Текст книги "Кролик разбогател"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)

Они с Дженис переехали вчера, в субботу. Пру возвращается с ребенком из больницы, и, если они до того успеют переехать, она сразу сможет занять их спальню, при которой есть ванная комната, да и окнами она выходит не на улицу. А кроме того, они решили, что в такой кутерьме мать Дженис менее болезненно воспримет их отъезд. Уэбб Мэркетт и все остальные вернулись с Карибского моря, как и намеревались, в четверг, и в субботу утром Уэбб приехал на грузовичке одного из своих кровельщиков с притороченными к нему с двух сторон лесенками и помог с переездом. Ронни Гаррисон, этот подонок, сказал, что ему надо в контору – раскидать бумаги, скопившиеся за время его отпуска: он-де в пятницу работал до десяти вечера; а Бадди Инглфингер приехал с Уэббом, и трое мужчин за два часа перевезли Энгстромов. Мебели у них ведь почти не было, главным образом перевозили одежду, а также комод красного дерева, принадлежавший Дженис, да несколько картонок с кухонными принадлежностями, которые им удалось спасти из дома, сгоревшего в 1969 году. Все вещи Нельсона они оставили. Одна из этих мужеподобных женщин вышла на свое крыльцо и помахала им на прощание: как быстро распространяются вести среди соседей, даже если люди не дружат. Гарри всегда хотелось спросить, каково им живется и почему они такие. Он может понять, что можно не любить мужчин – он сам не очень-то их любит, но почему можно больше любить женщин, если ты сама женщина? Особенно женщин, которые все время, как мужчины, работают молотком.

У Шехнера они с Дженис купили в четверг – с тем чтобы им доставили в пятницу – новый цветной телевизор «Сони» (Кролику ужасно неохота перекладывать свои денежки в карман японцев, но из журнала «К сведению потребителей» он знает, что в этом деле по качеству у них нет равных), пару больших мягких, серебристых, с розовым рисунком кресел (Гарри давно хотелось иметь глубокое мягкое кресло – он терпеть не может, когда дует в спину: люди ведь даже умирают от этого) и двуспальный пружинный матрас на металлической раме, без изголовья. Матрас они с Уэббом и Бадди втаскивали наверх, в комнату окнами во двор, со скошенным потолком, зато рядом со шкафом там есть пустая стена, где можно при желании повесить зеркало, а кресла и телевизор ставят не в гостиной, настолько большой, что сейчас ее все равно не обставить, а в более уютной комнате – в кабинете. Гарри всегда хотелось иметь кабинет, собственную комнату, недоступную для других. Ему особенно нравится, что в этой небольшой комнате помимо камина и встроенных полок, где можно расставить книги и безделушки мамаши Спрингер, когда она умрет, под полками, внизу, сделан бар для спиртного и даже есть место для маленького холодильника, когда они соберутся его приобрести; весь пол затянут зеленым бобриком с оранжевыми загогулинами, а окна – высокие, узкие, со скользящими вверх и вниз рамами, со свинцовыми ромбовидными переплетами вроде тех, какие рисуют в книжках сказок. У Гарри возникает мысль, что в этой комнате он, пожалуй, даже станет читать книги, а не только журналы и газеты и еще, скажем, начнет изучать историю. Пол в кабинете на ступеньку ниже, чем в гостиной, и эта маленькая разница в уровне является для Гарри, словно молодые побеги на обрезанном дереве, символом существенных изменений и нового положения в жизни.

