноги на матрац, стаскивая с нее почти всю одежду и устраивая ее со всеми удобствами.

Разумеется, не подобало думать о таких вещах в столь страшное время, но я со сладостным трепетом понял: это неожиданное гостеприимство означает, что у меня нет иного выбора, как только лечь в постель к Эбби этой ночью.

Я принес маме стакан воды, убедил ее выпить и, когда она, казалось, успокоилась, официально представил ей Эбби.

– Так вы, выходит, парочка? – спросила она, когда я вытер ниточку слюны с ее губ. – А я всегда думала, что ты голубой. – Она забулькала, пена появилась в уголках ее рта. – Никогда не видела тебя с женщиной. Считала тебя гомиком.

– Что происходит? – спросила Эбби, когда я вернулся в гостиную и мы уселись на диване, испуганно прижавшись друг к другу. – Генри, что происходит?

– Худшее, что только можно вообразить, – сказал я. – Вот что происходит. Такое, что хуже и не представить.

– Нет, – резко обрубила она. – Я сыта по горло всеми этими секретами. Я хочу точно знать, что происходит. Я хочу, чтобы ты сказал мне правду.

И тогда я обнял ее как можно нежнее и рассказал все, начиная с того дня, когда с дедом случился удар, до моей истории со Старостами, до всего, что я знал о снеге. Когда я закончил, она только кивнула, поблагодарила меня за честность и потянулась за пультом от телевизора.

На крохотном экране портативного телевизора Эбби (вытащенного с чердака, после того как мисс Морнинг разбила его предшественника) мы смотрели новости о начале кошмара. В каждом сюжете слышался тяжелый топот катастрофы – эпидемия самоубийств, заполненные до пределы церкви, синагоги и мечети, сосед, бросающийся на соседа, истерическое насилие на улицах – без границ, без разбору. Непонимание привело к сумятице, сумятица – к страху, страх – к панике, а паника неизбежно – к смертям.

В шесть часов вечера премьер-министр созвал чрезвычайное заседание парламента. Час спустя правительство рекомендовало всем оставаться дома, предостерегая от выхода на улицу. В восемь вечера мы услышали, что больницы переполнены, забиты невменяемыми пациентами (многие из них – бывший больничный персонал). В девять часов, как и следовало ожидать, было введено военное положение, а в девять двадцать пять у нас зазвонил телефон.

Я как раз зашел к маме, когда раздался звонок. Казалось, она бредила – бормотала всякую ерунду, мол, что-то идет из космоса проглотить Лондон целиком. Странно, но слова она произносила в каком-то отчетливом ритме, с явно выраженным удовольствием, словно действительно с нетерпением ждала гибели города.

Когда я вернулся в гостиную, Эбби опасливо смотрела на телефон, словно боялась, что он сейчас подпрыгнет и укусит ее. Я спросил, почему она не отвечает на звонок.

Она прикусила губу.

– Мне страшно.

Я снял трубку.

– Слушаю.

Голос я не узнал. Это был мужчина приблизительно моих лет.

– А где Эбби?

Я ничего не ответил.

– Мне нужно поговорить с Эбби.

– Кто это?

Теперь в голосе послышалась почти не скрываемая нотка воинственности.

– Джо. А вы кто?

– Меня зовут Генри Ламб, – ответил я и повесил трубку.

Эбби смотрела на меня, широко раскрыв глаза и дрожа.

– Кто это был?

– Ошиблись номером, – ответил я и по тому, как она посмотрела на меня, понял: она знает, что я лгу.

Я понес стакан воды маме и заставил ее выпить пару глотков, после чего она снова бессильно упала на спину.

– Все это происходит так быстро, – пробормотала она.

– Не надо, мама, – сказала я. – Не пытайся говорить.

Она тихонько застонала.

– Не думала, что все так кончится…

Ее веки закрылись. Я поцеловал ее в лоб, убедился, что она хорошо укрыта одеялом, и оставил одну.

В соседней комнате Эбби уже лежала в постели, одетая в мужскую футболку. Она была напряжена и нервно кусала ногти. Я автоматически разделся до трусов и лег рядом с ней.

– Как твоя мама? – спросила она.

– Не знаю толком, – ответил я. – По-моему, не очень.

Мы оба знали, что я еще не готов признать правду. По крайней мере, вслух.

– Она кажется такой милой, – сказала Эбби. – Насколько я могу судить.

– Ну, ты еще видишь ее далеко не в лучшем ее виде.

– Наверное.

Наступило неловкое молчание.

– Генри, как по-твоему, мы здесь в безопасности?

– Думаю, да, – сказал я. – Если уж мой дед отправил меня домой.

– Я как-то провела кое-какие изыскания по этому дому, – сказала Эбби, которую вдруг обуяло желание поговорить. – Он стоит здесь дольше, чем можно подумать.

– Правда? – сказал я, благодарный за перемену темы и готовый говорить о чем угодно, лишь бы заполнить тишину.

– В прошлом веке, прежде чем этот дом разделили на квартиры, здесь жил один экстрасенс.

– Экстрасенс?

– Ну да, медиум. – Она хихикнула, и как же было замечательно услышать ее смех. – Обалдеть.

– Думаю, в прошлом здесь произошло много чего таинственного, – тихо сказал я. – Вряд ли в моей жизни вообще было что-то случайное. Включая и эту квартиру.

Миг хорошего настроения прошел.

Эбби вздохнула, отвернулась и выключила свет.

