Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

Глава 14

Вот так всегда и происходит. Когда сутки наполнены делами, хочется побольше свободного времени для чтения, прогулок и просто – тишины, в которой только и способна рождаться музыка. Хочется скрыться ото всех, закрыть глаза, заткнуть уши, и пить одиночество крохотными глотками, как апельсиновый сок со льдом.

Джереми не очень любил школьные занятия. Скучал на математике, презирал домоводство, лепил криво, а рисовал, точно корова хвостом. Он бы с радостью оставил уроки Триоль, а остальное стёр из расписания.

Теперь свободного времени было с избытком, а избыток его, как известно – штука вредная. Вместо того чтобы сидеть в библиотеке или загорать на берегу, Джереми зачем-то гулял по Эколе, забредая в самые дальние и укромные уголки, в которые прежде и в голову не пришло бы заглянуть. Он как будто проверял границы своей свободы. И – как ребёнок, впервые в жизни разломавший часы, вдруг обнаруживает под гладким циферблатом непонятные шестерёнки – так и Джереми натыкался на все новые и новые постройки, о назначении которых не подозревал.

Ранним утром, когда все ещё спали, он прошел до конца "длинного" пляжа и очутился на незнакомой лодочной станции, где под навесом, блестя свежевыкрашенными боками, дремали новёхонькие катера. А ему-то казалось, что в Эколе есть только вёсельные лодки! Водить катер он не умел, но от желания – немедленно, прямо сейчас – покататься на таком сладко заныло под ложечкой. Он, должно быть, летит, как птица – как чайка, разрезая волны белоснежной грудью, скользя по воде, но устремляясь в небо, и широкая пенистая дорожка стелется за ним следом.

За лодочной станцией, открывалась каменная площадка с огромной, выведенной масляной краской буквой "H" посередине. Джереми, как ни напрягал фантазию, не мог угадать, для чего она служит. Вероятно, для какой-то игры.

Он блуждал неподалеку от карьера, в котором скульпторы Эколы брали глину для своих поделок, и находил там обрезки труб, катушки с проводами, железные трансформаторные будки и приземистые, длинные строения, запертые на амбарные замки. Оконные стёкла закрашены, на дверях таблички с требованием носить защитную одежду и обувь. И рыжая ржавчина повсюду. Все это выглядело не столько запущенным и старым, сколько неуместным и не имеющим никакого отношения к той Эколе, которую он знал.

Захотелось посмотреть, что скрывается за рабочим поселком и, обойдя его стороной, Джереми уткнулся в причудливый зеленый лабиринт. Никому из ребят и в голову не приходило совать нос в эту часть Эколы, а тем более её исследовать. "Нелюбопытный похож на слепого, – говорил себе Джереми, ощупывая кирпичную кладку, густо затянутую плющом, – смотрит, но не видит". Плющ стлался и по земле, заставляя оскальзываться на глянцевых, мясистых листьях и обращая пространство между стенами в тропический лес.

Лабиринт почему-то нагонял страх. Даже не испуг, а внутреннюю дрожь, лёгкую, но неприятную судорогу, которая волнами расходилась по телу и, застревая в позвоночнике, вызывала тупую боль. Знакомо заломило виски. А потом стены расступились – и Джереми увидел серое здание, большое и грузное, точно отлитое из свинца. Его окна ярко блестели, вспыхивая – тускло и мёртво, как змеиная чешуя – но не солнечный свет отражался в них. Красный металлик, оранжевый металлик, жёлтый металлик, зелёный металлик...

Здание утробно гудело и вибрировало, от фундамента до кончика вентиляционной трубы, отчего контуры его казались слегка размытыми.

Джереми взглянул – и отшатнулся. Затем повернулся и бросился бежать, назад, сквозь изумрудную сумятицу плюща.

– Я видел дом, где живет радуга, – рассказал он изумленному Хайли.

– Где? – опешил тот.

Они стояли у входа в столовую. Пока он бродил по Эколе, утренняя медитация закончилась, и народ потянулся завтракать. Мимо спешили ребята, толкали обоих, здоровались на ходу. Чудилось это Джереми или нет – но при виде него многие ускоряли шаг и отворачивались. Девчонки перешёптывались и хихикали. С тех пор, как его отстранили от медитаций, он и есть должен был отдельно, в маленьком закутке. Может, он все это нафантазировал, но и Хайли рядом с ним как будто чувствовал себя неловко: озирался смущённо, переминаясь с ноги на ногу.

