Текст книги "Кролик разбогател"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

– Бесси, я просто ушам своим не верю. Дженис, да поговори ты с ней насчет Чарли.

– Мы уже говорили, Гарри. Слишком много ты взбиваешь вокруг этого пены. Мама говорила со мной, и я подумала, что Чарли будет, пожалуй, даже полезно переменить работу. Она разговаривала и с Чарли, и он согласен.

Гарри не может этому поверить.

– Когда вы говорили с Чарли?

– На свадьбе, – признается мамаша Спрингер. – Я видела, как ты поглядывал на нас.

– Бог ты мой, и что же вы ему сказали?

Ну и старуха, думает Кролик, ну и старуха: ходит в кроссовках, носит повязку на волосах, платье выше колен, грудь вперед, смешные очки с серебряной полоской на бровях и вообще. Время от времени с тех пор, как Фреда не стало, она является зимой на автоплощадку в норковой шубке, которую муж подарил ей на двадцать пятую годовщину свадьбы, – мех на шубке блестит стальными иголочками, точно посылает сигнал.

Она говорит:

– Я спросила его насчет здоровья.

– Мы так волнуемся по поводу здоровья Чарли, можно подумать, ему пора инвалидную коляску покупать.

– Дженис говорила мне, что уже десять лет назад он принимал нитроглицерин. А ему было тогда всего лет тридцать – куда же это годится?

– Ладно, но что он-то сказал насчет своего здоровья?

– Мол, сносно, – отвечает мамаша Спрингер. – Дженис вот утверждает, ты сам жаловался, что он не тянет – сидит сгорбившись за своим столом и перебирает бумажки, вместо того чтобы предоставить это Милдред.

– Я в самом деле такое говорил? – Гарри смотрит на предательницу Дженис. Он всегда считал, что смуглая кожа и черные волосы у Дженис от Спрингеров, но ведь старик Спрингер был блондин с тонкой розовой кожей, – значит, это кровь матери, кровь Кернеров, определила ее расцветку.

Она нетерпеливо стряхивает пепел с сигареты в пепельницу.

– Не один раз, – говорит она.

– Но ведь не затем, чтобы твоя матушка гнала парня с работы.

– Я ни разу не сказала «гнать», – говорит мамаша Спрингер. – Фред никогда бы не выгнал Чарли – разве что он слишком напозволял бы себе в личной жизни.

– Ну, нынче для этого нужно очень далеко зайти, – говорит Гарри, возмущаясь тем, что в этом все и дело.

Мамаша Спрингер с трудом перекатывает свои телеса по дивану.

– Ну, должна сказать, эта погоня за девчонкой до самого Огайо...

– Он и во Флориду ее возил, – говорит Гарри, так что обе женщины мгновенно выпучивают на него свои черные глаза-пуговки. А ведь правда, вся эта история непомерно раздражает и его: сам-то он не воспылал ведь к Мелани, да и везти ее ему было бы некуда.

– Мы беседовали о Флориде, – говорит мамаша Спрингер. – Я спросила Чарли, не стоит ли ему перебраться туда – ведь зима наступает. Зять Эми Герингер, который работал на асбестовом заводе в Нью-Джерси, пока там не началась паника, вышел на пенсию с компенсацией и уехал во Флориду, а ему и пятидесяти нет. Она говорит, он сказал ей, что туда понаехало сейчас уйма молодежи, спасаясь от энергетического кризиса, и сейчас там живут вовсе не одни старики, как говорится во всех этих анекдотах, ну и работу, конечно, там тоже можно найти. Чарли – малый умный. Фред с самого начала это понял.

– Мамаша, у него на руках мать. Старая гречанка, которая не говорит по-английски и едва ли когда выезжала за пределы Бруэра.

– Ну что ж, может, пора ей и выехать. Люди, знаешь ли, думают, что нас, стариков, домкратами с места не сдвинешь, а вот сестра Грейс Штул – она, заметь, старше ее и похоронила двух мужей у нас в округе – отправилась навестить сына в Финикс, и так ей там понравилось, что она купила себе маленькую кооперативную квартирку и, по словам Грейс, даже место на кладбище – значит, перебралась туда насовсем.