Позднее, когда мы лежали в темноте, она сказала:

– Не могу поверить, что я нашла тебя. Ты – мой второй шанс, Генри. Я всегда хотела сделать что-нибудь стоящее со своей жизнью. Что-нибудь значительное. С тобой, может, у меня что и получится.

Я сжал ее руку, она – мою, а за окном продолжал падать снег, покрывая город второй кожей, панцирем зависти и ненависти.

Ночью мы слышали странные звуки – крики и стоны, звон разбитого стекла. Сразу после полуночи из щели почтового ящика донесся чей-то шепот. Нам сулили разные блага в обмен на определенные услуги и незначительные уступки.

Но мы прижались друг к другу крепко-крепко и замкнули слух от этих речей, понимая, что здесь – наше убежище, а выйти за дверь квартиры для любого из нас означает смерть.

Я думаю, была некоторая горькая ирония в том, что на следующий день наступил канун Рождества. Среди всего этого кошмара я стал забывать о том, что в такие дни вообще может произойти что-нибудь радостное.

Когда я проснулся, сторона постели, где спала Эбби, была пустой и холодной. Я завернулся в халат и, выйдя в гостиную, нашел ее на диване. Она смотрела телевизор, сжимая двумя руками кружку с горячим питьем, взгляд ее был прикован к катаклизмам, происходящим на экране.

Она даже не подняла на меня глаз.

– Город изолирован, – сказала она. – По границам Лондона установлены блокпосты. Люди видели солдат. Говорят, они стреляют на поражение.

Я сел рядом и прижал ее к себе.

– Все сошли с ума, – сказала она. – Они все сошли с ума.

Я нежно поцеловал ее в лоб, разгладил ей волосы и прошептал что-то слащавое и банальное.

– Спасибо, – сказала она и улыбнулась.

– Я должен посмотреть, как там мама.

Она с отсутствующим видом кивнула.

– Генри?

– Да.

– Что мы будем делать?

– Останемся здесь, – твердо сказал я. – Мы останемся в этой квартире и будем ждать. Пока мы вместе… пока мы остаемся здесь… нам ничего не страшно.

– Но за этой дверью люди, которые мне небезразличны. Что будет с ними?

– Все, что небезразлично мне, находится здесь. – Возможно, мой голос прозвучал чуть холоднее, чем мне того хотелось.

– Ты думаешь, твой дед мертв? – спросила она.

Я вышел из комнаты.

Конечно, я виню себя.

Я зашел к маме – она была в порядке. Дышала неровно, все еще бормотала и стонала вполголоса, но жара у нее не было, и она, пожалуй, казалась спокойнее, чем накануне. Я сделал, что мог, дал ей воды, протер лоб и перед завтраком помог ей кое-как добрести до туалета, даже смыл потом оставленные ею нечистоты.

Я не плохой сын, вот что я хочу сказать. Я сделал все, что мог.

Мы с Эбби как раз доедали наш нехитрый завтрак, когда раздался пронзительный крик.

Мама была на ногах, она кое-как оделась и теперь дергаными, механическими движениями зашнуровывала туфли, непрерывно бормоча что-то про снег.

Ей удалось оторвать кусок ковролина и отогнуть его. На открывшихся старых половицах она обнаружила нечто удивительное – какие-то метки, значки и символы, намалеванные выцветшей красной краской на дереве.

– Мама? – сказал я, осторожно подходя к ней и пытаясь не особо задумываться о том, что она видела на полу. – Что все это значит? А, мам?

– Он продал твоего отца. Ты знал это? Ради своей паршивой маленькой войны он пожертвовал твоим отцом. И знаешь, что пугает меня сейчас? Я думаю, он и тебя продал.

– Ты говоришь о дедушке? – спросил я.

– Об этом типе, – прохрипела она. – Об этом ужасном человеке. Он всегда этого хотел.

– Хотел чего? – спросил я. – О чем ты говоришь?

– Телик… Мы с твоим отцом всегда были против. А потом еще эти операции. Он заплатил за них. Ах, Генри. Надрезы мозга.

Я подошел ближе.

– Мам?

И тут я совершил ошибку. Я положил руку ей на плечо. Это было самое мягкое ограничение, легчайшее удержание, но моя мать считала иначе. Она издала крик гнева и боли. До того времени я и не подозревал в ней способности издавать такие звуки. Если бы я не убрал руку со всей быстротой, на какую был способен, уверен, она бы укусила меня.

Мой голос задрожал.

– Мам, да что с тобой? Прошу тебя, ложись в постель.

Она оскалилась и зашипела.

– Левиафан идет. Мы все должны встретить его.

Она метнулась вперед каким-то обезьяньим движением, проскользнула мимо меня и устремилась к входной двери. Появилась Эбби и неуверенно встала на ее пути, но мама, недолго думая, отвесила ей пощечину и отпихнула в сторону. Эбби вскрикнула, потрясенная, и я увидел, что моя мать расцарапала ей щеку до крови.

Мама добралась до двери и отперла ее, одержимая внезапным отчаянным желанием выйти на улицу. Я, хотя это и было глупо, снова прикоснулся к ее руке, но она зарычала что-то ужасное. Даже теперь я не могу заставить себя написать эти слова.

Она распахнула дверь, и, словно в картинной раме, я увидел, во что превратился город. Хаос, дым, нескончаемый снегопад. Десятки мужчин и женщин в таком же состоянии, что и моя мать, пробирались сквозь снег. Все они устремлялись в одном направлении.