Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Глава 20

Самым важным предметом в палате были массивные песочные часы на латунной подставке. Правда, пересыпался в них не песок, а нечто мерзкое, полужидкое, похожее на мутную слизь. Но все-таки они отсчитывали время, тогда как всё вокруг застыло на полувдохе. Джереми целыми днями лежал на спине, мучаясь от удушья – пузырьки воздуха скопились в легких и распирали грудь, а вытолкнуть их наружу не получалось. Распятый на больничной койке, плоский и почти неподвижный от слабости, он смотрел, как вязкая розовая субстанция медленно, по каплям, стекает из одной колбы в другую – до тех пор, пока центр тяжести не смещался, и часы не опрокидывались. Тогда процесс начинался заново, такой же тягучий и муторный. Сперва Джереми пытался считать, сколько раз перевернулись колбы, но быстро утомился. Скованный усталостью ум ни на чем не мог сосредоточиться.

Смотреть кроме часов было не на что. В палате ничего не происходило, ничего не менялось. Если чуть-чуть приподняться – а это требовало усилий – с койки открывался вид на пластиковый шкаф с откидной дверцей и белые, скучные жалюзи, за которыми пестрело что-то зеленое и голубое. Небо и листва? А может, океан? Водоросли на волнах качаются – тонкие, шелковистые, как волосы русалок. Изумрудные нити, свитые в плавучие гнезда, легкие и зыбкие, то ли с морской пеной перемешанные, то ли с облаками...

Даже если бы он смог встать, подойти к окну помешал бы длинный, как скамья, стол, на котором аккуратными стопками были разложены чистые полотенца, комплекты постельного белья, стояли графин с водой и два стакана. Танталова пытка. Джереми постоянно хотелось пить, но добраться до графина не хватало сил, и глубокая хрустальная вода дразнила блеском, переливалась, тянула к себе взгляд.

Мысли исчезали, как и слюна во рту. Сухо под языком, и сухо в черепной коробке. Извилины в ней трутся друг о друга и скрипят, точно переложенные опилками. Оставалось тупое недоумение: "Где я? Что произошло?"

Он смутно помнил, как на них с Вилиной налетел перекошенный от злости Роберт с громоздким гномом в руках. Помнил, как истошно кричала Вилина. От удара у гнома отскочила голова и покатилась по дорожке – на газон. Его ярко-алая нарисованная улыбка и глянцевые синие глаза, и щёки, пунцовые, как олеандры, скрылись в пахучих цветах, а кончик зеленого колпака отломился да так и остался валяться под ногами. У Джереми голова не отскочила, но внутри неё как будто что-то лопнуло и потекло, и дневной свет померк в глазах.

Боли он не почувствовал, только лёгкое, сглаженное шоком, изумление: куда пропали голоса, крики, музыка, и почему вместо неба над ним – листья и стебли травы, и в нос лезет какая-то букашка, и ступни – будто ватные, не чувствуют землю.

Его подняли – он не разобрал, кто – и повели, придерживая за плечи. Ноги подгибались. Потом он лежал на кушетке с мокрым компрессом на лбу. Вероятно, в амбулатории, потому что потолок был белым, и белыми были стены, и сияющий, точно ледяной, пол. Нигде больше в Эколе Джереми не видел такой гладкой плитки, такой белизны. Пахло лекарствами, хлоркой, холодной, стерильной чистотой. Слух понемногу возвращался, хотя слова звучали размыто, булькали, точно собравшиеся в комнате люди говорили сквозь воду. Джереми различал голоса Фреттхена и профессора Верхаена, и еще кого-то третьего, незнакомого или, вернее, неузнанного. Откуда в Эколе взяться чужаку?

Тот, последний, рубил воздух короткими, сухими фразами, точно петардами стрелял. "Плохая работа!" "Брак!", "Поместить!", "Избавиться – дорого!", "Пока не научится вести себя прилично – на свободу не выйдет!". Хорёк пытался возражать, но вяло, неуверенно, как будто даже испуганно. Половины сказанного Джереми не понимал, а что отвечал профессор, почему-то и вовсе не мог разобрать. Сплошное "бу", как в дымоход.

