Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Глава 16

Прилив наступал, милосердно подбирая с гальки рыбёшку – еще живую, схоронившуюся в мелких лужицах. Подобрал и забытую кем-то из ребят майку. Скомкал беззащитную тряпочку, намочил солёной пеной... Боб вскочил, собираясь её спасти, но не успел. Хайли равнодушно махнул рукой. Мол, не парься.

Океан шипел и, точно насмехаясь, изредка выплёвывал на берег дощечки. У Джереми при взгляде на них сжималось сердце. Возможно, это были не те самые обломки – мало ли какой мусор носится по волнам – но его всякий раз охватывало горько-сентиментальное чувство. В то же время он понимал, что, как из ломаных фрагментов не склеить обратно лодку, так не сложить по кусочкам разбитое в щепки доверие.

– Это была самая жуткая медитация в моей жизни, – проговорил он медленно и вздрогнул. От воды словно потянуло холодом, хотя день стоял знойный, и от камней поднимался жар. – Знаете, парни, я только теперь понял, как это опасно...

– Медитировать? – недоверчиво переспросил Хайли. – Да ну, брось. Ничего опасного в этом нет. А ты, Дже, часом не того...? Умом не тронулся? Радуга в клетке, искусственная память... Все девчонки, наверняка, вязали кукол и делали им глаза из пуговиц. И Болонка, и Вилина, и мало ли кто ещё. А пацаны играли на пляже, искали красивые камешки. Что тут такого? Нет, ты точно не в себе. Может, тебе в амбулаторию сходить? Провериться?

– Да иди ты... сам проверяйся. Языки он вспоминает... иностранные.... Тоже мне, вундеркинд нашёлся!

– Парни, ну, ладно, а? – Боб не любил ссор и перебранок. – Было бы из-за чего ругаться!

– Ну как ты не понимаешь, Хайли! – Джереми снова пошёл в атаку. – Дело не в играх, и не в куклах, и не в радуге, и не в Рамоне, который строил Эколу три года назад – а во всем сразу. Вот и языки эти – нельзя вспомнить то, чего никогда не знал! Слишком много всего непонятного наверчено, такого, что не спишешь на простое совпадение. Но главное, нам внушают, что мы здесь родились, а я помню другое – кусочки жизни вне Эколы. Помню, как меня топили в ванне, и как спал на улице, под дождем, и женщину с седыми волосами.

– Работницу?

– Нет. Таких, как она, здесь нет и быть не могло...

Он и сам толком не понимал, что было не так с той женщиной, но чувствовал, что она – единственная. Отдельная. Страшная и в то же время родная. Она и Экола словно представляли собой две параллельные вселенные, которым никогда – и в самых дерзких мечтах – не пересечься, потому что они взаимно исключают друг друга. Вот как это ощущалось.

Хайли задумчиво хмурился и, выбирая с пляжа плоские камешки, кидал их навстречу волнам.

– Дже, а может, ты, и правда, родился не в Эколе, как все, а где-то ещё? Может, ты сюда маленьким попал? Тогда все сходится.

– Ничего не сходится, – угрюмо возразил Джереми. – Если бы всё было так, как ты говоришь, Хорёк бы так мне и сказал. А раз он наврал, значит, ему есть, что скрывать.

– Да что ему скрывать? Не обижайся, дружище, но это паранойя. Ты со стороны сам себя послушай, это же бред какой-то!

Боб неожиданно воодушевился:

– Ничего не бред! Я тоже всякое такое помню.

– Что?

Джереми и Хайли – оба повернулись к нему. Торопыга напыжился, как павлин, довольный произведённым эффектом.

– Ну... это... как... такое всякое...

– Сказал "А", говори "Б"! – прикрикнул на него Хайли. – Не тяни резину!

– Это... помню – меня рвало сильно... – Боб слегка стушевался. Если он что-то и помнил, то рассказать не умел. Картины прошлого, бледные и нечеткие, как лунные тени, нелегко было извлечь на свет, а извлеченные, они теряли смысл и рассыпались в труху. Такие же аморфные и неуловимые, как решения задачек по математике. – Прямо выворачивало. В какой-то машине.

– В машине? – обалдело переспросил Джереми, – какие тут машины, на полуострове? Ну, хотя, неотложка же есть. Рамона на неотложке увозили.

– Нет, – замотал круглой, ушастой головой Торопыга. – Нет!

