Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Глава 3

Хайли не соврал. Хорёк вырядился, как на свадьбу – в костюме и при галстуке.

– А, Джереми! Присаживайся, дружок, – кивнул он на пустой стул посередине кабинета.

Джереми сел и уставился на Фреттхена. На незнакомца рядом с ним он даже не сразу обратил внимание. Тот сидел тихо, спрятав руки под стол, словно всем своим видом желал сказать: я здесь не главный, так, наблюдаю. Перед ним лежала закрытая картонная папка, с надписью "Happy Birds".

– Профессор Верхаен из института прикладной психологии, – представил его Хорёк.

Щеки и лоб в пигментных пятнах. Веки тяжелые, как у рептилии. Внимательный прищур. Верхаен казался старым, такого старого человека Джереми еще не видел. Вернее, в поселке имелся один немолодой работник – он накрывал столы для совместных обедов и разносил еду – но у того шевелюра была темной, со щепоткой соли, а у профессора серебрилась, точно в степи ковыль.

– Добрый день, господин Верховен, – вежливо поздоровался Джереми.

– Верхаен, – с улыбкой поправил Хорёк.

Джереми покраснел, но не потому, что устыдился оговорки. Его смутило давнее воспоминание, такое же причудливое, как дары океана. Странное дежавю, вызванное видом старого человека. Он – совсем маленький, с короткими пальчиками и пухлыми ладошками. Лежит на спине и держит в руках чьи-то волосы. Пряди черные, пряди седые... Вьются перед глазами, обдавая ароматом шампуня, гладкие и прохладные, как струйки воды. Джереми пропускает их между пальцами. Это нечто вроде игры: отделить черные волосы от седых. Пусть одна половина будет старая, а другая – молодая. Когда это происходило? Где? Во сне, может быть? Нет, сны – не такие. Они не пахнут, не холодят рук.

– Ну что, Джереми, – начал Фреттхен, а Верхаен подвинул к себе папку и раскрыл её. Показался лист, расчерченный в виде таблицы. Профессор нацелился в него карандашом, – расскажи нам, о чем ты мечтаешь.

– Мечтаю?

– Ну, да. Вот, учителя о тебе пишут, что сидишь на уроках и всё о чем-то думаешь, не слушаешь материал. И даже на переменах весь в себе, а не болтаешь с друзьями.

– Да шумно в классе, не поговорить нормально.

– Это понятно. Шумно. В шуме – жизнь, не правда ли? В музыке, в смехе, в разговорах... Ты со мной согласен, дружок? Только смерть приходит на тихих лапах. Так о чем ты думаешь? Тебя что-то беспокоит?

Джереми посмотрел в левый верхний угол, где паук-рукодельник оплетал крылатую бедолагу смертоносным кружевом. Потом перевёл взгляд в правый угол, где из подвешенного кашпо сиреневым водопадом низвергалась традесканция. Ни тут, ни там он не нашел подсказки.

– Ну, как. О чем думаю? О том, например, что музыка – это классно, если только её не слишком много.

Верхаен сделал пометку в таблице.

– Не любишь музыку? – продолжал допытываться Фреттхен. – А говорят, у тебя талант. На занятиях по сольфеджио ты – лучший. Мелодии схватываешь на лету.

Джереми пожал плечами.

– Я люблю креветки, но не могу есть их ведрами. Уж лучше я совсем не стану есть креветок.

– А ты не дурак, – сказал Фреттхен.

Это прозвучало с ноткой разочарования, так, будто Хорёк непременно хотел, чтобы Джереми был дураком.

Ещё одна галочка спланировала на разграфленный листок.

– Молодой человек, – проговорил вдруг Верхаен. Голос у него оказался скрипучим, с оттенком превосходства, – а скажите, вам нравится в Эколе?

– Мне не с чем сравнивать. Я здесь родился и не знаю других мест.

– Так-так... – еще одна быстрая пометка, – все так, молодой человек. Вы родились в Эколе и никуда отсюда не отлучались, верно? И вы, конечно, помните своё детство? Ах, детство – волшебная пора! Беззаботность, искренняя дружба... Расскажите нам что-нибудь, мы с коллегой с удовольствием послушаем ваши детские воспоминания.

