Текст книги "Райские птички (СИ)"

Автор книги: Джон, Маверик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Глава 26

– Вот так, всё сломать, одним взмахом руки, не подумав, не зная, что к чему, не разобравшись... И это после всего хорошего, что мы для вас сделали. Неблагодарные поросята, вот вы кто, – спокойно сказал Гельмут Верхаен.

Но, как ни прекрасно профессор владел собой, одно веко у него дергалось, а старчески-пятнистые пальцы судорожно переплелись поверх закрытой картонной папки с надписью "Happy Birds".

По левую руку от него жался за столом Хорек, а вдоль стены выстроились – кто, мрачно кусая губы, кто с повинно склонённой головой, кто с глупой улыбкой, а кто и со слезами на глазах – Джереми, Хайли, Боб и Вилина.

– Правду говорят, – с нажимом произнес Верхаен, – не делай людям добра – не получишь зла. Вы, все четверо – великолепное этому подтверждение.

– Лабораторные крысы мы, а не поросята, – буркнул Джереми, не поднимая взгляда. – За что нам быть благодарными? За то, что превратили нас в марионеток... – он, хоть и смотрел по-прежнему в пол, заговорил дерзко, – ...украли память, осчастливили насильно, хотя мы об этом не просили?

– Что ты там бормочешь себе под нос? Давай, говори смелее. Теперь – можно. Маскарад окончен. Не просили, стало быть? Ты в этом уверен? Как ты можешь утверждать, что у вас украли память, когда ты не помнишь ни того, как именно с ней расстался, ни что это была за память? Ты хотя бы представляешь себе, от чего избавился?

Джереми неуверенно пожал плечами. Представлял ли он? Вряд ли. Смутные картинки теснились в подсознании, из снов проникали в явь. Черные и седые пряди, зажатые в его детском кулачке. Он – символически отделяющий боль от жизни, старость от молодости. Большая картонная коробка. Ванна, полная темной воды. Удушье и страх.

Что они означали, эти сценки из его прошлой жизни? Какую ценность имели?

В словах профессора звучала издёвка. Он-то знал, о чём забыл Джереми.

– А ты с ним согласен, так? – Верхаен повернулся к Хайли, который понуро стоял у стены, сунув, по привычке, руки в карманы. – Согласен с тем, что говорит этот глупец? Не ты ли, парень, три года назад ползал передо мной на коленях, умоляя избавить тебя от мучительных воспоминаний? Не помнишь? – его костлявый указательный палец, казалось, норовил вонзиться Хайли в грудь. – Конечно, ведь мы всё стерли. После того, как над тобой надругался отчим, ты дважды пытался покончить с собой. Первый раз – спрыгнул с балкона и сломал руку, а второй – хотел повеситься на отопительной трубе. Счастье, что она насквозь прогнила и обвалилась.

– Я... не помню, – помертвев лицом, прошептал Хайли.

В разговор вмешался Хорёк.

– Почти у каждого разума, друзья мои, внутри есть печальная запретная территория, которую личность, чтобы выжить, обносит высоким забором. Воспоминания о травме, которые невозможно ни переработать, ни интегрировать в собственную психику. Сознание изолирует их, делает недоступными, а мы только помогли этому процессу.

– Ты, – повернулся Верхаен к Джереми, – всё своё детство провёл рядом с матерью, больной шизофренией. Счастье, что остался жив, по твоим словам, она несколько раз пыталась от тебя избавиться. А когда её не стало – очутился на улице, жил подаянием. Когда тебя привезли в Эколу, ты весил двадцать пять килограммов, как восьмилетний мальчик. Помнишь, как играл на губной гармошке у здания торгового центра? Не отвечай, вопрос риторический.

Джереми скрипнул зубами – и зажмурился так крепко, что перед глазами вспыхнули разноцветные искры. В какую-то долю секунды ему показалось, что он помнит. Уличный шум, коробка на асфальте, яркие зеркала витрин... онемелые, кровоточащие губы... текущая мимо гладкая толпа людей. И над всем этим – лёгкая, лучистая, узнаваемая – порхала мелодия. Грусть и нежность, восторг и отчаяние переплелись в ней.

