Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Вилина поднялась и, бессильно ссутулившись, побрела к двери. Роберт нагнал жену за калиткой. Крепко сжал её руку и под слепящим глаза солнцем повёл домой.

А ей так хотелось сесть на скамейку в нежной тени акации, положить голову на плечо Джереми, уловить аромат его волос с нотками океанского бриза, погрузиться в его теплую, надежную ауру. Но её ладонь крепко сжимала рука ненавистного мужа, а в нос лез острый запах лошадиного пота.

Она шла, механически переставляя ноги, ничего не видя и не слыша, всё глубже погружаясь в отчаяние и безнадежность.

Глава 22

После выписки из больницы Джереми ходил ощупью, неуверенно – как слепой котенок или только что покинувший надёжную скорлупу, еще не окрепший птенец. Ставил ногу осторожно, будто проверяя землю на прочность. Он чувствовал себя моряком, сошедшим на берег после долгого плавания. Его шатало и подташнивало, и мир вокруг казался причудливо искаженным.

Верхаена он почти не видел, а когда все-таки доводилось столкнуться, ловил на себе его скользящий, презрительный взгляд. Профессор, очевидно, считал его сломленным, и, следовательно, неопасным, но это было не так.

Джереми постепенно приходил в себя. Копил силы. Медленно переваривал всё подсмотренное и подслушанное, размышлял и сопоставлял, пытаясь из отдельных фрагментов мозаики составить целую картину. Пока не получалось. Но уже готовые куски внушали страх. Таблетки любви с пугающим названием редомицин. Дэвидсоны, которым лекарство может повредить – интересно, чем? Мутант с головой ребёнка и телом взрослого. Вилина. Ей плохо, у нее депрессия. Вероятно, её тоже отстранили от медитаций. Почему брак с Робертом Хатчинсоном не сделал Вилину счастливой? Ведь именно это обещали ей Хорёк и его психологические тесты.

Психологам Джереми больше не верил, да и не только им. В любом невинном слове взрослого чудился ему подвох и обман. В восхищении Триоль, в симпатии Хорька, в добродушных улыбках работников. И не только взрослых подозревал Джереми. В солнечном свете и буйно цветущих клумбах, в беззаботной болтовне ребят – во всем сквозила фальшь. В Эколе лгали все, от мала до велика – так ему теперь казалось. Одни вольно, другие невольно. Прекрасная иллюзия разрушилась, как песочный замок под натиском приливной волны. Их чудесный общий дом – Экола – оказался тюрьмой с гулкими металлическими коридорами и решетками на окнах.

Джереми еще не знал, что будет делать, но уже не сомневался – что-то сделать придется. Он принял вызов, значит, должен идти до конца. Он дал себе время и готовился к схватке с врагом – но врагом этим был не Хорёк и даже не Верхаен, а таинственный зверь, обитающий за железной дверью. Джереми не оставляла мысль, что именно он – этот алчный монстр с разноцветными глазами – является подлинным хозяином Эколы, а все прочие, Марк Фреттхен и Гельмут Верхаен, воспитанники и воспитатели, работники, учителя, врачи в больнице и даже спонсоры – только пешки в его игре.

Он ощущал себя маленьким и слабым – перед лицом этого чудовища, и так нуждался в поддержке кого-нибудь взрослого и мудрого... У кого просить совета? Кому доверить свои страхи? Друзьям? Но что они могут? Они такие же, как он. Вот если бы можно было перекинуть мостик в другой мир – на материк, в тот мир, ради которого они столько раз медитировали. Они помогали – пусть теперь помогут им, растерянным, напуганным обитателям Эколы. Пусть избавят их от радужного кошмара.