Тупичок, где стоит их дом, ответвляется от элегантной Франклин-драйв, их почтовый адрес: Франклин-драйв, 14 1/2; сам тупичок не имеет названия, они назовут его Энгстром-уэй. Уэбб предложил назвать его проулком Энгстрома, но Гарри достаточно жил в проулках в Маунт-Джадже, и он обижается на Уэбба. Сначала Уэбб слишком рано советует тебе продать золото, потом трахает твою жену, а теперь принижает твой дом. Гарри никогда еще не жил в доме с таким маленьким номером – 14 1/2. С папкой, мамой и Мим он жил на Джексон-роуд, 303. Болджеры жили в номере 301, в угловом доме, возле которого стоял фонарь. Квартира на Уилбер-стрит, которую Гарри едва помнит, была под каким-то большим номером – она ведь находилась на холме, в доме 447, квартира 5, на третьем этаже. Домик в Пенн-Вилласе был на Виста-кресент, 26, мамаша Спрингер живет на Джозеф-стрит, 89. Хотя 14 1/2 стоит достаточно далеко от Франклин-драйв, почтальон, разъезжающий на маленьком синем, с белым и красным, джипе, знает, где этот дом. Они уже получили почту: рекламные проспекты, адресованные жильцам, скопившиеся, пока они отдыхали на Карибском море, а в субботу около половины второго, после того, как Уэбб и Бадди уехали, а Гарри и Дженис раскладывали по местам ложки, вилки и сковородки на кухне, забыв, что такие у них вообще есть, крышка над почтовым ящиком приподнялась, и на еще не застланный в холле пол упали открытка и белый конверт. На простом длинном штампованном конверте, какие продают на почте, не было обратного адреса и стояла пометка: «Бруэр». Он был адресован просто мистеру Гарри Энгстрому теми же косыми печатными буквами, какими было надписано письмо, что он получил в апреле прошлого года по поводу Ушлого. А здесь лежала совсем маленькая вырезка из газеты, и тем же четким почерком, что и на конверте, шариковой ручкой было наверху выведено: «Гольф мэгэзин». Заметка гласила:

ВОТ ТАК ГУСЬ

Дорого обошелся доктору Шерману Томасу канадский гусь, которого он убил клюшкой на территории, прилегающей к конгрессу. Он приговорен к штрафу в 500 долларов.

Дженис деланно рассмеялась, стоя рядом с ним в гулкой пустой прихожей, откуда через белую арку – вход в большую гостиную.

Гарри с виноватым видом посмотрел на нее и согласился с ее невысказанным предположением:

– Тельма.

Дженис стояла вся красная. А только что они сентиментально восторгались старым миксером, который, пролежав десять лет на чердаке у мамаши Спрингер, тут же заурчал, когда его включили в розетку.

– Она теперь никогда не оставит нас в покое, – вырвалось у Дженис. – Никогда.

– Тельма? Конечно, оставит – таков был уговор. Она это заявила без обиняков. Ты ведь тоже так условилась с Уэббом?

– Да, конечно, но для влюбленной женщины слова ничего не значат.

– Она же говорила мне, что любит Ронни. Хотя я лично не могу понять, как она может.

– Он – ее кормилец, причем неплохой. А ты – ее голубая мечта. Она действительно балдеет от тебя.

– Тебя это, видимо, удивляет, – не без осуждения говорит он.

– Ну, я не могу сказать, что я от тебя не балдею, я вижу, что она находит в тебе, просто... – Она отвернулась, чтобы скрыть слезы. Куда он ни посмотрит, всюду плачущие женщины. – ...просто эта манера вламываться в чужую жизнь. Одно сознание, что это она послала тогда ту вырезку, что она все время следила за нами, ждет своего часа... они плохие люди, Гарри. Я не желаю больше никого из них видеть.

– Да перестань ты. – Приходится обнять ее прямо здесь, в гулкой прихожей. Ему теперь нравится, когда она вот так краснеет и насупливается и дыхание у нее становится жарким и словно затрудненным от горя: в такие минуты она всецело принадлежит ему, краеугольный камень его богатства. В свое время, когда она была в таком же состоянии, он заразился ее страхом и сбежал, но теперь, достигнув зрелости, понимает, что никуда не убежит, что может посмеяться над ней, его упрямым сокровищем. – Они такие же, как мы. Это ведь было на отдыхе. В обыденной жизни они вполне благопристойны.

– А я злана нее, – пылко заявляет Дженис, – зачем она заигрывает с тобой – и так скоро, не успев вернуться. Они никогда не оставят нас в покое, никогда, тем более теперь, когда у нас есть дом. Пока мы жили с мамой, мы были от них защищены.