– ... они такие, – словно извинялся перед кем-то Хорёк, – станут убегать из дома, грозить самоубийством, всё, что хотите... только бы не признать свою вину. Я с этой публикой работал не один год. Подростку очень сложно сказать "прости".

– Бу-бу-бу, – возмущенно пыхтел Верхаен.

– Я его не оправдываю, – продолжал Хорёк, – но не стоит ожидать от мальчишки, почти ребёнка, слишком многого...

"О чем это он? – слабо удивился Джереми. – Ах, да, наверное, о Болонке!"

Нестерпимо ныл мизинец на левой ступне, ушибленный и, видимо, распухший, но скинуть тесный кроссовок не хватало сил.

"Я должен был перед ней извиниться..."

– Брак! – припечатал неузнанный. – Гнилой сук – срубить! Пока не пришлось вырубить весь лес!

– Ну, что вы, – испуганно верещал психолог, – Джереми – парень неплохой. В нём есть доброе зерно... а кризис – это подростковое, это преодолимо. И потом – на каждого из них столько денег потрачено...

– Бу-буль-буль... асоциальные тенденции в его личности... Немного подкорректируем, а там посмотрим. Если нужно – срубим.

Мир стекленел, проявлялся – во всем многообразии красок и звуков, вместе с которыми приходили ясность, и боль, и злость, и потоптанный слегка – но до конца не угасший – боевой дух. Джереми попытался сесть – и, как ни странно, у него получилось. Опираясь о стену, обвел взглядом комнату. Увидел незнакомого человека, стоящего к нему в профиль. Вероятно, нового врача – с красивым, но жёстким лицом, очень худого и высокого, в светло-зелёном халате и такой же шапочке. Его пальцы, длинные и тонкие, как щупальца кальмара, шевелились над лотком с блестящими медицинскими инструментами. Чуть поодаль, за низким столиком, сидели друг напротив друга Фреттхен и Верхаен.

Джереми кашлянул – и оба повернулись к нему.

– Как ты себя чувствуешь, дружок? – ласково спросил Хорёк.

– Лучше, – прошептал Джереми. – Я не виноват, это Роберт... он начал драку...

– Не надо, не надо, – поморщился Верхаен. – Не надо разговоров. Вы ранены. Лежите. Навоевались уже.

– Ничего, ничего, – суетился Фреттхен. – Сейчас доктор Корк тебе поможет.

– Я не ранен!

– Ранен, ранен, ложись, – повысил голос профессор, а незнакомый врач, названный Корком, выхватил что-то с лотка и приблизился к кушетке. Джереми показалось, что тот сейчас защекочет его до смерти, такой недоброй пустотой повеяло из обведённых золотым ободком, ярких по-кошачьи зрачков. Съежился, отпрянул и чуть не завалился на бок. Словно пчела ужалила его в бедро – кипятком окатило напряженные мышцы, засвистело в ушах, засасывая обмякшее тело в узкий черный тоннель.

Джереми очнулся в больничной палате, но не в амбулатории, белой, как обглоданный океаном рыбий хребет, а среди пыльной серости, в мутном киселе искусственного света, сквозь который едва пробивались бледные солнечные лучи. В часах на тумбочке медленно переливалось время. Вытекая из вентиляционного отверстия под потолком, затхлый ветер холодил шею и лицо, дрожью растекался по спине, рукам и ногам. Нет, это не дрожь – вибрация. Джереми ощутил её ступнями в первый же раз, когда встал с кровати – в туалет. Иллюзия, которую невозможно спутать ни с чем другим – будто тысячи муравьев взбираются по щиколоткам. Головокружение, желудок точно набит шерстью, судороги в икрах. Ощущение – хуже боли и сравнимо, наверное, только с морской болезнью.

Но и к морской качке привыкают моряки. Постепенно Джереми перестал замечать вибрацию, она стала для него такой же естественной, как раньше – жара, лето, запахи цветов и океана. Она в какой-то степени заменила собой надоевшую музыку, потому что в больнице царила тишина – удивительная для Эколы, мягкая, как войлок, и пугающая. Только изредка в коридоре за дверью вспыхивали голоса, глухой стук шагов или разгоралось вдалеке нудное металлическое гудение, похожее на шум вертолётных лопастей.