– Чарли – это не ты, Гарри, – вставляет Дженис. – Он не боится перемен.

Он мог бы взять сейчас это зеленое стеклянное яйцо, шагнуть к дивану и изо всей силы шмякнуть им по ее тупой башке. Вместо этого, не обращая внимания на ее слова, он говорит мамаше:

– Я до сих пор так и не слышал, что же вы все-таки сказали Чарли и что он сказал вам.

– О, мы занимались воспоминаниями. Разговаривали о тех временах, когда Фред был еще жив, и оба пришли к мнению, что Фред хотел бы, чтобы у Нелли было место в магазине. Он всегда горой стоял за родных, Фред, даже когда родные подводили его.

Должно быть, намекает на него, думает Кролик. А он этого маленького пронырливого торгаша никогда не подводил, такого греха у него на совести нет.

– Чарли понимает, что такое семья, – вставляет Дженис этаким мягким, женственным тоном, к которому Гарри никак не может привыкнуть, да он и звучит сейчас деланно. – Все время, пока я, ну, вы понимаете, встречалась с ним, он был абсолютно готов в любую минуту отступить в сторону и позволить мне вернуться.

Говорить о любовнике в присутствии собственной матери! Да, быстро мир катится вниз.

– Ну и вот, – со вздохом продолжает мамаша Спрингер; она уже от всего этого устала, ноги у нее по-прежнему болят, словом, старикам необходимо уединение, – мы пытались понять, как хотел бы Фред, чтобы все устроилось, и пришли к выводу, что Чарли уйдет в отпуск на полгода с половинной оплатой, а к тому времени мы увидим, что получается у Нелли. Если за это время Чарли предложат в другом месте работу, он волен принять предложение, и тогда мы выдадим ему жалованье за два месяца в качестве вознаграждения и, кроме того, рождественскую премию за семьдесят девятый год. Обо всем этом мы договорились не только на свадьбе – я ездила сегодня в магазин, пока ты играл в гольф.

А он набрал бы 83 очка, если бы попал в последнюю лунку, но мяч улетел в ручей, так что получилось лишь 8 очков. Похоже, он никогда не наберет 90 – разве что во сне. Неспешный удар Уэбба Мэркетта действует ему на нервы.

– Тихой сапой, – говорит он, – а я-то считал, что вы из-за движения боитесь теперь водить «крайслер» по Бруэру.

– Меня возила Дженис.

– Ага. – Он спрашивает жену: – И как понравилась Чарли твоя роль в этой благородной миссии?

– Он был очень мил. Ведь все решали они с мамой. Но он понимает, что Нельсон – наш сын. Чего ты, кажется, не понимаешь.

– Да нет, нет, понимаю, в том-то вся и беда, – говорит ей Гарри. И обращаясь к старухе Спрингер: – Значит, вы готовы заплатить не одну тысячу Чарли, чтобы дать Нельсону работу, которую он скорее всего не сможет выполнить. Где же тут экономия для фирмы? И потом, без Чарли мы потеряем покупателей: я знаю в городе вдвое меньше народу, чем он, при этом не только среди греков. Поскольку он человек одинокий, он ходит по барам, а там-то и завязываются знакомства.

– Что ж, может быть. – Мамаша Спрингер поднимается на ноги и осторожно топает то одной, то другой ногой по ковру, проверяя, не затекли ли они. – Может, это и ошибка, но в нашей жизни нельзя вечно бояться ошибок. Мне никогда не нравилось, что Чарли не женился. Это тревожило и Фреда, я знаю. Ну а теперь мне пора наверх смотреть моих красоток сыщиц. Правда, они уже не те с тех пор, как Фарра ушла.

– А у меня что же, нет права голоса? – чуть ли не кричит Гарри, не в силах сразу выбраться из глубокого кресла. – Я голосую против. Я не желаю, чтобы мне на голову сажали Нельсона.

– Что ж, – говорит мамаша и делает долгую паузу; за это время Гарри успевает понять, какая она большая, широкая, если смотреть снизу, – будто ствол дерева, на который глядишь-глядишь и вдруг думаешь, сколько же из него выйдет зубочисток; а все эти завтраки, обеды и ужины, если их помножить на дни, сколько их отправлено в эту утробу, а эти могучие, тяжело раскачивающиеся бедра, а испещренные печеночными пятнами руки. – Как я понимаю, Фред в своем завещании оставил магазин мне и Дженис, а мы, по-моему, единого мнения.