Больничные дни не прошли для Джереми бесследно. Оставили после себя память: тупую, плавающую боль в почках – вероятно, побочное действие уколов – и бессонницу, которую невозможно победить ничем, ни синими овцами, ни золотыми рыбками, ни прочими уловками. Если раньше он засыпал плохо, то теперь не засыпал вообще, но почему-то совсем не чувствовал себя усталым, а только медлительным и слегка заторможенным, выпавшим из временного потока. Это было удивительное, не сравнимое ни с чем состояние. Он как будто стоял на берегу, а время, громоздкое и неторопливое, словно глубоко просевшая баржа, тянулось мимо, сверкая разноцветными огнями.

Теперь Джереми снова мог посещать школьные занятия, но это уже не радовало. Даже музыка, которой он прежде дышал, утратила вкус, аромат и цвет, как много раз пережеванная жвачка. Напрасно Триоль звала его к роялю. Он садился равнодушно, играл по нотам, но гаммы не пахли больше ни степной травой, ни океаном, а звуки не вспархивали с черно-белой отмели легкокрылыми чайками. Его пальцы разучились колдовать.

Должно быть, все дело в том, размышлял он, что музыка тоже состоит из времени, точнее, из высшей его формы – гармонии. Музыка – это время, закрученное в спираль. Пружина, которую сжимаешь до упора, тесно подгоняя один тон к другому – а потом она, распрямляясь, бьет тебя по мозгам, по ушам, по сердцу, так что потом весь остаток дня ходишь оглушенный и счастливый. Вот что она такое.

Чёрный пляж, вязкий и холодный на поверхности, тёплый – в глубине, если погрузить руку в песок. Чёрный океан. Лёгкое серебрение на гребешках волн – то ли пена, то ли лунный свет. Белые катера у лодочной пристани, посаженные, как собаки, на цепь. Джереми чудилось в них что-то терпеливое и покорное. Свободные по сути своей и привыкшие к стремительному полёту – они обречены ждать, пока хозяин спустит их с привязи, позволит испытать радость, стать самими собой. С затаённой надеждой смотрели они на Джереми, а тот и рад был им помочь, да не знал как. Толстые железные цепи не разомкнуть без ключа.

Он сидел на берегу, щурясь на тёмную воду и такое же тёмное, слегка взъерошенное ветром небо в тусклых пятнах облаков. Далеко в океан выдавался скалистый уступ, а на нем – трепетала человеческая фигура. Она, как пьяная, шаталась на краю. Гнулась, будто дерево, под порывами ночного ветра. Взмахивала руками, точно пытаясь удержать равновесие, но не отходила от опасной кромки. Измученная борьбой, подавалась назад, но тут же выпрямлялась, тонким лучом устремляясь в пустоту.

Погружённый в созерцательную меланхолию, Джереми не сразу узнал её, а когда узнал – вскочил на ноги и бросился бежать, увязая в песке.

– Вилина! – закричал, не помня себя. – Отойди от края! – и с облегчением увидел, как она отшатнулась от пропасти и села, уткнувшись лбом в разметавшийся подол платья.

Не прошло и пяти минут, как он был рядом с ней. Вилина плакала. Кротко и обреченно, как осенний дождь, и её голова склонялась на плечо опустившегося на колени Джереми.

– Ну что ты? – он сердился на неё, дрожа от только что пережитого шока. Чувствовал себя одновременно сильным, способным защитить, и слабым, растерявшимся перед напором её горя. – Ты же могла упасть! Там, внизу, острые камни!

– Я знаю, – всхлипывала она. – Пусть. Все равно, я не могу так больше.

– Что ты не можешь?

– Не могу так больше жить. Колючка... ох, Дже, я его ненавижу!

– Кого?

– Роберта! Я ненавижу его! Его запах, и то, как он ест, и как потеет под мышками, и как чавкает по время еды, и как по ночам пускает слюни в подушку – меня от него трясёт! Я так старалась его полюбить, обманывала себя – но ничего не получилось. И таблетки любви эти не помогают уже. Хотя, я думаю, это просто что-то для потенции. Зачем они их нам дают вообще? Нам же не по девяносто лет!

– Выброси их, – сказал Джереми. – Они опасны. Когда я лежал в больнице, то подслушал один разговор...

Он попытался, но не смог вспомнить, что именно говорили о редомицине врачи.

