Текст книги "Кролик разбогател"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Дверь старинная, тяжелая, из светлого дуба. Нельсон и Пру стоят на площадке третьего этажа – тишина плотно накрыла их, словно колпаком. Над головой по стеклу темного слухового окна, затянутого проволочной сеткой, барабанит дождь.

– По-прежнему считаешь меня ничтожеством? – спрашивает он.

– Нельсон, ну почему ты никак не повзрослеешь?

Толстые деревянные перила справа двойной головокружительной петлей спускаются вдоль двух маршей на первый этаж. Заглянув вниз, Нельсон видит крышки двух пластмассовых контейнеров для мусора, стоящих в подвале, далеко под ними. Пру нетерпеливо обходит его слева – он ей осатанел, и к тому же она хочет поскорее выбраться на воздух, – а он потом вспомнит, как она толкнула его своим широким бедром и какая в нем поднялась злость на эту ее намеренную неуклюжесть, но не вспомнит, не толкнул ли и он ее – совсем немножко, в отместку. Слева у лестницы нет перил и штукатурка на стене вся в дырках от гвоздей – должно быть, раньше там была деревянная обшивка, но ее ликвидировали при ремонте. Таким образом, когда Пру подворачивает ногу на этих своих высоких танкетках, ей не за что ухватиться; она слегка вскрикивает, но бледное лицо ее остается невозмутимым, как и в те минуты, когда, занимаясь планеризмом, она брала старт. Нельсон протягивает руку, чтобы схватить ее за бархатный жакет, но Пру пролетает мимо – ноги уже не держат ее; Нельсон видит, как ее лицо скользит на фоне дырочек от гвоздей, когда она переворачивается к стене, пытаясь хоть за что-то ухватиться, но хвататься не за что. И она летит боком, вниз головой, ударяясь животом об окантованные металлом ступени. Все происходит так быстро, однако мозг Нельсона успевает зарегистрировать последовательность ощущений и чувств: вот мягкий бархат жакета коснулся его пальцев, затем она раздраженно толкнула его бедром, затем он разозлился на тяжелые танкетки и на тех, кто отодрал перила от лестницы, – все разложилось по полочкам. Он отчетливо видит темно-оранжевое пятно, расползающееся в ее промежности, точно сердцевина яркого зеленого цветка, когда платье вздувается над её ногами. Она обхватывает себя руками, пытаясь уберечь свое летящее вниз тело, и, когда наконец останавливается на середине крутой лестницы, рука у нее вывернута, туфля слетела с ноги и висит на ремешке, головы не видно под разметавшейся массой чудесных волос, и крупное тело неподвижно.

А дождь мягко постукивает по стеклу слухового окна. Сквозь стену доносится музыка с вечеринки. Но видимо, Пру упала с таким грохотом, что дверь светлого дуба распахивается и вокруг уже шумят люди, в ушах же у Нельсона стоит лишь слабенький вскрик Пру, когда она полетела вниз, – с таким звуком лопаются под ногой пластмассовые игрушки, какие дают детям в ванну.

Манная Каша чувствует себя в больнице точно рыба в воде – подтрунивает над сестрами и сиделками и, словно не подвластный никаким правилам веселый микроб, передвигается по этому белому миру в своей черной одежде. Он подходит к мамаше Спрингер с таким видом, будто собирается заключить ее в объятия, но вместо этого лишь весело хлопает по плечу. Дженис и Гарри он озорно улыбается, обнажая мелкие зубы; к Нельсону обращает вмиг посерьезневшее лицо – только в глазах еще прыгают живчики:

– Она выглядит лучше некуда, вот только рука в гипсе. Но и тут ей повезло. Рука-то левая.

– Она левша, – говорит ему Нельсон. Малый бухтит и сутулится от недосыпа. Он пробыл с Пру в больнице с часу ночи до трех утра и сейчас, в половине десятого, уже снова здесь. В четверть второго он звонил домой, но никто не подошел к телефону, что сразу увеличило счет накопленных им за двадцать лет обид. Бабуля была дома, но слишком она стара и одурманена лекарствами, чтобы слышать во сне телефон, а его родители отправились с Мэркеттами и Гаррисонами в этот новый стриптиз на шоссе 422, что за «Четырьмя временами года», по дороге на Потстаун, после чего еще заехали к Мэркеттам пропустить по стаканчику перед сном. Таким образом, семейство узнало новость лишь в девять утра, когда Нельсон, залезший в пустую постель в половине четвертого, проснулся. По дороге в больницу, сидя в «мустанге» матери, он утверждал, что заснул, лишь когда птицы уже начали чирикать.

