Текст книги "Кролик разбогател"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– Привет! – хриплым шепотом произносит Гарри, чтобы не услышали в доме.

Колли резче склоняет набок свою узкую голову, словно чтобы не напрягать больной глаз, и длинные белые волосы, нагрудником окружающие его шею, шевелятся, приглаженные ветерком.

– Ты хорошая собака? – спрашивает Гарри. А сам мысленно прикидывает расстояние до машины: вот он сейчас побежит, собака в два счета настигнет его, рванет за брюки, обнажив желтые зубы – собаки обычно приподнимают свою черную расщепленную верхнюю губу и в ярости обнажают мелкие передние зубы; он чувствует, как его щиколотку зажимает двумя шестеренками, и падает, вскидывая руки в тщетной попытке уберечь лицо.

Но в сплющенной голове собаки уже созрело решение. Она осторожно машет опущенным хвостом и с этой жуткой, бесшумной легкостью четвероногих летит к нему прыжками сквозь высокую траву. Она обнюхивает колени Гарри и прижимается к его ногам, подставляя шею, чтобы ее почесали, что Гарри и делает, шепотом твердя:

– Славный мальчик, хорошая девочка, откуда у тебя столько катышей, пло-охих катышей?

Только не дай им почувствовать твой страх. Когда вот так встречаешь собаку, разгуливающую без ошейника, как медведь, уже точно знаешь, что находишься за городом.

Вдалеке хлопает дверца машины. Звук эхом отдается от стены сарая, так что Гарри в первую минуту смотрит не в ту сторону. Затем в развилке яблони, внизу под склоном, он видит оранжевую «короллу» на пустой площадке между домом и гаражом, за которым стоит желтый остов школьного автобуса.

Значит, надежда не обманула его, но мысли по-прежнему почти всецело заняты этим комком мускулов и зубов у его колен: как удержать пса, чтобы он не залаял, как удержать его, чтобы не укусил? Крошечные мозги, которые реагируют за секунду: колли, принадлежавший старушке миссис Хаас на Джексон-роуд, жил в бочке и однажды выскочил оттуда, когда никто не ожидал, – у Кролика до сих пор еле заметный белый шрам на двух средних пальцах, которые он вытаскивал из пасти пса, ощущение было такое, будто чистишь морковку, он до сих пор это помнит.

Собака тоже услышала, как хлопнула дверца машины, и, прижав уши, со скоростью ракеты устремилась вниз по саду. Она поднимает вокруг «короллы» лай, отчаянный, но долетающий с опозданием из-за эха и большого расстояния. Улучив момент, Гарри перебегает к соседнему дереву, дальше от дома. Оттуда он видит, как из машины вылезает длинноногий Джейми, уже не в грязных бумажных штанах, а в розовых расклешенных брюках и красной рубашке со стойкой. Колли прыгает вокруг, приветствуя его, извиняясь, что облаял незнакомую машину. Протяжный говор парня разносится по саду – он сюсюкает собаку, но слов не разобрать. Кролик на секунду опускает взгляд и видит, как на земле две осы заползают в гнилое яблоко. Когда он снова поднимает глаза, девчонка, та самая девчонка с круглым бледным лицом – ее ни с кем не спутаешь, только волосы у нее подстрижены короче, чем в июне, – вылезает из «короллы» со стороны пассажира и, присев на корточки, принимается возиться с собакой. Она отворачивает лицо, чтобы собака не тыкалась в него мордой, и смотрит вверх, как раз туда, откуда, замерев, наблюдает за ней Гарри. Когда она поднимается на ноги, он видит, что она приоделась: на ней темно-коричневая юбка и рыжий свитер, короткий жакет в клеточку делает квадратными ее плечи, так что она выглядит бойкой студенткой, горожанкой. Однако движется она, когда делает два-три шага к дому, с ленивой медлительностью. Она громко зовет кого-то. Они с парнем оба стоят, повернув молодые лица к дому, и Кролик, воспользовавшись моментом, перебегает подальше, прячась на этот раз за еще более тонкое деревцо. Зато теперь он ближе к живой изгороди и, возможно, благодаря светлому костюму менее заметен на фоне просвечивающих кусочков неба.