– Что, нет? Говори ты яснее! – скривился Хайли и, размахнувшись, зашвырнул камень далеко в океан.

– Это не здесь было.

– А где? – в два голоса спросили приятели.

– Не знаю где. Потом меня на носилках везли – быстро-быстро. И снег на лицо падал. А потом коридоры, коридоры и народу полно.

– Если снег, то точно – не здесь. Если тебе не приснилось, конечно.

– Ну, вы, парни, даёте. Оба! – Хайли покрутил пальцем у виска.

– Может, и приснилось, – пожал плечами Боб. – Значит, меня во сне так рвало. Прямо кишки наружу вот-вот полезут...

– Ладно, – махнул рукой Хайли, – допустим, я вам поверил. И что дальше? Что мы будем со всем этим делать?

– А ты бы что хотел? – пожал плечами Джереми. – Плюнуть и жить, как раньше? Мол, сыты и крыша над головой есть, а больше ничего и не надо? Пусть делают с нами, что угодно? Кто мы, их рабы? Игрушки? Подопытные кролики? Нам показывают мир в каком-то диком, усечённом виде... я хочу знать правду, какой бы она ни была!

– Да погоди ты, – буркнул Хайли. – Не тарахти. Дай мозгами раскинуть.

Он растянулся на гальке, сунув под голову мятую кепку, и закрыл глаза, крепкий и гладкий, как полированная скульптура из черного дерева. Солнце окутало его золотым жаром, океан подступил чуть ли не к самым ступням, грозя унести с собой пляжные тапочки. Если бы не плотно сдвинутые брови, не тонкая вертикальная черточка между ними – рельефная, как засечка на коре, и не пухлые губы, страдальчески изогнутые, можно было решить, что он спит или слушает музыку.

– Глянь, – Боб толкнул Джереми локтем в бок, – Хайли загорает!

– Да ну тебя... не мешай! Видишь – человек думает.

Где-то далеко, как будто в другом мире, вещал репродуктор, и доносившиеся из него строчки вплетались в рокот океана. Казалось, что не местное радио Эколы, а волны пели:

"Мы вкладываем душу

в скульптуру, в песню,

в рисунок, в танец,

но что же делать,

когда душа -

мелка, как лужа"

"Да, это так! – говорил себе Джереми. – Кто бы ни сочинил эту чепуху, он прав. До дна вычерпали память, душу... Осталось что-то мелкое, как лужица на песке. Ведь что такое, по сути, человек? Это его воспоминания. Личность на девяносто процентов состоит из воспоминаний. Кто это сказал? Не важно... Значит, нас лишили самого главного – права быть собой. Кормят, поят, посадили в золотую клетку. Говорят, что мы нужны. Наверное, так и есть, иначе – зачем это всё? Быть кому-то нужным, разве это не счастье? Нет, если платить такой ценой..."

"А вдруг я заблуждаюсь? – подумал он, внезапно устыдившись. – Может, правы ребята, нафантазировал, раздул из мыльного пузыря целую гору. Сам себя напугал. Камешки-сердечки, куклы, радуга, сны... какая ерунда! Почему они должны что-то значить? Нет, они совсем не обязаны что-то значить... И все-таки... и все-таки..."

"Мы, "райские птички", кто же мы такие?"

Лежащий на спине Хайли вдруг провёл рукой по лицу, смахивая с него жар, точно паутину, и резко сел. Вид у него был смешной и сонный, как у вспугнутой совы.

– Ну, вот что, парни, – он смотрел на друзей в упор, маленькими, булавочными зрачками – но Джереми знал, что видит он сейчас плохо, после яркого прямого света все расплывается в глазах. – Сначала нужно проверить догадку Дже. Он ведь может ошибаться, правильно? И когда у нас будут факты, – Хайли растопырил пальцы, точно факты были кольцами, украшавшими его руку, – тогда и решим, что делать.

– Логично, – кивнул Джереми. – А как проверить? Мы же не станем подходить ко всем подряд и расспрашивать о детстве? Это будет странно.

– Нет, конечно. Устроим письменный опрос – вроде как школьный проект, с анкетами, со всем...

– Ты с ума сошел! – Джереми покачал головой. – А что нам Хорёк скажет? У него под носом такое не провернуть, особенно, если он, и правда, что-то скрывает.

– Хорёк? – Хайли задумался. – А что Хорёк? Мужик он, конечно, дотошный, каждой дырке затычка, но за всем не уследит. Я сделаю вид, что сочиняю роман.