Вилина шмыгнула носом и вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Когда ты пропал, ну, после того, как Роберт тебя ударил, мне было так страшно и тоскливо, и так тебя не хватало... Как будто солнца совсем не стало – так все темно и пусто сделалось. Ты – мой единственный друг. И никто не мог сказать, что с тобой случилось. Никто не знал, куда ты исчез, ни Хайли, твой приятель, ни Мэйли. А Фреттхен с Верхаеном отстранили нас с Робертом от медитаций и назначили "семейную терапию". Промывание мозгов, Джереми. Мы должны были каждый день ходить на сеансы к ним в кабинет, и они вдвоем вынимали из меня душу. Роберт только хмыкал да поддакивал. А мне задавали кучу вопросов, кучу, просто кучу, таких унизительных – она заплакала еще сильнее и начала захлебываться слезами.

– Ну, перестань, Вилина, ну что ты, – он неуклюже обнимал её за плечи и прижимал к себе, чувствуя, как футболка на груди становится мокрой от слез. – Всё позади, я с тобой!

– Они сказали, что твоя судьба зависит от моего поведения. Что если я не исправлюсь и не перестану огорчать Роберта, тебя отправят на материк, и я тебя никогда в жизни больше не увижу!

– Бедная моя, девочка, – она казалась ему такой маленькой и беззащитной, что хотелось защитить её от всего мира.

– А он как осатанел! Я ему в лицо кричу – я тебя ненавижу! А он... прости, Дже, я не могу об этом... А помнишь, ты грозился угнать катер и увезти меня отсюда?

– Хочешь убежать из Эколы?

– А ты нет?

– С тобой – да! Только с катером ничего не получится, они все на цепи. А у меня нет ключа. Но мы можем уйти пешком.

– Сейчас? – в мокрых от слёз глазах загорелась надежда.

– Да! Уж если уходить, то лучше поторопиться, пока Роберт не отправился тебя искать.

– Он не будет меня искать. Он уже взял своё сегодня, а на остальное ему наплевать.

– Тупой болван!

– Раньше он таким не был...

– Ты уверена?

– Не знаю, Дже, – вздохнула Вилина. – Я уже ничего не знаю и ни в чём не уверена. А как мы пойдем?

– Как подвозят еду, по грунтовой дороге. Думаю, она должна привести нас куда-нибудь, в какой-нибудь город.

Он помог ей подняться, взял за руку и, озираясь по сторонам и прислушиваясь, повёл к детским корпусам. Вилина осталась дожидаться его на скамейке у акации, куда не проникал свет фонарей. А Джереми проскользнул в свою комнату за свитером для себя и джинсовой курткой – для спутницы. Ему казалось, что на материке должно быть холодно – гораздо холоднее, чем в Эколе.

За детским городком, погруженным в глубокий сон, беглецы обогнули квартал работников. В его окнах кое-где теплились огни, смутные, как звезды на облачном небе. За тюлевыми шторками двигались черные силуэты.

"Вот бы люди на материке были похожи на этих работников, – подумал Джереми. – Трудолюбивые, добрые, простые. Я смог бы среди них жить. И даже стать счастливым... Если Вилина будет со мной".

В глубине души он понимал, что идеализирует обитателей рабочего квартала, но так хотелось видеть хоть в ком-то пример для подражания. Ведь обязательно надо во что-то верить, кого-то считать хорошим. Особенно когда тебе шестнадцать лет, а тебя уже обокрали – больше чем на полжизни.

Не доходя до последнего корпуса и левее кирпичного лабиринта, Джереми и Вилина свернули на широкую грунтовку. Их никто не остановил. Поселок кончился внезапно, как обрывается в океан скалистый берег – а за ним простиралась темная, поросшая колючками степь. Навстречу беглецам накатывала горькая теплынь. Здесь, за пределами Эколы, не пахло цветами, а только сухой травой, землей, и почему-то жжёной резиной.

