Текст книги "Плавучая опера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

– Ну, вообще, конечно, так, – промямлил капитан, не решаясь перечить написанному в мудрых книгах.

– Да уж ясно, что так, – улыбнулся мистер Хекер. – Вот и я тоже думаю: у старости свои преимущества есть, просто надо уметь ими пользоваться. Как это там? "О зрелость жизни, для тебя ее начало". – Он взглянул на меня, словно искал поддержки. – Не согласны?

– Меня-то что спрашивать, мистер Хекер, мне до зрелости далеко.

– Ну, вот что, – забубнил капитан Осборн с раздражением, обычным для стариков, когда они дают понять, что, мол, хватит, наслушались чужих глупостей, а теперь скажут, как оно есть на самом деле, – вы руки мои видели? – Он хлопнул по столу ссохшейся ладонью. – Я и говорю: валяйте, привязывайте меня, чтоб не брыкался, хоть вот к тополю этому, тяните за руку, все вместе навалившись, с костями ее выдерите, черт вас дери, стерплю, честное слово, стерплю, только сделайте, чтоб мне опять сорок стало, и за всю навигацию сразу заплатите, и пусть лето только начинается. Поняли?

Он откинулся на спинку кресла, совсем обессилев, но лицо озарилось улыбкой торжества.

– Совсем из ума выжил, а? – Мистер Хекер адресовался ко мне, словно к арбитру в их споре. – Неужели вы бы тоже на такое согласились?

– Ну уж нет, – отвечаю. Мистер Хекер расплылся от удовольствия, а капитан бросил на меня свирепый взгляд.

– Вы бы, значит, так себе и сидели бы сиднем да книжки свои дурацкие почитывали? – спросил он недоверчиво.

– Тоже нет. – Теперь на лице мистера Хекера читалось разочарование.

– А что вы про это думаете, только честно скажите, – потребовал он. – Или у вас своего мнения нет?

– Как же, мнения у него нет. – Капитан разразился смехом и тут же закашлялся. – Да у него на любой случай мнение найдется!

– Правильно, мнение у меня есть, – говорю. – Если хотите знать, проснулся вот сегодня и как раз на этот случай мнение свое составил.

– Вот прямо-таки на этот случай, надо же! – пролаял капитан. – То еще мнение, уж будьте уверены.

Не очень-то рассчитывая услышать приятное для себя, мистер Хекер терпеливо ждал, что я скажу дальше, но от огорчений его избавил капитан Осборн, зашедшийся от смеха кашлем и чуть не задохнувшийся, – с ним такое часто бывало, и пришлось нам поочередно колотить его по спине, пока дыхание не восстановилось, хотя в груди все еще что-то клокотало и хрипело. Убедившись, что приступ почти прошел, я покинул заседание клуба и отправился к себе в номер за "Шербруком", лекарство, уж разумеется, требовалось капитану безотлагательно.

