Текст книги "Плавучая опера"

Автор книги: Джон Барт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Ну и дурак, Билл, не надо было никаких уступок ему делать, – говорю я. – Он же против сына ни за что бы дело не повернул.

– Да ладно, – смеется Билл. – Сказать тебе по правде, Тодд, у меня самого на должности эти хоть бы сукин сын нашелся, уж такие проходимцы со мной работают, стыдно рядом по улице пройти, так что, понимаешь, полковник все равно бы на выборах эти должности для своих ребят забрал. Тут дело в принципе, милый мой, в принципе! Только бы Рузвельт в сороковом опять всех обставил, и уж тогда, не сомневайся, я тебя губернатором штата сделаю! Недурно получится, а?

– Значит, не будет процесса?

– Не будет! – Новый взрыв хохота. – Звони давай Чарли, он же тут рядом работает, старый хрыч, и пошли бутылочку разопьем за полковничье здоровье.

И вытаскивает из обувной коробки бутылку «Парк и Тилфорд».

– Джулия, – просит он миссис Лейк, – позвоните этому хрычу Парксу. Ну шевелись, Гарри Бишопа пригласи, Джимми тоже. Полковник неплохой выбор сделал!

Свистульки по реке выводили «Испытаниям конец». Хмыкнув, я убрал толстенную папку «Мортон против Батлера», пометив «Архив», а потом пригубил «Парк и Тилфорд».

XXII. ГУЛЯЕМ ПО «ОПЕРЕ»

В три, только-только Билли Батлер с Чарли Парк-сом ушли от меня, явилась Джейн Мэк со своей дочерью. Я слышал из-за двери, как Джейн здоровается с миссис Лейк, а Джинни – ей сейчас три с половиной, загореленькая, прелестная девочка совсем как ее мать, – вбежала в кабинет и нерешительно на меня посматривала.

– Привет, Тоди, – говорит.

– Здравствуй, малышка.

– Дай карандашик очинить, ладно?

– Конечно возьми. – У Джинни привычка возиться с карандашами. Я выбрал подлиннее, она, сияя от счастья, побежала к точилке и занялась делом.

– Изумительно, – прокомментировала, входя, Джейн, – ей другого и не надо ничего. Как ты, Тоди? Получше?

– Привет, Джейн. Да все в порядке, еще с утра.

– Тогда почему ночью был глупенький? – осведомилась она, понизив голос, чтобы миссис Лейк не слышала. Присела на краешек стола. На ней были шорты цвета хаки – странный наряд, по тогдашним понятиям, – и голубая рубашечка: очень аппетитно выглядит, свеженькая такая женщина.

Я улыбнулся:

– Наверно, просто не хотелось, только и всего. Она тоже улыбнулась, взъерошивая мне волосы.

– Вот я и говорю: глупенький, – сказала она. – Мне-то очень даже хотелось.

– И мне хотелось, – вмешивается Джинни, не отрываясь от точилки.

– Старею, видимо, – предположил я. – Ты же знаешь, я и никогда-то особенно не распалялся.

– Ты мне не рассказывай, когда распаляешься да почему, – говорит. – Записку мою получил?

– Угу.

– Пишешь мне всякую ерунду, думаю, давай-ка и я ему ерунду напишу.

Смешно.

– Не знаю, что там Марвин накопал, – говорю. – Обещал к вечеру заключение свое прислать, почитаем, как в следующий раз зайдешь.

Я был уверен, что сообщение о визите к Марвину ее изумит, но в отличие от Гаррисона Джейн и бровью не повела.

– Ну и молодец, давно пора было к доктору сходить, – говорит. – Значит, как? – Со стола моего спрыгнула. – Увидимся попозже у нас дома, правильно? По "Манхэттену" со льдом как раз впору будет. Пожалуйста, не позволяй Джинни по солнцу бегать, послеживай. У нее, правда, зонтик, но все равно, печет ужасно.

– Договорились.

– Хочешь, забегу за ней после парикмахерской, я через часок освобожусь, не больше. А если вы раньше закончите и она тебе надоест, запихни ее в машину, и пусть едет домой. Ей нравится без родителей разъезжать. Да и Бога ради, про мороженое не забудь.

– Ни в коем случае.

– Пока, миленькая. – Джейн поцеловала девочку. – Привет, Тоди, увидимся.