– В любом случае, Гарри, двое против троих, – говорит Дженис с обезоруживающей улыбкой.

– А, пошли вы к черту, – говорит он. – Пошел он к черту, этот «Спрингер-моторс». Видно, если я не сложу лапки, вы обе проголосуете за то, чтоб и меня вышвырнуть.

Они этого не отрицают. Мамаша, тяжело ступая, взбирается по лестнице, а Дженис с рассеянным видом, который появляется у нее в конце дня, когда начинает сказываться все выпитое, поднимается на ноги и доверительно сообщает ему:

– А знаешь, мама считала, что ты примешь это хуже. Не принести чего-нибудь с кухни? От этого кокосового ликера просто не оторваться.

Первое октября приходится на понедельник. Осень начинает поворачиваться малоприятной стороной: из низких облаков, точно из выложенных в ряд продранных матрасов, сеется серый дождь, сбивая один за другим листья с деревьев. Старый одинокий клен, что стоит за «Придорожной кухней» через шоссе 111, почти совсем оголился – только нижние ветки висят, будто подстриженные скобкой волосы монаха. В такой день не жди покупателей – Гарри и Чарли стоят у витрины и смотрят сквозь зеркальное стекло на улицу, а над ними плакаты, на которых теперь начертано: СКОРО – СОВСЕМ НОВЫЕ «КОРОЛЛЫ». Новый мотор на 1,8 литра. Новое аэродинамическое устройство. Алюминиевые колеса на моделях «СР-5». Съемная противосолнечно-противолунная крыша. Самая популярная в мире модель!..Другой плакат возвещает: «Королла-терсел» – первая «тойота» с передним приводом. «Тойота» с самой высокой скоростью по самой низкой цене.

– Ну вот, – произносит Гарри, прочистив горло, – «Филадельфийцы» с треском вылетели из турнирной таблицы. Выбросив из списка «Монреаль Экспо» в последний день соревнований со счетом 2:0, они позволили «Питсбургу» стать чемпионом в Национальной Восточной лиге.

– Я болел за «Экспо», – говорит Чарли.

– Ну конечно, ты не можешь допустить, чтобы «Питсбург» снова выиграл. Они такие чертовски энергичные. Унаследовали от пап и мам.

Ставрос пожимает плечами:

– Ну, такая команда черных требует хорошей рекламы. Все они выросли на рекламе по телевидению, касса была для них единственной матерью. В этом трагедия черных в наши дни.

Гарри становится легче оттого, что Чарли разговаривает. Он был почти уверен, что найдет его раздавленным.

– По крайней мере «Орлы» вырвали победу у «Стальных», – говорит он. – Так было приятно.

– Им повезло. Эта промашка в конце поля. Можно ожидать от Брэдшоу, что он устроит помеху, но нельзя ожидать, чтобы Фрэнко Харрис промахнулся и мяч ушел в конец поля.

Гарри хохочет, с наслаждением вспоминая игру.

– А как насчет этого босоногого, который появился у «Орлов»? Ну не красота?

Чарли говорит:

– Бить по мячу – это еще не футбол.

– Попасть в ворота на сорокавосьмиярдовом поле, забив мяч голой ногой! У этого парня большой палец, должно быть, каменный.

– На мой взгляд, они могут отправить всех этих старых игроков назад в Аргентину: Футбол – это контактная игра. Ловушка! Вот в этом «Стальные» в конечном счете могут перехитрить. Я за «Стальных» не беспокоюсь.

Гарри чувствует закипающую злость и, бросив взгляд в окно, заговаривает о погоде. На стекле появляются капли, растут и потом начинают сбегать вниз – упорно, оставляя за собой полоски. Вот так же и он плакал. С самого раннего детства, когда сознание его еще только пробуждалось, Гарри любил стоять возле радиаторов в старом, разделенном пополам доме на Джексон-роуд и смотреть в окно на дождь: ты всего в нескольких дюймах от стекла – и сухой, а по ту сторону был бы мокрый.