Прямо как по воздуху летел. В секунду пересек холл, словно кружился в ритме быстрого вальса. Мое мнение? Ну ясно, какое у меня мнение. САМОУБИЙСТВО! Спокойно, друг-читатель, спокойно! Шепну тебе на ушко главную мою тайну: вся моя жизнь, хорошо, не вся, но почти вся была подчинена тому, чтобы этот вот вопрос и решить, с этим вот фактом и примириться. Тут вся штука в том, как к нему относиться, то есть к вопросу этому, с какой стороны подойти, – если угодно, вся штука в той роли, которую для себя избираешь, хотя не очень хорошее это слово. В нем презрительный оттенок есть, а я бы его никак не хотел. За свою жизнь я пробовал к делу этому подойти четыре, а может, даже пять раз, и всегда с новой стороны, от разных умозаключений отталкиваясь, – видите ли, у меня, боюсь, есть склонность придавать абстрактным идеям такое значение, словно от них зависят жизнь и смерть. И всякий раз мне казалось, что, вот с этой-то стороны зайдя, я уж наверняка разрешил мучившую меня дилемму, с фактом этим примирился, а потом непременно случалось что-нибудь такое, из-за чего решение становится неверным, или вдруг выяснится, что заходить-то следовало совсем не с той стороны, и неубедительно как-то получилось, и что-то там одно с другим не соглашается, не складывается, – в общем, количество переходит в качество, как Маркс выразился, – значит, все заново начинай, опять роль для себя выдумывай, а мне это тяжело дается, медленно, да чаще всего и не хочется выдумывать-то, совсем не хочется. Вы уж не посетуйте, постарайтесь понять вот что: несколько лет подряд, вплоть до 1937-го, я двигался к решению, не сомневаясь, что уж на этот раз все по-настоящему и раз навсегда устроится, потому как правильно выбрал, откуда двигаться, а потом все эти пять месяцев начавшегося 1937 года были одни разочарования – нет, не оттуда, – ив ночь 20 июня, то есть накануне нашего с тобой, друг-читатель, знакомства, я окончательно убедился, вынужден был убедиться – точно не оттуда, заводи, значит, всю эту карусель заново, как будто в 1919 год вернулся: ну вот, чудеса, да и только, – стоило мне всего-то соснуть часок перед рассветом, а пробудившись, плеснуть по щекам холодной водой, как я понял, что нашлось оно, решение, пришел настоящий, последний, безукоризненный ответ, отыскалось единственное слово, открылось, с какой стороны заходить надо было, чтобы уж больше и сомнений не возникало. Если бы не рань эта, когда шуметь нельзя, да я бы трепака прямо на месте сплясал, я бы во все горло заголосил про радостный денек! Я вроде уже предупреждал, что выложу все напрямик? Что ни юлить, ни вокруг да около разглагольствовать не собираюсь? Самоубийство! Жаль мистера Хекера, долго же ему придется узнавать, какое у меня мнение (боюсь, аж до Судного дня, бедолаге этакому), но от тебя-то, друг-читатель, ничего не утаю. Самоубийство – вот мое решение, ответ мой – самоубийство. Вам, наверно, не оценить, как он правилен, вы ведь еще в саму проблему не вникли, но ничего, я сейчас проблему эту перед вами как на ладошке выложу, шаг за шагом, по-своему, то есть по системе своей, у меня ведь система, не забыли? – да, система, и очень даже стройная, если моей логике следовать, не смущаясь, что она у меня особенная.

Да что же это я все про систему, про систему, а про какую – ни слова? Терпенье, друг мой, я правда морочить тебя не намерен, не заставлю головой об стенку биться. Ты просто не забывай, что рассказывать истории мне внове, а и было бы не внове, все равно по-своему бы рассказал. Тебя небось совсем другое занимает: что же это я "Шербрук" для капитана Осборна сразу не захватил, не пришлось бы и назад в номер возвращаться? Резонно, не спорю, очень даже резонно про это спросить, и не надо ни в чьей душе копаться, ответа допытываясь, только дело-то вот какое – чтобы ответить, надо и на тот, на мой, вопрос отвечать. Я не налил капитану сразу, во-первых, оттого, что не привык с "Шербруком" к нему приходить, а во-вторых, когда, продрав глаза, я вдруг обнаружил решение моего главного вопроса – 21-го это было, я теперь почти уверен, – так вот, я сразу же и другое решил: коли уж мне истина до того неожиданно открылась, я этот день проживу абсолютно, ну абсолютно так же, как жил все последнее время, по крайней мере очень постараюсь. Вот поэтому-то, очень хорошо зная, как быстро понадобится капитану его лекарство, я все равно не нацедил в стакан, а, как всегда, сначала выпил со стариками кофе, а уж потом за виски к себе отправился.