– Пока, мамочка.

– Привет, – говорю, и дверь за ней закрылась. Сильное впечатление, не скрою: всего два года прошло с тех пор, как я ее обидел, и до возобновления нашего романа в 1935-м, а Джейн за это время кое в чем куда более цельной личностью стала, в частности непредсказуемость у нее появилась. Любопытно, очень даже любопытно, что она теперь предпримет, ведь я-то условие, которое она в своей записке поставила, выполнил, – впрочем, я же об этом не узнаю, меня уже на свете не будет, а жалко, что так в неведении и умру, – за целый день в первый раз чего-то жалко стало.

– Пойдем на кораблик посмотрим, малышка. – Джинни к этому времени успела искрошить весь карандаш до самого основания.

– Пойдем, Тоди. – И вежливо меня за руку берет.

Мы вышли на палящее солнце и двинулись вдоль раскаленных стен к Длинной верфи, где вдоль причала, заняв его от края до края, вытянулась наша баржа. В отличие от таких же, что курсируют по Миссисипи, "Оригинальная и Неподражаемая Плавучая Опера Адама" была построена без всяких золотых или пряничных финтифлюшек и прочих нелепостей. Даже оставляла впечатление суровой простоты, поскольку делали ее с тем расчетом, чтобы сумела выдержать перепады погоды, вечно капризной у нас в заливе и в бухте Танджер-Саунд, а при случае смогла бы и в океан выйти без опаски. Собственно говоря, оперой надо было бы называть водруженную на этой могучей барже длинную и узкую коробку, которую сколотили из бочарных досок. На корме было выведено официальное название судна: "Теспиан"[18][18]
  Thespian (англ., от греч.) – драматический или трагический актер. (Прим. ред.)


[Закрыть], но стены коробки сплошь покрыли метровой высоты надписями – гигантские буквы, выведенные красной краской, оповещали о более витиеватом имени, потребовавшемся ради коммерции.

С обоих концов театральный зал увенчивался грубо сколоченными балконами – явно для удобства актеров и обслуги, – а на стенах всюду виднелись лееры и поручни. По крыше шли многочисленные трубы, стояли вентиляторы, тянулись веревки для белья, громоздились спасательные лодки, была там и импровизированная эстрада, а также паровая сирена, сейчас молчавшая. Удерживалось все это сооружение сложной системой тросов и канатов, закрепленных и справа, и слева, чтобы не слишком качало. К барже были пришвартованы два катера – "Памлико" и "Альбемарль", они-то ее и тянут.

– Тоди, что это? – Джинни явно заинтересовалась.

– Кораблик, где спектакль показывают, – говорю. – Можешь сказать: спектакль?

– Спиктакель.

– А давай поближе подойдем, все посмотрим.

– Давай!

К счастью для меня – начисто позабыл, что обещал, – какой-то разносчик устроился на причале со своим лотком, и я купил два ванильных мороженых, а потом мы отправились полюбоваться баржей вблизи. Мало нашлось таких, чье любопытство перемогло изнурительную жару, и зрелищем мы могли насладиться чуть ли не в одиночестве – я посадил Джинни на парапет, чтобы ей было лучше видно.

Как обычно, когда она чем-то взволнована, Джинни тут же на меня обрушила тысячи "почему".

– Тоди, что это, ты посмотри. – И ручкой показывает, какая "Опера" огромная.

– Кораблик, малышка, где спектакли играют. Люди сюда приходят музыку послушать, повеселиться, на артистов посмотреть, которые танцуют, шутят, все такое.

– Почему?

– Что "почему"? – спрашиваю.– Почему артисты шутят или почему люди приходят?

– Люди почему?

– Потому что им нравится сюда приходить, посмотреть нравится. Смотрят на артистов, и им весело.

– Почему?

– Всем нравится посмеяться, понимаешь, когда смеешься, становится хорошо. Тебе разве не нравится, когда хорошо?

– Почему хорошо?

Само собой, вовсе ей не важно, что я отвечу, и вопросы свои просто так задает, хочет, чтобы я ей рассказывал про этот корабль чудовищный, – ужасно она им поражена. Надо, чтобы я просто говорил, хоть буквы вслух называл одну за другой, – если правильный тон выбрать, она вполне будет довольна.

– Почему нравится, когда хорошо? Ну, не знаю, что тебе сказать?