А ведь это правда: Гаррисоны, и Мэркетты, и Бадди Инглфингер, и эта его новая дылда-подружка с вьющимися бараном волосами, заплетенными в мелкие косички, и этими туземными бусами действительно нагрянули к ним вчера, в их первый вечер в новом доме, принесли шампанское и коньяк и проторчали до двух часов, так что в воскресенье Дженис и Гарри проснулись с горечью во рту и чувством вины. У Гарри в этом доме еще не появилось привычек, а без привычек и без старой мягкой мебели мамаши Спрингер ты чувствуешь себя незащищенным, и кажется, куда бы ты ни двинулся, рухнешь в пустоту.

Кроме заметки, в субботу по почте пришла открытка от Нельсона.

Привет, мам и пап...

Весенний семестр начинается 29-го, так что я как раз вовремя. Нужен заверенный чек на 1087 долларов (397 – стоимость обучения, 90 – общие расходы, 600 – доплата для студентов, живущих не в Огайо) плюс на жизнь.

2000—2500 долларов, наверное, хватит.

Позвоню, когда поставите телефон.

Мелани шлет привет.

Целую.

Нельсон.

На другой стороне открытки изображено серое кирпичное здание с большими вентиляционными трубами, похожими на те, что используют для подачи горячего воздуха, и надпись внизу: административное здание, факультет бизнеса, Кентский государственный университет.

– А как же насчет Пру? – спрашивает Гарри. – Малый ведь стал отцом, но, похоже, не осознает этого.

– Очень даже осознает. Просто он не может все делать сразу. Он сказал Пру по телефону, что, как только запишется на занятия, приедет сюда, чтобы посмотреть на малышку и вернуть нам машину. Хотя, Гарри, может, нам оставить машину ему – пусть пользуется.

– Это же моя «корона»!

– Но ведь он поступил так, как ты хотел: вернулся в колледж. Пру вот понимает.

– Она понимает, что связалась с безнадежным неудачником, – говорит Гарри, но без злобы. Малый уже не представляет для него опасности. Теперь он в замке – король.

И сегодня – супервоскресенье. Дженис пытается поднять его, чтобы ехать в церковь: она везет туда мамашу, но Гарри еще не пришел в себя после вчерашнего, и ему хочется юркнуть под теплое крылышко сна, который он видел, сна, в котором участвовала девушка, вернее, молодая женщина, совсем ему незнакомая, с темными волосами. Гарри каким-то образом только что познакомился с нею на вечеринке, и сейчас оба находятся в маленькой ванной и, хотя не разговаривают, их что-то связывает, словно они только что занимались сексом или собираются заниматься, секс безусловно объединяет их и вместе с тем не является чем-то главным и не происходит сейчас; под ними покатый пол из маленьких квадратных плиток, узкое пространство ванной окружает их подобно маленькой хромированной чашечке, защищающей пламя на зажигалке для сигар в старом табачном магазине в центре города, радость новизны – Гарри хочет, чтобы сон разворачивался дальше и дальше, но уже не может заснуть. Эта спальня с ее ослепительно белым скошенным потолком – такая странная. Надо побыстрее купить занавески. Интересно, Дженис собирается этим заняться? Вот ведь остолопка – вечно за нее кто-то все делает. Он устраивает себе завтрак из апельсина, выуженного из пустого холодильника, плюс немного соленых орешков, оставшихся от вчерашнего пиршества, плюс чашка растворимого кофе, разведенного в горячей воде прямо из-под крана. В этом доме, как и у Уэбба, смесители с кранами, похожими на тонкий член, на кончике которого сидит пчела. Холодильник им достался вместе с домом, и – что положительно купило Гарри – он автоматически готовит полукруглые кубики льда прямо бушелями. Хотя старый миксер работает, Гарри не забыл своего обещания купить Дженис кухонный комбайн. Возможно, она потому и не занималась готовкой, что у мамаши Спрингер была такая допотопная кухня. Гарри бродит по дому, тихо радуясь чугунным радиаторам, медным задвижкам на окнах, классным восьмиугольным плиткам в ванной и тому, что во всех дверях – круглые ручки с замком, все эти детали его нового дома бросаются в глаза сейчас, когда в доме еще нет мебели, а со временем, когда все здесь будет заставлено, отойдут на задний план. Сейчас же они первозданны и обнажены.