– За корпусами работников. Идём, покажу. Только посмотрим издалека, а то плохо станет. Это ведь радуга.

– Я сейчас не могу, может после обеда. А вообще, это всё ерунда какая-то, – Хайли нетерпеливо потоптался и снова зачем-то оглянулся. – Все знают, что радуга – это поле. Она существует, только пока включён генератор. А зачем его включать, если никто не женится? Тебе померещилось, Дже. Лучше скажи, когда в школу вернёшься? О тебе Триоль спрашивала. Скучает, наверное, по своему любимчику.

– И всё-таки она там, – Джереми упрямо нахмурился, – радуга. Сидит, как птица в клетке. В доме под железной крышей. Не веришь – не надо, но только я сам видел. А в школу – не знаю, когда Верхаен разрешит. Взъелся на меня, как чёрт, из-за этой врушки...

– Софи? Она, кстати, про тебя всякие гадости болтает... Что ты, мол...

– Зачем мне Болонкины сплетни? – резко оборвал его Джереми. – Не хочу о ней ничего слышать! Ну, так что, когда пойдём?

– Куда пойдем? – сунул свой любопытный нос в их разговор как из-под земли выросший Боб.

Джереми промолчал. Ему не хотелось рассказывать про радугу заново.

– Пошли, пошли, Торопыга, скоро занятия начнутся, – Хайли потянул приятеля за собой. – Я тебе за завтраком расскажу, куда, – и добавил, обращаясь к Джереми:

– Да сходим как-нибудь. Куда она денется, радуга эта? Сидела там сто лет и еще просидит. Пока, Дже, – он хлопнул его по плечу и устремился прочь, увлекая за собой Торопыгу.

– Пока, дружище! – крикнул Боб, оборачиваясь и помахал короткопалой пятернёй.

Джереми снова остался один.

Есть расхотелось. Что-то унизительное было в этой изоляции, в отдельном столике за ширмой, куда – словно дразня – долетали порой беззаботный смех и счастливые голоса. Его отсадили от других, как будто он страдал какой-то заразной болезнью.

"Да ну их всех. Пойду на набережную, возьму в магазинчике орешков или чипсов", – решил он.

Из столовой уже тянуло вкусными ароматами – омлета, какао и выпечки. Призывая занимать места за столами, работница-повариха три раза гулко ударила половником в жестяной поднос.

Низко опустив голову, Джереми брел по дорожке к набережной. Мимо нарядных стен, покрытых весёлыми рисунками, мимо цветущих клумб и улыбчивых глиняных фигурок. Ангелы, гномики, сказочные персонажи подмигивали ему – не то сочувственно, не то насмешливо, но Джереми отворачивался от их взглядов. Остро – острее, чем собственное одиночество и непонимание друзей – он переживал свою бесполезность. Вечером все снова соберутся на "длинном" пляже. Будут смотреть на океан, серебряный, как ртуть, ловя на волнах острые блики, погружаясь душой в его гул, в голоса чаек, в жаркий блеск песка. Станут просить покоя, мира и благополучия – не для себя, для других. И будет им – по их просьбе. Ведь так? Они – жизнерадостны, гармоничны, полны творческих сил, и странные градусники в их комнатах всегда показывают наивысшее значение по шкале эмоций. Не то, что у него. Джереми готов был расколотить проклятый прибор, но понимал, что дело не в нём. Если хочешь, чтобы твои просьбы исполнялись – надо измениться самому. Вот только как? Он не знал, и никто не мог ему помочь. Даже Хорёк – и тот избегал его в последние дни. А ведь он считал его своим другом.

Джереми совсем растерял аппетит.

Он присел на лавочку под цветущей акацией. Надел наушники, отгораживаясь от навязчивой музыки. Многое нужно было обдумать. Прозрачная тень легла у его ног, лизнула носки кроссовок и свернулась клубочком, как домашний зверек.

– Ну, что делать будем? – спросил её Джереми.