Внизу, в лощине, возгласы привета и радости, эхом отдаваясь от оштукатуренных и шлаковых стен, звучат почему-то грустно. Легонько хлопает дверь, и из дома появляется толстая пожилая женщина – она так осторожно идет, неся свою тяжесть, что колли подталкивает ее, крутится возле ее ног. Вполне возможно, именно эту женщину Гарри мельком и видел в старом «универсале», когда машина проезжала мимо церкви в день свадьбы, но это не может быть Рут – у той волосы были мягкие, летучим огненным ореолом окружавшие голову, а у этой они черной с проседью шапкой плотно лежат на голове, и сама она такая огромная, такие у нее просторные одежды, что издали кажется, будто на ней парус. Эта особа в брюках и рубашке подходит вперевалку полюбоваться новой машиной. Никаких поцелуев, однако по тому, как все трое общаются друг с другом, видно, что это люди близкие. До Гарри доносятся их голоса, но слов не разобрать.

Мальчишка показывает «универсал». Девчонка похлопывает пожилую женщину по плечу, подначивает – давай, мол, залезай. Затем они вытаскивают из машины два больших бумажных пакета – продукты, а колли, которому все это надоело, поднимает голову и поворачивает нос в ту сторону, где с сильно бьющимся сердцем, застыв, неподвижно стоит Гарри, словно тот человек, скрытый среди завитков картинок-загадок, которые в свое время печатали в воскресных газетах.

Пес вдруг принимается лаять и мчится по саду к Гарри – Гарри ничего не остается, как повернуться и бежать. Возможно, ему удастся продраться сквозь живую изгородь до того, как те люди поднимут глаза и увидят его. Два женских голоса окликают собаку: «Фрицци! Фрицци!» Ветки царапают Гарри руки; шаткие камни в старой стене качаются, он чуть не падает и обдирает туфлю. Теперь он уже бежит сломя голову. Красная земля, исчерченная колесами трактора, мелькает у него под ногами. Однако пес – Гарри, оглянувшись, видит это – настигнет его прежде, чем он добежит до машины: оглаженный током стремительно прорезаемого воздуха, пес уже пролетел сквозь живую изгородь и мчится вдоль поля с кукурузной стерней. О Господи! Кролик останавливается, закрывает локтями лицо и ждет. Отсюда дома не видно – он внизу, за пригорком, – и Кролик наедине со зверем. Он слышит по стуку когтей, что пес пронесся мимо, и лай затихает, переходя в урчанье. Гарри чувствует, как пес обнюхивает его брюки, затем прижимается к ногам. Значит, он вовсе не намерен повалить его, просто хочет загнать назад, точно овцу в стадо.

– Славная Фрицци, – говорит Гарри. – Хорошая Фрицци! Пойдем к моей машине. Давай пошли вместе. – Осторожно, шаг за шагом он преодолевает небольшое расстояние, отделяющее его от обочины, и пес все это время трется о его ноги, обнюхивает. Время от времени снизу, от невидимого отсюда дома, все еще доносятся окрики; колли неуверенно машет хвостом, шлепая Гарри по икрам, задранная вверх сплющенная голова вопрошает красным больным глазом. Гарри подтягивает руки повыше, к лацканам. Грязные желтые мокрые зубы, точно терка, могут ободрать ему пальцы. Он говорит Фрицци: «Ты красивая девочка, замечательная девочка», – и осторожно обходит сзади «корону». Пила по-прежнему звенит. Гарри открывает дверцу со стороны водителя и втискивается на сиденье. Дверца захлопнута. Колли с озадаченным видом стоит на обочине красной земли, поросшей травой: вот он и загнал свою овцу. Гарри выуживает из кармана ключ от машины, мотор оживает. Сердце у него все еще стучит. Он перегибается к окну со стороны пассажира и царапает ногтями по стеклу.

– Эй, Фрицци! – кричит он и царапает по стеклу, пока собака не заливается лаем. Гаф, гаф, гаф.Хохоча, Кролик включает сцепление и дает деру, а в груди его бултыхается что-то хрупкое и переливчатое, как большой мыльный пузырь. Пусть лопнет. Ни разу еще Гарри не был так близок к тому, чтобы сорваться, если не считать того случая, когда Нельсон расколошматил спортивные машины.