– Роман? Ты?!

– Иллюстрированный. Я ведь рисую. Ну, пусть не роман. Повесть, рассказ... Да просто комикс. "Экола в картинках", а? Какая разница. Творчеству в Эколе всегда зеленый свет, а нам главное – собрать материал. Значит, парни, делаем так... – он воодушевился, – до Хорькова компьютера нам не добраться, в библиотеку тоже не сунешься – сразу просекут. Там вечно дежурный учитель бродит, и нос во всё суёт. Так что я набросаю от руки анкету, мы её отксерим в учительской, а потом я буду ходить по классам...

– Твои каракули сам чёрт не разберёт, – остановил его Джереми, – тем более, после ксерокса. Да и мои, по правде говоря, тоже... Может, кого из девчонок попросим?

– Зачем нам девчонок просить, когда... – начал Хайли.

– Я напишу! – перебил его Боб. – У меня самый красивый почерк во всей школе!

– Ох, да, я и забыл! Прости, дружище! – улыбнулся виновато Джерерми.

– Да ничего, бывает, – великодушно похлопал его по плечу Торопыга.

Боб-недоумок, Боб, не способный освоить правописание даже самых легких слов, обладал тем не менее редким талантом каллиграфа. Как истинный мастер своего дела, он тщательно выбирал инструменты. Не признавал ни перьевых, ни шариковых, ни гелевых ручек – работал исключительно мягким карандашом, заточенным особым образом. Точил сам, иногда по нескольку часов, свесив язык и пачкая все вокруг графитовой пылью. Простые карандаши он гранил, как алмазы, и большинство из них в результате превращались в крохотные пеньки – зато такие, как надо. Буквы из-под их грифелей выходили чёткие, круглые, законченные, как бывают законченными абзац или поэтическая строфа. Такие, что после каждой хотелось поставить точку. Полные неизмеримо глубокого – хотя и скрытого от праздных читателей – смысла. Самодостаточные. Полные собственного достоинства.

В тот же вечер друзья собрались в комнате Хайли и Боба. Между собой и градусником поставили вешалку, на обоих рожках которой растянули влажные футболки – пусть Хорек думает, что бельё сушится.

– На случай, если эта штука может подглядывать и подслушивать, – сказал Джереми, и Хайли с Бобом согласно ухмыльнулись.

Разговаривали вполголоса, как заговорщики, сидя на кровати – голова к голове. Для отвода глаз анкету решили сделать длинной и бестолковой. Наперебой предлагали вопросы, связанные и не связанные с Эколой, бессмысленные, с подковыркой и без, глупые и философские.

"Какой из школьных предметов дается тебе особенно легко?"

"Кто твой любимый учитель?"

"С кем из ребят ты хотел бы дружить?"

"Как бы ты определил свое жизненное предназначение?"

"Что бы ты хотел изменить в детском городке?"

"Каким ты видишь себя через пять лет?"

"Каким ты был год назад?"

"Чем ты обычно занимаешься в свободное время?"

"Что для тебя дружба?"

"Что для тебя искусство?"

"Что для тебя Экола?"

"Ты любишь рисовать?"

"Какой твой любимый цвет?"

"Что делает тебя счастливым?"

И так далее, и тому подобное... Три мелко исписанных тетрадных листа. И неприметно, в середине – то, ради чего затевался опрос:

"Что ты помнишь из детства?"

"В какие игры ты любил играть, когда был маленьким?"

– Ну вот, – Хайли расправил черновик и отдал его Бобу. – Переписывай. Только оставляй место для ответов, а если что-то не понятно, спроси меня или Дже. Что б до завтра было готово.

– Сделаю, ага, – просиял Боб.

Он, не торопясь и обстоятельно, разложил перед собой на стуле карандаши, готовый приступить к заточке.

Джереми хлопнул Хайли по плечу.

– Удачи тебе завтра, друг! Я бы тебя подстраховал, но... нельзя мне в школу.

– Нет уж, если Хорёк увидит тебя с анкетами, он сразу въедет, что что-то тут не чисто. А меня никто не заподозрит. Я сделаю такое счастливое лицо, что Хорёк сомлеет от восторга.

– И я, – поддакнул Боб и немедленно это лицо и скроил – такое глупое, что оба его приятеля не смогли удержаться от смеха.