Хороший ответ? Скорее, правда, на первый вопрос, не на второй, вы ведь не знаете, откуда у меня такой обычай, я, честно сказать, и сам этого не знаю, но зато теперь вам известно, что день этот мой необыкновенный я вознамерился прожить по системе, а система в том, чтобы его прожить, насколько сумею, словно он самый для меня заурядный, хотя, понятное дело, каждое мое действие приобретает теперь особенный смысл. Стало быть, и рассказать про этот день я тоже постараюсь по системе, запишу все события одно за другим, чтобы были факты, и только, знаю ведь, что все равно, пока факты эти изложу, сколько раз меня в разные стороны занесет, так что возможностей у вас будет предостаточно, чтобы всю историю про то, как мой главный вопрос таким важным для меня сделался, вы помаленьку выведали или сами догадались, – ну как та публика, рассевшаяся по берегам мелодраму смотреть, которую на плавучей сцене показывают, зрителям этим ведь тоже приходится самим разные куски сшивать, чтобы сюжет получился, а я ручаюсь всеми чудесными помидорами округа Дорчестер вот за что: когда дело к развязке приблизится, баржа в эту минуту непременно будет плыть мимо вас и все самое важное вы собственными глазами увидите, уж будьте спокойны.

Договорились. Значит, прошел я через холл к себе в номер, тихо отворил дверь, на цыпочках двинулся к подоконнику за бутылью. Хотел быстренько ополоснуть стакан, налить до половины да сразу и назад, но только пустил воду из крана – этакая, знаете, трель зазвенела, "ти-ти-та-та", – и тут открывает чудесные свои зеленые глазки Джейн Мэк и садится на постели, волосы, темные такие и с блестящим оттенком, словно шубка соболиная, рассыпались по плечам, простыня скомкалась, даже бедра видны стали, – стало быть, откидывает она волосы рукой, и животик ее при этом втягивается, грудь левая напряглась, я так и оцепенел, и в паху защипало. Стою себе, "Шербрук" в одной руке, стакан в другой. А Джейн сонным совсем голосом спрашивает, восемь-то пробило уже? – да нет, говорю, рано. Помотала головкой, зевнула, плюх обратно на подушку и, похоже, опять спит. Простыня чуть бедра закрывает, а спина совсем голенькая. Помню, пробежал по комнате теплый ветерок, зайчик солнечный откуда-то появился да играет весело так на ее загорелой коже, на самой талии, прямо над круглящимися ее бедрами, которые так выпукло выступают, – матрас у меня очень жесткий. Выпил я тут лекарство капитана Осборна сам, хотя этого у меня в заводе никогда не было, плеснул ему положенные полстакана и тихо закрыл за собой створки.

III. КОИТУС

Если вам еще не надоело это читать, я, с вашего позволения, не стану вдаваться в объяснения, почему не сразу сообщил, что Джейн Мэк моя любовница, все о другом распространялся – какой мне предстоял необычайный день; что тут, собственно, воду толочь, ведь сами, должно быть, знаете: бывают вещи действительно важные и не так чтобы особенно, а если не знаете, стало быть, в искусстве рассказывать истории вы еще больше профаны, чем я, и растолковывать тогда и вовсе уж бессмысленно. Ну, в общем, она моя любовница, очень хорошая кстати. А мы с Гаррисояом Маком – самые настоящие друзья, так что треугольник получается равнобедренный. И в этом треугольнике замечательно все устроено: каждый из нас любит остальных двух всей душой, верней, старается любить, как только может, и у Джейн с Маком очень даже хорошо это выходит. Я же – ладно, обо мне потом поговорим. Пока скажу.вам только, что для Гаррисона никакой не секрет, как часто навещала мой номер его жена, еще с 1932 года начиная и до самого 1937-го, и делила со мной ложе. Ровно шестьсот семьдесят три раза она со мной спала, – он, возможно, точной цифры не знает, но только оттого, что Джейн подсчетов не ведет, зато я веду со всей тщательностью.

Теперь, пожалуй, объясню, как у нас все это устроилось, история занятная, а капитан подождет свой "Шербрук", пропустит одну главу, ничего.

С Гаррисоном Мэком я познакомился в 1925 году на вечеринке, которую устроил мой сокурсник по юридической школе в Мэрилендском университете. У него была квартира где-то в Гилфорде – это из лучших районов Балтимора, – и надрались мы изрядно. Надо сказать, что в те дни у меня как раз начинались приступы мизантропии и нелюдимости, целый такай период в моей жизни выдался – с 1925 года по 30-й. Мне тогда по разным причинам прискучили обыденные устремления и радости людские, и, хотя право я изучал все так же усердно (больше по инерции, впрочем), с ближним я старался соприкасаться лишь в меру необходимости, проникшись безразличием ко всему, чем ближний живет. Просто подвижником я все те пять-шесть лет прожил этаким буддийским монахом из какой-нибудь эзотерической секты. Тоже был в своем роде ответ на вопрос, который меня всю жизнь преследует, и, хотя давно уж все это в прошлом, и сейчас с удовольствием мне те годы вспоминаются – приятно оказалось с такой вот стороны зайти.

