Текст книги "Свобода на продажу: как мы разбогатели - и лишились независимости"

Автор книги: Джон Кампфнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Глава 3
Россия: рассерженный капиталист

Простым людям опостылела беспрецедентная свобода критиковать правительство, поскольку от этого не становится лучше.

Лилия ШЕВЦОВА

Летний субботний день в Московском пляжном клубе. Песок привезли с Мальдивских островов. Подают шампанское и свежие лобстеры, а пригласили нас на представление на открытом воздухе. Два диджея расхваливают достоинства роскошного автомобиля, в то время как стриптизерши танцуют вокруг шестов. Моросит. Я начинаю беседовать с молодым человеком, работающим в британском универмаге «Би энд Кью». Он ругает «агрессивную» политику Великобритании по отношению к России, разгрызая клешни лобстеров и высасывая из них мякоть. Я не хочу ему отвечать и откланиваюсь. Заговариваю с Виктором Гусевым, ведущим российским футбольным телекомментатором, и мы приступаем к куда более приятному обмену мнениями – о сборных наших стран.

Мое настроение еще улучшается, когда группа – гвоздь программы – начинает свое выступление. Музыканты «Мумий Тролля» активно работают уже многие годы, исполняя рок вперемешку с рок–балладами. Моего друга Артемия Троицкого, ведущего российского рок–промоутера, приглашают на сцену, чтобы он представил музыкантов, и пока они играют часовой сет, я начинаю понимать, почему они так популярны. Я разбираю некоторые слова, от понятного «Родина осталась позади» в одной из песен до невразумительного «Мне под кожу бы, под кожу мне запустить дельфинов стаю» – в другой. Позднее Артем берет меня с собой за кулисы. На этот раз никаких роскошных коктейлей, а только скотч из пластиковых стаканчиков и дружеский разговор с участниками группы и вокалистом Ильей Лагутенко. Они покидают клуб на своем автобусе. Полночь. Мы уезжаем из города на другую пляжную вечеринку, на Рублевку. Обычные с виду молодые русские, не чванливые и не вульгарные, танцуют под бразильскую самбу. Другие купаются в реке. Как всегда в России, я быстро разочаровываюсь и быстро воодушевляюсь.

Россия, охваченная демонстративным потреблением, была наиболее ярким из развивающихся рынков. Впервые я приехал сюда в конце 70–х годов и с тех пор регулярно бываю в России (я отработал здесь в качестве корреспондента два контракта, в середине 8о–х годов и в начале бурных 90–х). Я видел Советский Союз в застое и безрадостной изоляции. Шутка тех времен гласила: «Мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что платят». Я видел СССР в бурные годы перестройки и гласности, когда страна начала открываться. Возвращаясь, я видел, что из планов Горбачева сначала ничего не вышло, а потом те же идеи были пущены в ход Борисом Ельциным. После провалившегося путча 1991 года и спровоцированного им развала СССР в новой России началась новая революция. Она происходила и в умах людей, и в политическом пространстве. Миллионы россиян перестали бояться, начали задавать вопросы властям. Расцвела свобода выражения.

Все, конечно, было не так, как впоследствии описывал Владимир Путин. Девяностые были объявлены «десятилетием хаоса». Этот взгляд обусловлен представлением о России как о стране, «которую мы потеряли» (распространенное в то время выражение, название популярного и захватывающего фильма Станислава Говорухина). Многие россияне рассматривают это время как эру «золотоискателей» из элиты, которые объединились с криминалом, чтобы разделить трофеи. Многие на Западе винят себя за упущенную возможность придать уверенный импульс движению России к демократии. Но еще большей ошибкой Запада, ставшей очевидной всему миру, было представление о нераздельности свободного рынка и демократии. Началось с «шоковой терапии» – монетаристской теории, приверженцы которой настаивали на необходимости приватизировать почти все, что принадлежало государству. Я помню бесчисленные пресс–конференции, проводимые министрами экономики и финансов, и я видел, что западные советники выступают в качестве кукловодов. Эти представители Запада продемонстрировали избыток энтузиазма и недостаток политической дальновидности. В общем, отношение Запада к России в 90–х годах представляло собой смесь снисходительности, лести и равнодушия. Российские либералы отвечали почтительностью, которая позднее перешла в неприязнь.