– Интересно, пойдет ли дождь, когда будет выступать Папа. – Папа сегодня днем прилетает в Бостон.

– Никогда в жизни. Он взмахнет руками, и небо наполнится певчими птицами. Певчими птицами и конским дерьмом.

Хоть Гарри и не католик, но это коробит его – да, Чарли сегодня кусается.

– Ты видел эти толпы по телевидению? Ирландцы просто рехнулись. Сказали, что в одном месте их собралось больше миллиона.

– Тупицы они, эти мики [31]31
  Так презрительно называют ирландцев.


[Закрыть], – говорит Чарли и отворачивается от окна.

Но Гарри не может дать ему уйти. Он говорит:

– А вчера вечером отдали назад Панамский канал.

– Угу. Меня просто тошнит от того, что происходит. Грустно у нас стало жить – отовсюду нас выталкивают.

– Ты же хотел, чтобы мы ушли из Вьетнама.

– Это тоже была грустная история.

– Послушай!

– Да?

– Я слышал, у тебя была беседа с мамашей Спрингер.

– Последняя из целой серии. Вот в ней нет ничего грустного. Старуха – кремень.

– Куда же ты предполагаешь двинуться? Нельсон и Пру в пятницу возвращаются из Покон.

– Да пока никуда. Похожу в кино. Пооколачиваюсь по барам.

– А что, если поехать во Флориду – ты ведь все время говоришь про Флориду?

– Да что ты! Я же не могу предложить моей старушке перебраться туда. Что она там будет делать – тасовать карты?

– По-моему, ты говорил, что у тебя теперь появилась двоюродная сестра, которая может о ней заботиться.

– Глория. Не знаю, что-то там намечается. Они с мужем, возможно, снова сойдутся. Ему не нравится по утрам самому готовить себе яичницу.

– О-о. Извини. – Некоторое время Гарри молчит. – Извини за все.

Чарли передергивает плечами:

– А ты-то что тут можешь сделать?

Именно это Гарри и хотелось услышать – чувство облегчения затопляет его, словно вдруг включили яркий свет. Когда лучше себя чувствуешь, то и видишь лучше: он вдруг видит в кустах за окном все эти клочья бумаги, пакеты и стаканчики, которые принесло ветром через шоссе от «Придорожной кухни», – теперь они лежат и мокнут под дождем. Он говорит:

– Я бы сам мог уйти.

– Это глупо, чемпион. Что ты станешь делать? Я – я могу торговать где угодно. За меня не волнуйся. Ко мне уже подкатывались. Новости в нашем деле распространяются быстро. В нашем бизнесе люди пуганые.

– Я сказал ей: «Мамаша, Чарли – это душа «Спрингер-моторс». Половина клиентов приходят к нам благодаря ему. Больше половины».

– Спасибо, что замолвил за меня словечко. Но, знаешь, всему наступает конец.

– Наверное. – Но не для Гарри Энгстрома. Никогда, никогда.

– А как Джен? Что она сказала, когда возникла идея выставить меня за дверь?

Нелегкий вопросец.

– Не так уж много. Ты же знаешь, ей не выстоять против старухи – у нее это никогда не получалось.

– Если хочешь знать, сгубила меня, по-моему, эта поездка с Мелани. Обе спрингеровские дамы сразу охладели ко мне.

– Ты думаешь, что до сих пор не безразличен Дженис?

– Человек никогда не становится совсем тебе безразличен, чемпион. Ты все еще не равнодушен к той девчушке, чьи штанишки видел в детском саду. Если кто-то был когда-то тебе дорог, то не будет безразличен никогда. Вот так глупо мы устроены.