Знаете, этак таинственно выглядишь, когда встанешь от всех в стороне где-нибудь у окна в нише, покуриваешь да поглядываешь на всю эту гогочущую ораву с видом мудреца, которого ничто не потрясет, не: взволнует. Находились очень даже славные люди – Гаррисон Мэк в их числе, – считавшие, что мне ведомы глубины, им недоступные, и стремившиеся поближе со мной сойтись, а женщины находили, что я, какая прелесть, ужасно застенчивый, так что, случалось, ни перед чем не останавливались, только, как одна из них выразилась, "сунуться бы за занавеску страха, притворяющегося высокомерием". Кое-кто и сунулся, ну а я тоже кое-кому сунул.

На той вечеринке о знакомстве со мной особенно хлопотал какой-то дюжий, красивый парень – подошел к окну, у которого я расположился, представился: Гаррисои Мэк, и чуть не час молча простоял рядом, – со временем я выяснил, что Гаррисон, сам того не замечая, чуть не до мелочей перенимает манеры да и настроение всякого, с кем его сведет судьба, замечательное, скажу вам, свойство, ведь сразу становится понятно, что своего-то у него ничего нет, ни настроений, ни манер. В конце концов мы разговорились о том о сем – о рабочем движении, сухом законе, о праве, о Сакко и Ванцетти, климате Мэриленда, все этак походя, двумя-тремя фразами. Выяснилось, что Гаррисон человек небедный, папаша его, старший Гаррисон Мэк, владеет компанией, соленьями и маринадами занимается. Плантации, на которых выращивают продукт, после всевозможных операций поступающий потребителю в банках с этикеткой "Мэковские огурчики", расположены на восточном побережье, а оттуда он доставляется на завод в Балтиморе, где его подвергают изысканной обработке, и поэтому у Мэков летние домики по всему побережью, так что места, где я в юности часто бывал, оказались Гаррисону хорошо знакомы. Вот мы и поболтали с ним по-светски – про соленья да про капиталы.

Он был хорош собой: мускулистый – с детства к хорошему мясу привык, – прожаренный солнцем, глаза ласковые, нос прямо-таки римский, а беседу ведет непринужденно, сразу видно, что в колледже Джилмэна обучался, и костюм на нем отличный, аристократ, да и только, но вот беда-то для семейства его, Гаррисон в ту пору коммунистом сделался. И не каким-нибудь там болтуном салонным, а настоящим коммунистом: листовки писал и на митинги ходил, продал свою яхту, машину, на заводе Штуца сделанную, тоже продал – в общем, чуть не всего, что было у него, лишился, жить-то надо было, а на что, если папаша деньги ему давать перестал; каждый день Гаррисон по десять часов, не разгибаясь, строчил да строчил пропаганду, линию партийную отстаивал, а потом чушь эту дешевую распространял среди рабочих, и на мэковском маринадном комбинате тоже распространял, и вместе с прочими агитаторами бока ему мяли разные там штрейкбрехеры да подонки – среди них попадались служащие мэковских заводов.

Они хорошую зарплату получали, и не нравилась им эта его деятельность, – да, а вот в данный момент он как раз собрался сочетаться браком с одной интеллектуалкой-большевичкой, ужас до чего грубошерстная девица была, отродясь такого страшилища не видел, зато с идеологией у нее комар носа не подточит, – в общем, насколько я при нашем знакомстве понял, мозги у него тогда совсем скособочились, хорошо еще, что хватило соображения в партию все-таки не записаться, чтобы членские взносы исправно платить, а напугался он, как бы из-за этого его далеко рассчитанные планы не пошли прахом.