Наверное, лучший способ заставить самого отъявленного болтуна замолчать, это попросить его: "А ну-ка, расскажи нам что-нибудь на свой выбор!"

– Даже не знаю, что вам рассказать... похоже, в моем детстве не было ничего особенного, – Джереми задумался. – Как-то раз лодку чинил, вместе с учителем этики... или не с учителем... – образ взрослого расплывался, и лицо его рассмотреть не удавалось. Только руки остались в памяти – сильные, жилистые, перемазанные чёрным. – Она лежала вверх дном – лодка, в паре метров от полосы прибоя, и тут же, на берегу, валялась огромная медуза, вся перемешанная с галькой... Учитель или кто там, говорил, что она – живая, но я не верил... Живое не бывает таким студенистым и не разваливается на куски.

Джереми понимал, что несет чушь, но воображение само подсовывало ему картины. Странное ощущение – он будто по книжке читал.

Профессор Верхаен слушал, сцепив пальцы в замок и полузакрыв глаза. Хорёк поглаживал галстук.

– Ну, ещё с ребятами в мяч играли, помню, – сказал Джереми, слегка обескураженный, – в волейбол, что ли... Мне ещё левый кроссовок жал...

Упругий газон под ногами. Сетка, натянутая от края до края поля, делит площадку пополам. Длинная царапина на коленке, саднит. Мяч, летящий прямо в небо... Так ярко все, так живо, как будто вчера произошло.

– Вы любите играть в волейбол? – спросил Верхаен.

– Не так, чтобы очень. Я океан люблю. Я как-то раз на "рыбацком" пляже камешек нашёл, красный, прозрачный. Формой как маленькое сердце, и тёплый на ощупь. Не как обыкновенно камни бывают. Необычный очень. Если прищуриться и сквозь него посмотреть, весь мир багровым делается. И песок, и горы, и вода... Как будто я на Марсе.

– Замечательно, – оживился Хорёк. – Очень интересно.

– Ещё я помню, как спал в коробке.

– Что? В коробке? – Фреттхен с профессором переглянулись. – В какой коробке?

Джереми почувствовал себя так, будто сказал что-то неприличное.

– Ну, просто коробка. Картонная, большая... в таких продукты со склада привозят, ну, или книги. Высокие стенки. Прямоугольная.

Он не знал, как ещё описать, и никак не мог взять в толк, чего от него ждут.

– А, это, наверное, не так давно было? – предположил Фреттхен. – Год или два назад?

– Нет. Точно нет.

И что они так на него уставились?

– Пожалуй, ещё до камешка, – Джереми честно попытался вспомнить, но картинка туманилась. По сравнению с другими она казалась очень давней и словно выцветшей, точно старая фотография в альбоме. – Сейчас, – он усмехнулся смущённо, – я бы не поместился ни в какую коробку.

– Ладно, пусть так, – кивнул Верхаен. – Коробка – дальше?

Джереми уткнулся взглядом в пол.

– Не помню. Забыл.

О седых и черных волосах он решил промолчать, и так, похоже, наговорил ерунды.

– Что-то не так, Джереми? – мягко спросил Хорёк. – Ты сегодня как будто не в форме.

– Всё нормально, – буркнул тот, краснея до корней волос.

Лгать психологу считалось проступком. Ведь Фреттхен искренне желал помочь всем и каждому.

– Ты уверен?

Не будь здесь профессора с его таблицами, Джереми, может быть, и рассказал бы Хорьку о Вилине. Но не при Верхаене – нет, лучше он отгрызет себе язык, чем станет откровенничать с этим типом.

– Абсолютно уверен, – кивнул Джереми и вежливо улыбнулся.

– Ну, хорошо, – вмешался Верхаен, – давай от прошлого перейдем к настоящему. Ты выбрал себе занятие по душе? В какой сфере ты думаешь раскрыть свои таланты?

– Да я даже не знаю, есть ли у меня таланты.

– Уверяю тебя, они есть. Каждый из нас наделён каким-то даром и отказываться от драгоценного подарка, с которым тебя отправили в мир, это непростительная оплошность. Тем более если для твоего развития созданы все условия.

– Я бы хотел стать рыбаком, – Джереми вспомнил выходку Боба и Хайли и невольно улыбнулся. Нет, он не собирался, как его друзья, злить старого профессора или безобидного Хорька. Просто у него не было другого ответа.