Его лечили. Два раза в день – вскоре после того, как тускло светлел квадрат окна, и незадолго до отбоя, когда гасили верхний свет – в палату заходила медсестра и делала Джереми укол. Тугая и коренастая, с ярко-красными, улыбчивыми губами, она чем-то неуловимо напоминала доктора Корка. Должно быть, пустотой в глазах. Джереми боялся её широких, костистых рук. После утреннего укола его охватывала сонливость, слабость, а мышцы превращались в кисель. Дыхание – и то становилось непосильной работой. Комната словно наполнялась насекомыми. Черные мушки роились перед лицом, усеивали подушку и край одеяла, вились вокруг забранной в железную сетку лампочки. По углам копошились жуткие мохнатые пауки.

От вечернего укола тело его словно раздваивалось. Одно – оставалось на кровати, спелёнутое одеялом, постанывало и поскуливало, и хрипло бормотало что-то в тяжелом беспамятстве, пачкая подушку слюной.

Другое – вскакивая легко и нервно, бродило в тоске по палате. Проходило сквозь двери и стены. Слонялось по гулким, словно металлические трубы, коридорам, спускаясь и поднимаясь по темной лестнице с этажа на этаж. Заглядывало в кабинет главного врача – сердитого желтушного сухаря – и в ординаторскую, где поочередно околачивались доктор Корк и двое его коллег. Пили кофе, расплескивая его себе на колени, на стол и на клавиатуру, заполняли какие-то документы, или, когда собирались по двое-трое, негромко беседовали. Забредали туда и медсестры – та, что делала уколы, и еще одна, совсем юная, почти девчонка. Она ходила без зелёной шапочки, освещая ординаторскую и мрачные коридоры короткими золотыми кудряшками. Обеих доктор Корк любил пощипывать и похлопывать, при этом физиономия у него становилась хитровато-довольная и лоснилась, как у сытого кота, но зрачки по-прежнему зияли чёрными дырами.

Джереми не понимал, чем занимаются целыми днями – да, собственно, и ночами – эти шестеро. Кроме него пациентов в больнице почти не было. В первое своё путешествие он обнаружил в соседней палате человека с перебинтованной головой и марлевой маской на лице, который то ли спал, то ли находился без сознания. Но на следующую ночь комната опустела. Там же, на втором этаже, в крошечном боксе без окна лежал опутанный капельницами мужчина в коме. А на первом – в такой же, как у Джереми, палате – странное, неприятное существо. На низкой кровати с деревянной решёткой по бокам сучил ногами взрослый по виду человек с лицом ребенка. Обнаженное длинное тело с бледной кожей напоминало росток, что вытянулся без солнца. Лицо без единой морщины, круглоглазое и наивное, как у младенца. Странный человек в одних лишь памперсах, гулил, пускал слюни и играл с игрушками, подвешенными на ярко-розовой дуге, укрепленной на бортиках кровати. Движения его не отличались хорошей координацией. Он просто колотил растопыренной ладонью по голубым медвежатам, желтым уточкам и разноцветным бабочкам, отчего те издавали мелодичный, с переливами звон. Тогда взрослый младенец расплывался в бессмысленной улыбке, кося глазами. Когда это занятие ему надоедало, он начинал кривиться, а потом издавал хныканье, переходящее в плач. Плакал он тонко, протяжно, но довольно громко. На крик приходила равнодушная медсестра и вставляла ему в рот бутылочку с соской. Джереми мутило от чавкания и подтеков жижи на розовых щеках, поэтому он спешно удалялся.

И – всё. Больше в огромном здании никого не было. Пустые палаты, лаборатории, технические помещения, кухня с полными шкафами стаканов и тарелок, высокие штабеля ящиков, тележки, зачехленные кровати и кресла... и коридоры... коридоры и лестницы... лестницы и коридоры. Темнота, или полумрак, или мутный электрический свет. Правда, существовала в больнице ещё одна дверь, высокая – от пола первого этажа до потолка второго – металлическая, через которую Джереми не удавалось пройти. Она как будто отпружинивала его фантом, отбрасывала назад, точно ракетка – теннисный мячик. Иногда за ней что-то металось, скрежетало и сверкало сквозь металл, как бенгальский огонь – сквозь бумагу.