Еще через секунду он сморгнул видение, как слезу. Оно развеялось, словно дурман, словно ядовитый папиросный дым, оставив после себя тягостное недоумение и чувство бесприютности, обиды на весь мир – прекрасный для других, но жестокий к нему. Вот что ощущал тогда Джереми, вот от какой несправедливости укрылся три года назад в Эколе.

Захваченный не то воспоминаниями, не то игрой воображения, растерянный и смущённый, он отвлекся и прослушал то, что Гельмут Верхаен говорил Бобу.

– ...ты, жертва кибермоббинга! Помнишь, как над тобой измывались в чатах? Да-да, здесь ты не знаешь, что такое интернет, мы скрыли это от вас, а тогда он был для тебя пыткой. Посмешище всей школы... Ты помнишь, каково это, быть морально опущенным, боксёрской грушей, изгоем, которого пинают все, кому не лень. А как ты травился таблетками? Как тебя вытаскивали с того света?

Джереми искоса глянул на Боба – тот уже не улыбался, а опустив голову, кусал губы, и тяжело, с присвистом дышал.

– Я спас вас от кошмара, и вот что получил в награду. Чёрную неблагодарность! – горько сказал Верхаен. – Вот уж правда, леопарда не перекрасишь, а что сгнило – так и останется гнилым. Да, мы ошиблись. Нам следовало пригласить в проект не какую-то шваль, а парней и девушек из приличных семей. Вот так-то.

– А я? – слабым голосом спросила Вилина.

– Ах, да. Ты. А тебя, девочка, мы взяли из психиатрической больницы имени святой Терезы. Помнишь, сколько раз ты сходила с ума, с тех пор, как погибла твоя семья? Отца и мать, и маленькую сестренку разметало в клочья на твоих глазах, пока ты махала им из окна. Кстати, тех, кто подложил в машину взрывное устройство так и не нашли. Ты не могла забыть родных, правда? Не плачь, это так. Не потому ли ты до сих пор боишься любви, что знаешь: любимых отнимает смерть? А теперь этот идиот станет утверждать, что мы украли у тебя память? Мы подарили тебе забвение и душевное здоровье. Ладно. Не будем терять время. Проект больше не нуждается в ваших услугах, а это значит, что сегодня же вы – все четверо – покинете Эколу. Вы что-то хотели сказать, Марк?

Фреттхен вздрогнул, словно застигнутый врасплох, и решительно затряс головой.

– Нет-нет, вы очень хорошо все объяснили, Гельмут.

Он смотрел на понурых ребят с жалостью.

– Вы вернёте нам старую память? – робко спросил Джереми. От его дерзкого задора не осталось и следа. Но он не раскаивался, нет. Наоборот, у него отчего-то возникла уверенность, что исход всей истории был предрешён, и если сейчас разыграть её с чистого листа – она бы закончилась так же. Вилина не смогла бы полюбить Роберта. Он, Джереми, отверг бы своё фальшивое детство. Хайли сошелся бы с работниками и стащил у них ключ от радиоцентра. Чтобы сыграть спектакль по-новому, нужно написать другой сценарий – но кто взялся бы за такое?

– Старую? – удивился Верхаен. – Мы её стерли. Память – это не компьютерный файл, который можно стирать и восстанавливать. Скорее она похожа на магнитофонную ленту. При каждой новой записи прежняя утрачивается безвозвратно. Да и на что вам старые травмы? Начнёте жизнь заново. Эколу вам тоже придется забыть. Проект "Happy Birds" – секретный, и мы не можем допустить утечки информации. А сейчас – пойдёте с доктором Корком...

Словно холодом повеяло в приоткрытую дверь – не свежим океанским ветром, а затхлостью, земляным сырым ознобом – и в дверном проеме возникла сумрачная фигура. Джереми знал, что это и есть доктор Корк, но лица его не мог разобрать – оно тонуло в густой тени.

– ... Сюда вы уже не вернётесь. Так что – прощайте и счастливого пути. Таланты ваши останутся при вас. Употребите их с толком, и будем надеяться, что на этот раз вам повезёт больше.

– Хотя бы не разделяйте нас как группу, – попросил Хайли. Он вынул руки из карманов и Боб тут же сунул ему свою ладонь. Пухлые щеки Торопыги прочертили влажные дорожки слёз.

– Посмотрим.

– Пожалуйста, оставьте нас вместе!

Профессор взглянул на Вилину, судорожно вцепившуюся в плечо Джереми, и усмехнулся.