На продажу по самым низким ценам были выставлены сырьевые ресурсы целой страны, особенно нефть и газ. Их расхватали люди во власти, близкие к власти, удачливые или сообразительные. Первое поколение олигархов возникло в обществе, где практически не было правил. В 1991–1996 годах российское государство почти устранилось от надзора за обществом. Различия между законным и незаконным, моральным и аморальным едва просматривались. Не существовало определений организованной преступности, отмывания или вымогания денег. Все коммерческие сделки были законными и незаконными одновременно. Эти люди работали вместе с политической и силовой элитой, представители которой имели долю в прибылях.

Первая фаза перехода к капитализму внезапно закончилась торможением в 1998 году, когда рухнули инвестиционная «пирамида» и другие схемы откачки ценностей. Россия ошарашила международных инвесторов отказом платить по обязательствам и девальвацией рубля. По мере падения авторитета Ельцина олигархи начали консолидироваться. Наиболее влиятельным из них был Борис Березовский. Он поставил под свой контроль телеканал ОРТ и имел свободный доступ к влиятельным людям – дочери Ельцина и ее мужу. Вместе они дирижировали правительством, меняя премьер–министров (за 8 лет правления Ельцина сменилось 5 глав кабинета). Тем временем, пока незначительное меньшинство обогащалось, инфраструктура разрушалась. Десятки миллионов госслужащих – от солдат до милиционеров, от врачей до учителей – месяцами не получали свои уже обесценившиеся зарплаты. Средняя продолжительность жизни падала. Вернулись некоторые инфекционные заболевания, которые были побеждены в СССР. Школы и больницы обветшали.

Из тех, с кем я был знаком, преуспели люди, которые прежде имели дело с деньгами. Те, чьи таланты лежали в других областях, от науки до искусства, а также учителя и врачи, не только ощущали снижение уровня жизни. Пострадало их самоуважение. Они возлагали большие надежды на новое государственное устройство и чувствовали себя преданными. И все же, несмотря на свои обманутые ожидания, россияне пользовались беспрецедентными для себя свободами. Страна стала значительно более открытой. Я посетил несколько ранее закрытых районов. Во время одной из поездок я столкнулся с настороженным военным начальством арктической ядерной базы на Новой Земле, во время другой – арендовал военный вертолет на Камчатке и пригласил 20 местных жителей, включая священника, присоединиться к нам. Я вспоминаю охоту на оленя в сибирских снегах с Михаилом Калашниковым, изобретателем автомата, носящего его имя. Я подружился, если можно так сказать, с одним из лидеров путча 1991 года, бывшим премьер–министром Валентином Павловым, посетив его вскоре после освобождения из Лефортова. Все ощущали, что можно говорить свободно. Выходили новые газеты, в отрасль пришло новое поколение журналистов, работавших в таких ежедневных изданиях, как «Сегодня» и «Независимая газета», и не боявшихся законов против клеветы и других цензурных ограничений. Я познакомился со Светланой Сорокиной, одной из самых известных российских телеведущих, которая сделала себе имя в конце 8о–х годов, под занавес горбачевской эры: она отказалась оглашать пропагандистские тексты в вечерних новостях. Она и другие журналисты, в частности, Евгений Киселев с его воскресным вечерним шоу «Итоги», закладывали основу новых теленовостей и аналитики. Они могли увлеченно рассказывать о взятых ими жестких интервью или о вскрытых ими скандалах. Возможно, наибольшим прорывом стала телекомпания НТВ, основанная Владимиром Гусинским, одним из самых известных представителей первого поколения олигархов. НТВ создало новый стиль журналистского расследования, политического комментария и сатиры.