Они пытались говорить – тихо, как всегда говорят люди ночью и в незнакомом месте – но ветер подхватывал шёпот, уносил его прочь, так что они плохо слышали друг друга.

–... представляешь, какой переполох начнется, когда они нас хватятся! – в голосе Вилины смешались страх и радость.

– Да кто их знает, может они только обрадуются, что от нас избавились.

Вилина ступала легко – впервые за много дней – словно сбросила с плеч непосильный груз, а некоторая надломленность походки только придавала ей женственности. Но её сил хватило ненадолго. Очень скоро гладкая, утоптанная, вернее, укатанная шинами дорога сменилась колдобинами, плохо различимыми в неверном ночном свете, и Вилина начала спотыкаться. Раз, другой... Жалобно ойкнула, ухватив спутника за рукав и почти повиснув на нём, отчего свитер натянулся – и сдавил Джереми горло.

– Колючка! Тут какие-то камни! Я ногу подвернула!

– Идти можешь? – забеспокоился он, поддерживая подругу и свободной рукой ослабляя ворот.

– Болит... Да, вроде могу, если не очень быстро, – прихрамывая, Вилина заковыляла дальше. – Но, чудно – как здесь могут ездить грузовики? У них бы колеса отвалились на такой дороге. Тебе не кажется, что мы не туда свернули?

– Да нет, – ответил он не очень уверенно, – тут некуда свернуть.

Но, словно в доказательство её слов, вдали проплыл туманный огонек.

– Видишь! Шоссе там!

Джереми вгляделся в рябую серость, зыбкую и более светлую, чем лежащая перед ними степь. От ее переменчивости заломило глаза.

– Нет, это океан.

Действительно, в том месте, где они оба очутились, полуостров сужался в узкий перешеек. Степь съеживалась, теснимая водой, а дорога точно обращалась в мост. Слышно было, как бьются волны о прибрежные скалы, глухо и монотонно; и веяло морскими ароматами, которые не спутать ни с чем в мире: йодом, вялеными на солнце водорослями, рыбой, гниющими мидиями, чистотой и свободой. А ещё – бесконечностью, простором, какого не встретить на суше, а только в небе или в океане.

Стало прохладнее, и Вилина плотней запахнула куртку.

– Где мы, Дже? Мы что, ходили по кругу и вернулись в Эколу?

– Нет. Погоди, как нам объясняли в школе? – Джереми прикрыл глаза, чтобы легче было вспоминать, и процитировал. – Полуостров, на котором расположена Экола, имеет форму кувшина, который узким горлышком соединён с материком. Как-то так. Если это правда, то мы почти у цели. На этом самом горлышке, в двух шагах от материка.

– Наконец-то! – обрадовалась Вилина. – Наверное, теперь и до города недалеко? А знаешь, я почему-то очень смутно помню школьную программу. Учителей, названия предметов... а что по ним проходили, понятия не имею. Хотя была отличницей. И лет не много прошло, а пытаюсь вспомнить и не могу. Странно, правда?

"Конечно, ей двадцать один год, значит, она не училась в Эколе! – догадался Джереми. – Фальшивая память – поверхностна".

– Вилина, – произнес он, чувствуя себя неожиданно взрослым и умным, прозревшим, который ведет за руку слепую. – Это не странно, нет. Я тебе потом расскажу, в чём дело. Всё совсем не так, как ты думаешь.

– Какой ты загадочный и важный, Колючка... – она устало улыбнулась и, как раньше, кажется, целую вечность назад, легким движением взъерошила ему на затылке волосы – снова превращая в глупого мальчишку. – Да говори уже!

Но рассказать он не успел.

Тонкая перемычка суши выгибалась, не как горлышко кувшина – скорее, лебединой шеей. У Джереми язык прилип к небу, когда впереди, за поворотом дороги, жидкую ночную темень пересекла белая полоска шлагбаума.

Глава 23

Шлагбаум поднялся и Верхаен вздохнул с облегчением – наконец-то тяжёлая поездка позади.