Одно хорошо: Гаррисон, может и сам того не подозревая, выбрал в тот вечер единственный способ расположить меня к своей персоне – сразу дал мне почувствовать, как я ему нравлюсь. Человек он тогда был очень симпатичный, да и сейчас таким остался, вот я и подумал: а почему бы подвижнику не обзавестись другом, что в этом плохого? Сама эта полная чужеродность всего, чем он увлекался, собственным моим интересам, если хоть что-то могло меня в ту пору интересовать – впрочем, еще незадолго перед тем я следил за усилиями социальных реформаторов с некоторым сочувствием, – с моей стороны способствовала нашему сближению, он же, как впоследствии выяснилось, пленился моим трансцендентным неприятием (его слова), которое я выказывал в отношении вещей, для Гаррисона жизненно важных. Короче говоря, мы тут же подружились и на рассвете, уже плохо соображая, пошли допивать ко мне – топали по обсаженным можжевельником улицам Гилфорда мимо всех этих особняков и горланили "Интернационал" по-французски.

За год, остававшийся до выпускных экзаменов, я его хорошо изучил. Сам я по-прежнему оставался подвижником – еще года четыре буду играть эту роль, – и, хотя бывало, что мы день напролет спорили с Гаррисоном до хрипоты, ни мне, ни ему не хватало ума, чтобы вникнуть в логику оппонента. Упоминаю об этом, поскольку с тех пор точно понял одно: все важные перемены взглядов происходили в моей жизни не оттого, что я о чем-то основательно поразмыслил, до чего-то нового додумался, а скорей в силу чистой случайности – вдруг случалось нечто не имеющее ко мне прямого отношения, а просто вторгшееся в мое существование, чтобы стать неотвязным, и тут я изобретал для себя очередную роль, решив, что так надо. Гаррисон, боюсь, в ту пору всего лишь перенимал интеллектуальный колорит, а кстати уж и манеры среды, в которой вращался.

Вот хотя бы: когда в 1926 году мы расстались – я обзавелся практикой в Кембридже, он уехал в Детройт, чтобы посодействовать тамошним партийным газетам, – было у меня чувство, что к своим коллегам, тоже сочинявшим всякие там листовки, он относится не очень-то безупречно, непоследовательно в идеологическом именно смысле, и что я его на этом поймал. Да что говорить, он этих коллег прямо-таки на дух не выносил, потому, казалось мне, и предпочитает громить меньшевиков за разговором у меня в гостинице, вместо того чтобы пособлять большевикам на каком-нибудь закопченном заводике. Полученное им новое задание не вызывало у Гаррисона никаких восторгов, и, думаю, он не прочь был вообще умыть руки, только получалось, что, дезертировав и этаким манером закончив всю эту историю, он оказывается обыкновенным пустозвоном с обычными своими разглагольствованиями про всеобщее братство и так далее. Предстоящая разлука печалила его больше, чем меня, я-то пребывал в нирване, что мне до таких прозаических горестей – другом больше, другом меньше.

Встретились мы с ним лишь в 1932 году и при совсем других обстоятельствах. Я успел стать партнером в фирме "Эндрюс и Бишоп", весь 1927 год и потом 28-й я ежемесячно увеличивал капитал – свой и фирмы – примерно долларов на сорок, в Кембридже, знаете ли, живут люди осторожные, разумно не доверяющие новым для них врачам или адвокатам, хоть бы те происходили из семейств, которые в этих местах уже пятое поколение вырастили. Жил я вместе с отцом, который овдовел, – дом его в восточном районе находится. Настал 1929-й[2][2]
  Начало мирового экономического кризиса, так называемой «великой депрессии» (продолжилась до 1933 г.).


[Закрыть], отец потерял все, что им было скоплено, и собственность тоже, – с акциями на бирже что-то жуткое творилось,– а на следующий год он повесился, спустился в подвал, снял с себя ремень да привязал к балке. После этого, хотя депрессия продолжалась, я стал зарабатывать у себя на фирме больше, ведь отцовские клиенты – не все, но многие – перешли теперь ко мне как к наследнику, а когда, чтобы расплатиться с доставшимися мне от отца долгами, был продан наш дом, участок, летний коттедж в Делаваре у Тенвик-Айленда да еще одна-две делянки строевого леса, я перебрался в номер 307 отеля «Дорсет», который занимаю и поныне.