Гусинский, человек, обладавший некоторыми политическими убеждениями, воплощал в себе лучшее и худшее: несмотря на свои принципы, он не мог устоять перед деньгами. Как и у многих россиян в то время, быстрое обогащение стало основой его самоидентификации. Мне довелось достаточно хорошо узнать Гусинского и его жену, и было любопытно наблюдать, как умный, но не слишком яркий театральный режиссер не устоял перед внешним шиком. В Москве обычный обед непременно должен был стать расточительным банкетом, которым дирижировали официанты в белых перчатках. В Лондоне Гусинский не смог удержаться от того, чтобы продемонстрировать мне плавательный бассейн в своем особняке в Челси. В ресторанах он любил вернуть заказанного омара, потому что тот слишком мал. В то же время он был полон решимости посредством НТВ и «Сегодня» внести свой вклад в демократизацию России. Хуже всего, что он, кажется, перепутал демократический процесс и его результат. Он, а также шесть других олигархов, включая Березовского, оплатили кампанию по перевыборам Ельцина в 1996 году, позволив телевидению снова превратиться в орудие пропаганды. Алкоголизм и ухудшающееся здоровье президента не упоминались российскими либералами и западными посольствами. Они в точности знали, что происходит, но решили, что свобода слова не должна помешать успеху на выборах. Они настаивали на том, что цель оправдывает средства и что если Ельцина уберут, Россия может вернуться в темную эпоху репрессий. Свободой выражения пренебрегли во имя либеральной демократии.

К концу 90–х годов Ельцин превратился в посмешище. Чем более явными становились его запои и слабость экономики, тем громче становились призывы к «стабильности». Те же самые олигархи, которые манипулировали процессом продления пребывания Ельцина в должности, осознали теперь необходимость быстрой, организованной передачи власти. Они тщательно изучили перечень возможных кандидатов и остановились на Путине, неприметном бывшем офицере КГБ, которого они недавно определили на должность премьер–министра. По их мнению, он хорошо показал себя на этом посту, проявив профессионализм и жесткость. Его решение начать войну с повстанцами в Чечне оказалось популярным. Россия начала снова отстаивать свои права.

В ночь смены тысячелетий Ельцин поразил страну, объявив, что передает власть премьер–министру. Возвышение Путина отвечало не только чаяниям многих простых россиян, но и корпоративным интересам. В любом случае демократия обанкротилась задолго до того, как он взял власть в свои руки. Тремя месяцами позднее Путин получил необходимую «поддержку» народа благодаря выборам, проведенным теми же олигархами. Они щедро финансировали избирательную кампанию точно так же, как сделали это в 1996 году, и позаботились о том, чтобы устранить всех оппонентов Путина. Его наиболее серьезных соперников, к числу которых относились мэр Москвы Юрий Лужков и бывший премьер–министр Евгений Примаков, «призвали» сойти с дистанции. Владимир Потанин, один из выдающихся промышленных магнатов, во время кампании Путина заявил: «Посмотрим, выполнит ли он свои обещания». Эти обещания состояли в том, чтобы восстановить порядок, но также и в том, чтобы оставить в покое их бизнес–империи. Это было их соглашение с Путиным. Выглядел Пакт более оскорбительно и цинично, чем в остальных странах с переходной экономикой, поскольку в России его заключение объяснили интересами демократии.

Путину понадобилось совсем немного времени, чтобы укрепить свою власть и изменить условия соглашения, заключенного с теми, кто привел его на высокий пост. Еще до своих «выборов» (март 2000 года) Путин приказал арестовать известного репортера «Радио Свобода» Андрея Бабицкого, сообщения которого из Чечни представляли собой прямую угрозу Путину. Одним из поводов для начала второй чеченской войны были подрывы многоквартирных домов в трех российских городах, в результате чего погибло 300 человек. Бабицкий был одним из тех, кто проверял версию, гласящую, что террористические атаки были заказаны российскими спецслужбами. Его обвинили в шпионаже, держали в камере, допрашивали, а затем как террориста передали чеченским повстанцам в обмен на российского солдата[23]23
  История задержания и освобождения Андрея Бабицкого автором изложена неточно. – Прим. ред.