– Почему артисты?

– Почему артисты смешно делают? Потому что у них работа такая, а люди платят, чтобы на них посмотреть. Артистам тоже нужно деньги зарабатывать.

– Почему?

– Потому что им кушать нужно. Они покушать любят.

– Почему?

– Не будешь кушать – жить не сможешь. А им хочется жить.

– Почему?

– Опять не знаю, как тебе объяснить.

– Алло, да-да, вы, – крикнул маленький человечек, появившийся на балконе. – Внутри посмотреть хотите? Давайте к трапу, я сейчас спущусь.

– Хочешь пойти на кораблик? – спрашиваю.

– Пойдем.

Человечек встречал нас у трапа, знаками показывая, чтобы поднимались. Жилистый такой, плотно сбитый, кожа на лице дубленая и глазки птичьи, а жилы на руках вздулись, – мятые черные брюки на нем, ослепительно белая рубашка и кепочка, какие речники носят. Пока мы здоровались, Джинни на него смотрела во все глаза.

– Вы капитан Адам?

– Совершенно верно, сэр. Джекоб Адам. Пойдемте, я девочке вашей судно покажу. Отличное судно, а?

– Замечательное.

– Да, сэр, отличное, скажу вам, судно, – согласился сам с собой капитан Адам. – Тридцать второй год на воде, а целехонько, как доллар отчеканенный, понимаете, к чему я? – И посмеивается, руку мою не отпуская. – Доллар-то теперь не то стоит, как в тысяча девятьсот шестом году было, не то.

Что говорить, сэр, отличное судно, – продолжал он. – В Малом Вашингтоне я ее строил, сэр, в Северной Каролине, и замечательно тогда строили, в тысяча девятьсот шестом году, замечательно! Вы любой из этих, какие по Миссисипи плавают, хоть на минуточку в океан пустите, так щепки же от них не останется в зубах поковырять.

– Почему? – осведомилась Джинни, осмелев.

– Вы и по Миссисипи плавали? – спросил я.

– Нет, сэр, врать не стану, не плавал, – сказал капитан. – Пока "Оперу"-то не построил свою, сроду на мостике не стоял. Даже на весла ни разу не садился, так-то. У меня водевиль был разъездной, сэр, десять центов за вход, два вагона арендовали и по всей стране раскатывали с девяноста пятого по тысяча девятьсот пятый, отлично дело у нас шло, уж так отлично, что кончать мне с этим пришлось, артисты все уволились, свой театр тоже за десять центов начать решили. А уж тогда конкуренция такая пошла, тут не выгребешь. Значит, говорю себе, надо за другое приниматься и чтоб для начала деньги были солидные, а то всякий пройдоха, у кого десятка в кармане завелась, нахальства не занимать, дорогу перебежит. В общем, правду сказать, шестьдесят тысяч долларов на баржу эту я ухнул, а доллар тогда кой-что значил, деньги настоящие были, шестьдесят тысяч-то, не маленькие. А все одно, очень уж мне захотелось плавучий театр завести, ну и вот, как видите.

– Крепкая посудина на вид, – поддакнул я. Мы всё так и стояли на трапе – что-то во мне располагало старичка к словоохотливости.

– А она и правда крепкая, сэр. Вы на обшивку посмотрите, на обшивку! – Капитан чуть по борту рукой не похлопал. – Я доски-то эти еще деревьями видел. Целый год в Каролине по лесам шатался, сам деревья присматривал, какие на распилку пойдут. Сто двадцать два фута длины, четыре дюйма толщины – вот какая обшивка, – ни трещинки нигде, ни сучочка. И через каждые два фута болтами закрепляется, двадцать семь дюймов болты. Чтобы и в океане ходить могла, сэр! По дну планка положена тридцать два фута, нигде зазоринки не найдете, прибили на совесть. В кругленькую сумму мне влетело, но тут денег, сэр, жалеть не надо, уж верно вам говорю. В двадцатом году на Танджер-Саунд сильно нас тряхануло, а лодки нам послать возможности не было. Так знаете, сэр, четырнадцать часов волны через "Оперу" мою прокатывались, честное слово, четырнадцать часов. Цветочки миссис Адам с окна каюты как языком слизнуло, а обшивка хоть бы где подалась – все до единой планочки выдержали. Вот что значит на совесть сработано, сэр!