– Ну, вас-то мы одну не бросим.

Вслед за Корком они покидали комнату. Последним выходил Джереми, пропустив вперёд Вилину. На пороге он обернулся.

– Последний вопрос. Кто написал "Апрельский дождь"?

– Ты, – ответил Хорёк.

– Спасибо. Я так и думал.

Они шли, как на казнь, стараясь поглубже вбить в подсознание самое дорогое, то, что хотели бы сохранить. Вот только получится ли? Забвение подобно смерти. "Я", которое не помнит себя, это уже другое "я", другая личность.

Прощально цвела вокруг них Экола, утопая в розах и бугенвиллиях, благоухала пыльцой и океаном, звенела пчёлами, смехом, радостными голосами. Райский оазис посреди пустыни. Речь Джереми не произвела на неё никакого впечатления, не нарушила её беззаботности. Лилась со столбов музыка. На крыльце амбулатории стояла группка младших подростков – оживлённых и чем-то взволнованных. Один из них держал руку на весу, баюкая её, точно грудного ребенка. Его губы кривились от боли. Упал? Или с кем-то подрался? Джереми равнодушно скользнул по нему глазами и отвернулся. Жизнь идет своим чередом. "А ты как думал? – упрекнул он себя. – Стоит одно слово сказать, и всё завертится в другую сторону?" Последний горький урок: невозможно объяснить миру, каким ему следует быть – как не сдвинуть с рельсов тяжелогруженный состав.

Квартал работников, в это время дня почти безлюдный. Только тощая немолодая женщина в синем халате и голубой косынке упрямо мела дорожку перед домом, взбивая рыжие клубы пыли. "Должно быть, Рамонову другу Федерико досталось за украденный ключ", – подумал Джереми. Лёгкий укол совести заставил поморщиться.

Кирпичный лабиринт, пахнущий сыростью и прелой листвой. Больница. Ну, кто бы сомневался – конечно, это и есть пункт назначения.

Мрачный, как Азраил, доктор Корк оглядел каждого из четырёх "преступников", беспощадно впиваясь в глаза и в души маленькими, острыми, словно карандашные грифели, зрачками, и велел ждать в холле первого этажа.

Их вызывали по одному.

– Фэрелл!

Хайли выпустил руку Боба, потрепал его по круглой голове и что-то прошептал на ухо. Торопыга послушно кивнул и вытер слёзы короткопалой ладонью.

– Пока, друг, – Джереми хлопнул Хайли по плечу. А Вилина поцеловала в чёрную щёку. Массивная дверь – на удивление бесшумно – закрылась за спиной первопроходца. Джереми вздрогнул и мгновенно – с ног до головы – покрылся испариной, услышав, как торжествующе взвыло за стальными воротами голодное чудовище. Почти беззвучно – на таких высоких частотах, что чуть не лопнули барабанные перепонки – взвизгнуло, рыгнуло и сыто, довольно заурчало, переваривая лакомый кусок.

Вибрация ползла по телу, вызывая непреодолимое желание ободрать самого себя до крови, до костей, скрестись и чесаться, пока кожа не повиснет лоскутами.

– Бреммер! – объявил бесстрастный голос, и побледневший Боб, обнявшись с друзьями, скрылся в логове зверя.

Вилина закрыла уши ладонями.

– Давит...

– Ничего, держись, – шепнул Джереми. – Скоро всё кончится, и мы с тобой забудем Эколу, как дурной сон. Не так уж это и плохо.

– Колючка! Почему оттуда никто не выходит? Почему?! Где Хайли? Боб? Что оно с ними сделало?

– Тсс... Не знаю, но наверняка ничего страшного. Может быть, они вышли с другой стороны...

Он говорил так, чтобы успокоить Вилину, а сам цепенел от жуткой догадки: а что если там, за стальной дверью – убивают? Зачем стирать память – это, вероятно, сложно и затратно – когда можно просто заколоть ненужных свидетелей или перерезать им горло, а потом закопать где-нибудь в степи. Никто про них и не спросит.

Нет, не может быть. Это испортит энергетику места, и тогда в Эколе все пойдет прахом. Творчество иссякнет. Медитации перестанут удаваться. И тогда... тогда... он хватался за соломинку, не в силах поверить в близкую смерть.