Осталось загнать машину в гараж и прогуляться от рабочего городка до дома. Теплая южная ночь, цикады и мерный рокот океана – в любой точке Эколы слышно океан, совсем не так, как в Миннеаполисе.

В Миннеаполисе всё по-другому. Чёрт бы побрал этот Миннеаполис, вместе с Миленой и её слезами.

Она разбудила его телефонным звонком. Пришлось вылезать из постели, потревожив Софи, расспрашивать, что случилось, собираться, чертыхаясь, а после по пыльной степи выбираться на трассу и мчаться в аэропорт.

– Гельмут, я умираю, – всхлипывала жена, – не знаю, успеешь ли ты со мной попрощаться.

– Что случилось, расскажи внятно! С чего ты взяла, что умираешь?!

– Мне стало плохо, левая рука отнялась, в глазах поплыли круги, и я упала, – голос прервался.

– Милена, ты здесь? – не выдержал театральной паузы муж.

– Не кричи на меня... да, я здесь, мне трудно говорить.

– Прости. Ты остановилась на том, что упала.

– Да, в глазах потемнело, я упала. К счастью – на ковёр. А не где-нибудь в ванной комнате на мраморную плитку или угол джакузи.

– Но отчего ты решила, что умираешь?!

– Перестань на меня кричать, я прошу тебя.

– Хорошо, хорошо, я просто волнуюсь, ты же понимаешь.

– Беатрис как раз зашла узнать, что подавать на ужин. Она помогла мне подняться и дойти до кровати. Настаивала на вызове бригады скорой помощи, но ты же знаешь, как я ненавижу все эти больницы.

– Надо было звонить девять один один и не думать.

– Я позвонила на сотовый Вильяму, и он тут же приехал.

– Кто такой Вильям?

– Вильям Скотт, наш семейный доктор. Вот видишь, ты со своей работой скоро забудешь, как зовут родную жену, не только доктора.

– Милена, я тебя прошу. Давай оставим пикирования на потом. Что он тебе сказал?

– Он сказал, – захлебнулась слезами жена, – что у меня, скорей всего, случился микроинфаркт и в любую минуту, он может повториться, но... но исход... может быть...

– Тебя госпитализировали?

– Нет, я отказалась ехать в больницу. Я хочу умереть в родных стенах.

– Милена, твой пафос не уместен! Ты должна находиться в реанимации, под присмотром врачей!

– Каким же ты стал бездушным, – донеслось сквозь всхлипывания, и в ухо раздраженного мужа автоматной очередью разрядилась серия коротких гудков.

"Нет, это чёрт знает, что такое", – бормотал Верхаен, выныривая из стеклянных дверей аэропорта под крупные, сырые хлопья снега.

Он и забыл, что на свете существует зима городских улиц со слякотью под ногами и ледяным ветром, задувающим под замшевую парку.

К счастью, такси подъехало быстро, и даже удалось вздремнуть в теплом салоне под тихие ретро-напевы радиоприемника. В самолете Гельмут не сумел расслабиться. Все эти воздушные ямы, ощущение собственной беспомощности и зависимости от мастерства пилотов действовали ему на нервы.

Вдобавок, рядом с ним летела семья с шустрым розовощёким малышом, который уже научился говорить, а потому задавал миллион вопросов. Одновременно он желал попить, поесть, достать из маминой сумки любимую книжку и переключать каналы маленького телевизора, встроенного в спинку сиденья напротив.

Это было просто невыносимо. Никакого покоя! Нет, даже ради Софи он никогда не пойдёт на подобное. Все хорошо в своём возрасте.

Профессор вспомнил влажные карие глаза под плотной шторкой густых ресниц, маленький, чуть вздернутый носик и нежные розовые губы: "Я хочу от тебя ребенка, Гельмут".

Он тогда промолчал. Но в следующий раз скажет ей прямо – ему не нужно никаких детей. Она сама будет его малышкой, его маленькой девочкой. Её он и будет обожать и баловать, как собственное дитя.

Вот только что делать с Миленой?