Джинни нетерпеливо переминалась с ноги на ногу;

я потянулся к павильону, на вид довольно ветхому.

– Заходите, заходите, – приглашал капитан. Мы двинулись в затемненный, прохладный зрительный зал, и капитан Адам на ходу объяснял все, на чем останавливался глаз.

– Семьсот мест, – сказал он. – В партере для белых, а для цветных балкон.

Слава Богу, Джинни не спросила почему.

– Раньше цветные ну никак к нам идти не хотели, – тараторил капитан. – Слух распустили, мы, мол, их заманиваем, чтобы назад в Африку отправить. (Сцена вон, видите? – девятнадцать футов в диаметре, а зал в длину восемьдесят футов.) Я и машину тут на борту прежде держал, только от соленой воды поржавела она, вот какое дело.

– А ваш дом где? – требовательно спросила Джинни.

– Я, юная леди, здесь на крыше живу.

– Почему?

– Как это "почему"? Ха! Умненькая какая, а! Пойдемте, сэр, я вам уборные покажу и все остальное.

Мы последовали за капитаном, очутившись за сценой, где было маленькое фойе с многочисленными пронумерованными дверями.

– Отличные у нас уборные, никому не тесно, – гордо сообщил капитан Адам. – Артисты тут и живут, в уборных этих. Сейчас на берегу почти все.

– Почему? – пробормотала Джинни.

– А теперь сюда, пожалуйста. – Мы шли по коридору к капитанской каюте. – Это вот кока каюта, столовая – как раз под сценой мы сейчас, – а вот и камбуз. Печь газовая на баллонах, холодиль ник – девятьсот фунтов, сэр, девятьсот. А через эту дверь прямо в оркестровую яму попадем. Ну как?

– Восхитительно! – сказал я.

– И осадка-то всего на четырнадцать дюймов, сэр, честное слово. Я вот говорю: да мне лужи от дождя хватит, чтобы представление показать, только чтоб дождь был настоящий! Да, сэр. А на крыше шесть вентиляторов, большие вентиляторы, сильные. Во всех уборных вода проведена, отопление. Зимой жара стоит, не продохнешь. Видели трубы под сценой-то? Отопление, водопровод, ацетилен для освещения сценического.

– Электричеством, что, не пользуетесь?

– Только для вентиляторов и для щитов рекламных, когда понадобится, но, понимаете, ненадежное дело электричество это. Часто в такие места заносит, где электричества и нет совсем. Ну, без вентиляторов спектакль можно показывать, а без освещения как же? Поэтому у меня двойная система: и с электричеством могу, и с ацетиленом.

Я заметил, что, по-моему, опасно ацетилен на борту держать.

– Да что вы, сэр! – замахал руками капитан Адам. – В жизни ничего у нас такого не бывало. Бочки-то за бортом закреплены, если и потекут, ничего не случится, а подается вот по трубам этим медным, – он ткнул пальцем в трубу, увенчанную клапаном, к которому была приляпана бумажка: "Не открывать до включения сцены", – они из трюма протянуты. Исправно система работает. Не беспокойтесь, сэр. У нас тут все как полагается. Буксиры есть – спереди, с кормы, ход у нее ровный такой, вы бы видели. У нас расписание толковое, два раза в год на пресную воду выходим, ракушки чтобы счистить, мох там и прочее. Навигацию в Элизабет-сити начинаем, в Северной Каролине, на пресной воде, как только тепло станет, а потом Альбемарль, Памлико, по каналу "Мрачные топи" и на Чесапик до Порт-Депозит, у всех пристаней получше на якорь становимся. А с Порт-Депозит опять пресная вода, так что домой чистенькие приходим. В док ставить не надо.

Джинни повисла у меня на руке, раскачиваясь, как на качелях. Я поблагодарил капитана Адама за экскурсию по судну, и он вывел нас из столовой, где мы беседовали, через боковую дверь на штирборт.

– Понравился кораблик? – спрашиваю Джинни.

– Хороший. – Личико у нее раскраснелось, и я решил, что солнца с нее довольно.

Мы прошли мимо лотка, за которым скучал в одиночестве разносчик.

– Тоди, купи еще мороженое, а?

– Почему?

– Хочется.

– Почему?

– Ну хочется.

– А почему хочется-то?

– Хочется.

– Почему? Скажи.