[Закрыть].

Послание Путина было очевидным: медиа должны рассматривать себя в качестве механизма распространения информации, а не как канал для критики, и меньше всего – как игрушку для бизнеса. Затем он перешел к олигархам. Гусинского арестовали. После освобождения он уехал в Великобританию, затем в Испанию, а после – в Израиль. Потом Путин взялся за Березовского, который вскочил в личный самолет и улетел в Англию. Путин мог задержать обоих, однако предпочел только проводить их взглядом. Он счел, что, находясь далеко, они доставят ему меньше хлопот. Березовский не оправдал этих надежд: из своего особняка в пригороде Лондона он повел личную борьбу против Путина, вследствие чего стал объектом бесконечных запросов России о выдаче. Важнее всего для Путина оказалось то, что Гусинский и Березовский лишились опоры в СМИ. Их газеты и каналы стали органами Кремля: Путин рассчитал, что ущерб его репутации, нанесенный их отчуждением, окажется невелик. Он оказался прав. В разгар первой чистки, в ноябре 2000 года, опрос общественного мнения показал, что всего 7% россиян думало, будто основные телесети независимы, – против 79% полагавших, что телесети принадлежат олигархам. Другими словами, многие задавались вопросом, стоит ли спасать демократию в известном им изводе.

Путин изменил условия Пакта с первым поколением олигархов. Несмотря на то, что они привели его к власти, он пригласил нескольких из них на встречу через несколько месяцев после вступления в должность и прояснил позиции. Он укрепил свою власть и переписал правила. Теперь они звучали так: я не стану мешать вам зарабатывать; позаботьтесь о том, чтобы я получал свою долю, и держитесь подальше от общественной сферы, пока я не попрошу вас об обратном. Некоторые осмелились возразить – и пожалели об этом.

В 2003 году Михаил Ходорковский, олигарх, ставший одним из главных игроков на рынке благодаря своей компании ЮКОС, был арестован по обвинению в мошенничестве и уклонении от уплаты налогов. Он рассердил Кремль не расширением своего бизнеса, а политическими амбициями, обнародованием своих планов выступить в качестве потенциального соперника Путина, а также финансированием оппозиционных партий в нижней палате парламента. Арест и последовавший суд потрясли Россию и международное финансовое сообщество. Путин хотел, чтобы все знали: никто не может быть выше закона – его закона.

У нас есть категория людей, которые разбогатели и стали миллиардерами, как у нас говорят, в одночасье. Их государство назначило миллиардерами: просто раздало огромные имущества государственные практически бесплатно. Они так сами и говорили: меня назначили миллиардером. Потом, по ходу пьесы, у них создалось впечатление, что на них Боженька заснул, что им все можно.

Ходорковского приговорили к 8 годам лагерей. Путин знал, что выбирает козла отпущения, и знал о том, что все это понимают. Он мог выбрать любого олигарха, однако амбиции Ходорковского были самыми дерзкими. Он также понимал, что никто из серьезных бизнесменов не будет выражать недовольство. Случай Ходорковского привел не только к тому, что диссиденты от бизнеса замолчали, но и к отчуждению частного предприятия силовиками – элитой спецслужб и разведки. Так был определен экономический и политический курс. Капитализм «баронов–разбойников» ельцинских лет был взят под строгий кремлевский контроль. Ключом к этому явилась консолидация прибыльного энергетического сектора. В рамках «бархатной реприватизации» советы директоров крупнейших российских компаний – от нефтяных и газовых гигантов до авиакомпаний и железных дорог – возглавили союзники Путина. Сложившаяся ситуация оказалась в политическом и экономическом смысле на руку всем, и особенно президенту. Возникшую систему назвали «корпорацией 'Кремль ".