Наверху, в скошенном стенном шкафу, рядом с бывшей, по-видимому, спальней мальчиков – стены там в десятках мелких дырочек от кнопок и остатках клейкой ленты, придерживавшей плакаты и афиши, – он обнаруживает груды журналов «Плейбой» и «Пентхаус» начала семидесятых годов. Рядом с кухонной лестницей, где медленно вращается диск электрического счетчика, он находит один из больших зеленых пластмассовых контейнеров для мусора, которые они с Дженис купили вчера, но прежде чем бросить туда очередной журнал, листает его, отыскивая середину, там из месяца в месяц, из года в год на развороте печатают снимки, на которых, помимо того как уходит в прошлое завивка волос при помощи щетки, появляются изображения волосни, которая сначала торчит, а потом кудрявится, молодые женщины с телом, словно созданным гениальным дизайнером, лежат, распахнув неглиже, изогнувшись, на диване, покрытом леопардовой шкурой, чтобы подписчики могли наконец вдоволь насладиться зрелищем их сокровища и позора. Некая невидимая сила – по мере того как месяц идет за месяцем и меняются времена года – побуждает их шире и шире раздвигать ноги, пока в номере, приуроченном к двухсотлетию Америки – хвала конституции! – никакой тайны уже нет, и девчонки с Гавайев, из Техаса и южной Дакоты подставляют яркому свету и линзам вертикальную красную щель, которая, кажется, смотрит помимо глаз на тебя из омытого кровью внутреннего мира, едва ли красивая, но, однако, служащая барьером к лежащей в глубине тайне, все еще не раскрытой, несмотря на то что зимний день за окном уже угасает. За окном, выгнув дугою серую спину, на Гарри смотрит черным настороженным глазом белочка. Природа, видит Гарри, она всюду вокруг. У самого дома растет дерево, кажется, вишня, вся кора у него в кольцах. Белка, заметив, что на нее тоже смотрят, спешит прочь. Приняв в себя весь груз журналов, контейнер становится почти неподъемным. Гарри стаскивает его вниз. После двух возвращается Дженис – она уже пообедала со своей мамашей, Пру и малышкой.

– Все были в таком хорошем настроении, – сообщает она, – включая малышку.

– А у малышки что, еще нет имени?

– Пру предложила Нельсону назвать ее Ребеккой, но он сказал – ни в коем случае. Теперь она собирается назвать девочку Джудит. Так зовут ее мать. Я сказала, чтобы они и не думали называть ее Дженис: мне мое имя никогда не нравилось.

– А мне казалось, она терпеть не может свою мать.

– Не то чтобы терпеть не может, но не слишком уважает. Это отца она терпеть не может. Но он уже дважды звонил ей и был очень – как же это говорят-то? – примирительно настроен.

– Ну и прекрасно. Может, он приехал бы и помог нам в магазине. Мог бы поработать слесарем-паропроводчиком. А как Пру относится к тому, что Нельсон удрал накануне события?

Дженис снимает шапочку – пушистый, сиреневый, редкой вязки берет, который она носит зимой и, когда надевает его с дубленкой, становится похожей на смуглого солдатика, отправляющегося на войну. Наэлектризованные волосы встают у нее дыбом. В пустой гостиной не на что положить берет, и она швыряет его на белый подоконник.

– Видишь ли, – говорит она, – у нее к этому довольно любопытное отношение. Сейчас, по ее словам, она просто рада, что его нет, – была бы только лишняя докука. Вообще, она считает, что именно так он и должен был поступить, чтобы выбросить из себя все дерьмо, как она выразилась. Я думаю, она понимает, что это она подтолкнула его к такому решению. Она полагает, что он будет чувствовать себя увереннее, когда получит диплом. Она, похоже, нисколько не волнуется, что может потерять его совсем.

– Ну и ну. Интересно, что надо нынче натворить, чтоб оказаться виноватым?