А, может, ерунда это всё – толпа на "длинном", костры... Почему нельзя медитировать в одиночку? Он – человек, личность. Ничем не хуже других. Пусть и дикая, неприрученная, обиженная, но внутри него бродит музыка, точно вино в закрытой бутыли... его собственная музыка, его сила, его суть, и он заставит её послужить общему благу. Джереми закрыл глаза. Сосредоточился. Тень дерева едва ощутимо гладила его по щеке.

Обычно тему задавал Хорёк, но он и сам может симпровизировать. Джереми лежал на скамейке, расслабленный, погружённый в тишину. Сквозь плотный войлок наушников пробивалось только слабое, почти неразличимое попискивание, тончайшие – не нити даже – а ворсинки музыки, да гулко стучала кровь в висках.

"Пусть всё будет хорошо... у меня, у Вилины, у всех... – прошептал он. – Пусть мир станет, как одна большая Экола, где каждый счастлив, где работники работают, а художники – творят, и всё идет, как надо".

Он повторил эти слова несколько раз. Рассмотрел со всех сторон, поворачивая то так, то эдак, окружил золотым светом и, непроизвольно застонав от напряжения, с силой втиснул их в пространство, во время, в кисейную ткань бытия.

Его медитация о счастье являлась, по сути дела, молитвой, в которой не было Бога, а значит, не было смысла. Но вместо ожидаемого облегчения вдруг нахлынула величайшая беспомощность. Слаба человеческая мысль, и зернышка горчичного не шелохнет, куда уж ей двигать горы. Он вдруг увидел себя со стороны – маленького и наивного, с грандиозными надеждами и абсурдным намерением спасти мир.

Да хоть сто, хоть двести, хоть тысяча – таких маленьких – ничего не смогут изменить. Неужели Хорёк врал – им всем? Неужели все взрослые – врали?

Ему сделалось жутко. Он задыхался. Тёмная жидкость вставала стеной, как океанские волны, плескала в рот, ноздри – ещё немного и она хлынет в легкие. Кто-то сильный пригибал его голову и держал – лицом вниз – в наполненной ванне. Чьи-то руки на хребте... он боролся, отчаянно, страшно, бился за собственную жизнь, колотил по воде ладонями. Прямо перед ним извивался, как пиявка, длинный седой волос, и был он почему-то ещё страшнее, ещё отвратительнее, чем впившиеся в шею пальцы.

Когда он уже почти захлебнулся, пальцы разжались. Он выскочил из ванны, как пробка из бутылки, хватая ртом воздух. Уши заложены – вероятно, в них попала вода – но он всё равно слышал громкие всхлипывания, и сам плакал от ужаса. Тусклая лампочка дрожала под потолком, и гудел старый, оцинкованный кран, из которого текло, и расходилось кругами...

– Колючка! Что с тобой? Джереми! – кто-то тряс его за плечо, не сильно, а точно испуганно. – Ты что, заснул?

Он вынырнул, наконец, из кошмара. Солнечный летний день расплывался в зрачках.

Заснул? Да, наверное. Конечно, это сон.

Джереми с трудом поднял голову, ещё чувствуя чужую, холодную пятерню на шее. Перед ним стояла Вилина с его наушниками в руках, бледная, растрепанная – небрежно закрученные волосы ощетинились шпильками – и смотрела на него с беспокойством.

– Привет, – с трудом выдавил он из себя и трясущимися пальцами оттянул воротничок тенниски. – Как дела, Вилина?

– Да ничего...

– Какая-то ты печальная. У тебя проблемы?

– Да нет, мне надо у Фреттхена таблетки забрать. А он начнет спрашивать, куда я дела те, что он мне уже дал.

– Какие таблетки?

– Ох, Колючка!

Вилина опустилась на скамейку и доверчиво положила голову ему на плечо. Джереми замер, сидел, не шелохнувшись, боясь её спугнуть. Его охватил осторожный восторг. Так бывает, когда тебе на ладонь садится диковинная птица или бабочка, ты застываешь в неудобной позе, почти не дыша – и любуешься. Пьешь глазами красоту и не можешь напиться.

– Что-то я запуталась, Дже. Что-то не так, а что – не могу понять. Роберт как-то странно себя ведет. Без конца придирается, вечно в чём-то подозревает. Какой-то злой весь, ощеренный. Нет у нас близости, понимаешь? Как будто он телом со мной, а мыслями где-то в другом месте.