Фреттхен залился краской, отчего веснушки у него на носу стали ярче, и открыл, было, рот, но Верхаен его опередил:

– Этот вариант не обсуждается. Для выполнения нашей главной задачи нужна именно творческая энергия, а не какая-то другая. К тому же, группа не может подстраиваться под ваш график и ждать, когда вы вернётесь с уловом.

– Джереми, – мягко встрял Фреттхен, – подумай ещё раз. Подумай хорошенько, прежде, чем ответить.

– У господина Вильямса свободного времени много больше, чем у нас с вами, – язвительно заметил профессор. – И оно пока гораздо дешевле. Поэтому тратить наше время на его раздумья я считаю не рациональным. Идите, Джереми Вильямс. Идите и хорошенько обдумайте – в каком направлении вы бы хотели двигаться дальше.

Напутствие профессора не легло на сердце, на котором уже покоился другой камень.

О нём Джереми и рассказывал Фреттхену мысленно, сидя в столовой, пока пережевывал завтрак и машинально отвечал на реплики соседей по столу.

У музыкальной какофонии есть свои преимущества. Она позволяет человеку даже среди людей оставаться в одиночестве. Ребята за обедом громко болтали, смеялись и что-то выкрикивали, но – удивительное дело – никто никого не слышал и не слушал. На многих были наушники.

"Мы вместе! Мы вместе! И вместе мы – сила! – вопил репродуктор прямо над их головами. Звук отражался от стен и метался по столовой, как полоумный, -

И каждого талантами природа наградила!

Мы вместе строим новый, счастливый, светлый мир!

И каждый в этом мире создатель и кумир!

"Вот ведь как, господин Фреттхен, – говорил Джереми, и его призрачный собеседник задумчиво кивал, – есть у меня девушка-друг. Вилина Харрисон. Ей двадцать один год, а значит, пора замуж. Скоро вы по своим тестам подберёте ей мужа..."

"Так в чем проблема, парень? – ласково возражал Хорёк. – Порадуйся за друга. Семья это хорошо. Это плечо и поддержка".

"А если она его не полюбит?"

"Мальчик, любовь – это каприз обмена веществ. Такая малость, о которой не стоит беспокоиться. Одна таблетка под язык – и твоя подруга влюбится на всю оставшуюся жизнь. А как под радугой пройдут, так и не посмотрит ни на кого вокруг, кроме своего мужа. С руки станет есть. Главное в браке, знаешь что? Психологическая совместимость. Мои тесты – непогрешимы. Если они покажут, что именно этот человек станет Вилине хорошим мужем, значит, так оно и будет. Она будет счастлива".

"А как же я? – водя ложкой по пустой тарелке, говорил Джереми. – Ведь я её люблю. Без всяких таблеток".

"Что ты удумал? – сердился Фреттхен. – Вилина старше тебя на целых пять лет. Нет, это никуда не годится".

"Всего на пять лет! Ну, и что?"

– Эй, Дже, – Хайли пихнул его локтем в бок. – Как у Хорька было?

– А?

– Что-было-у-Хорька!

– Потом расскажу!

– А?

"Пять лет – не половина жизни. Через два года я стану совершеннолетним. Неужели ей нельзя подождать два года?"

"Вилина имеет право на любовь и счастье – прямо сейчас, – гневно отчеканил Хорек. – Почему она обязана ждать? Потому что тебе захотелось? А о ней ты подумал? О том, что лучше для нее? Воплощённые мечты – это прекрасно, это наша цель, но ведь не за чужой счет?"

Джереми вздохнул. Пустая трата времени – разговор с самим собой. А если бы и с Хорьком... что толку? Фреттхен не может отменить результаты тестов.

Он брёл на занятия, а в голове кружились воспоминания прошлой ночи.

Ровно в десять тарарам в Эколе стихает, и за смычки берутся цикады и сверчки. Их музыка похожа на короткий сухой треск со скупыми переливами. В такие часы хорошо взять нотный лист и записывать все подряд: шершавую скороговорку волн, хруст веток, когда сквозь них ломится какой-нибудь заяц, шаги и голоса редких прохожих. Холодный песок и тёплый океан. Луна – крупная и пористая, как здоровенный кусок пемзы, а звёзды – огромные, жадные, того и гляди, проглотят тебя целиком. И бабочки – вся ночь от них белая, точно от снега. Кружатся, порхают, струятся с неба, подсвеченные лиловым блеском звезд, путаются в волосах.