– Они очень терпимо друг к другу относятся, – говорит Дженис, – и, по-моему, это славно. – Она спешит наверх, и Гарри следует за ней по пятам, боясь потерять ее в этом большом, непривычном доме.

– Она что же, собирается поехать туда, снять квартиру и поселиться с ним, или как? – спрашивает он.

– Она считает, что, если явится туда с малышкой, он тут же запаникует. Ну и, конечно, маме было бы приятнее, если бы она осталась.

– Неужели Пру нисколько не возмущена Мелани?

– Нет, она говорит, что Мелани последит за ним ради нее. Если им верить, у них нет этой ревности, какую мы чувствуем.

– Если.

– Кстати. – Дженис сбрасывает пальто на кровать и, нагнувшись, расстегивает молнии на сапогах. – Тельма просила маму передать нам, не хотим ли мы прийти к ним сегодня легонько поужинать и посмотреть игру на кубок. Насколько я понимаю, там будут и Мэркетты.

– И что ты сказала?

– Я сказала – нет. Не волнуйся, я была с ней очень мила. Я сказала, что к нам приедут мама и Пру смотреть игру на кубок по нашему новому телевизору. И это правда. Я их позвала. – Она стоит в одних чулках, уперев руки в бедра, обтянутые черной юбкой костюма, в котором она ходит в церковь, и всем своим видом как бы говоря: «А ну посмей сказать, что ты предпочитаешь пойти в эту поганую компанию, а не провести вечер дома с семьей».

– Прекрасно, – говорит он. – Я ведь по-настоящему-то еще и не видел...

– Ах да, еще одно, но уже печальное. Мама узнала об этом от Грейс Штул – она, кажется, в дружбе с тетей Пегги Фоснахт. Пока мы были на островах, Пегги пошла к своему врачу для очередной проверки, а к вечеру он уже уложил ее в больницу и отрезал ей грудь.

– Ну и ну! – Грудь, которую он целовал. Бедняжка Пегги. Бог щелкнул ногтем с этакой большущей лункой и – привет. Нет, жизнь нам в конечном счете не по плечу.

– Ей, конечно, сказали, что все вырезали, но они ведь всегда так говорят.

– Последнее время казалось, что с ней должно что-то случиться.

– Какая-то она была нелепая. Надо ей позвонить, но не сегодня.

Дженис надевает бумажные брюки, чтобы заняться уборкой. Она говорит, что в доме жуткая грязь, но Гарри ничего такого не замечает, кроме «Плейбоев». До сих пор Дженис сама не отличалась особой аккуратностью. Зимний свет, падая в незашторенные окна, отражается от голых полов и пустых стен, серебрит ее, а плечи и руки словно покрывает налетом ртути, так что она кажется рыбкой, выпрыгнувшей из воды и тотчас исчезнувшей в его старой рубашке и изъеденном молью свитере. Позади нее стоит их новая кровать, неразобранная, еще не опробованная – вчера вечером они были слишком пьяны и измучены. Собственно, они не трахались с той ночи на острове. Он раздраженно спрашивает ее, что же все-таки будет с его обедом.

– Как? Разве ты ничего не нашел в холодильнике? – спрашивает Дженис.

– Там лежал один апельсин. Я съел его на завтрак.

– Я знаю, что покупала яйца и ветчину, но, видно, Бадди и как ее там...

– Валери.

– Ну не сумасшедшую она себе придумала прическу? Как ты думаешь, она принимает наркотики?.. Так они, видно, все съели, когда после полуночи делали себе омлет. Такой ненормальный аппетит разве не признак наркомании? Я знаю, Гарри, там осталось немного сыра. Ты не мог бы удовольствоваться сыром и крекерами, пока я не поеду позже за продуктами для мамы? Я не знаю, что тут по воскресеньям открыто, не могу же я гонять в супермаркет Маунт-Джаджа и тратить столько бензина.