– Хочется.

И она получила свое мороженое, а потом под ослепительным солнцем мы побрели назад в мою контору, задыхаясь от жары.

XXIII. ПРОЩАЙ, ПРОЩАЙ

Нe успели мы добраться до Корт-лейн, как второй брусочек мороженого уже перемазал личико Джинни, каплями стекая по щупленьким ручкам на платьице и дальше, на башмачки. Я остановился под разросшимся тополем и, достав платок, принялся ее об тирать. В голове немножко шумело – не то от солнца, не то от этих «почему». Бог весть.

– Тоди, мне пипи надо, на горшок, – объявила Джинни.

– Потерпишь минуточку? – улыбнулся я, надеясь, что обойдется без "почему".

Взял ее на руки и помчался по тротуару в страхе, что вот-вот рукав пиджака станет влажным, но Джинни только похихикивала, обняв меня за шею и ручонкой закрывая мне рот.

– Пахнешь ты чудесно, совсем как мама, – сказал я.

Ее это рассмешило.

– А ты как папа пахнешь.

– Угу.

Мы благополучно добрались до цели, и миссис Лейк поспешила с Джинни в уборную. Я воспользовался свободной минуткой, чтобы набросать записку Джимми Эндрюсу, стоявшему в двух шагах от меня, и при этом все время думал о Джинни, считавшей, что я пахну как ее папа. Может быть, она и права. Я-то уж точно учуял в этой детской ее любознательности что-то наше, эндрюсовское.

Записка была докончена (там я сообщал Джимми про послание от Юстасии Калладер и писал, что ему следует возбудить дело против мамаши Гаррисона, поскольку она не сохранила вверенную ее заботам часть наследства); я засунул конверт во внутренний карман пиджака. Через несколько минут явилась Джейн, коротко остриженная, и мы все вместе отправились к Мэкам на коктейль. Мне и в голову не пришло навести порядок у себя на столе, попрощаться – навеки – с мистером Бишопом, Джимми, миссис Лейк, хотя бы оглядеть напоследок мою контору, необыкновенную мою стену для размышлений. Да и к чему?

Пока ехали в Восточный Кембридж, я, болтая то с Джейн, то с Джинни, все время был, однако, занят своим планом, принявшим теперь уже окончательный вид. Из скудного моего лексикона лишь выражение "хладнокровное любопытство" более или менее передает чувство, которым навевались все мои мысли, – простите, знаю, что сформулировал крайне расплывчато, но уж постарайтесь понять, о чем веду речь. Да, все еще сохранялась изрядная доля любопытства, проснувшегося, как только я понял, что готов с собой покончить, однако – у меня вечно так, когда важные решения принимаю, – готовность эта родилась в какое-то мгновение как следствие некоего внешнего давления, из-за которого развалилась не помню уж что за маска, в ту пору мною принятая, – и, тоже как всегда, лишь затем я свою готовность рассудочными ухищрениями обратил в ясную, логическую позицию.

Вы не подумайте, пожалуйста, что я по этому поводу вознесусь сейчас на котурны и начну вещать, но что-то весьма серьезное, и правда, присутствовало-таки в моих размышлениях, которые в тот день несли на себе притягательность отчаяния, пленительность бездны. Ведь простая же вещь – не существует никаких высоких резонов, – однако до чего я был взволнован открывшейся мне истиной! Мне за нею слышался хрип черных ветров Хаоса, и весь я сжимался от судорог, словно ледяное дыханье подземелья меня овевало.

Было четыре часа, жара достигла своего пика и как бы замерла. Когда мы переезжали через реку, машина Джейн заполнилась не черными ветрами Хаоса, а вонью от крабьих садков у берега, – там целые горы красных панцирей и прочих не годных в пищу украшений, которые сваливают где придется. От запахов этих никуда не денешься – не раз видел, как приезжих рвало летом прямо на мосту, – но сжиться с ними можно, как со многим другим: мы, здешние, большей частью ничего и не замечаем, а я так даже выучился втягивать поглубже и смаковать. И сейчас тоже себя побаловал, пока с моста съезжали, а мысленно приготовил такую заметку для моих "Размышлений": "Пиры обоняния не лучше и не хуже прочих наслаждений, а оттого надлежит покончить с обычными предрассудками, касающимися запахов, которые признаны скверными. Лишь в силу пустой условности мы называем извращением тайную радость того, кому нравится, чистя ногти на ногах, обнюхивать собственные пальцы".