– Бабочки – это души спящих чаек, – говорит Вилина.

Высокая, сутуловатая девушка в темноте распрямляется и делается грациозной, как большая кошка. Ночью ее робкие движения обретают лёгкость. Ладони теплеют, а белая лента в косе сияет ярче луны.

– А ведь и правда, – удивляется Джереми, – такие же вездесущие, только что не гадят на крыши. Ты сама придумала или услышала по радио?

– Не знаю. Днем трудно сосредоточиться. Радио – повсюду, хуже настырных чаек. И хочешь от него спрятаться – да некуда. Мне кажется иногда, оно выслеживает мысли у нас в головах – и тут же крадет. Может быть, у меня паранойя, – улыбается она смущенно.

Они медленно идут вдоль берега. Джереми – босиком, а Вилина в пляжных тапочках. В отличие от большинства жителей Эколы, она никогда не ходит без обуви. Не потому что мёрзнет или боится поранить ноги. Это у неё в крови – никогда не появляться на людях босой или полуодетой.

– Скоро ты выйдешь замуж и перестанешь гулять со мной по ночам, – печально констатирует Джереми.

– Да, мне уже пора замуж, – говорит она, словно извиняясь, и тут же радостно добавляет. – Кстати, у Айрин – такой дом! Такой красивый, с резными наличниками, весёлый и разноцветный, как пряничный домик из сказки. Я видела, с ним рядом строят такие же. А улица, знаешь, как называется? Аллея Счастливых сердец! Здорово, правда?

– Ага, – кивает он без особого энтузиазма.

– У нас с мужем будет своя кухня и своя собственная спальня, как у Айрин с Кристофером, – продолжает Вилина. – Я буду сама готовить. Нас учили на уроках домоводства. Стану взрослой важной дамой, и ты сам не захочешь со мной дружить.

– Я всегда буду хотеть с тобой дружить.

Горло – точно зашнуровано. Дышать сложно, а не то, что говорить. Он ненавидит себя в эту минуту – за свой возраст, за нерешительность, за то, что не может просто взять ее за руку и признаться в любви.

– Только тебе станет не до меня, – с трудом выдыхает он то, что лежит на сердце.

– Ты чудесный парень, Колючка. Правда. Мы же все равно будем видеться. А потом ты встретишь ту, которая подойдет тебе, как перчатка к руке, и вы проживёте долгую и счастливую жизнь! – заканчивает Вилина мечтательно. И, помолчав, добавляет, – тесты никогда не подводят. Вот увидишь, ты непременно будешь очень-очень счастлив.

Джереми молчит. Бабочки каким-то образом проникли внутрь и порхают в животе. Но это не радость, а тревожное предчувствие. В двух шагах, укутанный соленым туманом, плачет океан.

Глава 4

Белые, увитые плющом и бугенвиллией домики под черепичными крышами. Уютные улочки, не более семи метров в ширину. Живописное небо с лёгкими, как дым, облаками. Скользящие солнечные блики на стенах, в цветущей зелени, на мостовой. Экола напоминала загадочный старинный городок с картин Томаса Кинкейда.

Гельмут стоял на пятачке балкона, облокотясь на перила и вдыхая полной грудью соленый бриз с океана. Его дом, самый высокий на полуострове, располагался на холме, откуда к океану разбегались извилистые, каменистые улочки.

За оранжевыми черепичными крышами, утопавшими в сочной зелени, виднелась площадь с нарядной плиткой, витыми фонарями и фонтаном. За ней – уютная набережная с галереями, магазинчиками и кафе. Вдали сверкала голубая полоска океана, соревнуясь по чистоте оттенка с бездонным сапфировым небом.

К сожалению, пляж у набережной оказался непригодным для купания. Крупные камни и тёмная гряда кораллов почти у самого берега – живописно, но в воду заходить неудобно.