– Короче, рассчитываю на вас, – сказал, улыбаясь, Джереми.

– Да все будет, как надо. Не дрейфь, – заверил Хайли, пожимая ему руку на прощанье.

И оказался прав – всё прошло, как по маслу. Молодой учитель живописи Хендрик Рой недолюбливал единственного в классе темнокожего ученика – и, пытаясь скрыть эту некорректную антипатию, частенько позволял ему больше, чем другим. Он с напускным интересом выслушал Хайли, взглянул на пару эскизов, на которых герои будущего комикса толпились на школьном дворе, играли в мяч или сидели в медитативных позах – и самолично отксерил и вручил ребятам каллиграфические художества Боба.

– А можно мне раздать анкету в других классах? – спросил Хайли.

– Конечно, иди. Чем больше материала – тем лучше. Молодец, отличная задумка, – похвалил Хендрик Рой и, слащаво улыбаясь, расписался в обходном листе проекта.

Остальное уже было делом техники – Боб стоял в коридоре, отслеживая возможное появление Хорька, а Хайли раздавал анкеты. А после занятий они таким же путём эти анкеты собрали.

Осталось дождаться Джереми, а потом, занавесив градусник старой майкой, посчитать результат. И что потом? А ну как повернётся тяжелый маховик, и жернова закрутятся, и пойдут перемалывать всё подряд, и дурное, и хорошее, и правое, и неправое, и ничто не останется таким, как прежде.

Хайли мялся, перекладывал из руки в руку папку с анкетами, скрученную в рулон, и медлил перед входом в детский корпус.

А может, просто взять и выкинуть опросники, и сказать друзьям, что ничего не получилось? Разве плохо им живется в Эколе? Разве они, все вместе, не делают общее дело? Зачем что-то менять?

Он стоял под двумя фонарями – маленьким и большим. Большой – уличный – сиял ровно и сильно, монохромным оранжевым светом, в котором и плитка под ногами, и трава, и голубая тенниска Хайли, и его пальцы выглядели мёртвенно-серыми. Этот яркий, уверенный в себе фонарь, казалось, похищал краски у окружающих предметов. Маленький горел у подъезда – слабой, теплой белизной. Он трепетал и жался, как пламя свечи на ветру, способный рассеять тьму, но не вездесущий оранжевый свет.

Раздумья вдруг оттеснила мысль, куда менее насущная. Хайли задумался – какое значение имеет маленький фонарь в свете большого? Сиротливый, жалкий в своей бесполезности – если бы он погас, никто бы, наверное, и не заметил. Что мог он привнести в мир? Но вокруг молочно-белого плафона вилось облачко мошкары и одинокая бабочка стучала мохнатыми крыльями в стекло. Он был им нужен, маленький фонарь. Они его любили.

Глава 17

«Это просто безобразие!»

Привычка круглыми сутками следить за эмоциональными показателями воспитанников вышла Фреттхену боком. Очередное сновидение спугнул сигнал айфона. На экране угрожающе расплывалось красное пятно – кривая душевного состояния Хайли Фэррела сползла за нулевую отметку и достигла критической точки.

"Нет, это никуда не годится!"

Психолог нашарил в потёмках халат и, плотно в него закутавшись, двинулся на кухню. Всё равно уснуть уже не получится – так хоть побаловать себя ранним завтраком.

"Уморят они меня, ей богу – уморят", – причитал Фреттхен, осторожно спускаясь по невидимым ступенькам.

Щёлкнул выключатель, Хорёк заморгал, повёл острым носом, словно оправдывая свою кличку, и, шаркая разношенными кожаными шлепанцами, направился к холодильнику.

"Та-а-ак, что тут у нас?"

Кто-то способен бесконечно любоваться на огонь, кто-то – на воду, а Марк Фреттхен – на содержимое своего любимца шарпа. В белоснежных чертогах покоились упаковки с сырами твердыми и мягкими, с плесенью и без, с чесноком, халапино, ягодами и фруктами. Их теснили плотные сосиски, розовая ветчина и нежный окорок под копчёной корочкой. Соленья и маринады, джемы, молоко и сливки, фрукты и овощи – чего только не скрывалось за волшебной дверцей.

"Идите ко мне, мои хорошие", – ласково, словно цыплятам, прошептал он крупным, отборным яйцам. Осторожно снял с полки прозрачную ячейку и водрузил её на гранитную столешницу.