Выбираясь из такси, он поймал за кончик промелькнувшую мысль: "А что, если и правда – инфаркт?".

Поёжился под налетевшим ветром и заторопился к ярко освещенным дверям особняка, в которых испуганно жалась домработница.

– Добрый день, мистер Верхаен. Как вы добрались?

– Устал, замерз и хочу есть, – коротко ответил он, сваливая в руки Беатрис сырую одежду и холодный кейс.

– Кристи приготовила чили-суп и мясную буханку.

– Нет, избавьте меня от бобов. И от мясного фарша заодно. Пусть придумает что-то... я бы поел пасту с альфредо и креветками. Сейчас поздороваюсь с женой и буду есть, – бросил он на ходу, поднимаясь мимо фамильных портретов на второй этаж.

Мягкий ковёр гасил звуки шагов, поэтому сочный, грудной голос жены разносился по холлу еще отчетливей – очевидно, она с кем-то говорила по телефону в своей спальне.

Гельмут открыл дверь и слегка удивился. Милена не выглядела умирающей.

Да, она лежала на высоко взбитых подушках, но на лице её играла оживлённая улыбка, голос был бодрым и крепким, а на коленях, поверх тонкого покрывала блестели глянцем легкомысленные журналы.

– Я тебе перезвоню, – ещё улыбась по инерции, бросила она в трубку и тут же скорбно опустила уголки губ, обессиленно падая на подушки, – ах, Гельмут, дорогой, ты приехал!

– Тебе полегчало? – иронично осведомился он, подходя ближе и склоняясь для вежливого поцелуя.

– Да, чуточку легче, – проворковала страдалица, – всё благодаря Вильяму. Он вовремя прописал мне покой, обколол меня уколами, – рыхлые напудренные щечки порозовели, – я чувствую себя лучше. И ты приехал – теперь я точно знаю, что всё будет хорошо!

Она пересела повыше и протянула к нему голые полные руки, призывая к объятиям.

Гельмут сухо поцеловал увядшую ладонь и сел на краешек кровати:

– Ну что ж, я рад, что твои волнения оказались напрасными, и я только зря потратил время и деньги на дорогу.

– Гельмут, что ты говоришь? – в голубых глазах плеснуло изумление. – Ты считаешь, мне лучше было умереть, чтобы твоя поездка не оказалась напрасной?

– Не надо переворачивать мои слова, Милена. Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Ты сорвала меня с проекта, разыграв умирающую, не подумав ни обо мне, ни о людях, которые за мной стоят. Это очень эгоистично, дорогая моя.

– Просто ты больше меня не любишь, – губы задрожали, а под накрашенными ресницами заблестели слезы. – У тебя кто-то есть?

– У меня есть работа, за которую я получаю хорошие деньги и за которую несу ответственность.

– Но после смерти папы осталось столько денег, что можно забыть про работу, – горячо откликнулась жена и схватила его за руки, выпрямившись так резко, что он не успел отодвинуться. – Гельмут, Гельмут, я так по тебе соскучилась! – она привалилась к нему большой мягкой грудью и прижалась к лицу пропахшей духами и косметикой щекой. – Пожалуйста, – шептала она, прижимаясь все плотнее, – оставь эту возню. Ради меня, прошу!

– Я не могу бросить начатое, ты же знаешь, – пробормотал он, задыхаясь от парфюма и внезапно нахлынувшей ненависти. – Давай поговорим об этом позже, когда я закончу проект.

Он сделал попытку расцепить её объятия, но она не отпускала. Тянулась к нему губами в жирной помаде, стекающей в мелкие морщинки. Её тяжелое дыхание и видимое возбуждение вызвало в нем желание бежать обратно, хотя бы и без пасты с альфредо. Лишь бы не видеть дряблого белого тела и не вдыхать тяжёлый запах духов вперемешку с дезодорантом и лаком для волос. Лишь бы не чувствовать под этим наслоением её собственного, еле уловимого запаха, ставшего не просто неприятным, а совершенно не переносимым.