Эта медитация займет свое место рядом с утренними записями о Платоне и о крабах, – плодотворный выдался денек для моих "Размышлений"! – а теперь можно было болтать с Джейн, не отвлекаясь, тем более она что-то со страстью пытается мне растолковать. Оказывается – вот не думал, – они с Гаррисоном осенью в Италию съездить собрались.

– Гаррисон это придумал, – говорит, – и я жутко загорелась. Он хочет, чтобы мы там до Рождества побыли, а я так и до Пасхи готова. Была как-то девчонкой, целое лето провела – красота необыкновенная! Я бы вообще там жить осталась.

Похоже, ей была любопытна моя реакция – она, помнится, искоса на меня поглядывала, хотя, очень может быть, это во мне тщеславие говорит. Так или иначе, я и виду не подал, что я про планы их думаю.

– Вы, стало быть, на эти деньги по наследству ехать думаете? – спрашиваю. – Ну, на них особенно рассчитывать не стоит.

Она взглянула на меня удивленно:

– Какое наследство, с ним ведь уже все кончено. Разве нет? Я уж про него и не думаю.

– Боюсь, правильно, что не думаешь.

– Мы на зарплату Гаррисона жить там будем. Можем себе позволить уж как-нибудь. – Опять на меня покосилась. – А можно и дом продать, если ты не против.

– А почему я должен быть против?

– Ну, сам понимаешь… – Она пожала плечиками.

– Так тебе кажется, Гаррисону эти ребята в черном, которые при Муссолини, не очень на нервы будут действовать?

– Подумаешь, мы же не политикой заниматься едем, – улыбнулась Джейн. – Меня политика вообще не интересует, а ты как на этот счет? Гаррисону, думаю, теперь тоже стало наплевать, особенно после того, как в Испании все так повернулось. Он. знаешь, про политику очень даже скептически теперь говорит. Вообще обо всем скептически отзывается, но мило это у него выходит, ненавязчиво. У тебя, наверное, научился.

– Ну, уж ненавязчивости-то точно не у меня.

– Это верно, – сказала Джейн и по коленке меня погладила. Что-то уж очень беспечно она держится, нервность тут какая-то есть, или мне просто показалось, но теперь, когда крабами больше не воняло, я учуял в воздухе некий их план.

– И когда же вы это надумали? – беззаботно осведомился я. – Дом продать, в Италию поехать.

– Гаррисон предложил, – говорит. – То есть поехать. А насчет дома это я придумала, не хочу, чтобы деньги нас связывали. С неделю назад заговорили про то про се, и вдруг само это навернулось. Еще не знаем, что да как получится. Но ты не против будешь, если мы уедем? – Быстрый взгляд в сторону Джинни, которая сидит, рассеянно в окошко смотрит. – Ну, ты понимаешь, о чем я.

– Конечно не против.

– Ой как поскорей уехать хочется! Если дом продать, мы там целый год провести можем. С работой своей Гаррисон все устроит. Нет, ты только подумай – целый год в Италии!

– Когда это ты так Италией пленилась? – улыбнулся я.

– Всегда туда хотела. Разве тебе не рассказывала? Ты что, Тоди, сердишься на меня?

– Нет.

– А надулся, как будто сердишься. Мы затормозили у подъезда мэковского дома, и я выпустил Джинни, помчавшуюся к Гаррнсону, который махал ей рукой с крыльца.

– Ты на записку мою утреннюю не очень обиделся? – приставала ко мне Джейн, пока мы шли через лужайку. – Знаешь, я и не думала, что ты мне назло все-таки к Марвину сходишь, но очень рада, что понял.

– А как насчет моей записки? – спрашиваю. – Я Гаррисону сказал за обедом, а он, кажется, немножко недоволен. Я-то к Марвину сходил, а ты вроде и не интересуешься, что там со мной.

– Не интересуюсь? А что, не все в порядке? Мы были уже у самого крыльца, Джейн, перепрыгивая через ступеньки, взбежала к Гаррисону и, клюнув его в лоб, исчезла за дверью.

Обычно мы свои "манхэттены" на террасе пьем, но сегодня лучше было пойти внутрь дома – там намного прохладнее. Мы с Гаррисоном поболтали минуту-другую о погоде, согласились, что тусклая дымка над заливом предвещает шторм, и направились в гостиную.