А еще я к этому времени стал абсолютным, никаких исключений не признающим циником, хотя Гаррисону, когда мы снова с ним увиделись, об этом не сказал, как прежде не очень-то перед ним распространялся, какой необыкновенный я подвижник.

Входит он ко мне в кабинет, который я в Адвокатском доме занимаю, рядом с судом, как-то перед обедом и торжественно этак ставит бутылку джина на стол. Раздался в поясе, вид немножко утомленный, но красив по-прежнему и все такой же смуглый от загара.

– Развязал, – говорит и на бутылку показывает, вот мы до самого вечера джин этот перегревшийся с ним и пили, да прошлись по кембриджским улицам, былые деньки вспоминая, когда так Дружили.

– Ну, – спрашиваю, – скоро ли революция в Детройте? Машины там вроде пока еще делают.

– Брось, – отвечает, – надоели мне эти мудаки.

– А как же теперь всеобщее братство? – пристаю к нему опять.

– На фиг нужно мне это братство! – говорит. – Братья, как же, да я им огурцы собирать и то не доверю.

– А у мисс Кремль все хорошо? – Это я насчет той его невесты, с которой он меня в 26-м году познакомил.

– Еще чего вспомнил, – бурчит. – Свободная любовь, тыры-пыры! Я ей про то, что все, мол, в принципе братья, а она – нет, мужья. Ну и послал ее куда подальше.

Видно было, что не врет, по всему видно – он теперь в самого настоящего подвижника превратился, каким прежде я был. И земная суета его в общем-то не волновала.

– Значит, социальную справедливость побоку? – спрашиваю.

– Она недостижима, – объявляет, – а если и достижима, так не нужна. – И давай мне объяснять, что люди того не стоят, чтобы их от капиталистов-эксплуататоров освободили.

– Такой же дрянью останутся, хоть ты их на трон посади, – говорит. – Только еще хуже сделаются: капиталисты, конечно, скоты, но хоть джентльмены, а эти просто скоты.

А оттого, доказывает он мне, стремиться нужно к "внутренней гармонии" и чтобы человек был "целостным". Настоящая революция – это когда люди душой возвысятся, духовность настоящую обретут, а все эти коллективистские затеи из-за того, что человек одержим материальными заботами, способствуют лишь одному – совсем народ позабыл, какой в душах бардак.

– Марксизм, – говорит, – есть опиум для народа.

И уговаривает к нему прямо сейчас отправиться, пообедаем, мол, вместе.

– В Балтиморе, что ли? – уточняю. – Прямо сейчас и поедем?

Он порозовел слегка. "Да нет, Тоди, я теперь здесь живу". Стало быть, как ересь эта марксистская с него сошла, папаша Мэк восстановил Гаррисона в правах члена семейства, благодеяниями одарил и кредитом, с которым у них затруднений не бывает, мало того, доверил сыночку распоряжаться всеми плантациями на побережье и наблюдать, чтобы огурцы до цеха как положено обрабатывали.

– Дом мы тут купили, в восточном районе, – объясняет, – прямо у залива. Только что переехали. Пошли, обживать его надо, а ты нам поможешь.

– Нам?

– Женился я, – говорит и опять краснеет. – Ты таких девочек и не видел небось никогда. Джени ее зовут. Знаешь, в Ракстон ее с детства возили, на Гибсон-Айленде чуть не каждое лето проводила, но умненькая выросла. Вы друг другу понравитесь.

Так, значит. Ну, набрались мы с ним к вечеру уже неплохо, отправляемся к Гаррисону и тут – Господи помилуй! – выясняется, что купил он как раз старый дом моего отца, тот самый, где я родился и вырос, откуда сбежал, терзаемый мрачными чувствами.