– Нет, – соглашается он и довольствуется сыром с крекерами и пивом, оставшимся от трех шестибаночных картонок, которые привезли Ронни и Тельма. А Уэбб и Синди привезли коньяк и шампанское. Всю вторую половину дня Гарри помогает Дженис наводить чистоту в доме, моет окна, полирует деревянные поверхности, а она мокрой тряпкой освежает пол и даже до блеска начищает раковины в кухне и в ванной. У них тут есть ванная и внизу, но он не знает, где можно купить туалетную бумагу с напечатанными на ней комиксами. Дженис привезла в «мустанге» от своей матери полотер, а также пасту, и теперь Гарри натирает воском светлый пол в большой гостиной: каждый завиток дерева, и каждый слегка вылезший гвоздь, и каждую проплешину, оставленную резиновым каблуком, – и все это его, это его дом. Пока Кролик накладывает круговыми движениями воск, в мозгу его крутятся одни и те же мыслишки – глупые, как все, что приходит в голову, когда ты занят физическим трудом. Вчера ночью он все думал, не поменялись ли те две пары партнерами и Ронни с Синди не развлекались ли вторично после того, как они с Дженис ушли, – уж очень уютно они там себя чувствовали, такое было впечатление, точно они вчетвером были ядром компании, а Энгстромы, бедняга Бадди и эта жадная до развлечений Валери были вторым эшелоном или как бы принадлежали к третьему миру. Тельма слишком много выпила, и ее землистая кожа блестела, напоминая ему о вазелине, а когда он поблагодарил ее за присланную вырезку про гуся, она вытаращила на него глаза, потом искоса взглянула на Ронни, потом снова на него, точно голова у него была набита камнями. Гарри подозревает, что все, происходившее там, рано или поздно выплывет наружу: люди ведь не умеют хранить секреты, но ему больно думать, что Тельма разрешит Уэббу проделывать с ней то, что они проделывали вдвоем, или что Синди действительно хочет снова провести время с Ронни и, оставшись наедине, по-матерински заботливо приподнимает тяжелую грудь, чтобы этот любитель поразглагольствовать мог пососать ее, а потом об этом рассказывать, поблескивая своим голым, как у младенца, скальпом. Какой смысл что-либо утаивать, все мы скоро умрем, мы ведь уже доживаем свой век, вокруг полно детишек – это они заказывают музыку, творят новости. После встречи с Рут у Кролика такое чувство, точно у него что-то отрезали – лишили целого мира, за которым он краешком глаза наблюдал. Полотер, которым орудует Дженис, гудит и ударяется обо что-то позади него, и под это постукивание в мозгу его всплывает статья, которую он читал в прошлом году где-то в газете или в «Таймсе», об одном профессоре из Пристона, утверждавшем, что в давние времена боги общались с людьми, прямиком воздействуя на их левое, а может быть, правое полушарие; люди были точно роботы с приемником в голове, и им диктовали, что они должны делать, а потом, во времена древних греков или ассирийцев, система эта разладилась, батареи стали слишком слабыми, и люди уже не слышали указаний богов, хотя до сих пор случаются прозрения – вот почему мы ходим в церковь, а теперь, со всеми этими черномазыми и чудилами, раскатывающими на роликах в наушниках, подключенных к транзисторам, мы явно движемся назад, к тому первозданному состоянию! Так, ночью, засыпая, он слышит голос мамы, шепотом доносящийся из угла комнаты: «Хасси!» – произносящий имя давно умершее, как и тот мальчик, который его носил. Может, мертвые – они боги, что-то такое, во всяком случае, в них есть, взять хотя бы то, как они уступают тебе место. Теряешь же ты по мере старения свидетелей – тех, кто, как зрители с трибуны, наблюдал за тобой с детских лет и кому ты был дорог. Мама, папка, старик Спрингер, крошка Бекки, славная девочка Джилл (возможно, этот сон имел отношение к тому времени, когда он так внезапно овладел ею, вот только волосы у нее были менее черными, но сон был таким ярким – на свете не бывает ничего лучше новой связи). Ушлый, мистер Абендрот, Фрэнк Байер, Мейми Эйзенхауэр, ушедшая от нас совсем недавно, Джон Уэйн, Линдон Джонсон, Джон Кеннеди, «Скайлэб», гусь. И мать Чарли с Пегги Фоснахт, которые скоро отдадут концы. И его дочь Эннабел Байер, исчезающая вместе со своим мирком, который он наблюдал краешком глаза, – так исчезают целые планеты в «Звездных войнах». Чем больше ты знаешь покойников, тем, похоже, больше живых, которых ты не знаешь. Слезы, показавшиеся на глазах Рут, когда он уходил; может, Бог повсюду во вселенной, как соль – в океане, та, что придает вкус воде. Он никогда не мог понять, почему люди не пьют соленую воду – это же не может быть хуже, чем заедать кока-колу жареным картофелем.