Верхаен приехал в благодатный уголок вечного лета из заснеженного Миннеаполиса. Окунуться в теплый океан, тут же, по приезде, было для него делом принципа. Глядя на каменистый берег, профессор нахмурился и Фреттхен, его верный гид и правая рука, тут же отреагировал:

– У нас есть еще два пляжа. "Рыбацкий" – там прекрасная, тихая бухта и "длинный" – белый песок, пологое дно. Вы останетесь довольны! "Рыбацкий" – вооон там, – махнул рукой Хорёк куда-то вправо, – за детским городком. А "длинный" – подальше. Он на другом конце и к нему довольно крутой спуск...

– Благодарю, но не сейчас. Я не настолько хорошо себя чувствую после перелёта, чтобы совершать долгие пешие прогулки. Пойдемте лучше, перекусим где-нибудь.

Лёгкий ужин в кафе "Бриз" порадовал свежими солоноватыми устрицами, коктейлем из креветок и лобстером с гриля.

Верхаен остался доволен, и Фреттхен, который считывал малейшие оттенки эмоций с его лица, трещал без умолку, пока они поднимались по извилистой улочке к профессорскому дому.

– Вы обязательно должны посмотреть нашу галерею! Мы ежемесячно обновляем экспозиции. А иногда и чаще!

– Завтра, все завтра, – махнул рукой Гельмут, – увидимся завтра!

Он захлопнул дверь и отправился прямиком в душ. А оттуда – в объятия Морфея.

Утро выдалось прекрасным – он рано лег и рано встал, замечательно выспался и застал удивительной красоты рассвет. Дошёл, не торопясь, до "рыбацкого", про который толковал Хорёк, и насладился в полной мере и девственной чистотой природы, и тишиной, и одиночеством. После шумного мегаполиса всё это казалось настоящей роскошью.

Если бы не пара перевёрнутых лодок на берегу и одна – замершая крохотной точкой в океане, можно было подумать, что Гельмут очутился на необитаемом острове и единолично владеет розовыми скалами, разноцветной галькой и прозрачной водой, в которой видно не только мальков, но и каждый мелкий камушек на дне.

После купания он принял душ, спустился на набережную и позавтракал под резкие крики чаек и тихий плеск волн о камни. Затем провел полдня в кабинете у школьного психолога.

– Вот этот, этот и этот. Вот ещё. Ещё один, – бросал он папки Фреттхену на стол.

Перебирал личные дела и результаты тестов, отбирая тех, на кого хотел посмотреть лично.

– Да, мистер Верхаен, – встал на вытяжку Хорёк.

– Не надо официоза. Зовите меня по имени. А это кто? Ну и ассоциации! Океан – свобода, небо – простор, пальма – одиночество, галька – твёрдость... забор – побег! Куда ни ткни – сплошная индивидуальность и свободолюбие. Что за Джереми Вильямс? Что-то я его не припомню.

– Хороший парень, – затараторил психолог. – Немного молчаливый и замкнутый, но в целом – подающий надежды. Мы с ним очень подружились – я на короткой ноге со всеми ребятами! У меня всё под контролем.

После беседы с Вильямсом и остальными, не вполне благонадёжными воспитанниками – обед в школьной столовой. Профессор пожалел, что не наведался в полюбившийся "Бриз". Там кормили вкуснее. С другой стороны – шагать под жарким тропическим солнцем, обливаясь потом, то ещё удовольствие. Лучше простой картофельный салат, но рядом со школой.

Сиеста – сладкое время послеобеденного отдыха, и вот профессор обозревает Эколу со своего балкона. Он тут главный. Он – Гельмут Верхаен, давно вошёл в круг победителей и заслужил право смотреть сверху вниз.

Профессор повернул гордый профиль направо – туда, где неспеша прогуливался утром. Корпуса детского городка, а за ними "рыбацкий пляж".

Слева, за поселковой амбулаторией, укрытой зарослями морского винограда – рабочий поселок. Длинные строения, похожие на обувные коробки с множеством дверей. С другой стороны – тоже двери, только раздвижные и выходят на крошечные участки со стандартными мангалами.

А где-то позади, за кварталом молодожёнов должен быть еще один пляж – "длинный". Тот самый, с белоснежными песками и пологим дном.

Воистину – рай на земле!

Не то, что та дыра, в которой его угораздило родиться.