Сначала Джереми думал – насколько он вообще мог думать – что это сны. Ведь не бывает такого, чтобы душа гуляла отдельно от тела. Вот только – в отличие от обыкновенного сна – он ни разу не сумел проснуться во время прогулки. Ему обязательно нужно было преодолеть обратный путь до палаты, приблизиться к койке и увидеть своё тело. Он не надевал его, как перчатку, и не забирался в него, но что-то как будто мигало в голове – а потом сразу наступал рассвет.

Открывалась дверь, и входила медсестра со шприцом. Всё повторялось. Укол, бессилие, удушье.

– ...Хатчинсон...

Джереми вздрогнул, услышав фамилию Вилины. Из ординаторской доносились голоса молодого врача, которого он не знал по имени, и доктора Корка.

– Депрессия? Ерунда! И что ты предлагаешь? Отменить ей редомицин?

Фантом Джереми осторожно просочился внутрь и замер в углу, за спиной доктора Корка и его коллеги.

Врачи сидели за столом, плечом к плечу, уткнувшись в экран монитора.

– Таблетки счастья, – фальцет молодого врача звучал насмешливо. – С чего бы там взяться деперессии?

– Таблетки любви, – сухо поправил его Корк. – Отменять не будем, мы должны собрать данные по всем участникам эксперимента. Сама виновата – принимала бы, как назначено, и была бы ей и любовь, и счастье, и мультиоргазмы. Скачок от эйфории к депрессии при потере допинга дело вполне обычное.

Он причмокнул и громко сглотнул – отхлебнул, видимо, кофе.

– И Дэвидсон не отменим? – молодой врач отвернулся от экрана, скрипнул стулом. – Как ты делал эту таблицу?

– Обычно, экселем... Дэвидсон? А что с ней?

– Беременна.

– Ну, и?

– Так редомицин, он же мутогенный. И канцерогенный, кстати.

– Это не доказано.

– Ну, конечно!

– Да. Один-два случая статистически незначимы. Так что не нуди – продолжаем тестировать лекарство. Заодно посмотрим, как оно на плод подействует. А, может, у неё сразу хилер народится, без всяких медитаций на дополнительном откармливании лёгкими наркотиками.

Джереми плохо понимал, о чём говорят врачи, но его охватил страх: Вилине угрожает опасность! "Таблетки любви" – с ними что-то не так.

– Ты, правда, веришь, что все эти медитации дают плоды?

– Ну, эксперименту не так уж много времени, чтобы я уверовал, но вообще, результаты обнадёживают, я слышал. Пока что всё крутится вокруг горячих точек. Но это для разминки. Спонсоры от нас ждут большего – нейтрализации физических объектов.

– Каких?

– Самых разных – от раковых опухолей до летящих навстречу Земле астероидов. Если бы у тебя были такие бабки, ты бы тоже искал способ пожить подольше.

Как-то перед отбоем в палату заглянул профессор Верхаен. Стремительный, поджарый и как будто помолодевший за последние дни, он решительно шагнул к койке и склонился над ней. Довольная улыбка скользнула по его губам при виде обессиленного, худого, дурно пахнущего тела, страдальческой гримасы на лице, судорожно скрюченных пальцев, скребущих одеяло... Но в теле никого не было. Джереми только что получил укол – и разделился. Он стоял тут же, у кровати, переживая унижение, и с ненавистью смотрел на Верхаена.

– Ну что, молодой человек? – спросил профессор почти добродушно. – Обдумали свое поведение? Вижу, обдумали. Хотите мне что-нибудь сказать? А?

Тело вяло шевельнулось и пустило слюну. Оно двигало языком и пыталось что-то произнести, но выходил только бессвязный лепет.

– Что? Не слышу. А...

Профессор взял со столика стакан и наполнил его водой из графина. Джереми облизал губы. Даже в таком – эфирном – состоянии ему нестерпимо хотелось пить.

Звякнули зубы о стекло. Лежачий двойник жадно, по-песьи, лакал воду.

– Ну вот, – бодро произнес Верхаен, – теперь дело пойдет на лад. Итак?

Он убрал стакан.

– Я... бо-большшшш... не бу-дууу... – невнятно выдохнуло тело.