– Понятия не имел, что это твой дом, уж потом это открылось, когда он куплен был и бумаги оформляли, – оправдывается Гаррисон, а сам так и сияет. Очень ему это нравилось: про долги отцовские он был наслышан и как мне пришлось дом продавать вместе с прочей недвижимостью, вот он и радуется, – как же, все, мол, к приличным людям теперь вернулось, пожалуйста, он мне всегда рад, проводи тут времени сколько захочешь, вообще считай, что дом этот твой, как и был. Я кисло поблагодарил и без особой охоты пошел за ним в холл.

Там нас ждала Джейн – ей тогда, наверное, лет двадцать шесть было, – улыбнулась приветливо, назвалась. Что есть, то есть: и Ракстон, и Гибсон-Айленд, отменное сочетание изящества со спортивностью. Накрахмаленный халатик какой-то накинула, и вообще такое впечатление, что она в бассейне была, а потом выскочила нас встречать прямо из-под душа. Темно-каштановые волосы, даже, пожалуй, почти черные, высушило солнце, и кожа от солнца тоже сухая. Смотрю на нее, так и вижу, как яхтой управляет, и потом всегда это же чувство она во мне вызывала. Как будто уселась боком на подветренном фальшборте, а яхта – "Хэмптон" там или "Стар" – несется на полной скорости, и Джейн, допустим, кливер натягивает, а солнце-то, солнце так и слепит, и мир весь такой сверкающий, голубой, и сидеть горячо, потому как планки совсем прогрелись, их ведь из самого лучшего дерева делают, и теплый ветер гуляет над Чесапиком, волосы ей ерошит, соленую пыль на щеках подсушивает, ласкает лицо, – вот они, паруса, натянулись, вспышками над волной мелькают. Это уж потом я удостоверился, что кожа ее, особенно прямоугольничек там, где живот, на самом деле пахнет солнцем, а волосы – солеными морскими каплями; пять лет она моей была, и все равно каждый раз от запаха ее этого у меня начинало в голове радостно звенеть, словно в детство вернулся, – помню, родители брали меня с собой в Ошен-сити, и всегда, стоило распознать в воздухе влажное дыхание Атлантики, начиналось головокружение и все во мне ходило ходуном. А Джейн только посмеивалась: да полно тебе, дескать, просто надо волосы почаще промывать, но под парусом плавать она любит, что верно, то верно.

Обед состоял из куриных грудок с какими-то овощами. Гаррисон слишком перепил, чтобы вести светские беседы, – жевал себе да горничной указывал, когда тарелки убрать. Я тоже слишком был переполнен джином и впечатлением, произведенным Джейн, и только все пялился на грудки куриные, а на ее грудки еще больше. Хорошо, Гаррисон ее предупредил, какой я застенчивый, – это у него со времен моей жизни подвижника такое воспоминание осталось, – вот она и решила, что робею я, а потому не решаюсь смотреть ей в лицо, все время ниже взгляд опускаю, жадный, распаленный, хотя, и то сказать, пьяный немножко. Понятия не имею, о чем в тот вечер шел разговор, помню только, что никак не мог заснуть, – простата моя несчастная разболелась, вечная история, когда желание возбуждено, а не удовлетворено.

Ну, ясное дело, я ее захотел, да в молодости у меня и случая такого не было, чтобы не хотелось затащить в постель смазливенькую девчонку, а юная миссис Мэк, хотя держалась она не в меру серьезно совсем как ее супруг, все равно куда привлекательнее выглядела и разумнее любой женщины, какая встречалась к моим тридцати двум годам. И совесть вовсе меня не изводила, что вот, мол, адюльтер намечается, я же тогда циник был, если помните. Но, признаться, будь тут вся штука исключительно в моих желаниях, тем бы одним все и кончилось, что я на нее глазел да, может, в присутствии Гаррисона подшучивал – влюбился, дескать, без памяти; я же не собирался нашу с ним дружбу рушить, он мне и на самом деле нравился, потому вовсе не намерен я был затевать что-нибудь этакое, из-за чего, глядишь, пошатнется весь их с виду счастливый брак. Понаблюдал я за ними неделю-две, пока мы трое общались просто как добрые приятели, не больше, и решил, что Джейн с Гаррисоном уж точно друг в друга влюблены, когда не пьяны.