В 2004 году меня пригласили на встречу с Путиным. Это было первое заседание дискуссионного клуба «Валдай», который предполагалось превратить в ежегодную встречу российских и западных экспертов. Наше прибытие совпало с началом кровавой бойни в школе города Беслана на Северном Кавказе. Невозможно было не чувствовать отвращения к жестокости убийц: события разворачивались буквально на глазах. Но мои дискуссии с политиками, журналистами и учеными в эти несколько печальных дней разочаровали. Один или два редактора проявили мужество, например Раф Шакиров из «Известий» – некогда правительственного печатного органа, превратившегося в серьезную газету с критическим взглядом. Его уволили после того, как газета сообщила, что заложников в школе гораздо больше, чем заявили официальные лица. Другие, те, кого я считал либералами, превратились в ксенофобов и националистов, обвиняющих иностранцев в собственных бедах и отказывающихся учитывать контекст Беслана (два кровавых российских вторжения в Чечню). Было ли это подлинной идеологической трансформацией, попыткой следовать генеральной линии – или же попыткой отвлечь внимание от некомпетентности спецслужб? Политика обиды, одна из наименее привлекательных граней советской политической жизни, прижилась как нельзя лучше и в капиталистической России. В несчастьях страны всегда оказывался виноват кто‑то другой. Этот базовый инстинкт присущ, кажется, богатым и бедным, тем, кто хорошо знает Запад, и тем, кому он незнаком.

Я предположил, что в ситуации теракта национального масштаба светская встреча с группой иностранцев может оказаться не главным пунктом в повестке дня президента. Когда пришло известие о том, что встреча состоится, я решил, что дело ограничится формальным рукопожатием в Кремле. Вместо этого нас на автобусе привезли в официальную загородную резиденцию. Когда мы появились в Ново–Огарево, увидев по дороге шикарные загородные дома новой элиты, нас провели в приемную с бильярдным столом и плазменным телевизором. Здесь мы посмотрели восьмичасовые новости на втором канале, который стал сейчас самым верноподданным из всех российских каналов. Тележурналисты не задали ни одного неудобного вопроса: почему спасательная операция в Беслане оказалась такой неудачной? почему власти неверно оценили количество заложников? почему в Чечне все идет так, как идет? А увидели мы множество кадров с похорон, матерей и отцов, плачущих навзрыд под проливным дождем, и мальчика, поющего «Аве Мария» перед безмолвной толпой в Санкт–Петербурге.

В конце концов нас провели наверх, предупредив, что президент не в настроении. Взмахом руки Путин пригласил нас к длинному прямоугольному столу, покрытому белой скатертью. Мы уселись в алфавитном порядке, и, когда Путин предложил задавать вопросы, я оказался одним из тех, кто неуверенно поднял руку. Он указал через стол на меня. Я от лица всех присутствовавших выразил наши соболезнования. Я не хотел бы показаться бесчувственным, – наконец решился я, – но, без сомнений, его собственная политика в отношении Чечни в какой‑то степени породила нынешнюю, более широкую проблему. В течение следующего получаса Путин, которого никто не прерывал, излагал свое толкование недавней российской истории. Его взгляд был неподвижен и ничего не выражал. Он ни разу не запнулся и не заглянул в записи. Путин признал, что чеченцы перенесли ужасные лишения во время сталинских депортаций. Они сражались на фронте отважнее других, защищая советскую Родину от фашистов. Он предположил, что, возможно, не сделал бы то, что сделал Борис Ельцин, развязавший в 1994 году первую чеченскую войну: «Я не знаю, как поступил бы; может быть да, может быть нет. Но ошибки были сделаны».