– Он мне никогда не нравился, твой Роберт. Вечно помалкивает. Поди, догадайся, что у такого на уме.

– Да нет, он хороший, добрый. Может, всё дело в этих таблетках? Может, они дают побочный эффект?

– Какие таблетки, Вилина? – повторил вопрос Джереми, не поворачивая головы и боясь пошелохнуться.

– Таблетки любви. Когда я первый раз её проглотила – у Хорька, перед свадьбой – мне стало так хорошо. Невесомо, радостно. Знаешь, бывают такие штуки, чтобы мыльные пузыри пускать? Кольцо на палочке и баночка с мыльной пеной. Сунешь кольцо в баночку, дунешь и пузырь растёт, растёт, переливается на солнце. Так вот, я как будто оказалась внутри такого пузыря. Все чувства исчезли – осталась одна эйфория. И вот... радуга, церемония эта... все было, как во сне. Мне Фреттхен целую упаковку дал, сказал принимать каждое утро по одной. Я и принимала. И всё мне казалось радужным. Особенно с утра. А к вечеру потихоньку сдувалось, как воздушный шарик. Может, и у Роберта также? Помнишь, я тебя на пляже встретила? Пришла домой, а он не спит. Мы тогда в первый раз поругались.

– Помирились?

– Да. Но всё равно, какой-то осадок остался.... А вчера я хватилась – таблеток нигде нет. Они в пакете лежали – может я подумала, он пустой? И случайно их с пакетом выбросила? Мы весь дом перерыли, так их и не нашли. Роберт послал меня к Фреттхену, а я начала убираться, потом готовить, протянула до обеда. А после к нам заглянули Дэвидсоны. Я заболталась и совершенно забыла про эти таблетки.

– Ну и что ж, что забыла? Что-то случилось?

– Да ничего не случилось, – ответила она грустно. – Просто таким странным я его ещё не видела. Знаешь, мне даже показалась, что у него паранойя. Он какой-то бред нёс про то, что я за ним слежу. Как будто бес в него вселился. Как будто это не мой Роберт, а кто-то чужой. Мы ещё к Дэвидсонам на пати ходили.

– Да? А я и не знал ни про какое пати.

– Туда только взрослых приглашали. Старше двадцати одного года. Шампанское, фуршет. Роб выпил шампанского и стал совершенно невменяемым. Стал как-то очень зло шутить – совершенно на него не похоже. А как он вцепился в эту Айрин, ты бы видел. Она по сравнению с ним – карлик. Помнишь её?

– Твоя соседка? Такая пухленькая?

– Ага. Так он подхватил её, и весь вечер танцевал только с ней. Разошёлся так, что даже стал прижимать к себе и тискать. Мне было так стыдно, хоть провались, – голос её сорвался.

Джереми с ужасом понял, что она плачет. Никогда ещё он не чувствовал себя так плохо. Что может быть хуже, чем наблюдать боль любимого человека и осознавать, что ничем не можешь помочь?

Он осторожно высвободил руку и обнял Вилину за плечи.

– Не расстраивайся, ну что ты. Ну? Хочешь я угоню лодку – я нашел за "длинным пляжем" целую кучу катеров – и увезу тебя от этого придурка?

– Нет, нет, он не придурок. Это все таблетки, я знаю, – всхлипывая отозвалась она. – Может их надо каким-то курсом принимать, а я их случайно выкинула.... Вот и пошла побочка. Это я виновата, Колючка, – выдохнула она беспомощно.

– Ты ни в чем не виновата, не накручивай себя, – он провёл дрожащими пальцами по ее тонким волосам. – Возьмешь у Хорька таблетки, и все опять станет как раньше. Хотя, он не стоит и твоего мизинца, этот неотёсанный болван. Эх, был бы я на его месте, я бы с тебя пылинки сдувал.

– Колючка, милый, ну о чём ты говоришь? – Вилина улыбнулась сквозь слёзы. – Ты ещё совсем ребенок, тебе только мыльные пузыри пускать.

– Да у меня их и не было никогда. Может, это для девчонок игрушка?