– Так вы в Италию собираетесь? – спрашиваю я как бы между делом.

– Да вроде так. – И тут же Гаррисон принимается усердно искать в карманах сигареты. – Тебе Джейн сказала?

– Сейчас, когда сюда ехали. Отличная мысль, я так считаю.

– Правда? Вообще-то я еще подумать хотел. Дом продавать придется, все такое, но ты же знаешь, Джейн просто сдвинулась на Италии, фашисты там, не фашисты – все равно, да и я бы поглядел, что за страна, пока еще возможность есть. Похоже, там скоро все вверх тормашками полетит. Честно говоря, не очень представлял себе, как ты к этому отнесешься, – осторожно добавил он.

– Как я к этому отнесусь? Да тебе-то какая забота, даже если я против? Но я не против, совсем нет.

– Видишь ли…

Вернулась с кухни Джейн, сопровождаемая горничной с нашими коктейлями. Джейн плюхнулась рядом с Гаррисоном на диван, я сидел в качалке посреди комнаты, прямо напротив них.

– Вперед! – весело сказала Джейн, встряхивая свой коктейль.

Мы пригубили из бокалов.

– На представление это вечером пойдешь? – спросил Гаррисон.

– Может быть. Как-то не думал.

– Джинни там просто ужасно понравилось, – сообщила Гаррисону Джейн, косвенно меня похвалив. – Два мороженых получила, и какой-то дядя ей с Тоди все внутри показал.

– Да ну? Правда? – улыбнулся Гаррисон.

– Боюсь только, перевозбудилась она – температурка у нее. Я позвонила Марвину, он говорит – ничего страшного.

Опять пригубили.

– Поужинаешь с нами? – спросила Джейн. – Только горячего ничего нет: ветчина, картофельный салат, и все.

Я кивнул.

– Скажу Луизе. – Джейн поднялась и быстро зашагала на кухню. Мы с Гаррисоном потягивали коктейли, потом я достал сигару.

– Вот что, Тоди, послушай-ка, что я тебе сейчас скажу, и не обижайся, пожалуйста, – начал Гаррисон, а я тут же непроизвольно улыбнулся, раскуривая сигару: напряжение прошло.

– Не обижусь, не бойся, – успокоил я его.

– Дело вот какое. Ты сам понимаешь, нам бы очень хотелось, чтобы ты с нами в Италию поехал… – (Я поспешно замотал головой, ни в коем случае, мол.) -…Но я подумал, у тебя ведь работа, а потом, понимаешь, Джейн вроде как решила, что нам с ней вдвоем побыть нужно. То есть втроем, с Джинни. Так, понимаешь, лучше будет.

– О чем тут говорить!

– Да нет, я про другое. Ну, сам понимаешь, Джени тут целый год не будет, может, даже два, наперед ведь сказать нельзя. И – как бы это выразиться, чтобы ты понял, не обиделся, – и, понимаешь, когда мы вернемся, хоть шут его знает, когда это будет, в общем, понимаешь, и Джинни уже подрастет, так я подумал, не очень-то, понимаешь, удобно выйдет, если Джейн в гостиницу опять начнет ходить.

– Совершенно с тобой согласен, – сказал я, не задумываясь.

– А, черт, ты все-таки обиделся, Тоди. Нет, ты понять постарайся правильно. Ты же знаешь, для меня ты самый близкий друг и так далее. Но, черт, видишь ли…

– Успокойся. Ничего не надо объяснять.

– Понимаешь, мне нужно, чтобы ты правильно все понял, – бубнил Гаррисон и внимательнейшим образом рассматривал свой пустой бокал.

Вошла Джейн, метнула взгляд на меня, на Гаррисона, села между нами. И погрузилась в созерцание своей загорелой коленки, которую поглаживала ладонью.

– Ничего объяснять мне не требуется, – твердо заявил я. – Если уж хотите знать…

– Я тебе всю правду скажу, Тоди, – перебила меня Джейн (кажется, никогда прежде такого с ней не случалось). – Если ты все понимаешь, давай считать, что между нами кончено с этого вот дня. Хорошо?

– Вот и я то же самое предложить хотел, – говорю. Джейн улыбнулась своей коленке. – Я уже давно про это думал.