– Хатчинсон!

– Дже, прощай! – подрубленная, как деревце, Вилина буквально упала на Джереми, обвила его шею руками. Солёные губы прижались к его губам. Плотно, больно, так что зубы стукнули о зубы. Закружилась голова – как от вина, как от аромата цветов – и такие нужные и уместные слова: "Не прощай, а до свидания, Вилина!" так и остались несказанными.

Когда Джереми вновь обрел способность говорить, её уже не было рядом.

Он облокотился плечом о стену и стал ждать своей очереди.

Сама собой приотворилась дверь, словно приглашая войти, и Джереми несмело переступил порог. В просторном зале никого не было – вернее, не было людей, но под высоким – в два этажа – потолком жгутом извивалась радуга. Не свадебная, воздушная и гладкая – а другая, крепкая и толстая, будто корень столетнего платана, вся в узлах и старческих зарубинах, и сильная, как удав. Её металлические цвета горели, словно полуденное солнце, но при этом ощущались как бы прямой противоположностью солнцу – не грели, а вгоняли в озноб, не радовали, а наводили ужас. Задыхаясь, Джереми схватился за горло – хотя радуга оставалась на месте, невидимые глазу энергетические кольца обмотались вокруг шеи жертвы. Длинные, как ивовые прутья, пальцы потянулись к голове, взломали черепную коробку и зашевелились в мозгу, исправляя, переиначивая, вырывая целые куски и спрессовывая их заново. Сознание то плыло, то прояснялось, то заострялось, точно клинок, и на лезвии этого клинка глаза Джереми вдруг открылись, и он увидел радугу – тем, кем она была на самом деле. Не странный экспериментальный механизм и не сгусток энергии, а древнее божество, великий Хронос, которому человечество – из века в век – кидает на съедение собственных детей. Не только благодушный Хорёк, но и сам профессор Верхаен перед ним – червяк. Безвольное орудие его мести.

На пике прозрения он чуть не вознёсся к потолку и – сквозь него – к облакам, в занебесную черноту, к звездам, но мысли поблекли, скукожились, как сухие листья. Угасли, захлебнувшись морской водой, последние маячки – и Джереми уперся в белую стену.

Глава 27

Пожар случился перед рассветом – в тот час, когда вся Экола крепко спала. Никто не услышал треска пламени, взметнувшегося к ночному небу, не увидел зарева, расцветившего иссиня-черную ночь.

Марк Фреттхен спал крепче остальных. Он уснул почти счастливым. Вместо казни ему объявили помилование – Верхаен не стал вытряхивать из него душу, как того ожидал психолог. Он подошел к разбору событий основательно, профессионально. Сам во всем разобрался, сам вынес тяжёлое, но справедливое решение отправить четверых мятежников на свободу, а после пригласил Хорька и Триоль на ужин.

– Нет, нет, – отнекивался Фреттхен, – спасибо, я не голоден. Кроме того, я неважно себя чувствую. Нанервничался, знаете ли...

– В хорошей компании и аппетит появится, и стресс как рукой снимет, – по-отечески, добродушно соблазнял профессор.

– Пойдемте, Марк. Мы же не есть идем, а пообщаться, – густо пропела Мэйли.

Отказываться далее становилось невежливо, и Хорёк согласился.

Их посадили на открытой веранде, где можно было дышать солёным бризом и любоваться живописным, каменистым пляжем. Южное небо гасло, и вот уже скрылись в наступившей темноте и коралловые рифы, и белые барашки волн. Только плеск воды и влажный воздух, настоянный на ракушках и водорослях, напоминал о том, что рядом с ними дышит и волнуется живая, бескрайняя субстанция, имя которой – океан.

На столиках зажглись свечи в широких бокалах, а из репродуктора полилась нежная лирика:

Ты знаешь, как ты нужен мне

Лишь ты, никто другой

Топлю печаль свою в вине

О, сжалься надо мной

Фреттхен смутился, как будто эта песня предназначалась ему. А может, так подействовал алкоголь. Гельмут сам сделал заказ, и Хорьку первый раз в жизни пришлось пригубить янтарный Джек Дэниэлс. Неожиданно, виски ему понравился.

А потом... потом Мэйли пригласила его танцевать, и он кружился в танце, любуясь на чёрные звезды её глаз, в которых мерцали отблески свечей. С замиранием сердца разглядывал яркие, влажные губы и полоску жемчужно-белых зубов между ними.