– Почему для девчонок? Пузыри все пускают. Для девочек – куклы. Я сама их вязала, кстати. И глаза им пришивала из пуговиц. Стеклянные, с огоньком внутри. Как человеческие, глаза получались.

– Вязаные куклы, – эхом отозвался Джереми.

– Что здесь происходит?!

Хорёк оправдал свою кличку – подкрался, как зверёк, незаметно. Может, он стоял за кустами акации и подслушивал?

– Ничего, – испуганно ответила Вилина и отодвинулась от Джереми, – я к вам шла, Марк. За таблетками.

– Как за таблетками? Я же вам дал целую упаковку? Вы что, их уже съели?! Все? Я же вам сказал – принимать по одной в день. Каждое утро!

– Нет, нет, – горячо запротестовала Вилина, поднимаясь со скамейки, – вы не так поняли, наоборот, мы их потеряли...

– С ума вы меня сведёте! – воскликнул Фреттхен, как-то чудно, по-девичьи, всплеснув руками. – Пойдём, я тебе дам новую упаковку. А ты!– повернулся он к Джереми. – Ты очень сильно рискуешь, парень. Если ты до сих пор этого не понял, так я тебе говорю – напрямую.

– Я ничего не сделал! В чем вы нас всё время подозреваете?

– Мы с тобой потом отдельно на эту тему поговорим! Пойдем, Вилина.

Он крепко схватил девушку под локоть и увел так быстро, что она только и успела шепнуть "пока", исчезая за зеленым кружевом акации.

– Пока, Вилина! – крикнул он вслед, чувствуя, как холодно и мерзко становится в груди. Словно не живое человеческое сердце там, а сонная рыба.

Глава 15

– А как вам эта картина?

Фреттхен суетливо заглядывал профессору в глаза, пытаясь узреть в них хотя бы отблеск одобрения.

Верхаен равнодушно смотрел сквозь него, словно тощий психолог просвечивал насквозь. Тёмный океан с бледной лунной дорожкой вызвал новый приступ недовольства:

– Мрачно, очень мрачно. Вы уверены, что приборы не врут, и эмоциональный фон воспитанников в норме?

– Абсолютно уверен, – торопливо откликнулся Хорёк. – Пожалуйста, не беспокойтесь, я всё держу под контролем. Не без проблем, конечно, – это ведь живые люди, не механизмы – но я их тут же устраняю! Я слежу за показаниями пульта круглые сутки!

– Когда же вы спите? – недоверчиво спросил Верхаен, переходя к следующему полотну.

– Ночью, как и все. Но с телефоном под подушкой! Мне на телефон оповещения приходят. Как только чьи-то эмоциональные показатели опускаются за критическую отметку, я получаю сигнал. И немедленно принимаю меры!

– Вот опять, – перебил его Гельмут, – взгляните на этот морской пейзаж. Опять буря, рваные тучи, серые краски... Вы думаете, счастливый человек станет выбирать подобные депрессивные сюжеты?

– Хайли Фэррел, – прочитал имя художника Фреттхен. – Хайли... друг Джереми.

– И вы утверждаете, что всё в порядке? Вот вам наглядное подтверждение поговорки про паршивую овцу, которая портит всё стадо!

Джереми – одно упоминание его имени привело Верхаена в бешенство. Этот кучерявый щенок чуть не утопил милую, доверчивую Софи, да ещё посмел оговорить бедную девочку прямо в её присутствии.

"Я не виноват, что она в меня влюбилась!" – фраза прозвучала так ясно, словно вырвалась не из закоулков памяти, а из репродуктора, подвешенного у входа в галерею, потеснив хиты доморощенных поэтов и композиторов.

– Я поговорю с Хайли, сегодня же! Непременно поговорю!

– У меня складывается впечатление, что от ваших разговоров нет никакого толку, – резко ответил профессор. – В саду со скульптурами всё то же самое – сплошная серость и уныние. Какие-то ангелы и херувимы с печальными лицами – будто с надгробий. Или же бездушные поделки из мусора. Это что, так сейчас модно? Все эти кони и прочие фигуры из металлолома?

– Это попытка дать вещам вторую жизнь, – разволновался Хорёк. – Представьте только, что отслуживший металл и, особенно, пластик, под которым задыхается планета, послужат прекрасному делу искусства!