Уэбб Мэркетт – человек домовитый: у него в погребе полно дорогих электроинструментов и он подписывается на такие журналы, как «Искусная работа по дереву» и «Сделай сам». В каждом уголке этой крепости в колониальном стиле, которую они с Синди делят вот уже семь лет, полно всяких вещиц ручной работы: обточенные, покрашенные, полированные полки, шкафчики, вращающиеся этажерки со множеством отделений, замысловатые, как раковины, – все это говорит о прилежании и любви хозяина к дому. Есть способ обработать подгнившее дерево и сделать его крепким, как мрамор, и, как мрамор, со многими вкраплениями и оттенками, – это можно видеть в основании нескольких ламп и маленьком стаканчике, где стоит на сервировочном столике нетронутая спираль сигарет, все это тоже сделал Уэбб, вплоть до сверкающих, похожих на бабочки, медных петель. Некоторые из этих предметов, должно быть, находились раньше в домах предыдущих жен Уэбба, и Гарри думает, сколько же всего было у тех призрачных женщин, если так много вещиц Уэбб сумел сохранить. Предшествующие браки Уэбба представлены в этой большой, длинной, утопленной гостиной лишь в виде цветных фотографий в рамках необычных пропорций, которые сам Уэбб вырезал, отлакировал и склеил, – фотографии Люситы, а также детей, слишком взрослых, чтобы быть детьми его и Синди, запечатленных, когда они сидели под солнцем на ступеньках другого пригородного дома, или на яхте на фоне голубого озера, которое на пленке «Кодак» выцвело и стало желтым, или во время свадьбы или выпуска из школы, ибо некоторые из этих детей сейчас уже стали взрослыми, старше Нельсона, и теперь уже младенцы третьего поколения смотрят без улыбки с фотографий, сидя в подушках или на крепких молодых руках улыбающихся членов семейства. Бывая в доме Уэбба, Гарри не раз исподволь высматривал его предыдущих жен, но на снимках остались лишь обезглавленные или ополовиненные рамкой или соседней фотографией женщины да тут и там чья-то взрослая рука или плечо поверх детских головок, лица же исчезнувших хозяек недолговечного семейного очага не сохранились.

Когда Уэбб и Синди принимают гостей, скрытые динамики наполняют комнаты нижнего этажа сладкозвучным пением скрипок и безликими аранжировками, мелодиями из старых шоу или облегченными вариантами классического рока – без голоса, без перерыва звуки плывут, нудные, как зубная боль. Позади бара из красного дерева, который Уэбб раздобыл, когда сносили таверну при гостинице для фермеров в Бруэре, и установил с окружающим его медным поручнем в углу своей гостиной, он соорудил нечто вроде алтаря богу вина: за двумя высокими дверцами с закругленным верхом скрыты полки, выезжающие на шарнирах и уставленные не только элементарными напитками – виски, джином и водкой, но и экзотическими – ромом, текилой и саке, а также всеми видами добавок, от горьковатых тоников до «Старомодной смеси» в виде порошка в маленьких пакетиках. При баре есть свой небольшой встроенный холодильник. Хотя Гарри и восхищается Уэббом, но, когда у него будет свой дом, он считает, что обойдется без этой писклявой музыки и такой сложной конструкции для хранения спиртного.