Гельмут Верхаен появился на свет в семье рестораторов. Звучное слово на деле означало прокуренный зал на двадцать столиков, пьяные выкрики и потасовки, липкие столы, тяжёлые пивные кружки и грязный туалет, отмывать который, частенько приходилось будущему профессору. Бизнес балансировал на грани разорения. Об этом денно и нощно причитала госпожа Верхаен – худая женщина неопределенного возраста, с такой тусклой наружностью, что казалось, будто она давно покрылась копотью, как и все её кухонное царство. Своими жалобами она доводила до бешенства Верхаена-старшего. Стоило жене открыть рот – благоверный тут же начинал таращить глаза, багроветь, раздувая толстые щеки, и срываться на петушиный крик.

Тяжелой рукой отец раздавал детям тычки и подзатыльники, сопровождая их такими ругательствами, что маленький Гельмут краснел, как от пощёчин.

Его старшая сестра – ласковая и незлобливая – умела подлизаться к папочке и получала меньше работы и наказаний. Её брат не прощал папаше обид. Он их копил, как иной бедняк копит гроши, клянясь наедине с собой, что никогда не забудет побоев и унижений. Никогда в жизни не станет он преемником деспотичного, скорого на расправу отца. При первой возможности покинет опостылевший семейный бизнес и криминальный район, заселённый такими же неудачниками, как Верхаены.

Так и случилось.

Не успел Гельмут окончить школу и порадоваться приличному аттестату, как в семье разразился скандал. Из дома пропали деньги – вся дневная выручка, сложенная лично главой семейства в ящик пузатого комода. Ключ хранился в кармане широких, вечно облитых пивом штанов господина ресторатора. Кто и когда вынул ключ и завладел деньгами, так и осталось тайной, но отец накинулся с обвинениями на сына. А когда тот, впервые за долгие годы взорвался праведным гневом, Верхаена-старшего накрыло так, что он затрясся и пошел на Гельмута с дубовым табуретом. Подросший и возмужавший Верхаен-младший выбил табурет ногой и кинулся в бой. Как два борца, катались они по лысому от старости ковру, не слыша крики обезумевшей жены и матери. Победила молодость, и это положило конец побоям и оскорблениям. Вскоре Гельмут покинул отчий дом навсегда.

Перепуганная дракой сестра разбила копилку, а мать достала из запасников горсть золотых побрякушек, которые время от времени скупала у местных пьяниц, жаждущих опохмела.

Этого хватило на билет до Миннеаполиса, где жила родная тетка Гельмута. Она приютила симпатичного племянника и помогла ему устроиться на работу в тот же самый торговый центр, в котором сама много лет продавала элитную косметику.

Так Гельмут начал карьеру продавца в отделе подарков и сувениров фирмы Холмарк. Проводить дни среди плюшевых мишек и ярких открыток было куда приятнее, чем в дыму и пьяных визгах. Но амбициозный молодой человек мечтал о большем. Он хотел войти в круг победителей.

За спиной Верхаена раздался мелодичный звонок причудливо стилизованного телефонного аппарата – профессор любил антиквариат. Он мог себе это позволить. Под проект открыли щедрое субсидирование.

Гельмут шагнул с залитого тропическим зноем балкона в прохладу комнат и поднял трубку:

– Алло.

– Господин Верхаен, простите за беспокойство, это Марк. Марк Фреттхен.

– Марк, вы можете называть меня по имени, я же говорил.

– Совершенно верно! Простите, Гельмут. Я звоню, чтобы удостовериться, что наша договоренность в силе. Быть может, у вас изменились планы...

– Нет, мои планы не изменились, – спокойно и с достоинством ответил Верхаен, – я сейчас выхожу.

– Так я вас жду у школы, – оживился Хорёк. – Я покажу вам нашу главную галерею, познакомлю с лучшими работами, а потом мы поужинаем в "Лангусте". В "Бризе" вы уже были...

– Договорились.

Профессор положил трубку. Его взгляд упал на портрет в серебряной рамке: цветная студийная фотография, с которой безмятежно улыбались крупная голубоглазая блондинка и два похожих на неё белобрысых мальчугана – Марти и Джонатан. Сейчас они оба взрослые, а Джонатан уже обзавёлся семьей. Верхаен взял в руки более поздний портрет супруги. Да, Милена постарела. Пышные кудри посеклись и поредели, округлые щёчки стекли вниз, грудь опала. Время безжалостно ко всем без исключения.