Он слышит за стеной, как Дженис, неуклюже работая полотером, то и дело ударяется о плинтусы, и он вдруг понимает, почему они так хлопочут: пытаются прогнать панику, которая может овладеть ими в этом доме, куда им вовсе не надо было переезжать, так далеко от Джозеф-стрит. Затерявшись в пространстве. Вот так же, наверное, чувствует себя душа, очнувшаяся в теле младенца далеко от небес: ей не только страшно, и потому она кричит, – она чувствует себя виноватой, такой виноватой. Ведь какую яму надо заполнить. А сколько понадобится денег, чтобы обставить эти комнаты, тогда как к их услугам было все задаром, – нет, разорил он себя. А выплаты по купчей – они должны 62 400 долларов из расчета тринадцать с половиной процентов годовых, значит, почти 8 500 на одни проценты, по семьсот долларов в месяц в течение двадцати лет, пока главе семьи не стукнет шестьдесят шесть. Что сказала Рут о своем младшем сыне – что он родился 6.6.66? Забавные вещи бывают с цифрами – они не врут, но выкидывают фортели. Сколько всего на свете, чего ему уже никогда не удастся сделать, – он не заставит Синди принять позу одной из этих проституток из «Пентхауса», что лежат на леопардовых шкурах, и не станет перед ней на четвереньки, и не будет просто жевать ее, жевать, жевать.

Вчера вечером Бадди – а он до того надрался, что даже стекла его очков в серебряной оправе запотели, – повернулся к нему и сказал, он-де понимает, он чокнулся, он знает, что все говорят, какая Валери дылда, да еще с тремя детьми, но именно она ему нужна. «Только она, Гарри», – сказал он со слезами на глазах. А в «Летящем орле» большая новость: Дорис Кауфман снова выходит замуж. За одного малого, которого Кролик немного знал, – Дона Эберхардта, он разбогател на недвижимости, которую скупал в городе, когда она никого не интересовала, до энергетического кризиса. Недаром говорят: жизнь на радость нам дана.

В пять часов, когда они заканчивают уборку, в окнах еще светло, свет лежит на белых подоконниках – дни в это время года уже начинают удлиняться. Планеты, что бы мы ни делали, движутся своим ходом. В только что натертом холле у подножия лестницы Гарри берет Дженис за подбородок – там, где кожа нежная, а не неприятная на ощупь, – и предлагает пойти наверх вздремнуть, но она целует его жарко и многоопытно – многоопытность умеряет жар поцелуя – и говорит:

– О, Гарри, отличная мысль, но я же понятия не имею, когда они могут приехать – все зависит от того, когда мама встанет после сна, она действительно стала слабенькая, а потом, им надо накормить малышку, да и я еще не ездила за покупками. Разве не передают матч?

– Только в шесть, он ведь идет на Западном побережье. В четыре тридцать будет передача перед игрой, но все это только шум и треск. Я хотел посмотреть игру в Фениксе в два тридцать, но ты вздумала убирать комнату, так как твоя мамаша приезжает.

– Тебе следовало об этом сказать. Я бы и сама посмотрела.

Она уезжает в своем «мустанге», а он идет наверх, потому что внизу негде прилечь. Он надеется снова увидеть белочку, но она исчезла. Он считал, что белки впадают в зимнюю спячку, но, наверное, просто нынче странная зима. Он прикладывает руку к радиатору – его радиатору – и с чувством гордости и удовлетворения ощущает тепло. Он ложится на их новую постель, застланную немецким лоскутным покрывалом, которое они привезли из Маунт-Джаджа, и почти тотчас засыпает. Во сне он видит себя и Чарли – у них беда в конторе: потеряны очень важные бумаги с номерами, а там, где в смотровом зале должны стоять новые машины, – рваные дыры в бетонном полу, тщательно раскрашенные звездами и полосами. Просыпается он в испуге. Снизу раздается приглушенный взрыв – это Дженис закрыла входную дверь. Уже седьмой час.