А вот ванная приводит его в восторг своими небольшими эмалированными мыльницами, в которых лежат розовые бутоны мыла, пушистым голубым чехлом на стульчаке и слепяще ярким зеркалом, окруженным голыми лампочками, точно в актерской уборной. Все здесь если не сверкает, то радует глаз или обоняние. Туалетная бумага очень мягкая, с рисунками из старых комиксов, на каждом куске своя картинка. Бедненький Поппи ест говно вместо шпината. А на полотенцах крупные буквы У, М и Л (начальная буква имени Люсинда) переплетены в такую выпуклую монограмму, что ему страшно даже подумать, как Синди может разодрать себе кожу, если в забывчивости начнет слишком крепко растираться. Но Гарри сомневается, чтобы Мэркетты или их бледненькие, хилые на вид детишки когда-либо пользовались этой ванной на нижнем этаже – скорее всего она предназначена для гостей. Некоторые таинственные вещицы расставлены на открытых полках, что висят на двух черных крюках между ванной и туалетом, кажется, больше для вида, чем для пользования: большой сосуд, похожий на сахарницу, белый, с крышкой шишечкой, на которой нарисованы две женщины в прозрачных одеяниях, сидящие то ли на облаке, то ли на кушетке, ноги у них в розовых балетных туфлях, щиколотки скрещены, и пальцы ног одной женщины касаются другой, а голая рука каждой из них обнимает шишечку, однако когда поднимаешь крышку, там внутри пусто, так пусто, что кажется, никогда ничего и не было; а еще розовая пластмассовая рука на палке, очевидно предназначенная для того, чтобы чесать спину; а еще сосуд в виде яйца, на одну треть наполненный кристалликами лаванды; а еще бидончик, в котором, как полагает Гарри, хранится масло для ванны; а еще качающийся пластмассовый цилиндр, в котором, словно стопка блинов, лежат разноцветные пуховки. Однако при мысли, что крошка Синди капает маслом в воду ванны, а потом ложится туда, гладит себя палкой для чесания спины, и соски ее торчат, прорезая пелену мыльных пузырей, Гарри чувствует прилив похоти. В зеркале, слишком безжалостном в своей яркости, глаза его кажутся почти белыми, точно комочки инея, которые покрывают поверхность машины по утрам, а губы синими: он пьян. Он выпил два коктейля с текилой до ужина, за столом – галло-шабли, сколько успел заглотать, а после – полторы рюмки коньяку. В середине второго возлияния он почувствовал потребность помочиться и воспринял ее как нечто радостное, доказывающее, что он здоров, преуспевает и сидит тут за кофейным столиком напротив Синди, наблюдая, как изгибается ее тело под странной грубой материей экзотического арабского одеяния, руки у нее и ноги голые, если не считать сандалий, и она в этом одеянии волнует не меньше, чем внутренняя сторона ее ног в бикини. Помимо него и Дженис Мэркетты пригласили еще Гаррисонов и – для обновления компании – этих придурков Фоснахтов, с которыми они познакомились на свадьбе Нельсона всего две недели назад. Гарри думает, что Мэркетты не знают о его связи с Пегги много лет назад, когда у Олли случилась очередная неприятность, а может быть, и знают куда больше, чем ты думаешь, и, как выясняется, это не так уж важно. Взять, к примеру, что люди каждую неделю читают в журнале «Пипл» [32]32
  Журнал, где публикуется хроника жизни знаменитостей.


[Закрыть], телевизор – ты же смотришь его, хоть и знаешь, что все актеры – наркоманы и бабники. У Гарри так и чешутся руки заглянуть в аптечку рядом с рамкой из электрических лампочек, и он ждет, чтобы из гостиной долетел взрыв смеха пьяной компании, который заглушил бы щелчок, а он может раздаться, когда Гарри откроет зеркальную дверцу. Щелк. А шкафчик-то битком набит – вот уж чего Гарри никак не предполагал: толстые банки матового стекла с кремами для лица, и мягкие, телесного цвета пластиковые бутылочки с лосьонами, и коричневые тюбики с лосьонами для загара, и парепектолин от поноса, и деброкс, чтобы чистить уши от серы, и ментоловый хлорасептик, и полосканье, именуемое «Сепакол», и разные типы аспирина, и тайленол, от которого не болит желудок, и большая, белая как мел, бутылка жидкого маалокса [33]33
  Лекарство, принимаемое при язве желудка.


[Закрыть].