Путин объяснил, что после того, как русские ушли, Чечня получила что хотела: «независимость де–факто». Но местные лидеры привели к потере этой независимости, поощряя экстремизм и превратив территорию Чечни в плацдарм для террористов: «Вакуум был заполнен радикальным фундаментализмом наихудшего толка». Мужчин и женщин расстреливали и забивали палками. В 1999 году, к тому моменту, когда он стал премьер–министром, российское правительство не имело иного выбора, кроме как вернуться, хотя бы для того, чтобы предотвратить распространение насилия на соседний Дагестан. В то же время Россия искала политических лидеров, с которыми можно было бы вести переговоры: «Мы даже пытались договариваться с людьми, которые выступали против нас с оружием. Мы сделали то, о чем вы нас просили». Статус Чечни не был проблемой, сказал Путин. Вопрос о независимости был поставлен исламистами с далеко идущей целью.

Его аргументы, пусть и избирательно интерпретировавшие исторические факты, были тщательно сформулированы и изложены без запинки. Только при упоминании Беслана он позволил себе эмоциональную реакцию. Но было очевидно, что даже в гневе он себя контролировал. Он закончил свое выступление (это все еще был первый пункт повестки дня), предложив мне самому ответить на вопрос:

Понравилось бы вам, если бы люди, которые стреляют детям в спину, пришли к власти в каком бы то ни было месте на этой планете? Если бы вы задали себе этот вопрос, то не задавали бы больше вопросов о российской политике.

Чечня, сказал нам Путин, – это не Ирак: «Это не за тридевять земель. Это важная часть нашей территории. Речь идет о территориальной целостности России». Он заявил, что сейчас она используется как плацдарм и что «определенные круги» за рубежом поощряют там насилие:

Мы изучали такие случаи. Это воспроизведение подходов времен холодной войны. Есть люди, которые хотели бы, чтобы мы сосредоточились только на наших внутренних проблемах. Они здесь дергают за нитки, чтобы мы не поднимали головы на международной арене.

По словам Путина, Россия больше не имеет «имперских» притязаний за пределами своей территории. Ее беспокоит расширение НАТО и вхождение в блок прибалтийских государств, ранее входивших в состав СССР. Он не понимает, почему так называемые партнеры хотели на реактивных истребителях облетать границы российского воздушного пространства. Это не что иное, как «провокация», прибавляет он, используя еще одно советское слово. У его страны нет ресурсов, чтобы должным образом охранять границы. Слабая и нестабильная Россия вряд ли в чьих‑нибудь интересах: «Задумывался ли кто‑нибудь о том, что случилось бы, если бы Россия перестала существовать?»

Трудно было не согласиться с большей частью того, что он говорил. Растущая враждебность Путина главным образом была вызвана ошибочным западным анализом психологии современной России и стойкого раздражения, вызываемого у россиян двойными стандартами, применение которых стало ответом на помощь, оказанную Москвой Вашингтону после 11 сентября. Давайте посмотрим на уступки русских: закрытие станции радиоэлектронного перехвата на Кубе и военно–морской базы во Вьетнаме, а также зеленый свет использованию США авиабаз в Центральной Азии в ходе вторжения в Афганистан. Кремль полагал, что может в ответ рассчитывать на большее понимание.

Подозрения Путина усилились в ноябре 2003 года, когда народные выступления в Грузии привели к свержению Эдуарда Шеварднадзе, президента еще с советских времен, и приходу к власти Михаила Саакашвили, получившего американское образование. Политики в западных столицах, особенно неоконсерваторы в Вашингтоне, увидели в «революции роз» высшее выражение народовластия. Для Москвы же она была вопиющим примером американской манипуляции общественным мнением и двуличной псевдодемократической риторики. Меньше чем через год тревога Путина должна была усилиться из‑за аналогичных событий на Украине. Кампания по выборам президента в ноябре 2004 года была омрачена подозрениями в организации Москвой отравления прозападного кандидата Виктора Ющенко и сомнительной победой пророссийского кандидата Виктора Януковича. После массовых митингов был назначен дополнительный тур выборов, и так называемые «оранжевые» взяли в свои руки руководство глубоко расколотой страной.