– Не будете? Ну что ж, молодой человек, поверим вам на слово. Вы получили хороший урок. Надеюсь, он пойдет вам на пользу.

Он живо повернулся на пятках и зашагал прочь из палаты, не оглядываясь более на поверженного врага.

– Старый дурак! – крикнул ему в спину Джереми. – Чтоб ты себе ноги обломал!

К счастью, профессор его не услышал – не мог услышать.

После визита Верхаена ему перестали колоть уколы, и Джереми начал выздоравливать.

Глава 21

С ярко-синего неба нещадно поливало зноем тропическое солнце.

Вилина шагала в плывущем от жары мареве, ничего не видя и не слыша вокруг. В ушах звенело, в глазах дрожала пленка слез. Если бы не Роберт, который крепко сжимал её ладонь, она бы не нашла дороги домой. Она бы села где-нибудь на скамейке под акацией, закрыла глаза и постаралась забыть обо всём на свете. Хотя бы на время.

Жизнь закрутилась в штопор, заморочила, связала по рукам и ногам. И не оставила ни малейшего намёка на освобождение. Безоблачное существование в детском корпусе, ночные прогулки с Джереми, смешливые подружки, обожание малышни и добрые учителя – все кануло в прошлое. И это прошлое загородила тяжёлая, упрямая глыба по имени Роберт.

О чём он думает? Почему вечно недоволен? Почему с ним так трудно и душно? Отчего он стал таким пренебрежительно-уверенным? Все эти вопросы мучили Вилину, но только до последней выходки мужа. После его нападения на Джереми, желание думать и анализировать пропало. Вместе с тяжёлой апатией и неподъёмной усталостью пришло только одно желание – уснуть и не проснуться. Забыть всю свою жизнь, как страшный сон.

Однако память, кружила, как пёс на цепи, скулила и кусала, вызывая боль в сердце, слабость и тошноту. А может, это уколы так подействовали?

Уже по дороге в амбулаторию Вилину начало лихорадить. До двери с красным крестом она добралась в испарине, дрожа от нарастающей слабости и озноба. Её встретила медсестра – плотная, гладкая дама неопределенного возраста. Такой можно дать и двадцать пять лет, и сорок два года. Профессиональная улыбка на красных губах, равнодушные, умело подкрашенные глаза и ледяная вежливость.

Она долго рылась в карточках, пока Вилина, изнывая от страха и дурноты, ждала своей участи на жесткой кушетке.

Наконец, медсестра оторвалась от бумаг и, ни слова не говоря, занялась процедурами – измерила рост и вес, давление и температуру, бросила беглый взгляд на опухшую руку, что-то записала в карточке и вышла из кабинета.

Время тянулось бесконечно. В какой-то момент подумалось, что всё происходящее – всего лишь горячечный бред, вызванный ядом неизвестного гада. Что голые белые стены и кушетка под одноразовой простынёй – это плод воображения. Стоит лишь толкнуть дверь, как морок рассеется, и Вилина окажется в другой комнате – уютной кухне или спальне собственного дома. В привычной для неё обстановке, комфортной и безопасной. Она уже собиралась встать и проверить свою догадку, но дверь отворилась сама, впустив высокого, худого мужчину в докторском халате нараспашку. От стремительной походки полы халата разлетались как плащ полководца, бледное лицо со сдвинутыми бровями и орлиным носом излучало недовольство – Вилина невольно съёжилась от робости.

– Добрый день, – отчеканил он и, взглянув на карточку, добавил, – Вилина.

– Добрый день, – эхом отозвалась она.

Он взял её за руку, быстро осмотрел опухоль, сменившую цвет с розоватого на пунцовый, и потерял к пациентке всякий интерес. Вынув из кармана диктофон, скороговоркой перечислил дату визита, имя и фамилию, симптомы и результаты осмотра, из которых Вилина, разумеется, ничего не поняла.

Исчез он так же быстро, как и появился. Вместо него вернулась красногубая медсестра и принялась закачивать в шприц какое-то лекарство.

– Ложитесь на кушетку.

– А врач больше не придет? – обескураженно спросила Вилина.

– Нет, он уже произвел осмотр и сделал назначения.

– А какой у меня диагноз?

– По всей вероятности, укус осы или шершня. Или укус змеи, если она нанесла удар сбоку, либо у неё сломан зуб... Ложитесь.