Он живо вспомнил смуглые плотные грудки Софи, нежный аромат юности, гладкий, шелковистый животик и худенькие, но рельефно очерченные ноги с маленькими, детскими ступнями и перламутровыми ноготочками.

– Милена, пожалуйста, я умираю от голода!

Он, наконец, вырвался и, не глядя, чмокнул жену в лоб, но попал губами в прядь липких от лака волос, отчего к горлу подкатила тошнота.

– Я уже заказал Кристи пасту, – он заторопился к дверям. – Ты же знаешь, что она хороша, только пока горячая. К тому же альфредо впитывается так быстро.

– Я сейчас спущусь, только накину что-нибудь, – обиженно отозвалась Милена, выбираясь из кровати в прозрачном пеньюаре на голое тело. Гельмут опустил глаза и вышел.

За ланчем жена сидела с ним рядом, тянула крохотными глотками белое вино и заедала его фаршированными оливками.

– Может быть, сходим вечером в кино? – примирительно спросила она. – Я давно ничего не смотрела на большом экране.

– Нет, у меня рейс, – сухо бросил он, цепляя вилкой розовое колечко креветки, – я поем и сразу выезжаю.

Он бросил взгляд на часы и крикнул:

– Беатрис, вызови мне такси на час тридцать!

– Сию минуту, – как всегда – испуганно отозвалась домработница, возникшая из глубин особняка.

– Убегаешь? – захмелевшая Милена язвительно усмехнулась. – Ну что же, беги, дорогой. Посмотрим, как далеко ты сумеешь убежать. Я оставлю тебя голым, таким, каким ты ко мне и пришёл. И не надейся, что дети тебя поддержат! Они встанут на мою сторону, не сомневайся! Я регулярно созваниваюсь и с Марти, и с Джонатаном, и они очень неодобрительно относятся к тому, что ты так надолго бросаешь их мать в одиночестве!

– Ну, знаешь, это уже слишком.

Гельмут отодвинул наполовину опустошенную тарелку и поднялся из-за стола:

– Беатрис!

– Да, мистер Верхаен!

– Пусть выезжают немедленно, я буду ждать за воротами.

– Секундочку, мистер Верхаен.

– Беги, беги. Вот она – человеческая благодарность. Лучшие годы, отданные браку, ничего не значат в наше время. Любовь и верность – ничего не значат! – неслось ему вслед, цеплялось, раздражало и злило.

Он не стал вступать в беседу с женой. Бежал, торопливо набросив парку и подхватив кейс из рук оторопевшей Беатрис.

Потом трясся на холоде, боязливо оглядываясь на кованые ворота. Но Милена не бросилась за ним следом, как он того опасался.

Вместо этого она стала настойчиво набирать его номер, и после серии звонков Гельмут отключил телефон.

На обратном пути он уже не замечал ни воздушных ям, ни попутчиков.

Эта поездка оказалась для него переломной. Если раньше он просто не задумывался о том, как они будут жить с Миленой после его возвращения, то теперь не сомневался – никакой совместной жизни у них не будет.

Он просто физически не может и не хочет ложиться с женой в одну постель, а уж о том, чтобы заниматься с ней любовью не может быть и речи.

Да, она будет сражаться как львица за каждый пенни, она настроит против него сыновей и всю уважаемую публику.

Как это все-таки позорно – переехать из двухэтажного особняка папаши Макларена...

Кстати – куда? Куда переехать?

Нет, надо подумать. Надо хорошенько всё продумать, пользуясь длительной командировкой и выйти из этой битвы с минимальными потерями. Черт с ним, с папашиным особняком, он всё равно ему не достанется при любом раскладе. Но нервы, но здоровье!

Тратить их на Милену?! Да они ему самому пригодятся. В конце концов, ему уже не восемнадцать, чтобы так бездумно расходовать оставшиеся ресурсы.

Гельмут представил, с каким презрением и ненавистью сыновья встретят его маленькую любовницу – незатейливую и бесхитростную дочь тропиков и океана.