Я жду по прежнему в ночи

Стеная и любя

Скажи, что любишь – не молчи

Я жду, я жду тебя, -

Выводил чистый, юный голос и Фреттхен верил – его кто-то любит, кто-то ждет. Может, даже Триоль.

За столиком улыбался Гельмут. Он оказался вовсе не плохим парнем. Весьма добродушным и остроумным. Теперь Хорёк понимал, за что его полюбила эта простушка Софи. Что у неё есть, кроме молодого тела? Молодость быстротечна! А ум, харизма, сила – навсегда. Да, навсегда!

Он поднимал за это тост, потом другой, звенели льдинки в толстостенных бокалах, жизнь становилась прекрасней и прекрасней – с каждой минутой.

Фреттхен не помнил, как добрался до дома и как оказался в постели.

Зато прекрасно помнил ужасное пробуждение.

В дверь колотили так, будто хотели разнести её вдребезги.

– Пожар!

Молодой, смуглый работник таращил глаза и выкрикивал фальцетом:

– Пожар! Сгорел! Сгорел! Дотла!

Хорёк метнулся в ванную, набросил халат и, путаясь в его полах, побежал вслед за парнем.

Дом Верхаена исчез. На его месте грудились почерневшие стены. В проёмах, бывших когда-то окнами и дверьми, виднелись обугленные нагромождения бревен и досок – по всей видимости, остатки обвалившейся крыши.

– Марк, ты в порядке?

На плечо психолога легла маленькая, горячая ладонь.

– Мэйли, – он тут же ухватился за неё, как за спасательный круг, – что творится? Во что превращается наша жизнь?!

– Тшшш... тихо, тихо, тихо, – как ребёнка уговаривала она несчастного, похмельного и потерянного Хорька. – Вы не в себе, мой бедный друг. Пойдёмте, я вас провожу. От вас всё равно сейчас мало толку.

Фреттхен подчинился и побрёл за ней следом. Мэйли вела его за руку до самого дома. Уложила на ещё не успевшую остыть постель и одним рывком – как змея сбрасывает кожу – сняла с себя трикотажное платье.

Под ним не оказалось белья, и остолбеневший Хорек увидел идеально слепленное тело балерины – маленькую грудь с темными сосками, плоский живот, чёрный бархатистый треугольник под ним и сильные бедра. Не успел он прийти в себя, как Триоль вспорхнула на него легкой наездницей, наклонилась, накрыла душистой волной шелковистых волос, и его губ коснулся первый в жизни поцелуй.

Хорёк утонул в неведомом блаженстве, а когда вынырнул, Мэйли уже натягивала на себя платье.

– Останься дома, – скомандовала коротко, по-деловому, скручивая волосы в аккуратный жгут. – Я сама со всем разберусь. Ты слишком слаб. Вернусь, расскажу, как и что.

Фреттхен, опустошённый – морально и физически – тут же заснул. А когда проснулся, Триоль уже шумела на кухне, словно никуда не уходила. Быстро сориентировалась среди Хорьковских припасов и заварила крепкого чаю им обоим. Нарезала лимон, щедро отсыпала сахара.

– Прости, не спросила, как ты любишь, – сказала, осторожно подавая Хорьку горячую чашку.

– Спасибо, я всякий люблю. Лишь бы свежий, – смущённо улыбнулся психолог, чувствуя себя гостем в собственном доме.

Они пили чай молча, он – сидя в кровати, опираясь спиной на подушки, она – примостившись рядом.

Наконец, Хорёк решился спросить:

– Ну, как там? Гельмут не пострадал?

– Гельмут погиб, Марк. Его обугленные останки нашли в спальне. Вероятно, он задохнулся во сне. Может быть, курил в постели. Мне показалось, он вчера немного перебрал.

– Какой ужас! Я не могу в это поверить! Мы только нашли с ним общий язык. Нет, это не может быть правдой. Мэйли, как это может быть?! Мы же только вчера... это всё моя вина! – с горечью воскликнул побледневший психолог. – Если бы я не согласился пойти в кафе, он был бы сейчас жив. Бедный старина Гельмут! Это я, я виноват!