– Искусство должно приносить эстетическое наслаждение – в первую очередь. А ваш мусор, даже художественно оформленный, никакой эстетики в себе не несёт. Нет, ну вот что это? Это работа окрылённого музой творца? Вот эта старая, перевёрнутая лодка на фоне рябого океана? Где свет? Где краски? Оптимизм? Как можно работать, находясь в перманентном унынии?

Вы знаете, каких трудов мне стоит выбивать финансирование для проекта? Да, результаты есть, но они не впечатляющи. Отнюдь! Наши спонсоры недовольны. Вместо того чтобы выйти на новый уровень, мы топчемся на месте. Нам уже давно пора формировать команду хилеров, а мы все еще бьёмся над снижением уровня агрессии в зонах конфликта. Причем, не всегда успешно. Поднимите чарты показателей за последние три месяца. Вместо восходящей прямой какая-то кардиограмма умирающего! Удачи сменяются провалами. Неужели так сложно управляться с этими, по сути, чистыми листами? Бери и пиши, что хочешь! А если бы у вас в подчинении была группа трудных подростков? Что тогда?

Виновато моргая рыжими ресницами, Фреттхен семенил за истекающим желчью профессором.

– Я как раз сегодня хотел побеседовать с ребятами, друзьями Джереми. Надо выяснить, что он им рассказывал, и как они оценивают его наказание. И повод подходящий имеется – соберутся все, кроме него.... – он остановился у очередного пейзажика. – А как вам это? По-моему, довольно мило.

– Ну, это еще более или менее, – буркнул Гельмут. Скрестив руки на груди, он скептически окинул взглядом запечатленный в масле фрагмент Эколы – белая стена, крупные зеленые листья и ярко-розовые цветы бугенвиллии на фоне ослепительной синевы тропического полдня. – Так что там за повод? Что за сборы?

– Софи отмечает день рождения. Праздников у нас не так много. Соберётся вся наша небольшая коммуна... это, кстати, её картина.

– Она рисует? – успевший отойти профессор, вернулся и пристально всмотрелся в кусочек картона с именем автора. – Софи Кармэл, – проговорил он задумчиво.

– Да, да. Очень талантливая девочка. Её конёк – реализм. Не ультра-реализм, конечно, но очень неплохо. Как вы считаете? – вкрадчиво пропел Хорёк.

– Неплохо, да. Талантливый ребенок. И этот ваш Джереми чуть было не свел её в могилу! Нет, надо лично, лично во всём разобраться! Когда вы отмечаете и где?

– После вечерней медитации – на "длинном" пляже. Как обычно. Мы все праздники отмечаем либо на площади, либо вечером – на пляже. В зависимости от повода. Знаете, день рождения это всегда торт со свечами. В сумерках они горят особенно эффектно. Правда, иногда на океане бывает ветрено, но мы приспособились! Ставится огромный шатер – он защищает от ветра. Его украшают гирляндами, шариками...

Фреттхен тянул шею, отчаянно жестикулировал и говорил, говорил, говорил, следуя за профессором. Но тот его не слушал. Невольно ускоряя шаг, он шёл мимо пейзажей, натюрмортов и портретов. Скользил по ним взглядом, так что картины сливались в пёстрый фон, на котором Гельмут мысленно рисовал образ хрупкой девушки. С темных от воды кудряшек стекают тяжелые капли, мокрая блузка облепила маленькую, круглую грудь, тонкие руки обвивают загорелые коленки, на песке – босые ножки с ровными пальчиками.

"Софи Кармэл – красивое сочетание... Софи Кармэл".

Весь оставшийся день он перекатывал во рту имя и фамилию очаровательной художницы – принимая ванну и мечтательно изучая пустой потолок, тщательно выбривая впалые щеки, надевая тончайшую из своих рубашек и обуваясь в лёгкие мокасины, стоимостью в не самое плохое ювелирное изделие.

"Софи Кармэл", – слетело с губ волшебным заклинанием, когда он взялся за ручку входной двери.

Выйдя из дома, он задумался на секунду и уверенно свернул в сад. Там он сорвал для именинницы розу – крупную, нежно-сиреневую, с тонким, едва уловимым ароматом.

– Это мне?