"Нет, надо всё продумать. Хорошенько продумать" – повторял он снова и снова.

Запорошенной пылью джип остался остывать в гараже, а Верхаен устало двинулся к дому. Как же приятно вдыхать свежесть тёплой южной ночи после ледяной вьюги Миннеаполиса! Сейчас он примет ванну, забьёт воспоминания о Милене крепким коньяком и уснет мертвецким сном. А завтра увидит свою малышку.

– Гельмут!

От темных кустов гибискуса отделилась едва заметная в лунном свете тень.

– Софи!

Он подхватил в объятия хрупкую фигурку, и накатившая волна нежности смыла усталость, будто её и не было.

– Откуда ты знала, что я вернусь сегодня ночью? – радовался он, как мальчишка, затаскивая любимую в тёмную прихожую и осыпая хищными поцелуями.

– Я знала! Знала, что ты не оставишь меня надолго! – счастливо смеялась она, прижимаясь к нему горячим телом, отчего кровь его вскипала так, как не вскипала даже в далекой, полузабытой молодости.

Он взял её прямо в коридоре, на лестничных ступеньках, не включая света, довольствуясь одними лишь тактильными ощущениями и запахами.

Потом они вдвоем тонули в горячих пузырях джакузи, попивая ледяное шампанское. Софи ловко склёвывала клубнику с позолоченного блюда и пыталась не глядя, через плечо кормить ею разомлевшего профессора.

– Не надо, малышка. Ешь сама. Папочка не любит сладкого.

– Вот как? Значит, ты – мой папочка? – она смеялась, запрокидывая голову назад, ему на грудь, и от мокрых прядей Гельмуту становилось щекотно.

– Да, именно так. Папочка. И ты, малышка, должна меня слушаться. А я за это дам тебе всё, чего ты только пожелаешь.

– Я не знаю, чего желать, – пожала она плечами и отправила очередную ягоду в рот. – У меня всё есть. Ты разве забыл – мы вносим вклад в дело мира и гармонии, а за это имеем все блага, не отвлекаясь на изнурительный труд.

– Так тебе здесь нравится? Ты бы не хотела отсюда уехать?

– Куда? – она шумно развернулась на стовосемьдесят градусов и уставилась на него с любопытством, расплываясь в улыбке.

– Куда-нибудь. Я ещё не решил. Куда-то, где нас никто не знает, где нам не нужно будет прятаться.

– О, Гельмут! Это было бы тааак здорово! Я всегда... то есть я хотела сказать, я даже написала в опроснике, что через пять лет вижу себя замужем. У меня двое детей – мальчик и девочка. И прекрасный любящий муж!

– О нет, Софи. Пожалуйста! Давай без детей. Я буду твоим папочкой, ты будешь моей малышкой. Только представь, как нам будет весело вдвоём. Зачем нам нужны дети? Они не спят ночами, у них болят животы, им надо менять памперсы. С ними столько забот. А что случится с твоим прекрасным телом, ты подумала?

Он отставил в сторону бокал с шампанским, подался вперед и нежно взял в ладони маленькую грудь.

– А, вот ещё – в опроснике был вопрос, – не унималась Софи, – "что делает тебя счастливым"? Мне кажется, меня бы сделал счастливой кабриолет...

– О каком опроснике ты всё толкуешь, любовь моя? – недоуменно воззрился на неё профессор. Я не одобрял никаких опросников.

– Да это мальчишки их раздавали. Хайли, если говорить точнее.

– Хайли? Друг этого проблемного Джереми? – по лицу Верхаена пробежала быстрая тень. – Что тут, вообще, происходит под носом у лопоухого Фреттхена? – спросил он скорее сам себя, нежели свою простодушную подружку.

– Я не знаю, – честно ответила она. – Все, что я знаю, это то, что я хочу спать! И ребёнка! От тебя, Гельмут. И кабриолет!

– Ты очаровательна, Софи. Пойдём, я уложу тебя в кроватку.