– Но как же вы собираетесь меня лечить, если даже не знаете, что со мной случилось?

– Вы отказываетесь от лечения? – деловито осведомилась медсестра и положила наполненный шприц на стол.

– Нет, но...

– Тогда ложитесь, – последовал невозмутимый приказ, и Вилине не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Уколов было два. Один очень болезненный, отдавшийся ломотой в ноге, а другой легкий, как укус комара.

– Советую провести день в постели, лекарство даёт сонливость. Если что-то будет беспокоить, придёте снова. Хорошего вам дня.

– Не знаю, будет ли он хорошим... Рука болит и голова кружится.

– Сочувствую, – холодно сказала медсестра и склонилась к бумагам, дав понять, что приём окончен.

– Спасибо, – прошептала Вилина и, неуверенно ступая по сверкающей плитке, вышла из кабинета.

После леденящих кондиционеров амбулатории снаружи показалось ещё жарче. Солнце, яркое до белизны, слепило глаза. Вилина зажмурилась, а когда сморгнула слезы, увидела перед собой обеспокоенное лицо Джереми.

– Вилина! Что с тобой случилось?

– Привет, Дже, я тоже рада тебя видеть, – ответила она, слабо улыбаясь.

– Что стряслось? Боб сказал, что видел, как ты входила в амбулаторию вся бледная, как смерть.

– Да? А я его не заметила, – удивилась Вилина, заслоняясь от яркого света.

– Кого же ты могла заметить в таком состоянии? Что случилось? Скажешь ты, наконец, или нет? Что у тебя за пятно?

Он заметил злополучный укус. Осторожно взял опухшую ладонь, отвел от её глаз и потянул к себе, чтобы рассмотреть получше.

Сердце омыло теплой волной благодарности – ему не всё равно. Хорошо иметь настоящих друзей.

Это было последним, что она успела подумать. Из жаркого полдня гудящим шершнем вылетел Роберт. Лицо его полыхало, как и щёки гигантского гнома, которого он сжимал в руках. Выдохнув что-то бессвязное, он обрушил поделку на голову Джереми. Тот упал, как подкошенный, а по его лицу побежала тоненькая красная струйка.

Вилина кричала, не помня себя. Она не могла вымолвить ни слова, как это бывает во сне, когда не удается разомкнуть губ и наружу вырывается одно бессвязное мычание или бульканье. Только рот был открыт, а из него свободно летел надсадный, протяжный крик, разносясь над черепичными крышами Эколы.

– Вилина, Вилина успокойся, – её обнимали чьи-то руки, кто-то тряс её за плечи и заглядывал в невидящие глаза, но она продолжала биться в истерике.

Звонкая пощечина, наконец, привела Вилину в чувство, и она обессиленно упала в объятия бледного, встревоженного Хорька.

– Пойдем, пойдем, я дам тебе воды... тебе станет легче, – торопливо бормотал он, пытаясь увести её прочь.

– Джереми, что с Джереми? – она слабо отпихивала психолога, пытаясь заглянуть ему за спину.

– С ним всё в порядке, ему оказывают помощь, – скороговоркой частил Фреттхен, – его уже повели в амбулаторию. Видишь?

Он развернул Вилину за плечи. Она увидела, как тонкая фигура, со спутанными кудрями, измазанными в чем-то тёмном и влажном, исчезает в дверях, из которых недавно вышла она сама. С одной стороны его тащила под локоть широкая и приземистая медсестра, а с другой – коренастый, налысо обритый работник.

Два халата – белый и тёмно-синий, почти чёрный – напомнили Алису в стране чудес и шахматных королев.

Вилина с ужасом почувствовала, что её привычная реальность меняется на какой-то бред. А закручен он по дикому совпадению вокруг амбулатории, в которой стоит могильный холод, время отсутствует вовсе, а заведуют ей странные люди с пустыми глазами.

– Марк, я боюсь! – прошептала она, судорожно цепляясь за жёсткую, как высохший стебель, руку.

– Пойдем, пойдем, Вилина, – тихо, словно, опасаясь быть услышанным, ответил Фреттхен и потянул её за собой.