– Я, понимаешь, хотела бы все тебе объяснить, если смогу. – И смотрит мне прямо в глаза. Дружелюбно этак. – Не очень, правда, у меня объяснения получаются.

– Ну и ни к чему это, – говорю.

– Нет, к чему, – улыбается она. – Не хочу взять да все оборвать, если тебе что-то непонятно осталось.

– Все мне понятно.

– Нет, не все, – голосом чаровницы останавливает меня Джейн. Я на нее взглянул с изумлением. – Если бы тебе все понятно было, никаких у нас сложностей не возникло бы, ну помнишь, несколько лет назад.

– Послушай… – запротестовал я.

– Нет уж, дай я попробую сказать, что хочу тебе сказать, а потом возражать будешь, если что, – настаивала она. Я взглянул, усмехнувшись, на Гаррисона, но он меня как будто не замечал, полностью отдавшись разглядыванию пустого бокала. – Когда мы с Гаррисоном поженились, мы очень строго на внебрачный секс смотрели, строже некуда, – начала она. – Я бы голову на отсечение дала, что ни на одного мужчину и не взгляну, а Гаррисон мне клялся, что никакая другая женщина его в сексуальном отношении не привлекает. Ну а потом взрослее мы стали, увидели, что все это лицемерие одно, правильно я выразилась? – да, лицемерие, и ничего больше. А я лицемерить не собиралась. И мы с Гаррисоном решили, что ничего такого плохого не будет, если он или я еще с кем-то переспим, потому что уверены, нас ничто не рассорит. Ты мне очень нравился как друг Гаррисона, а раз мы лицемерить больше не хотели, я поняла, что хочу с тобой спать. И все у нас хорошо выходило, если того случая не считать. Но про него что вспоминать, мы же понимаем, сами были больше тебя в этом виноваты.

– Ну, не знаю, – промямлил я. Нам с Гаррисоном очень неловко было.

– Во всяком случае, что было, то было, и никто из нас не жалеет.

– И кончать с этим тоже никому не жалко, – улыбнулся я.

– Ну зачем ты так, – вмешивается Гаррисон.

– Да нет, я ничего плохого в виду не имел.

– Правильно ты сказал, – продолжает Джейн. – Сожалеть ни о чем не придется, если ты поймешь, почему я теперь так решила.

– Все из-за моей записки сегодняшней? – спрашиваю.

– Записки? Глупости, перестань. Мне это абсолютно безразлично. Видно, расстроился ты из-за того, что ночью было, или еще там что-то такое. Свою записку я тебе написала просто так, чтобы счет сравнять. Вот еще выдумал – записка! Дурачок, я и пробежала-то ее одним глазом. А важно вот что: не хочу, чтобы ты думал, что мы с Гаррисоном к нашим прежним представлениям каким-то образом возвращаться намерены.

У меня глаза на лоб полезли.

– А, черт, ну как это сказать поточнее, в общем, вот что: мы, когда внебрачные связи попробовать решили, не очень-то уверены были – ничто нас не рассорит и все прочее, оттого, наверно, и требовали от тебя лишнее, если разобраться. Ну, короче, нам убедиться надо было, что никакой там ошибки не допустили. А, провались, опять ты ничего не понял!

– То есть Джени, наверно, потому и подумала, что она в тебя влюбилась, – вставил Гаррисон, – а я потому же подумал, что это хорошо.

У меня скривились губы.

– Точно, – согласилась Джейн, глядя на мужа. – Ну а когда мы опять начали, и Джинни уже была, все шло неплохо. Все мы понимали друг друга, и никакой там ерунды. Да, то есть я хочу сказать, раньше вроде как необходимо нам было на стороне романы заводить, а то как себе самим докажешь, что слов на ветер не бросали. А теперь нет необходимости этой. Я теперь в себе уверена, вот и все. И Гаррисон тоже. Ты понял, о чем я, Тоди?

– Говорил уже, все понимаю, так что напрасно ты мучилась, не требуется мне никаких разъяснений. У меня из каждой дырочки понимание лезет. Сказал же, абсолютно то же самое я сам давно думаю. И как раз сегодня собирался потолковать об этом – совпадение какое!

– Не понял он ничего, – сказал Гаррисон, повернувшись к жене. Я взглянул на него с удивлением, но промолчал.