– Перестань, Марк. Ты не виноват. Он бы все равно выпил, раз уж собирался, с тобой или без тебя.

– Это я виноват! – снова воскликнул Хорек. – Я не усмотрел за Джереми и его бандой! Такой стресс для несчастного профессора! Ведь на нём такая ответственность! Вот он и перебрал виски. И сгорел!

– Какая банда? Успокойся, – Триоль говорила мягко, но так уверенно, что ослушаться её было невозможно. – Не вини себя. В любой работе встречается брак. Джереми просто не вписался в условия задачи. И его друзья – тоже. А Гельмут погиб, потому что пришло его время. От судьбы не убежишь.

– А я еще считал его чёрствым, высокомерным извра...– Хорек закашлялся и продолжил, – высокомерным его считал и жестоким. А он всего лишь выполнял свою работу. Я напишу речь! Речь, с которой выступлю на похоронах.

– Похорон не будет. И вообще – воспитанникам ни к чему лишние подробности. Для них профессор уехал. Он приезжал с проверкой, выявил нарушения, исправил наши недоработки и уехал. И увёз с собой Джереми, Вилину, Хайли и Боба. Они будут жить в другой коммуне – исправительной. Это официальная версия. Ты запомнил, Марк?

– Да, – неуверенно произнёс психолог и захлопал рыжими ресницами. – А как же... а что же с телом?

– Тело отправили семье, – буднично ответила Триоль, будто речь шла о заказной бандероли, и поставила опустевшую чашку на тумбочку.

– Это ты сама всё организовала?

– Нет, конечно. Я попросила о помощи доктора Корка. Он осмотрел труп и позвонил на пропускной пункт. У военных всё делается быстро, Марк. Запаковали и отправили. Пока дети не проснулись. Ну, давай, вставай. Скоро медитация начнется.

– Ох! Какая ты, Мэйли, – с тихим восторгом выдохнул Фреттхен, – мне бы десятую долю твоего спокойствия!

– Возьми себя в руки, нас ждут воспитанники. Мы несём за них ответственность.

– Да, да. Я постараюсь, – закивал психолог, – мы не должны погубить дело уважаемого профессора!

Да, теперь Хорьку казалось, что Гельмут Верхаен был золотым человеком, достойным уважения и доброй памяти. Но сразу же после медитации ему пришлось в этом усомниться.

– Марк! – к Фреттхену, переваливаясь на коротких, толстых ногах, спешил учитель математики, господин Вилль. – Ох! – одной рукой он ухватился за рукав психолога, а другую прижал к груди, пытаясь унять прыгающее сердце. – Простите, сейчас отдышусь!

– Что ещё стряслось? – упавшим голосом спросил Хорек.

Триоль, которая вместе с ним поднялась с пляжа и в толпе гомонящей детворы шла к школе, сохраняла спокойствие.

– Проверяющие! – выдохнул, наконец, математик.

– Какие ещё проверяющие? – недоуменно завертел тонкой шеей психолог.

– Два джентльмена, – сообщил Вилль, – из таких... ну, знаете, которые шутить не любят.

– Не знаю, – помертвел Фреттхен, – никогда не имел дела.

– Идите, идите в больницу. Они там, с главврачом сейчас беседуют. Всё проверяют, – он перешел на прерывистый от одышки шепот, – были здесь, спрашивали вас. Я сказал, что вы на пляже – медитируете. Они велели вам подойти к зданию больницы.

– О, боже мой, – потерянно произнес Фреттхен, – это, наверное, как-то связано с Гельмутом.

– Я тоже так думаю! Он уехал и детей увёз, а кто-то поджёг его дом. Казенное имущество, между прочим! – горячо поддержал господин Вилль.

Хорёк отчаянно закашлялся, и Триоль заботливо постучала его по спине.

– Простите, мошка залетела в дыхательные пути, – скрипнул он, кое-как вдохнув воздуха в лёгкие.

– Пойдёмте, Марк, – наконец, подала голос Мэйли Лэй. – Благодарю вас, Энтони, – улыбнулась она толстяку, – вы не волнуйтесь, мы со всем разберёмся. Идите, приступайте к урокам.

Энтони Вилль недоверчиво на неё посмотрел, развернулся и побрел к школе, опустив покатые плечи и тяжело дыша.

А Хорёк с Триоль, не теряя ни минуты, трусцой двинулись к зданию больницы.