Ребристая мостовая привела к белой калитке, оплетённой поверху голубым вьюном. За дорожкой, выложенной пористым песчаником, под ноги нырнули намытые до блеска ступеньки крыльца, и вот – одуряющий зной сменился прохладой кондиционера.

– Выпей, дружок! – в слабую руку – холодный и мокрый, как собачий нос – ткнулся стакан с водой.

Вилина прислонила стакан сначала к горячим щекам, а потом – к пылающему лбу.

– Да у тебя жар! Бог мой, Вилина! Что у тебя с рукой?

– Не знаю, – медленно, с трудом разлепляя сухие и непослушные, будто не свои губы, отозвалась она. – Меня кто-то укусил.

– Тебе оказали помощь? – на лоб Вилины легла прохладная, жёсткая ладонь. Лицо Хорька приблизилось. Неестественно выпуклые, как ей показалось, глаза, блестели беспокойством.

– Да, мне сделали пару уколов... сказали, чтобы я пришла завтра. Если будет что-то беспокоить.

Говорить было трудно. Это отнимало много сил, вдобавок болело горло, словно истошный крик ободрал его звуковой волной.

– Попей, попей! – напомнил Фреттхен.

На дне стакана распадалась белая, плоская таблетка, от неё к поверхности бежали быстрые пузырьки, собираясь в воздушную пену. Вилина недоверчиво на неё покосилась.

– Это аспиринка, – поспешно разъяснил Фреттхен. – Пей, не бойся, жар спадет, тебе станет легче.

Хорёк ласково погладил её по голове, будто маленькую. Она благодарно улыбнулась и мелкими глотками осушила стакан, оставив на его стенках белые хлопья пены.

Ступеньки крыльца тяжело проскрипели – залился соловьиной трелью звонок.

Хорёк исчез.

Вилина сидела на высоком табурете, прислонившись спиной к охлаждённой кондиционером стене, вертела в беспокойных ладонях пустой стакан и рассматривала картину напротив.

На широком плетеном блюде горкой высились фрукты, выписанные так тщательно и подробно, что, казалось, толкни пальцем, и они с глухим стуком раскатятся по плиточному полу кухни.

Крупные, иссиня-черные виноградины походили на мелких работников в тёмно-синих халатах, яркий мандарин – на жизнерадостную Триоль, а рыжая, в крапинку груша – на Фреттхена. Из-за груши ощерился толстым бугристым боком ананас. Почему-то смотреть на него было неприятно... кого-то он ей напоминает... Роберта – вот кого.

– Проходи, Роберт, садись, – Фреттхен сделал широкий гостеприимный жест, и сердце Вилины упало. Из ослабевших рук выскользнул пустой стакан и, громко звякнув о плиточный пол, разлетелся на мелкие осколки.

– Ничего, ничего, – замахал рукой Хорёк, – я сейчас всё уберу!

Через несколько секунд он уже сметал стеклянную крошку в совок, ловко орудуя щеткой на длинной ручке. А еще через мгновенье, пройдясь вокруг влажной шваброй, бодро воскликнул:

– Вуаля! Ни осколка, хоть босиком ходи!

Вилина не отреагировала. Она отрешенно смотрела на картину, стараясь избегать той её части, где покрытый жестким панцирем, бочком повернулся к миру ананас.

– Вилина, – психолог мягко тронул её за плечо, и она перевела на него усталый взгляд, – нам нужно серьёзно поговорить.

Она не ответила.

Фретхен опустил тощий зад на соседнюю табуретку. Обращаясь одновременно к Вилине и к Роберту, который распустив толстые губы и покрываясь красными пятнами, сидел с другой стороны стола, сказал:

– В жизни каждой семейной пары случаются кризисы. Это вполне естественно. Каждый из нас приходит в этот мир один. Набирает привычки, установки и так далее, и тому подобное. Всё, что составляет внутренний мир человека. И вот, когда совершается таинство брака, слияние душ и тел – он закатил глаза, подчёркивая важность момента, – происходит некоторая сумятица ингредиентов.

Хорёк многозначительно промолчал, словно предлагая подумать над сказанным, и продолжил:

– Представьте, что в одну кастрюльку вы сыпете и рис, и макароны, и овощи и даже, – он кинул взгляд на картину с плетёным подносом – фрукты. – Ведь получается в некотором роде каша! И не каждому она придется по вкусу! – он изобразил улыбку, завертел головой, переводя взгляд с Вилины на Роберта, приглашая оценить шутку.