– Мне пришлось доехать чуть не до самого кегельбана, пока я нашла мини-универсам, который еще был открыт. Там, конечно, ничего свежего не было, но я купила четыре замороженных китайских ужина – картинки на коробках вполне аппетитные.

– Но ведь в этой мерзости столько химии! Не хочешь же ты отравить молоко Пру.

– А тебе я взяла копченой колбасы, и яйца, и сыр, и крекеры, чтобы ты не ныл.

Сон, от которого он пробудился с ощущением, точно кто-то швырнул ему в лицо ком мокрой одежды, начинает в нем оседать, и ему становится даже весело. Темнота затянула дневные глубины, окна кажутся черными фотопластинами в рамках. Тельма и Нельсон где-то бродят, дожидаясь, когда можно будет сюда въехать.

Дженис накупила в мини-универсаме товаров на тридцать долларов, и, пока она засовывает продукты в сверкающий холодильник, Гарри видит в уголке еще две банки пива, избежавшие вчера лап хищников. Дженис даже купила ему банку соленых орешков за доллар двадцать девять центов – пожевать, пока он будет смотреть по телевизору игру. Первая половина игры проходит с переменным успехом. Он желает «Стальным» проиграть, ему неприятно то, как они разгромили «Орлов», да и вообще ему не нравятся выскочки: он поддерживает «Баранов», как поддерживает афганских повстанцев, выступающих против советской военной машины.

В перерыве множество девчонок в ярких платьях и мальчишек в полосатых майках, выглядящих как гомики, танцуют под звуки тысячи калифорнийских труб, которые, фальшивя, подражают старым джаз-оркестрам, – молодежь старается танцевать джиттербол, но они не освоили свинг, когда на один такт встаешь на пятки, а на другой – поворачиваешься. Они вместо этого просто крутят бедрами, как на дискотеке. Затем какое-то маленькое солнышко, стриженное под пажа, как сестры Эндрюс, исполняет «Сентиментальное путешествие», но в ее исполнении нет души, которую в военные сороковые годы вкладывала в песню Дорис Дэй, – да и откуда этому взяться? Ведь все эти ребята родились – хотите верьте, хотите нет – самое раннее около 1960 года и, что еще хуже, уже сексуально созрели. При словах «все на борт» они устраивают этакую змейку, которая должна изображать поезд «Чаттануга Чучу», и под безоблачным калифорнийским небом поднимают вверх сверкающие полосы алюминия, которые должны изображать солнечные панели. «Энергия – это люди, – поют они. – Люди – это энергия!» Кому нужен Хомейни и его нефть? Кому нужен Афганистан? К черту русских! К черту японцев, если уж на то пошло! Мы одни будем царить на всех сверкающих морях.

Устав сидеть в одиночестве в своем кабинетике и вместе со ста миллионами других идиотов смотреть игру, Гарри отправляется на кухню за второй банкой пива. Дженис сидит за карточным столиком, который ее мать одолжила им с большой неохотой, хотя сама играет в карты только в Поконах.

– Где же наши гости? – Спрашивает он.

А Дженис сидит, наблюдая за тем, чтобы не подгорели китайские ужины, разогреваемые в духовке, и читает журнал «Красивый дом», который она, должно быть, тоже купила в мини-универсаме.

– Наверное, заснули. Они ведь по ночам почти не спят, так что в известном смысле это великое благо, что нас там нет.

Он поджимает губы – такое горькое пиво. Плохое, видно, зерно. Все равно мужчины любят свою отраву.

– Ну, жизнь с тобой вдвоем в этом доме для меня, насколько я понимаю, – верный способ похудеть. Кормить меня здесь, видно, никогда не будут.