Интересно, думает Гарри, кому из Мэркеттов нужен маалокс – у обоих всегда такой спокойный, умиротворенный вид. Розовый гель против ядовитого плюща пригодится детям, как и пластыри, а вот как насчет маленькой плоской желтой коробочки против геморроидов? У Картера, у этого мрачного типа, который хочет все делать по плану, не важно, готов ты или нет, он толкает тебя, толкает, конечно, есть геморроид, но представить себе, что старина Уэбб Мэркетт с его зычным голосом, каким он вещает в ритме суинга – так обычно поют певцы на конкурсах, – снимает оболочку с одного из этих маленьких восковых тюбиков и вставляет его себе в задницу?! Для этого надо присесть и нелегко найти нужное место, – Кролик знает это по собственному опыту, когда много лет тому назад весь день сидел за матрицами, с грохотом опускавшимися по его команде, – стоило не на ту кнопку нажать, и шрифт будет испорчен, и все вокруг будут расстроены, а ведь он был еще совсем мальчишкой и его жизнь была такой зажатой, хотя не зажата душа. А что это за янтарные бутылочки с таблетками, где на этикетках бледно-голубыми печатными буквами значится: «Люсинде Р. Мэркетт»? Белые таблетки, детально крошечные. Надо было ему захватить с собой очки. Гарри так и подмывает взять одну из этих бутылочек с полки, в надежде выяснить, какая болезнь нашла дорогу в это пухлое и гибкое, такое аппетитное тело, но боязнь оставить отпечатки пальцев вынуждает его воздержаться. В аптечках, как он видит при этом ярком свете, есть что-то трагическое, и он тихо прикрывает дверцу, чтобы никто не услышал щелчка. Затем возвращается в гостиную.

Все громко обсуждают визит Папы.

– А вы слышали, – кричит Пегги Фоснахт, – что он сказал вчера в Чикаго по поводу секса? – За годы, прошедшие со времени их связи, она стала держаться свободнее, не носит больше темные очки, чтобы скрыть косоглазие, и стала небрежнее во внешности и в высказываниях, словно из протеста превратилась в героиню современной пьесы, вечно бунтующую против чего-то. – Он заявил: внебрачные связи порочны. И не только если ты замужем, но и до замужества тоже. Да что этот человек знает? Он же ничего не знает о жизни – жизни, какой живут люди.

Уэбб Мэркетт, стараясь утихомирить свою гостью, мягко произносит:

– А мне понравилось то, что несколько лет тому назад сказал Эрл Батц: «Кто не играет в игры, тот и правил не устанавливает».

На Уэббе тонкий коричневый свитер под толстым серым пуловером грубой вязки, в котором, по мнению Кролика, Уэбб напоминает скандинавского рыбака. Тем, как пуловер подходит под самое горло. Гарри и Ронни пришли в костюмах; Олли же достаточно поднаторел в таких делах и знает, что теперь даже в субботу вечером никто не надевает костюм. Он явился в обтягивающих линялых джинсах и вышитой рубашке, отчего выглядит ковбоем, слишком, правда, низкорослым, чтобы скакать по прериям.

– «Кто не играет в игры!» – взрывается Пегги Фоснахт. – Хорошенькие игры, интересно, что бы вы сказали, если б были беременной матерью многодетного семейства, жили в трущобе и не могли законно сделать аборт.

Кролик говорит ей: «Уэбб вполне согласен с тобой», – но она не слушает его, продолжая трещать, раскрасневшаяся от вина и такого высокого общества; волосы ее обмякли, как конфеты, тающие на солнце.

– Кто-нибудь, кроме меня, смотрел, – а я просто не могу не смотреть, такая меня разбирает злость, – какой спектакль Папа устроил в Филадельфии: он там категорически высказался против женщин-священников. И улыбался – вот что меня доконало, – улыбался, неся весь этот сексистский вздор насчет того, что священниками могут быть только мужчины: так-де постановила церковь и так решил Господь Бог и прочее, – а сам весь лучился. И все так мягко – это, наверное, больше всего меня раздражало: люди вроде Никсона или Гитлера – те по крайней мере хоть неистовствовали.

– Он этакий вкрадчивый старый поляк, – произносит Олли, чувствуя себя явно неловко после взрыва жены. Сразу видно, что он предпочитает спокойствие. Музыка, травка. Понемножку, но достаточно, чтобы взбодриться.

– Он, конечно, может целовать этих негритят, – вставляет Ронни Гаррисон, возможно стараясь разрядить атмосферу.