Но вышло так, что однажды – август был, конец недели – все это дело перестало от меня одного зависеть. Гаррисон забрал у папаши летний коттеджик на Тодд-пойнт, ниже по реке, если от Кембриджа плыть, и мы часто туда втроем отправлялись на выходные – плавали, под парусом ходили, рыбачили да болтали за бутылкой. Вот и в ту субботу – как раз середина августа – вытаскивают они с Джейн меня из постели, а совсем еще рано, и полусонного загружают в свой пикапчик, пива два ящика тоже загружают, усаживаются сами и прямиком к коттеджу. Удивлялся я, пока ехали, что это они сегодня какие-то особенно, даже подчеркнуто возбужденные: Гаррисон во все горло орет скабрезные песенки, Джейн, между нами пристроившись, обоих нас обнимает, и оба – что муж, что жена – не иначе как "малышок" меня называют: "Тоди! Ну как ты, малышок?" Отметил я это про себя, решил, ну и пес с ними, и, пока пятнадцать миль до коттеджа тащились, успел три пивные бутылки опорожнить.

Все утро мы пили да в воде барахтались, и уж так жизни радовались, так друг с другом нежничали – ни облачка между нами не пробежало. Решено было, что, пообедав, отнесем что в ящиках с пивом останется на мелководную мэковскую яхту – широкая такая была посудина с наборной обшивкой, – мотор запустим и отправимся по заливу к острову Шарп, напротив устья Чоптенка, а назад попробуем дойти под парусом. Поднялись из-за стола, Гаррисон наградил жену долгим поцелуем и отправился за льдом, которого, сказал, нам понадобится много, а Джейн прямо в купальнике принялась за мытье посуды, я же решил вздремнуть на их постели – в коттедже была только одна спальня. Отсутствие Гаррисона – в первый раз он нас оставил наедине, видно, все еще полагал, что я, как прежде, ужасно робкий, – настраивало на всякие мысли, и, засыпая, я очень даже чувствовал, как близко от меня Джейн, всего-то дощатая перегородочка между нами. Мне в полудреме грезились ее прохладные загорелые ляжки – ах какие они у нее, должно быть прохладные, ходит вот сейчас по кухне, а они одна об другую трутся, – и золотистый пушок на предплечьях, и этот ее запах солнца и соли. Через оконце в изножье кровати вовсю жарили лучи, домик прогрелся, пахло смолой, сосной. Наплававшись, я устал, клонило в сон от пива. А сон был непристойный, уж куда как красочный – и прервался, едва начавшись. Постыдным образом прервался. Дело вот какое: я почувствовал, как мне поглаживает живот прохладная ладошка, и вовсе не приснившаяся. Внутри все так и сжалось, как будто по мне кусочком льда провели: словно взорвалось во мне что-то, я рывком поднялся, уселся, вскрикнул: "Ой Господи!" – что-то вроде этого. Или другое, не помню, только помню, что обеими руками обхватил Джейн, а она – быть не может, глаза протри! – сидит совсем голенькая на краешке постели, ну я так головой в нее и зарылся, до того смущен был, тяну ее, запрокидываю, чувствую, уже вот и кожа ее с моей соприкоснулась, и тут, mirabile dictum[3][3]
  Здесь: вот тебе на! (лат.)


[Закрыть], на самом деле взрываюсь, еще как взрываюсь – валяйся теперь беспомощный как последний идиот.

Ох, сон этот проклятущий, это из-за него сделался я слабосильным, точно дитя малое! Весь прямо сгораю от желания и от ярости, что ни черта теперь не получится. А Джейн чуть не в истерике, она же всю свою волю в тот решительный порыв вложила, а теперь лежит на спине со мной рядом и веки приподнять не смеет.

Да еще светло тут, как будто мощную люстру зажгли! От неожиданности всего происшедшего я чуть не разрыдался, честное слово. Кожа-то, кожа – до чего гладкая, ни морщиночки, с ума сойти! Кинулся я на нее, секундочки не дам просто так рядышком лежать, целую, целую. Даже сейчас, хоть двадцать два года уж прошло, пишу вот про тот день и весь содрогаюсь, в толк не возьму, как это сердце мое бедное тогда не разорвалось.