Роберт натужно улыбнулся, отчего на бледном лице расцвело еще несколько алых пятен. Вилина не отреагировала. Она сидела не шевельнувшись, сложив ладони на коленях двумя бледными узкими рыбёшками. Глаза растеряли синеву, потускнели, уголки пересохших губ страдальчески съехали вниз.

– Поэтому, нужно время, чтобы что-то уварилось, а что-то – какую-нибудь разваренную луковицу – нужно совсем выкинуть, чтобы она не портила вкус.

Он помолчал и, не дождавшись реакции, спросил:

– Ты понимаешь, о чем я, Вилина?

– Нет, – равнодушно ответила она, – не понимаю.

– Нужно расстаться с тем ненужным, что ты принесла с собой в этот брак, чему в нём нет места. Вот, что я пытаюсь сказать.

– Что я принесла? – она, наконец, перевела застывший взгляд на психолога.

– Я говорю о Джереми, – понизив голос, сказал Хорёк. Он открыл было рот, чтобы продолжить, но Вилина встала с табурета и направилась к двери.

– Куда ты? Я ещё не закончил!

Психолог забежал вперед и, растопырив тонкие руки, загородил выход своим субтильным телом. Вилина остановилась и тихо сказала:

– Дайте мне пройти. У нас не выйдет разговора.

– Почему же, почему же, – засуетился Фреттхен.

Придерживая девушку за талию, он повел её назад и почти насильно усадил на табурет.

Она подчинилась с печальным недоумением:

– Зачем вы меня мучаете, Марк? Что вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы ты поняла, девочка моя – всё, что случилось, это всего лишь результат неправильного выбора. Мы делаем выбор каждую минуту и таким образом выстраиваем дорожку своей судьбы. Неправильный выбор толкает нас с ровной и чистой поверхности в грязь, в яму, в пропасть. И только от нас зависит, сможем ли мы выбраться обратно. Туда, где нас ждет комфорт, благополучие, удовлетворенность... Джереми – это неправильный выбор. Надо оставить его в прошлом. Ты ведь любишь Робрета, правда?

– Нет, я не люблю Роберта, – тихо, но внятно сказала Вилина.– И никогда не любила.

– Как ты можешь говорить такое? – зашипел психолог, вытягивая худую шею, превращаясь из острозубого забавного зверька в злобного гуся. – Он твой муж! Вас соединила радуга!

– Вы сами соединялись под радугой? Нет? Ну а что же вы мне голову морочите с вашей радугой и таблетками? Что вы о них знаете вообще? Ваши таблетки не дают никакой любви. Все, что они дают это звериная похоть, которой и предается со мной мой, так называемый, муж. У него нет для меня ни доброго слова, ни капли сочувствия – и это вы называете любовью? Этот мальчик, которого вы чуть не убили и с которым нас ничего не связывает кроме чистой детской дружбы, переживает обо мне больше, чем этот неотёсанный, равнодушный болван. Такой же равнодушный, как его дурацкие, толстозадые поделки.

Она говорила, не повышая голоса, однако оба – и Роберт, и Фреттхен – подскочили с табуреток. Роберт засопел ещё сильнее, сжал кулаки, но, повинуясь жесту Хорька, сел обратно.

Психолог, постоял, облокотившись на стол и прикрыв глаза. Затем, очнулся, глубоко вздохнул, потёр лоб рукой и произнес:

– Ну, вот что. Я вижу наскоком эту проблему не решить. Да и момент не подходящий. Последствия укуса налицо. Отравление организма вызывает бред, по всей видимости. Кстати, Роберт, почему ты не проводил жену в амбулаторию?

– Я подумал это несерьёзно... колючкой укололась...

– Надо быть внимательнее друг к другу. Идите и обдумайте хорошенько всё, что я вам сказал. Я временно отстраняю вас обоих от медитаций. Сегодня же поговорю с господином Верхаеном, и мы назначим вам курс лечебной терапии. Всё будет хорошо, – заключил он и похлопал себя по впалой груди. – Всё будет хорошо.