Тёмные глаза под пепельной челкой засияли такой чистой радостью, что у Гельмута дрогнуло сердце. Милена никогда так не радовалась даже дорогим подаркам, не то, что цветку.

– С днём рождения, Софи.

Он старался выглядеть равнодушным в глазах веселящихся подростков, их учителей и школьного психолога, повсюду сующего свой острый, веснушчатый нос. Подарок – это всего лишь дань вежливости. На день рождения не принято являться с пустыми руками.

– Спасибо! – она шумно вдохнула аромат цветка и, отломив колючий стебель, воткнула розу в петельку блузки.

– На здоровье, – сдержанно улыбнулся Гельмут и отправился к шатру, где Хорёк колдовал над огромным, многоярусным тортом. Бегал на цыпочках вокруг стола, втыкал в шоколадную глазурь разноцветные, витые свечи.

Ему помогала Мэйли. Изящная и хрупкая, с прямой спиной и грацией балерины, она напоминала танцовщицу из музыкальной шкатулки. Крутилась, выставляя на стол башенки из пластиковых стаканов и тарелок, ни на секунду не теряя безупречной осанки и четкости движений. Подол её нежно-розового платья разлетался балетной пачкой.

– Какой вы сегодня нарядный, будто жених! – мягкий грудной голос, лучистый взгляд раскосых глаз и приветливая улыбка не произвели на Гельмута никакого впечатления.

– Вы лучше за учениками смотрите. Насколько мне известно, Джереми – ваш любимый ученик? – тон не оставлял сомнений – профессор не настроен шутить.

– Да, он очень способный мальчик, – сдержанно кивнула китаянка.

– Так почему же вы не развиваете его способности? Почему он не пишет музыку, а занимается какой-то ерундой?

– До него иногда трудно достучаться, – ответила Триоль, – он весь в себе. Творческие люди часто бывают интровертами.

– Задача учителя именно в этом и состоит – достучаться. Заронить в податливую детскую душу интерес к предмету. Нотной грамоте и обезьяну можно научить. Заинтересовать, дать толчок – вот что входит в ваши обязанности.

– Я понимаю, – Триоль почтительно склонила голову с аккуратным пучком на затылке. – Джереми нуждается в большем внимании. Я помогу ему влиться в коллектив и раскрыть дремлющие таланты на благо своё и общества.

– Постарайтесь, пожалуйста. Я на вас рассчитываю.

– Гельмут! – Хорёк излучал детскую радость. – Посмотрите, какой шедевр я приготовил для Софи! Наша великолепная госпожа Лэй согласилась мне ассистировать и вуаля! Полюбуйтесь на эту красоту! Видели вы в своей жизни что-то подобное? Я думаю, Софи будет в восторге!

– Да, прекрасный торт, – равнодушно бросил Верхаен, оглядываясь в поисках именинницы.

Над пляжем сгущалась синева, твердела, сбиваясь на тёмно-фиолетовый. Она почти погасила розовые и оранжевые краски заката, растворила очертания темнеющих пальм и вертлявые фигуры подростков. Вот загорелся один костер, за ним – второй, и вскоре весь пляж расцвел огненными цветами. Шум прибоя смешивался с мягким треньканьем гитары. Донеслись обрывки песни, её перебил взрыв смеха и выкрики звонких, молодых голосов.

Профессор неожиданно почувствовал себя старым, побитым молью экспонатом.

Музейной редкостью, до которой давно никому нет дела, и которую тут же забывают, выныривая из душного зала на свежий воздух, в настоящую жизнь.

Он вдруг совершенно четко осознал – его поезд ушел. Он сел не на той платформе и уехал не туда. Вот она – настоящая, неподдельная радость. Такая, какую увидел он в глазах Софи. А какая радость есть у него? И была ли она? Он потратил свою юность на капризную, избалованную дочку банкира. Для чего? Зачем? Да он бы швырнул сейчас всё свое состояние к босым ногам этой маленькой художницы – за право разделить её радость, её молодость, её способность наслаждаться жизнью, не думая об обязательствах, недовольных спонсорах и завтрашнем дне.

А вместо этого ему придется паковать чемодан и возвращаться к надоевшей жене, с её сплетнями, жалобами на мигрень, выходами в свет к таким же мумифицированным победителям жизни и тоскливому исполнению супружеских обязанностей.