Кролик всякий раз с удивлением смотрит на то, какие длинные пряди волос Ронни зачесывает, чтобы скрыть лысину, – если хоть одну прядь перекинуть в другую сторону, она опустится ниже уха. В наше время и в таком возрасте стоит ли с этим бороться? Выглядишь лысым – ну и выгляди. Пусть она будет голая, розовая и выпуклая, как задница. А задницы все любят. Эти восковые шарики в желтой коробке – неужели они для Синди? У нее там, может, саднит, но от Уэбба ли? Гарри где-то читал, что гомикам много хлопот доставляют геморроиды. Поразительно, чего только они туда не втыкают – и кулаки, и электрические лампочки. Он заерзал на своей подушке.

– По-моему, он очень сексуален, – решительно заявляет Тельма Гаррисон.

Все, что она произносит, звучит так, точно говорит школьная учительница. Гарри смотрит на нее сквозь увеличивающийся от алкоголя туман: тонкие губы и этот нездоровый желтый цвет лица. Глядя на нее, Гарри всегда чудится, будто он видит член Ронни, толстый и плоский наверху как доска.

– Он красивый мужчина, – настаивает Тельма.

Глаза ее полузакрыты. Она явно выпила лишнюю рюмку-другую. И вытянула шею, точно старается не икать.

Его взгляд ползет по ее бархатному платью, мышино-голубому, как кресла в старых кинотеатрах. Ничего особенного. Надо быть монашкой, чтобы увидеть что-то сексуальное в этом маленьком крепыше в белом с золотыми пуговицами одеянии и в забавных шапочках, которые он то и дело меняет. Вообще-то Ронни ведь тоже крепыш. Значит, она любит толстяков. Гарри снова проводит глазами по ее платью сверху вниз. Возможно, оно скрывает куда больше, чем кажется.

Дженис – а она знает Пегги нескончаемое множество лет – делает попытку вывести ее из этого состояния и говорит:

– А мне, Пегги, понравилось сегодня – не знаю, видела ли ты, – как он вышел к балюстраде собора в Вашингтоне, перед тем как ехать в Белый дом, вышел к этой толпе, которая кричала: «Хотим видеть Папу, хотим видеть Папу!» – помахал рукой и крикнул: «Иоанн Павел Второй, он хочет видеть тебя!» В самом деле.

«В самом деле» было добавлено, потому что мужчины рассмеялись: они не смотрели этой передачи. Трое из них провели весь день на полях «Летающего орла»: лето в последний раз вернулось в округ Дайамонд, и на магнолиях, что окружают шестую лунку, появились толстенькие почки. Четвертым у них был молодой младший профессор, тот самый, что набрал семьдесят три очка в день венчания Нельсона. Он далеко посылает мяч, Уэбб прав, но Гарри не нравится его удар – слишком крученый. Пройдет еще два-три года, он пополнеет и станет забрасывать мячи во все лунки подряд. Недавно они отказались от Бадди Инглфингера: он паршиво играет в гольф и женам не нравятся его подружки-проститутки. Но Олли Фоснахт ему не замена. Единственное, что он умеет, – это играть на синтезаторе, да к тому же его неряха жена болтает без умолку.

– Я была бы рада увидеть в этом что-то забавное, – говорит Пегги, повышая голос, чтобы заглушить смех, – но для меня эти проблемы, которые он походя закрывает, слишком, черт побери, серьезны.

Неожиданно в разговор включается Синди Мэркетт:

– Он был священником в коммунистической стране, так что привык постоять за себя. Американские церковники-либералы говорят о sensus fidelium [34]34
  Чувство преданности ( лат.).


[Закрыть], но я никогда об этом не слыхала, – вот уже две тысячи лет как мы исповедуем magisterium [35]35
  Господство ( лат.).


[Закрыть].

– Что вас так оскорбляет, Пегги, вы же не католичка и не обязаны его слушать!

Вслед за ее словами наступает тишина, так как все, кроме Фоснахтов, знают, что сама Синди была рьяной католичкой, пока не вышла замуж за Уэбба. До Пегги это дошло сейчас, но, точно упрямая белая телка, мчащаяся вперед, она уже не может свернуть.

– Вы что, католичка? – напрямик спрашивает она.

Синди вздергивает подбородок – она не привыкла быть в центре внимания, она же в их компании считается младенцем.