У Кролика его слова вызывают определенные ассоциации: камень, вылетевший в космос, тоже крутится вечно. Кролика интересует космос, и он каждый день выискивает в газетах хоть что-нибудь об этих гигантских казармах где-то на краю вселенной, а в воскресном приложении изучает новые увеличенные фотографии Юпитера в надежде найти что-то, упущенное учеными, – Бог ведь еще не сказал насчет него последнего слова. В вакууме души любовь падает, падает, но так и не достигает дна. Дженис приревновала Чарли: чувство зарождается в нас, и мы не хотим с ним расставаться; прошло уже двадцать лет с тех пор, как он спал с Рут, но всякий раз, когда в каком-нибудь магазине в центре городка или на Уайзер-стрит он видит сзади женщину с рыжеватыми волосами, небрежно собранными в пучок, так, что выбивается несколько прядей, сердце его подскакивает. А Нельсон – он же был тогда совсем еще мальчишкой, но человек никогда не бывает слишком молод для любви, – Нельсон был влюблен в Джилл, и если подумать, то у Пру тот же тип, очень похожа на хиппи: прямые длинные волосы так же лежат на спине, и это тупое сонное лицо, так и хочется ущипнуть ее, чтобы вывести из этого состояния, хотя, конечно, Джилл была классом выше, она не была дочкой акронского паропроводчика. Гарри говорит Чарли:

– Ну, по крайней мере теперь ты сможешь время от времени удирать в Огайо.

Чарли говорит:

– Там ничего меня не ждет. Мелани мне больше как дочь. Она, знаешь ли, неглупа. Послушал бы ты, как она рассуждает насчет трансцендентальной медитации и этом сумасшедшем русском философе. Она хочет учиться дальше и защитить докторскую, если ей удастся выудить деньги из своего папаши. А он на Западном побережье гоняется за индейскими девчонками.

От одного берега до другого, думает Кролик, вся страна – сплошное увеселительное заведение. С кривыми зеркалами.

– И все же, – говорит он Чарли, – хотелось бы мне иметь такую свободу, как у тебя.

– А у тебя она есть, эта свобода, только ты ею не пользуешься. Ну зачем вы с Джен живете в этом облезлом, старом сарае вместе с ее мамашей? Это плохо для Джен – никак она не станет взрослой.

Облезлом? Вот уж никогда Гарри не считал дом Спрингеров облезлым; старомодным – пожалуй, но с просторными комнатами, где полно было самых дорогих новшеств, – во всяком случае, таким он увидел этот дом впервые, когда начал ухаживать за Дженис в то лето, что они вместе работали у Кролла. Все выглядело новеньким и пахло свежестью, а в комнате рядом с гостиной стоял длинный чугунный стол с тропическими растениями, этакий уголок собственных джунглей, – ему это представлялось верхом роскоши. Теперь стол стоит пустой и на паркете видны ржавые пятна, оставшиеся от капавшей с него воды. Гарри приходит на память, что и серый диван, и обои, и акварели не меняли с той поры, когда он заезжал за Джен и увозил ее на ночь, которую они бурно проводили на заднем сиденье папкиной старой «де-сото»; да, вполне возможно, что дом действительно выглядит облезлым. У мамаши уже нет былой энергии, а что она делает со своими деньгами, никому не известно. Во всяком случае, новую мебель не покупает. А теперь еще наступила осень, и бук, что растет у окна их спальни, стал ронять свои орешки – маленькие треугольные семенные коробочки раскалываются, и под их треск и шуршанье совсем нелегко спать. Эта комната никогда не отличалась удобством.

– Значит, никак не станет взрослой, да?

– Кстати о детях, – перебивает его Чарли, – помнишь тех двоих, что приезжали к нам в начале лета, ты еще так завелся при виде девчонки? Так вот парень – не могу вспомнить его имя – снова явился к нам в субботу, когда ты играл в гольф.

– Нунмейкер.

– Правильно. Так он купил ту оранжевую «короллу-универсал» со стандартной трансмиссией. Старую машину продавать не стал, а к нам скоро прибудут новые модели, так что я сбросил ему две сотни. Я считал, что ты будешь доволен, если я отнесусь к нему получше.

– Правильно. А девчонка была с ним?

– Я что-то не видел.

– И он не захотел продавать свой «кантри-сквайр»?

– Ты же не знаешь этих фермеров – они любят держать всякий хлам у себя на дворе. Наверное, подключил машину к ленточной пиле.

– О Господи, – произносит Гарри. – Значит, Джейми купил оранжевую «короллу».

– Ну, видишь ли, не такое уж это и чудо. Я спросил его, почему он так долго ждал, а он сказал, что решил: если подождет до осени, то машины семьдесят девятого года немного упадут в цене. И доллар будет стоить меньше. Да, как известно, и иена тоже.