Для Востока и Запада две бывшие советские республики стали ареной не только геополитического противостояния (когда перед Грузией и Украиной замаячило членство в НАТО), но также и идеологического. По существу, это превратилось в игру с нулевой суммой. Раздражение России должно было еще усилиться, когда Америка стала планировать размещение в Польше и Чехии элементов своей ПРО и признала независимость Косово.

И все же тогда, в 2004 году, во время нашей встречи Путин был готов соблюсти в отношении Буша презумпцию невиновности. Однако он не проявил сдержанности, когда столкнулся с критикой в самой России. Мы спросили его о свободе слова. Он ответил, что это существенный аспект развития страны, но журналисты тоже должны быть «эффективными». Он уподобил отношения между государством и СМИ чему‑то, что видел в итальянском фильме (он не смог сказать, в каком). Может быть, он запомнил фразу своего друга Сильвио Берлускони: «Назначение настоящего мужчины – делать предложения. Назначение настоящей женщины – сопротивляться им».

Мы разделались с несколькими чашками черного чая и закончили фруктовыми бисквитами. Было за полночь. Мы провели с нашим хозяином три часа сорок пять минут. Какой еще мировой лидер уделил бы компании иностранцев столько «личного времени», особенно в условиях чрезвычайной ситуации? Путин поразил меня своим сильным желанием сделать так, чтобы его поняли. Прежде чем расстаться с нами, он снова заговорил о Чечне. По его словам, он был готов к диалогу – но не с «детоубийцами». «Я не советую вам встречаться с ибн Ладеном, приглашать его в Брюссель или НАТО или в Белый дом, вести с ним переговоры и позволять ему диктовать условия, чтобы он оставил вас в покое», – сказал Путин. Он просто не мог понять, почему люди за рубежом могли иметь на это другую точку зрения. У нас что, нет совести? Когда он встал и принялся ходить по комнате, пожимая нам руки, он заглядывал в глаза каждому.

Прежде, утром того дня, я шел к станции метро «Рижская», которой пользовался, чтобы ездить на работу, когда жил в Москве в середине 8о–х годов. Площадка перед станцией стала одним из нескольких мест в России, где отмечают память жертв нового террора. Люди укладывали вдоль стены гвоздики, фотографии и стихи, посвященные любимым. Вечером 31 августа 2004 года «черная вдова» (так называют чеченских женщин–шахидок) подорвала себя при подходе к станции, у палаток. Я спускаюсь вниз по эскалатору мимо рекламы плейеров ди–ви–ди и стиральных порошков. Из громкоговорителя звучит призыв к пассажирам с осторожностью относиться к подозрительным предметам и сообщать о подозрительных людях, – но кому? Нечего, конечно, было ожидать помощи от молодых милиционеров, привалившихся к металлической ограде. В вагонах все смотрели друг на друга, пытаясь понять, не злоумышляет ли против остальных человек напротив. Но все знали, что они бессильны. Мне вдруг вспомнилось сказанное Путиным в телеобращении: «Мы проявили слабость, а слабых бьют». Я также думаю о термине «журналюга», который приобрел популярность у Путина и его окружения.

На той же неделе при подозрительных обстоятельствах двум известным журналистам помешали добраться до Беслана. Один был задержан милицией в московском аэропорту Внуково после ссоры с пьяным, которая, похоже, была подстроена. Это был Бабицкий с «Радио Свобода», который бесстрашно продолжал свою работу. Второй (точнее, вторая) – потерял сознание в самолете, направлявшемся на Кавказ, после того, как получил чашку отравленного чая. Это была Анна Политковская, самый известный в России обозреватель и журналист, занимавшийся расследованиями. Путину было важно, чтобы СМИ не навредили его репутации человека, наводящего порядок, – отсюда использование слова «эффективный».