Он спускался по лестнице, насвистывая нехитрую мелодию. Ту самую, под которую они впервые танцевали с Миленой.

Молодому продавцу из отдела подарков Холмарк сказочно повезло. Судьба послала ему дочь известного банкира. Она вошла в отдел уверенной походкой, покачивая полноватыми бедрами, и, капризно выпятив губу, двинулась к полкам с игрушками.

Гельмут с первого взгляда понял, что в его тихий залив заплыла крупная рыба. Да что там рыба! Акула! В ушах искрились бриллианты, под круглым локотком пристроилась сумка Луи Вуиттон, и даже простое на вид льняное платье выдавало безукоризненный вкус и чувство стиля.

– Разрешите вам помочь, – предложил он, почтительно склонив голову.

– Будьте так любезны, – томно произнесла она и ткнула розовым ногтем в мягкий живот плюшевого медведя, – у вас есть что-нибудь покрупнее этого?

– Секундочку!

В подсобке, в открытом ящике, лежал огромный, лоснящийся шоколадными боками мишка – неразобранный товар. Гельмут не успел навесить ценник и выставить его на продажу.

Да, – расцвела Милена, это именно то, что она искала.

– Сколько? – она вынула из сумки кошелек.

– Для вас – бесплатно, – не раздумывая ни секунды, произнес Верхаен.

Девушка закусила губу, но не сказала ни слова.

Она просто развернулась и пошла из отдела вместе с подарком, будто так и должно быть.

– Простите, – Гельмут догнал её у самого выхода.

– Вы передумали? – усмехнулась она.

– Нет, что вы. Я счастлив одной только мыслью, что буду связан с вами этим подарком. Не посчитайте это подкупом... но, могу ли я надеяться когда-нибудь увидеть вас снова?

Сколько обожания способны выразить его глаза? Чуть-чуть прищуриться, улыбнуться уголком рта – точно в смущении... посмотреть искоса... Вот так, хорошо. Милена таяла как молочный шоколад на языке.

– Позвоните мне.

В протянутую ладонь упала визитка с фамилией, известной всему городу.

"Бинго!"

Потом были танцы – да, под ту самую мелодию! – дорогое вино, романтичная прогулка. "Ах, эти новые туфли стёрли все ноги!" – "Я понесу вас на руках!"

А еще через полгода они поженились.

– Гельмут! – Фреттхен помахал носовым платком и стёр им же испарину со лба. Похоже, бедняга простоял у парадного входа школы достаточно, чтобы изжариться. – Пройдемте, я покажу вам наши лучшие работы.

– Как вам здесь? Нравится?– спросил профессор, спускаясь по разноцветной брусчатке вниз, к набережной.

– О, замечательно! Просто замечательно! Я уже не представляю, что где-то существует зима и слякоть, и грязное метро, неустроенные бомжи и прочие прелести внешнего мира. Отвык, знаете ли.

– Да, вам необыкновенно повезло, Марк. Такая удача выпадает не каждому. Надеюсь, вы сможете оценить это по достоинству и оправдать наше доверие.

– Конечно, конечно, – заторопился Хорёк, – Экола для меня – всё! И семья, и жена, и любовница. У меня ведь никого нет. Родители уже умерли. Меня никто нигде не ждёт, – горько заметил он.

– Иногда это неплохо, Марк. Вы просто не осознаете своего счастья, – криво усмехнулся Верхаен.

– Ну, что вы! Какое счастье в одиночестве...

– Да, хорошенькая подружка вам бы, наверное, не помешала.

– Наверное, – улыбнулся Хорёк смущённо, – но девушки всегда были ко мне равнодушны.

– Печально, печально, – пробормотал профессор, уклоняясь от колючего побега бугенвиллии.

– Ну, вот мы и пришли, – с облегчением выдохнул психолог и смахнул насквозь промокшим платком пот со лба. – Добро пожаловать в нашу главную галерею!

Он с гордостью подвел Верхаена к огромному стенду с золотой надписью: "Лучшие из лучших".