Не прошло и получаса, как на сковороде зашипели волнистые лепестки бекона, в миске пышной пеной вздыбился омлет, а по деревянной дощечке бойко застучал нож, превращая крепкие шампиньоны и ароматный перец в аккуратные ломтики. Тостер выстрелил поджаристыми кусочками хлеба – они тут же покрылись тающим чесночным маслом. В широкую глиняную кружку с черным кофе полились густые сливки. Хорёк неторопливо потягивал напиток, тая от блаженства и предвкушая ранний пир.

Однако не успел он проглотить кусок истекающего сыром омлета, как в кармане халата снова раздался тревожный сигнал айфона.

"Ну что ещё!" – драматически застонал Фреттхен, с сожалением выпуская из рук вилку и вытаскивая на свет божий экран с оповещением. – "Хатчинсоны? Опять?! Что им не живётся? Не понимаю! Молодые, здоровые, красивые – особенно Вилина красивая, да. Ну что ещё надо этому верзиле Роберту?"

Тираду свою он – за неимением других слушателей – обратил к петуху-солонке и курочке-перечнице. Тараща глаза-бусины и растопырив расписные крылышки, фарфоровая парочка послушно внимала хозяину.

"Такая девушка! – сетовал Хорёк, – скромная, тихая, нежная – мечта любого мужчины! Фигура как у модели! Глаза как у ребёнка! Улыбка как у Моны Лизы! Джереми и тот понимает... Джереми..."

Вилка звякнула о пустую тарелку, за ней отправилась скомканная салфетка, Хорёк же, бурча себе под нос, засеменил к единственному своему утешителю – холодильнику. На этот раз из ледяных глубин появилась коробка апельсинового сока. С хрустальным звоном посыпались в высокий стакан кусочки льда, их закрутило в оранжевом водовороте, и Фреттхен, делая маленькие, неторопливые глоточки, продолжил свой монолог.

"Вроде бы не плохой парень, но до чего проблемный. Мало того, что сам вечно ищет неприятностей, так еще и распространяет повсюду негатив. Всякий, кто входит с ним в контакт, теряет удовольствие от жизни".

Допив сок, Хорёк принялся ворошить морозильник.

"Вот и результат – два оповещения за ночь! Нет, это никуда не годится"

Раскопки увенчались успехом. Жёлтые глаза под рыжими ресницами вспыхнули от удовольствия при взгляде на добычу – пластиковое ведёрко с мороженым.

"Французская ваниль", – мурлыкнул психолог и, вооружившись ложкой, отправился в кабинет.

Небольшая квадратная комната, выкрашенная в нейтральный бежевый цвет, находилась на втором этаже, рядом со спальней. Скромная обстановка состояла из легкого компьютерного столика на алюминиевых ножках, промятого кожаного кресла и пары металлических шкафов, похожих на сейфы. Окна прикрыты пластиковыми жалюзи. В углу одноногим, худым журавлем вытянулся напольный светильник.

Среди этого минимализма солидно выделялся огромный плоский экран монитора. Привычно водрузив на стол ведёрко, Хорек набрал полный рот мороженого и включил компьютер. Под мелодичный перезвон явилось множество иконок, и по ним бойко запрыгал курсор. Разноцветным потоком, сменяя друг друга, стремительно разворачивались графики. Зелёные кривые уверенно ползли вверх и, достигая максимальной отметки, вспыхивали сакральным фиолетовым. Те, что сползали к нулю – желтели на глазах. А были и такие, что опускались в минус, наливаясь оранжевым, угрожая зардеть в любую минуту. Пару раз мелькнули красные точки, на них Фреттхен останавливался подольше, сводя к переносице кустики бровей и страдальчески шевеля губами.

Сверяясь с айфоном, он перелистал графики и свернул окна. Сунул в рот очередную порцию французской ванили и, повозив мышкой, вытащил на экран сразу несколько картинок. Полутёмные столовые, классы и кабинеты. Пустынные коридоры с приглушенным освещением. Спальные корпуса.

Психолог безмятежно разглядывал спящих – все тихо, спокойно, вот и хорошо. А то бывает, воспитанники устраивают бои подушками. Или, что ещё хуже, забираются в кровать по двое, а то и по трое, шепчутся и хихикают. Не говоря уже о недопустимости подобного с точки зрения гигиены и морали, это ведёт к потере формы. Утром, на медитации клюют носом, а то и вовсе засыпают – невозможно работать. Заметив нарушителей, Фреттхен тут же звонил дежурному воспитателю, и тот наводил порядок.