После 2003 года «Репортеры без границ» во всемирном индексе свободы печати неизменно отводили России места между 140–м и 147–м из примерно 170 стран. Россия обычно занимала позиции, близкие к Афганистану, Йемену, Саудовской Аравии и Зимбабве, – хотя и оказывалась немного впереди Сингапура и Китая. В отличие от правительств этих стран, российские власти меньше уделяют внимания законодательной «профилактике» и больше – карательным мерам. Международный комитет по защите журналистов утверждает, что Россия находится на третьем месте в мире по уровню опасности для репортеров. По оценкам Союза журналистов России, за десять лет было убито более 200 журналистов. Ни в одном из случаев заказчик убийства не был арестован.

Наиболее знаменательным был случай с Анной Политковской, которую застрелили в лифте собственного дома в октябре 2006 года. Ее работа на Кавказе была прорывной и приводила Кремль в ярость. И все же, пока убивали и избивали менее известных авторов, сохранялось ощущение, что популярность хотя бы чуть–чуть защищает ее. Но нет. Роман Шлейнов, журналист, ведущий расследования в газете, где они вместе работали, объяснил мне почему:

Журналистика становится угрозой и серьезным раздражителем, когда она начинает влиять на социальную динамику. Репортажи Политковской имели такой эффект, поскольку иностранные правозащитные организации рассматривали их в качестве альтернативного источника информации. Она стала более чем журналистом. Она стала общественным деятелем. Российских журналистов ставит под удар не собственно критика Кремля, а вызов, который они бросают старой системе взаимоотношений, выгодной очень узкому кругу людей. И этого им не позволят.

Смерть Политковской встревожила журналистов и правозащитные группы по всему миру. В России реакция в истончающемся слое либералов была заметной, но большинство людей, кажется, восприняли случившееся спокойно. Когда Путину все же пришлось высказаться по этому поводу, он сказал, что влияние Политковской на российскую политику было «незначительным». Для того чтобы начать расследование, понадобилось много месяцев. В конце концов трое убийц предстали перед судом – и в феврале 2009 года были оправданы. Мало кто удивился этому, поскольку расследование проводилось поверхностно. Заказчиков убийства не затронули. Причастность государства к политическому убийству, подобному этому, могла бы вызвать скандал, – но не при Путине. Когда интересам властных структур угрожают независимые репортеры, киллеры становятся цензорами.

Убийство Анны Политковской стало одним из длинной череды похожих событий. Журналисты и оппозиционные политики становились мишенями и в ельцинскую эру. Так, Галина Старовойтова, известный либеральный политик, была застрелена в 1998 году в жилом доме в Санкт–Петербурге. Но в путинское время такие убийства участились. Усилилась и самоуверенность их заказчиков. В 2003 году Юрий Щекочихин, заместитель главного редактора «Новой газеты» и заместитель председателя комитета по безопасности Государственной думы, умер в возрасте 53 лет от загадочной аллергии. Тогда никто не верил в то, что это произошло по естественным причинам. Я знал Щекочихина в конце 8о–х и начале 90–х годов, когда он был избран депутатом Съезда народных депутатов – первого и единственного полусвободного парламента, который когда‑либо был в Советском Союзе. Раскованная хаотичная атмосфера съезда заставила Щекочихина задуматься о том, чтобы начать превращать слова в дело. Бесстрашный и в то же время в высшей степени практичный, Щекочихин был заметной фигурой в горбачевские и ельцинские годы. Он присоединился ко многим москвичам при защите нарождавшейся демократии во время путча 1991 года. Большинство их замкнулось с тех пор в своих потребительских коконах. Щекочихин и несколько его единомышленников продолжили свое дело. Он приобрел множество врагов в качестве публичного противника чеченской войны, а также КГБ и его преемников.