Два приезжих господина как раз завершали осмотр.

Они шли по главному коридору, который Джереми, будь он здесь, узнал бы без труда. Сколько раз он скользил по нему, путешествуя вне тела.

– А это что такое? – поднял брови младший из проверяющих – синеглазый широкоплечий блондин с уверенным взглядом.

– Это.... Это у нас тут лежал один пациент с э..., – доктор Корк задрал кадык к потолку, пожевал губами и шумно подышал вывернутыми ноздрями орлиного носа, – острой психопатией. Мы погрузили его в гипноз и обнаружили проблемы, берущие начало в раннем младенчестве. Нарушение привязанности, попросту говоря, мама не додала тепла, – пафосно, с напором объявил доктор. – Ну, вот мы и подвергли его регрессии.

– И что, помогло? – недоверчиво спросил старший – седой как лунь, но с прямой осанкой и молодыми, ясными глазами. – Занятные игрушки, – он улыбнулся, глядя на розовую дугу, с которой свисали голубые медвежата, жёлтые уточки и разноцветные бабочки. – У моего внука такая была, – пояснил он младшему.

– Помогло, да. Он выписался.

– Можно его допросить? – равнодушно поинтересовался младший.

– Нет, к сожалению, нет. Он был в списке. Ну, знаете, тех, кому стерли память и выдворили из Эколы.

Фреттхен хотел было шагнуть вперед и сказать, что это неправда, но Мэйли удержала его, дёрнув за рукав. Он понял, что лучше промолчать и остался на месте.

– Так, а вы кто? – спросил седой, повернувшись к парочке, но обращаясь, в основном, к Хорьку.

– Школьный психолог – Марк Фреттхен и учитель музыки – Мэйли Лэй. К вашим услугам, – отрапортовала Триоль, нисколько не смутившись.

– А, хорошо, вы как раз вовремя. Пройдемте в кабинет доктора, – благосклонно кивнул проверяющий и двинулся по коридору по-молодому упругой походкой.

Хорёк и Триоль последовали за ним, чувствуя на себе тяжёлый взгляд приземистого блондина, пропустившего их вперёд себя.

– Итак, что вы можете рассказать нам о вечере накануне пожара, господин Фреттхен?

Старший из прибывших сидел за столом доктора Корка и постукивал карандашом по раскрытому блокноту. Всем, даже несчастному, одеревеневшему от ужаса психологу, было ясно, что это не более чем отвлекающая внимание уловка. На столе, рядом с блокнотом, лежал включенный диктофон.

– Накануне мы сильно перебрали, – набрав воздуха в легкие, выпалил Хорёк. – Гельмут был чудесным человеком. Профессионал, каких мало. Но эта история с Джереми вывела его из равновесия. Нам просто необходимо было снять стресс.

– Кто такой Джереми? О чём вы лепечете? – синеглазый блондин не церемонился.

– Джереми – это один из отбракованных, – подал голос со своего кресла Корк, – из тех, кому стерли память и удалили из проекта.

– Кстати, вы уверены, что эти процессы необратимы? У нас не появятся ненужные свидетели, вспомнившие вдруг о славных временах в Эколе? – флегматично поинтересовался седой.

– Уверен, – откликнулся Корк. – Наши методы проверены целой серией опытов.

– Ну, хорошо, предположим. Так, а что с телом? Вы уверены, что погибший – именно Верхаен? – он сверлил доктора ледяным взглядом.

– Мы не криминалисты, – пожал плечами Корк. – Кто ещё мог сгореть ночью в доме Верхаена?

– Поражает ваша беспечность, – продолжая постукивать карандашом по столу, сказал инспектор. – Могли бы дождаться нашего приезда. Неужели в вашей больнице нет морга? Ну, нашли бы холодильный ларь, на худой конец. Периферия, – осуждающе произнес он, искоса взглянув на партнера.

Темнобровый блондин пожал крепкими плечами.

– Простите, – коротко и сухо ответил доктор.

– Мда, весело тут у вас, – после минутной паузы констатировал старший инспектор. – Ни экспертизы, ничего. Запаковали, отослали, а нам разгребать. А кто покроет пять миллионов, которые старый лис Верхаен накануне пожара перевел в Доминикану на какое-то подставное лицо? Как-то все это очень подозрительно, вы не находите? – он обвёл присутствующих тяжелым взглядом.