– Когда же он ее забирает?

– Он сказал – завтра около полудня...

– Черт! Я в это время как раз буду в «Ротари».

– Девчонки с ним не было, так не все ли тебе равно? Ты вот обо мне говоришь, а она ведь моложе Мелани. Этой девчонке лет шестнадцать-семнадцать.

– Должно быть девятнадцать, – говорит Кролик. – Но ты прав. Мне все равно.

Струи дождя, барабанящего вокруг, словно на ниточках приподнимают его сердце – у него, как и у Чарли, есть выбор.

Во вторник после «Ротари», когда в крови Гарри еще бродит алкоголь, он возвращается в магазин и обнаруживает, что оранжевая «королла» исчезла, – от счастья у него все плывет перед глазами: Господь Бог послал ему из космоса поцелуй. Около четырех тридцати, когда Руди работает в торговом зале, а Чарли уехал в Ален-Вилл, чтобы попытаться сбыть несколько подержанных машин оптовому торговцу и немного подправить бухгалтерию, перед тем как сдать дела Нельсону, Гарри выскальзывает из своего кабинетика, проходит по коридору, затем через мастерскую, где ребята Мэнни все еще бьют по металлу, только голоса их звучат громче, по мере того как приближается блаженный момент окончания работы, и через заднюю дверь, стараясь не запачкать манжеты о задвижку, выбирается на воздух. Рай земной! На этой ничейной земле по-прежнему стоит «меркури» со вдавленным левым боком, крылом и решеткой и ждет решения своей участи. Оказалось, что Чарли сумел сбагрить отремонтированную «дельту» за три тысячи шестьсот молодому доктору из Ройерсфорда, притом даже не обычному доктору, а одному из этих гомеопатов или новомодных специалистов, которые приходят к больному корью и говорят, что надо есть морковку или три часа в день мычать на определенной ноте, но, видно, он все-таки прилично зарабатывает, раз схватил эту старую машину; он сказал, что у одного парня, которым он восхищался в колледже, была «дельта», а ему всегда хотелось иметь машину такого цвета – пурпурно-красную, как лак для ногтей. Гарри втискивается в свою «корону» цвета перестоявшего томатного супа, мягко выводит ее со стоянки и направляется по шоссе 111 от Бруэра в сторону Гэлили. Когда «Спрингер-моторс» остался далеко позади, он включает радио, и такой грохот электроинструментов несется из стереодинамиков, что Гарри боится, как бы их не разорвало... Он возвращается мыслями назад, к обеду в «Ротари» и к Эдди Пасторелли из компании «Недвижимость Пасторелли», с грудью кадушкой и маленькими кривыми ножками, который меньше чем за пятьдесят секунд промчал их по предполагаемой застройке верхней части Уайзера, где в те дни были в основном стоянки для машин и бары да мелкие предприятия вроде ремонта пылесосов и корма для кошек, у которых не было денег на то, чтобы перебраться в торговые ряды, а Эдди пытался им внушить, что большие стеклянные коробки и многоэтажные гаражи из бетона вернут сюда покупателей, невзирая на испанских мальчишек, которые бродят тут с транзистором у уха и с ножом за ремнем брюк. Гарри не мог не рассмеяться – он-то помнил Эдди, когда тот был второстепенным охранником в хеммингтаунской школе – паршивом грязном заведении, которого не коснулись никакие реформы. Донна Саммер поет: «Притуши огни, дорогой мой...» Когда смотришь на ее фотографию, она кажется куда менее черной, чем ты думал, – на тебя смотрит желтое существо с ввалившимися щеками и как бы говорит: «Ну и что тут можно поделать?» Любопытная штука насчет этих членов «Ротари»: если ты знал их детьми, то и сейчас невольно видишь в них тех же детей, только располневших, облысевших, разбогатевших, – так под смокингами из плотной бумаги просматриваются на школьном спектакле мальчишки. Ну как можно после этого уважать мир, когда видишь, что в нем правят дети, ставшие стариками? Кролик любит эту шутку, которую часто слышит в «Ротари». Проглотив одно-два мартини, Эдди может быть чертовски забавным, особенно когда рассказывает про пятерых мужчин, летящих в самолете, – кончик его носа опускается, точно его потянули за веревочку, и смех звучит как хриплый кашель старухи. Кха-кха-кха.Надо Кролику это запомнить и рассказать ребятам в «Летящем орле». Пятеро мужчин: хиппи, священник, полицейский и Генри Киссинджер, – самый умный мужик на свете. А кто же был пятый? Донна Саммер поет, что надо сделать смуглое тело белым – во всяком случае, он считает, что она именно это поет, хотя ни в чем нельзя быть уверенным при этой манере петь с подвыванием, – должно быть, какой-то накурившийся оператор утопил кнопку и получился такой звук, а слова не имеют значения, главное, чтобы ритм бил тебя по ребрам как ножом и душа трепыхалась.