Заглянул Хорёк и в городок семейных. Смутные очертания спящих парочек, свившихся в объятиях, убаюкали не хуже валерьянки. Психолог размяк, раззевался. В спальне Дэвидсонов он заметил характерные движения под еле различимым в полумраке одеялом. "Молодежь!" – снисходительно улыбнулся психолог. Сам он себя к "молодежи" не причислял даже в юности. Бывают такие люди – сразу рождаются спокойными, мудрыми старичками. Таков и был Марк Фреттхен. Стоически-созерцательно относился к перипетиям судьбы с самого раннего детства.

Мать подолгу оставляла его одного, уходя по тропинке за серый забор, который только и можно было видеть из грязного окна без занавесок. Маленький Марк рано научился добывать крошки хлеба из пустой хлебницы, взбираясь с табуретки на столешницу. Сутки напролет жевал сухую вермишель, запивая водой из-под крана, и долго просиживал на подоконнике, высматривая знакомую худую фигуру с растрепанной копной соломенных волос.

Однажды вместо матери пришли чужие люди и забрали мальчика в другой мир – шумный, яркий и сытный. Хоровод лиц и рук ошеломил. Вскоре Марка усыновила пожилая пара – невысокий, кряжистый ремонтник, пропахший мазутом, и его дородная, краснощёкая жена – кассирша из супермаркета. Мама Дороти и папа Стивен научили приемного сына говорить, есть ложкой, чистить зубы и завязывать шнурки. А еще – стелить постель, молиться и усердно трудиться.

"Кошка в перчатках не изловит мыша", – любил повторять Стивен и добавлял – "не попотеешь – не поешь". Перчаток Марк отродясь не носил, зато потел усердно – на огороде и подворье дел хватало всем. После упорного физического труда чистая постель, пропахшая цветочной отдушкой, казалась волшебным облаком из сказки. Мальчик засыпал крепким сном без сновидений, непременно складывая руки поверх одеяла. Мама Дороти очень пристально за этим следила. Она же научила сына готовить.

Уютная кухня за кружевными занавесками, пропитанная не вонью застоявшегося помойного ведра, как это было у матери, а аппетитными парами из клокочущих кастрюлек и шипящих жиром сковородок, влекла Марка, как ничто другое на свете. В школе, среди факультативных предметов он выбрал кулинарию. Не только из любви к предмету, но из тайной симпатии к Джине Петерсон. Рослая, улыбчивая и неторопливая – она сильно отличалась от своих галдящих, суетливых подружек. Хорьку в ней нравилось всё – от толстой, золотистой косы до полноватых икр в белых гольфах. Надеждам его, тем не менее, не суждено было сбыться – ни Джина, ни другие девочки не признали в нем самца. Рыжий, худенький паренек с неправильным прикусом вызывал в лучшем случае сочувствие, а в худшем – насмешки. Их-то он и собрал, когда класс начал разбиваться на пары к выпускному вечеру.

– Пойдешь со мной на выпускной? – выдавил, краснея, на перемене.

– Я уже приглашена, – легко ответила Джина, улыбнулась и, привычно откинув косу за спину, направилась к стайке любопытных, глазастых подружек.

Фреттхен покраснел и на негнущихся ногах побрел прочь, горбясь от летящих в спину шуточек.

На выпускной вечер Марк пошёл с Полли Моул – такой же некрасивой, как он сам. Она робко улыбалась, пока они неуклюже танцевали, и даже пыталась завязать разговор. Возможно, прояви он интерес, у них мог бы случиться роман. Но тощая Полли с тяжелым подбородком, кривым носом и маленькими глазками не вызвала у павшего духом Хорька энтузиазма.

Он махнул рукой на любовь, а вместо этого голодным зверьком принялся грызть науки.

Пока его сверстники предавались веселью и разврату на частных вечеринках, в родительских спальнях и в салонах автомобилей, он учился, поддерживал волонтёрские движения и подрабатывал в Макдоналдсе.

Изначально, Фреттхен собирался посвятить жизнь поварскому искусству, но папа Стивен неожиданно воспротивился. Высшее образование было его заветной мечтой, которую он сам воплотить так и не сумел, и как всякий родитель, перенес на сына.