– Я воспитана в католической вере, – говорит она.

– Моя невестка, оказывается, тоже, – вставляет Гарри. Его забавляет мысль, что теперь у него есть невестка, новое приобретение, пополняющее его богатство. И кроме того, он надеется переключить разговор. Терпеть он не может, когда женщины ссорятся, – ему бы очень хотелось отвлечь их обеих от этой темы. Синди выходит из бассейна словно влажная мечта, а Пегги по доброте сердечной даже пустила его к себе в постель, когда ему было худо.

Но ни ту, ни другую уже не отвлечь.

– Когда я вышла замуж за разведенного, – ровным тоном поясняет Синди другой женщине, – я больше не могла принимать причастие. Но я по-прежнему время от времени хожу к мессе. Я по-прежнему верую. – Голос ее при этом смягчается: она же здесь хозяйка, хоть и моложе всех.

– А вы пользуетесь средствами против беременности? – спрашивает Пегги.

Снова всех заводят в тупик эти Фоснахты. Гарри доволен – ему нравится их маленькая компания.

Синди медлит с ответом. Она может, как девчонка, хихикнуть и ускользнуть от ответа или может промолчать с видом оскорбленного достоинства. И вот со скромнейшей улыбкой, указывающей на оскорбленное достоинство, она говорит:

– Я не уверена, что это вас как-то касается.

– И Папы тоже – к тому-то я и веду! – победоносно объявляет Пегги, но даже и она, видно, чувствует, что битва затихает. Больше ее сюда не пригласят.

Уэбб, неизменный джентльмен, присев на подлокотник кресла, откуда ведет наступление на Папу громоздкая Пегги, изгибается к своей гостье так, чтобы слышала только она, и говорит:

– Насколько я понимаю, Синди считает, что Иоанн Павел излагает свои доктрины для католиков, а всем американцам выказывает благорасположение.

– По мне, так он свое благорасположение вместе со своими доктринами может держать при себе, – заявляет Пегги: она и хотела бы сдержаться, но не в силах совладать с собой.

Кролик помнит, как тогда, десять лет тому назад, ее соски казались ему круглыми леденцами и как грустно было сознавать, что она научилась так лихо трахаться после ухода Олли.

– Но он видит, сколько у церкви появилось неприятностей с тех пор, как возник второй Ватикан, – идет в атаку Синди. – Священники...

– У церкви неприятности потому, что она монументально лжива и в ней правят допотопные шовинисты, которые ничегоне знают.

– Извините, – говорит Пегги, – я слишком разболталась.

– Ну мы же в Америке, – говорит Гарри, приходя ей на помощь. – Будем считать, что никто в этом споре не победил. Сегодня я расстался со своим единственным в жизни другом – Чарли Ставросом.

Дженис говорит: «Ох, Гарри!» – но никто не поддерживает этой темы. Собственно, мужчины должны бы сказать, что всегда считали себя его друзьями.

Уэбб Мэркетт склоняет голову набок и, движением бровей указывая на Ронни и Олли, спрашивает:

– Кто-нибудь из вас видел в сегодняшней газете, где Никсон наконец купил себе дом? На Манхэттене, рядом с Дэвидом Рокфеллером. Я не большой поклонник этого ловкача Никсона, но должен сказать: когда его не пускали ни в один многоквартирный дом в большом городе, я счел это позором для нашей конституции.

– Точно он ниггер, – говорит Ронни.

– Ну а как бы вампонравилось, – не может не сказать свое слово Пегги, – если бы свора полицейских в штатском проверяла вашу сумку всякий раз, как вы выходите из лавки?..

Пегги сидит на громоздком современном кресле, обтянутом светлой материей, толстой, как фанера; другое такое кресло и длинный диван окружают своеобразный столик, именуемый парсонским, он состоит из квадратов светлого и темного дерева с завитками, из какого делают ручки клюшек для гольфа. Вся эта утопленная комната, которую Уэбб пристроил к дому, когда они с Синди приобрели его при застройке Бруэр-Хейтс, обставлена таким образом, чтобы все вещи гармонировали друг с другом. На рыжих обоях проложены вертикальные нити, соответствующие вертикальным сборкам на слегка более темных занавесках, репродукции акварелей Вайэта, освещенные сверху, перекликаются с оттенками того же цвета на шершавой обивке мебели, и это же освещение заставляет поблескивать, совсем как кусочки слюды на пляже, находящие друг на друга изгибы грубо оштукатуренного потолка. Стоит передвинуть голову, и блестки на потолке тоже меняют положение и переливаются волнами скрытого серебра.