Дома из песчаника. Рекламный щит, указывающий на природную пещеру. Интересно, думает он, неужели туда кто-нибудь еще ходит – мода на природные пещеры, как и на водопады, осталась ведь в прошлом. Мужчины тогда носили соломенные шляпы. А женщины не показывали даже щиколоток. Чудеса природы. Эта разбитная девка-дикторша (он какое-то время не слышал ее, думал, может, ее уволили – слишком уж наглая или забеременела) говорит, что Папа выступил в ООН и по пути на стадион «Янки» остановится в Гарлеме. Гарри видел вчера вечером по телевизору этого задиристого петуха, который стоял в Бостоне под проливным дождем в своих белых одеждах; восхитительно говорит по-английски – это, кажется, его седьмой язык, – а кто был тот истукан, что держал над ним зонтик? Какой-то ватиканский деятель, но Пру, как выяснилось, знала не больше его: какой в таком случае прок от того, что ты выросла в католической семье? В Европе золото сегодня еще подскочило – четыреста сорок четыре доллара за унцию, – а доллар снова упал. Станция замирает и снова возвращается к жизни, едва дорога поворачивает среди холмистых полей. Гарри подсчитывает: золото подскочило больше чем на восемьдесят долларов меньше чем за три недели, восемьдесят помножить на тридцать – это будет две тысячи четыреста; да, когда человек богат, то, как говорил папка, он становится только богаче. На некоторых полях кукуруза стоит высокая, на других – лишь короткая щетина стерни. Гарри медленно едет по уродливому, вытянувшемуся цепочкой поселку Гэлили, высматривая оранжевую «короллу». На этот раз спрашивать дорогу на почте уже не нужно. Овощной киоск с окончанием сезона закрыт. На пруду несколько гусей – он не помнит, чтобы они раньше там были: видно, уже начался перелет, они оставляют маленькие земные кучки на всех шоссе, возможно, поэтому тот доктор... Он выключает радио. БЛЭНКЕНБИЛЛЕР, МУТ, БАЙЕР. Он останавливает машину на той же обочине – широкой полосе красной глинистой земли. Сердце у него колотится, руки распухли и онемели от долгого лежания на рулевом колесе. Он выключает зажигание, упершись телом в подушки сиденья. Он же ничего противозаконного не делает. Вылезши из машины, он замечает, что в воздухе больше не разит свинарником – ветер дует с другой стороны – и не гудят насекомые. Они погибли – миллионы их исчезли. Тишину прорезает далекий взвизг и вой цепной пилы. Новый национальный гимн: «Эй, скажи-ка, ты пилишь...» Лес виднеется в полумиле и едва ли может принадлежать ферме Байеров. Гарри вступает на их территорию. Живая изгородь, скрывшая каменную ограду, сейчас уже не такая пышная и не может служить ему укрытием. Прохладный ветерок шелестит спутанными листьями эвкалипта и дикой вишни и лижет его руки. Листья сумаха стали темно-красными, некоторые – лишь наполовину, точно их не взяла краска. Медленно, шаг за шагом продвигаясь по старому фруктовому саду, он то и дело наступает на яблоки, валяющиеся в высокой траве. Только бы не подвернуть ногу, а то будешь тут лежать и гнить, как эти яблоки. Бедные деревья: столько произвести любимых червями плодов – и все напрасно. А может быть, и не напрасно, с их точки зрения: ведь они делали все то же самое, когда людей еще не было на земле. Странная мысль. Теперь Гарри видит в низине ферму, зеленую дверь, ванночку для птиц на голубом столбе. Из трубы идет дым – до Гарри долетает вызывающий ностальгию запах горящего дерева. Так близко; он останавливается за умирающей яблоней с разветвлением как раз на уровне его головы. В бархатистом красноватом дупле копошатся муравьи – сталкиваются носами, рассказывают друг другу новости, спешат дальше. Ствол дерева распахнут, точно незастегнутое пальто, но жизненные соки продолжают бежать вверх по его шершавой коре к маленьким круглым листочкам, которые подрагивают там, где веточки молодые и гладкие. Такое впечатление, что пространство опускается не только перед глазами Гарри, но и со всех сторон – земля словно уходит из-под ног, и у Гарри мелькает мысль, что же он тут делает в своем хорошем бежевом костюме: ведь любой фермер, который случайно пройдет сзади по полю с ружьем, может выстрелить ему в спину, а его лицо в развилке дерева, если кто-то случайно взглянет из дома вверх, можно принять за консервную банку, прибитую вместо мишени, это он-то, у которого есть кабинет с его именем на двери и визитные карточки со словами ГЛАВНЫЙ ТОРГОВЫЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ; он, который всего два-три дня тому назад принимал других мужчин в таких же хороших костюмах на столь дорого обошедшейся ему и чреватой немалыми осложнениями свадьбе сына, органист еще ушел потом с этим Тощим, а эта пара приехала так поздно, что он подумал, уж не из Свидетелей ли Иеговы они, – Гарри недоумевает и в течение нескольких панических секунд не может сам себе это объяснить, разве что, стоя здесь, на воздухе, где никто не знает его имени, он чувствует, что живет полной жизнью. Потом вспоминает: он же надеется взглянуть на свою дочь. А что, если он соберется с духом, спустится туда, вниз, постучит в зеленую, глубоко всаженную в каменные стены дверь и девчонка ему откроет? В это время года она будет в джинсах и майке или в свитере. Волосы у нее будут менее растрепанные и влажные, чем летом, – может быть, зачесаны назад и перетянуты резинкой. Ее широко расставленные глаза будут точно маленькие голубые зеркала:

Привет! Ты меня не помнишь...

Конечно, помню. Вы – торговец машинами.

Думаю, что не только это.

То есть?

Твою маму, случайно, зовут не Рут Байер?

Ну-у... да.

А она никогда не говорила тебе о твоем отце?

Мой отец умер. Он держал автобусы для городской школы.

Это был не твой отец. Я – твой отец.

И глаза на широком бледном лице, в котором он узнал себя, уставятся на него со злостью, недоверием, опаской. И если он все-таки сумеет заставить ее поверить его словам, она будет зла на него за то, что он отнял у нее ту жизнь, какой она жила, и дал взамен ту, какой она никогда жить не будет. Он видит, что урожай на этих полях, где, возможно, взошло его семя, не для него, но, если он все же схватит этот плод, ему есть куда бежать. Однако он продолжает стоять в своем мятом летнем костюме (давно пора отдать его в чистку и потом повесить в большой пластиковый мешок до будущего апреля), завороженный этой застывшей, если не считать дымка, картиной внизу. Сердце его без устали бьет тревогу – слишком он далеко зашел. Жизнь идет, и по обе стороны ее тянутся пространства, куда ты никогда не ступаешь; вместе с поворотом земного шара настанет день – и довольно скоро, – когда ты будешь лежать в той земле, на которой сейчас стоишь, мертвый, как эта мошкара, гудения которой он больше не слышит, а трава будет по-прежнему расти, неумная и ко всему слепая.

Его успокоившееся было сердце подпрыгивает от хруста, раздавшегося позади во фруктовом саду. Он уже поднял руки и приготовил первую фразу, чтобы объяснить свое присутствие, как вдруг увидел, что позади него не человек, а собака, старый колли, один глаз у него красный и шерсть вся в катышах. Кролик вообще побаивается собак и знает, что колли – псы особо нервные и склонные нападать на человека, а Лесси наоборот. Только этот пес более черный, чем Лесси. Пес стоит на расстоянии длинного броска, склонив набок голову; волосы у него за ушами вздыбились, он вот-вот залает.