"Happy Birthday to You! Happy Birthday to You! Happy Birthday, Dear Sophie, Happy Birthday to You!" – репродуктор грянул так неожиданно, что Гельмут вздрогнул и тут же устыдился этого. Он воровато оглянулся посмотреть, не заметил ли кто его оплошности, но никому не было до него дела.

"Дорогие друзья! – неслось над пляжем усиленное микрофоном контральто Триоль. – Подходите к шатру! Вас ждет великолепное угощение в честь семнадцатилетия нашей дорогой Софи!"

На её призыв слетелись крикливые гости и, словно голодные чайки, окружили длинный стол, над которым шоколадной башней высился украшенный свечами торт.

– Софи! Где Софи? Ребята, пропустите именинницу!

Хорёк взобрался на возвышение позади стола и оттуда, словно дирижер, размахивал тонкими руками.

– Я здесь! Уже иду! – откликнулся радостный, звонкий голосок.

Гельмут увидел, как Софи уступают дорогу, она пробирается сквозь толпу к Фреттхену и тот помогает ей взобраться на импровизированный постамент – прямо над сияющим облачком свечей.

В тёмных бархатных глазах отражаются язычки пламени, нежные детские губы расплываются в улыбке – она поглощена своим праздником. А в вырезе блузки торчит роза – увядшая и бледная, как и подарившая ее рука.

Верхаен повернулся и быстро пошел прочь.

За спиной раздались хлопки и шипенье салюта, восторженный гул, крики и аплодисменты. Песок под ногами окрасился в синий, потом в зелёный цвет, а в следующую секунду небо полыхнуло ярко-красным заревом.

Стремясь поскорее слиться с темнотой, Гельмут ускорил шаг. Начал, торопясь, взбираться по крутой тропинке и упал коленями на острые камни. Попытался ухватиться за траву, но только ободрал до крови руки.

От шатра донесся раскат дружного смеха. Сердце бешено заколотилось – Верхаену показалось, что смеются над ним.

"Чёрт, будь оно всё проклято", – выдохнул он в темноту, и снова полез наверх. А после, прихрамывая, брёл к дому, испытывая дикое желание достать пивную кружку, вылить в неё всё содержимое пузатой бутылки Курвуазье и осушить залпом, словно банальное, дешёвое пиво.

Однако, добравшись, наконец, до дома, он поступил проще. Открыл коньяк и унес его с собой в ванную.

"Чёрт знает, что такое, – бормотал Гельмут, раздеваясь. Он порядочно нахлебался прямо из горлышка, пока шёл по коридору, и захмелел. – Придется выкинуть эти брюки. Да и черт с ними! И мокасины туда же! И рубаху!"

Профессор совал в ведро перепачканную травой и кровью одежду и утрамбовывал её желтоватой ступней. Любимую пару обуви аккуратно водрузил сверху. Осмотрев композицию, печально покачал головой и полез в ванну.

"Ну и пусть веселятся, – объяснял он бурлящему крану, – пусть! Мне никто не нужен. У меня всё есть! – он обвел зажатой в руке бутылкой отделанную мрамором комнату, со всеми её зеркалами и золочёными светильниками. – Я – Гельмут Верхаен!"

Из бутылки в жадно раскрытый рот с бульканьем полилась янтарная жидкость.

"Я – Гельмут Верхаен! Профессор прикладной психологии и победитель мира! Да, вот так – я вошел в круг победителей, а ты как думал?"

Кран ничего не ответил и продолжал равнодушно изрыгать потоки воды. Вместо него из мусорного ведра подал голос телефон.

"Пошли вы все к чертям собачьим", – неожиданно равнодушно сказал профессор прикладной психологии и снова присосался к бутылке.

Гельмут допил коньяк и почти заснул прямо в ванне, но его разбудили назойливые, переливчатые трели. На этот раз звонили в дверь.

Он устало махнул в сторону двери рукой, но трезвон не прекращался. Чертыхаясь, он выбрался из ванны, накинул тяжелый махровый халат и побрёл открывать. И – моментально протрезвел.

На пороге стояла Софи.

Прежде, чем Верхаен успел опомниться, она прошмыгнула внутрь, захлопнула за собой дверь и бросилась к нему на шею.