Хорёк не выдержал.

– Быть может, это ошибка... профессор был строг, но честен, как мне кажется, – пискнул он нерешительно и сам испугался своего порыва.

– Ошибки быть не может. Но мы, конечно, всё перепроверим – каждую цифру, букву и закорючку. А вы бы лучше помолчали. Вы даже аппаратуру нормально установить не сумели. И, несмотря на все ваши многочисленные камеры, ни черта из того, что происходило в доме Верхаена непосредственно перед пожаром, не записалось. Да и в кафе он вас водил, насколько я понимаю, именно для того, чтобы вы не подглядывали за камерами до поздней ночи, а спали, как сурок.

Седовласый бросил карандаш на стол.

– Ладно, я думаю, начальство согласится списать эти пять миллионов. Впереди множество экспериментов и открытий, не губить же такое замечательное дело из-за одного нечистого на руку старикашки. Кого только назначить исполняющим обязанностей на время? Пока мы проведём расследование и подыщем замену Верхаену? Кто может поработать для нас супервайзером?

– Мистер Фреттхен очень порядочный, ответственный и надёжный кандидат, – подала голос Триоль. – А мы все, весь наш дружный коллектив педагогов Эколы

его поддержим и поможем.

– Вы так считаете, Мэйли? – с неожиданной учтивостью поинтересовался старший инспектор. – Ну что ж, так тому и быть. Поздравляю с назначением, Фреттхен.

Хорёк тяжело вздохнул. Нет, не быть ему райской птичкой. Ни в клетке, ни на воле.

Эпилог

Мёрзлая яма под серым, безрадостным небом терпеливо ждала свою жертву.

"Он так не хотел умирать зимой", – сказала Милена и аккуратно промокнула кружевным платочком подкрашенные глаза.

В длинной, до пят, шубе из чернобурки и с высокой прической, прикрытой ажурной шалью, она смотрелась ещё солиднее и внушительнее. На её фоне маленький юркий спутник в приталенном пальто и легкомысленной клетчатой кепке – семейный доктор Верхаенов – казался подростком.

– Мужайтесь, дорогая, мы с вами! – он оторвал взгляд от зияющей дыры и подобострастно заглянул в белое, напудренное лицо вдовы.

– Держись, ма, – на плечо миссис Верхаен легла крепкая ладонь высокого блондина, с правильными чертами лица и голубыми, как у матери, глазами.

Второй из братьев стоял смирно, как изваяние, прижимая к себе вертлявую девочку в голубой мутоновой шубке и голубой же шапочке из-под которой выглядывали смешные косички. Она вертела головой и косички мелькали в стылом воздухе, как хвостики игривых котят, а папа склонялся к её уху и тихо шептал:

– Мирабэль, веди себя прилично.

Малышка надула губы и уставилась на пару, которая скорбно склонив головы, стояла у старого надгробия неподалёку.

Белобородый старик в очках и шапке-ушанке был похож на худого Санту. А его маленькая спутница на кудлатую собачку – из под вязанной шапочки вырывалось облако пепельных, тугих кудряшек.

– Пап, папа, – подняла голову Мирабэль, – а когда я вырасту, у меня тоже будут такие же кудри как у той девушки? – она вытянула руку в пушистой вязанной варежке в сторону приглянувшейся парочки.

– Тише, тише, – зашептал сердито отец, – доктор Вильям говорит речь про твоего дедушку!

Юркий спутник миссис Верхаен уже переместился к могиле и встал рядом с закрытым гробом.

– Друзья! В этот скорбный час, когда мы навсегда прощаемся с нашим дорогим и любимым Гельмутом...

Девочка вытянула шею, чтобы рассмотреть получше кудри незнакомки. Заслышав речь доктора, старик взял девушку за руку, и подвёл поближе.

Кудрявая незнакомка стояла теперь лицом к публике – у неё оказались огромные карие глаза, и Мирабэль снова пришла в восторг:

– Папа! – громко сказала девочка. – Посмотри, какая она красивая!

– Мирабэль, прекрати сейчас же! – зашипела молодая рыжеволосая дама в чёрном кашемировом пальто, – я тебе говорила – надо было оставить её дома, зашептала она мужу сердито. – Детям нечего делать на похоронах!