– Я тут на днях, – объявляет Гарри, – слышал в «Ротари» презабавную историю с Киссинджером. По-моему, Уэбб, тебя там не было. В самолете, терпящем аварию, летят пятеро: священник, хиппи, полицейский, еще какой-то тип и Генри Киссинджер. А парашютов всего четыре.

Ронни говорит:

– И в конце хиппи поворачивается к священнику и говорит: «Не волнуйтесь, святой отец. Самый ловкий человек в мире только что прыгнул с моим рюкзаком». Все знают этот анекдот. Кстати, мы с Тельмой гадали: ты вот это видел? – И он протянул Гарри вырезку из газеты – колонку Энн Лендерс, опубликованную в бруэрском «Стэндарде», весьма уважаемой газете, не чета «Вэт». Второй абзац отчеркнут тонкой шариковой ручкой. – Прочти вслух, – требует Ронни.

Гарри не нравится, когда всякие потные плешаки вроде Гаррисона командуют им, он же приехал приятно провести время с Мэркеттами, но все взгляды устремлены на него, а кроме того, это хоть отвлечет их от разговора о Папе. Он объясняет – прежде всего Фоснахтам, поскольку Мэркетты, видно, уже в курсе дела:

– Это письмо, которое кто-то прислал Энн Лендерс. В первом абзаце говорится об одном малом, которому впился в живот его любимец питон, да так, что не оторвешь, а когда явились медики из парашютно-десантных войск, этот малый заорал на них и сказал, чтобы они убирались из его квартиры – он-де не позволит трогать его змею. – Раздается легкий смех, к которому присоединяются и несколько озадаченные Фоснахты. – Следующий абзац гласит:

Вторая новость: один вашингтонский врач в загородном клубе на 16-й лунке гольф-поля нанес клюшкой смертельный удар канадскому гусю. (Гусь крикнул как раз когда врач занес клюшку для удара.) Мы напечатали эти два письма, чтобы показать, что правда бывает удивительнее вымысла.

Прочитав заметку вслух, Гарри поясняет Фоснахтам:

– Они суют мне в нос эту историю, потому что летом я слышал об аналогичном случае по радио, и когда принялся рассказывать им в клубе, они не стали даже слушать: никто мне не поверил. Так вот доказательство, что я ничего не сочинил.

– Да не в этом дело, чемпион, – говорит Ронни Гаррисон.

– Дело, Гарри, в том, – говорит Тельма, – что все было иначе. Ты говорил, что врач был из Балтимора, а здесь сказано, что он из Вашингтона. Ты говорил, что мяч попал в гуся случайно и потом врач из милосердия прикончил его.

Уэбб говорит:

– Помнишь: «Прикончил из милосердия или совершил гнуснейшее убийство?» Это меня тогда страшно расстроило.

– Что-то незаметно было, – говорит Гарри, довольный, однако, тем, что история подтвердилась.

– Значит, по мнению Энн Лендерс, это все-таки было гнуснейшее убийство, – говорит Тельма.

– А не все ли равно? – из зловредности говорит Ронни. Значит, идея вырезать статью принадлежала Тельме. Она же и отчеркнула ее шариковой ручкой.

Дженис слушала все это мрачная, с остекленевшими глазами, какие бывают у нее, когда она основательно напьется. Они с Уэббом пробовали ирландский ликер под названием «Гринсливз», который только недавно стали импортировать.

– Нет, не все равно, если гусь крикнул, – говорит она.

Олли Фоснахт говорит:

– Я не могу поверить, чтобы крик гуся мог повлиять на удар.

Все игроки в гольф заверяют его, что мог.

– Черт побери, – говорит он, – в музыке добиваешься наилучших результатов в два часа ночи, когда ты наполовину одурел от курева и тебе подпевает хор пьянчуг.