– Вот – это победители прошлого конкурса "Экола – энергетический центр планеты".

– Да, да, хорошо, пусть почувствуют ответственность. Они первопроходцы в оздоровлении и общества, и всего земного шара, – кивнул благосклонно профессор. – Хорошие лица, – добавил он, бегло осмотрев портреты молодых людей, вывешенные на стенде.

– Вы обратили внимание? Никаких фотографий! Все портреты выполнены нашими местными художниками. А скульпторы украшают сады и улицы. Я вам покажу наш сад скульптур.

– Хорошо, замечательно, – Гельмут взглянул на часы, – сад скульптур оставим на потом. Давайте, пройдемся по галерее и – на набережную. Я уже проголодался.

– Конечно, как скажете, – заторопился психолог. – Вот текущая экспозиция, пойдемте!

Верхаен двинулся по светлым залам, осматривая картины. Большие – во всю стену и миниатюрные – с ладошку. Прозрачные, нежные акварельки и многослойные работы маслом. Попадались рисунки карандашом и углем. Несколько залов занимали аппликации и инсталляции, их разбавляли установленные тут и там скульптуры. Все это многообразие воспроизводило Эколу, её узкие улочки, заросшие плющом, нарядную площадь и длинный пляж с медитирующими. Тема медитации была особенно популярна среди конкурсантов.

– О, похоже на вас, Марк, – профессор остановился перед гипсовой фигурой – худой и остроносой, замершей на невысокой подставке в позе лотоса.

– Да, – зардевшись, подтвердил Фреттхен, – это меня изваял наш победитель. Эрик Гудман. Большой талант!

– Ах вот как, – усмехнулся профессор, – что ж, он правильно выбрал модель...

– О нет! Победу присуждал не я! Я лишь член жюри!

– Ну, всё? Всё просмотрели? – сменил тему Верхаен. – Пойдемте, предадимся чревоугодию?

– Нет, еще остались работы к новому конкурсу "Океан и его обитатели". Мы их принимаем в правом крыле. Скоро начнем составлять экспозицию следующего месяца.

– Ну вот, когда составите, тогда меня и пригласите. Пойдемте, Марк. Как вы сказали, называется ваше кафе?

– "Лангуст", – в голосе Хорька еле уловимо проскользнула нотка разочарования.

Поблизости от кафе – слава Всевышнему – не вопили репродукторы. Музыка, доносящаяся со стороны поселка, звучала мягко, приглушенно, не лезла в уши, а создавала приятный фон. Полотняный навес отбрасывал прозрачную тень на плетёные кресла и столики.

– Я, пожалуй, закажу паэлью, – бегло ознакомившись с меню, промолвил Гельмут.

– Превосходный выбор! Я возьму то же самое. А как насчёт закусок? Может быть взять тарелку со всем понемножку? Жареный кальмар, сырные палочки, острые крылышки?

– Можно, – кивнул Гельмут, откидываясь в глубоком кресле.

– Вина?

– Белого, на ваш вкус.

Услужливый официант из работников поставил перед ними высокие бокалы с кубиками льда и бутылку газированной воды. Принял заказ, и вскоре на столе следом за водой появилось вино в темной бутылке.

– В целом, я доволен, – рассказывал профессор обратившемуся в слух Хорьку, – но есть и нарекания. Безусловно, подростковому возрасту присущи экзальтированность, потребность выделиться, даже – бунтарство. Но не до такой же степени.

Фреттхен пошел красными пятнами, но промолчал.

– Что это за повальная тяга к примитивному труду? – продолжил Гельмут, глотнув вина. – Откуда она взялась? Зачем мы вкладываем такие огромные средства в этот проект? Для того чтобы тщательно отобранные таланты деградировали до уровня гастарбайтеров? Пардон, работников?

– Это единичный случай.

– Единичный случай предполагает единственное число, а у вас желающих мести улицы, ковыряться в земле и смолить лодки с каждым днем все больше.

– Это глупость! Подростковая глупость. Ребята шутят. Уверяю вас! Я неплохо знаю каждого из них, мы проводим совместно досуг. Мне доверяют. Вот, на лодке недавно с Джереми катались.

– Джереми... такой скуластый, кудрявый парень? Тот, что спал в коробке?