– Учитель, вот прекрасная профессия, – наставлял он Марка, с достоинством поглощая фасолевый суп и заедая его сырным сэндвичем. – Всегда в тепле, в чистоте и отпуск не две недели, а три месяца.

– И уважаемая профессия, вдобавок, – добавляла Дороти, подливая мужу густой, тёмной жижи, – если ты, сынок, станешь учителем, мы с отцом уж точно сможем тобой гордиться!

Преподавать Фреттхену не хотелось. Он неловко чувствовал себя при большом скоплении людей, и перспектива стоять перед классом внушала ему страх, поэтому на семейном совете было решено, что Марк выучится на школьного психолога. Платят хорошо, а работа легче учительской. По крайней мере, так казалось далёким от проблем образования Фреттхенам.

"Экола, Экола, родная страна, как воздух и солнце ты всем нам...", – фальшиво гнусавил себе под нос психолог, поглядывая на экран, и вдруг замолк, не закончив строчки засевшего в подкорке гимна.

На фоне полутёмных спален ярко совещенная картинка показалась особенно неуместной. Хорёк оцепенел, не в силах оторвать взгляда от обнаженного женского тела. Девушка лежала на боку, спиной к камере. В глаза бросилась белая полоска от трусиков на фоне медового загара. Худенькая спина в россыпи родинок, спутанная копна кудряшек... Засмотревшись на бесстыдницу, Фреттхен не сразу заметил пожилого мужчину, который, стоя на коленях, посасывал пальцы её ноги. Психолог с нарастающим отвращением наблюдал за попытками обхватить ртом сразу несколько пальцев, и вдруг развратник поднял пьяные от возбуждения глаза прямо на камеру.

Фреттхен залился краской стыда и погасил экран.

"Гельмут. Гельмут Верхаен! Кто бы мог подумать! Такой достойный господин..."

Он нервно вскочил со ставшего жарким кресла и заторопился в душевую.

"И ведь жена – красавица, – бормотал он, стоя под душем и машинально водя по телу скользким куском мыла, – фотографию её держит на столе".

Ему стало так обидно, будто профессор изменил не жене, а лично ему – Марку Фреттхену.

"Чему мы можем научить наших детей, каким ценностям, если у нас самих их нет и в помине" – горько сокрушался он, вытираясь жёстким полотенцем.

Даже душ не смыл омерзения. Хорёк кружил по залу, будто привязанный невидимой нитью к низкому столику, дивану и креслам. Хрустел пальцами, качал головой, пожимал расстроенно плечами и автоматически перебирал худыми ногами в разношенных шлепанцах, словно старая лошадь, покорно бредущая по знакомому маршруту.

За окном нежно разгоралось золотисто-розовое утро. Фреттхен нехотя остановил кружение и отправился в спальню.

"А кто, кстати, его любовница? – озадачено размышлял он вслух, сверля взглядом пустую стену и вслепую застегивая пуговицы на скучной, клетчатой рубашке. – Кого-то она мне напоминает... явно не из наших работниц, светлокожая и волосы светлые. Не связался же он с воспитанницей? Может, кто-то из преподавателей или воспитателей?".

Пристроившись у окна и наблюдая, как розовая дымка голубеет на глазах, он тянул из чашки остывший кофе и перебирал в памяти немногочисленный преподавательский состав Эколы. К тому моменту, когда чашка наполовину опустела, любопытство пересилило неловкость, и Хорёк на цыпочках отправился обратно в кабинет.

Осторожно подкравшись к компьютеру, словно опасаясь, что кто-то его увидит, он включил экран и обнаружил, что картинка сменилась.

На взбитых подушках, нисколько не смущаясь своей наготы, возлежала взлохмаченная, усталая Софи. С мечтательной улыбкой потягивала сигарету, стряхивая пепел прямо в бокал не то с белым вином, не то с шампанским.

"Ну, это уж слишком!" – громко зашипел психолог, будто он, и правда, мог решать, что слишком для его босса, а что нет.

И тут же замолчал, вздрогнув от телефонного звонка.

– Алло, – помертвев от страха, поспешил отозваться Фреттхен, даже не посмотрев, кто звонит.

– Доброе утро, Марк, – проскрипел профессор.

В ту же минуту Верхаен появился рядом с любовницей. Хорьку показалось, что тусклые, будто припорошенные пылью глаза смотрят прямо на него, пока рука в старческих пятнах перебирает спутанные кудри разомлевшей девушки.