– Какие еще птицы? – заметил Гарри. – Они же все улетели на юг.

– Пап, не донимай меня: как раз за нашим окном живут такие черные птицы.

– Скворцы, – подсказывает Дженис, стремясь восстановить мир.

– Так они же не чирикают, а пищат, – не унимается Гарри. – Пищат, пищат.

– Теперь разве не поздно светает? – прерывает их спор мамаша Спрингер. Это постоянное напряжение между зятем и внуком отнимает у нее последние силы.

А Гарри действительно раздражает Нельсон – сидит рядом, весь еще пропахший вчерашними возлияниями, глаза красные, из носа течет; Гарри и сам мало спал и еще не пришел в себя с похмелья. Он еле удерживается, чтобы не сказать еще раз «пищат».

– Как это вы сумели так быстро здесь очутиться? – спрашивает он в больнице Манную Кашу, искренне восхищаясь священником. Можно сколько угодно над ним издеваться, но малый в самом деле маг-волшебник.

– Сама больная призвала, – весело изрекает священник, сделав шажок в сторону и смахнув при этом на пол один из журналов, лежащих на низеньком столике: «День женщины», «Поля и реки». В больнице, конечно, не выписывают «К сведению потребителей». Некоторое время тому назад там была напечатана совершенно убийственная статья о стоимости медицинского обслуживания и фантастических ценах на такие вещи, как аспирин и таблетки от простуды. Манная Каша нагибается поднять журнал и, выпрямившись, с трудом переводит дух.

– После того как милой женщине дали успокоительного, – принимается он рассказывать, – и вправили руку, и заверили, что зародыш вроде не пострадал, она тем не менее продолжала тревожиться и проснулась в семь утра; она понимала, что Нельсон еще спит, и не знала, кому бы позвонить. Вот и подумала обо мне. – Он расплывается в широкой улыбке. – Я, конечно, еще покоился в объятиях Морфея, но быстро собрался и сказал ей, что заскочу между причастием и десятичасовой службой, – и вот я здесь. Ecce homo [37]37
  Се человек ( лат.).


[Закрыть].

Так сказал Понтий Пилат, указывая на Христа. Евангелие от Иоанна, 19:5. Она хотела помолиться со мной, чтобы Бог сохранил ее младенца, она постоянно об этом молилась, и по крайней мере на данный момент, как принято говорить, вроде бы сработало! – Его черные глаза обегают лица одно за другим, вверх, вниз и поперек. – Доктор, принимавший ее, сменился в восемь утра, но дежурная сестра торжественно поклялась мне, что, хотя мать и расшиблась, маленькое сердечко бьется в ней с нормальной силой и ни следа кровотечений или каких-либо других неприятностей. Матушка-природа – крепкий орешек, все вынесет. – Он произносит это, обращаясь к мамаше Спрингер. – А теперь я должен бежать, иначе паства будет алкать и не обретет пищи. Посетителей здесь пускают только с часу, но я уверен, что начальство не станет возражать, если вы заглянете к ней на минутку. Скажите им, что я вас на это благословил. – И его рука машинально поднимается, словно он в самом деле хочет их благословить. Но не благословляет, а кладет руку на рукав дорогой меховой шубы мамаши Спрингер. – Если вы не успеете к службе, непременно приходите на собрание, которое состоится потом, – просит он ее, – на этом собрании будет решаться вопрос о новом органе, и уйма мелочных людей приедет из своей глубинки. Они никогда больше доллара в неделю церкви не жертвуют, а право голоса имеют такое же, как мы с вами. – И он быстрым шагом удаляется по коридору, осеняя воздух знаком мира – двумя растопыренными в виде буквы «V» пальцами.

Господи, до чего же эти мальчишки любят наблюдать беду, думает Гарри. Так или иначе, это почва, которую никому не хочется иметь. Больница Св. Иосифа расположена на севере центральной части Бруэра – там, где раньше находился дом Ассоциации молодых христиан, который потом снесли и построили еще один банк с заездом для машин, и где раньше железную дорогу пересекал деревянный мост, который заменили бетонным, а он тут же стал давать трещины. Поговаривали даже о том, чтобы запрятать здесь железнодорожное полотно в туннель, но потом поезда почти перестали ходить, и, таким образом, проблема была решена. Здесь Дженис произвела на свет Ребекку – тогда все сестры были монашки, может, они и сейчас монашки, только теперь уже не разберешь. Во всяком случае, дежурная сестра на этаже – в брючном костюме розовато-оранжевого цвета. Нельсон с родителями и бабулей идут следом за ее пышным задом и покатыми плечами. Сквозь полуоткрытые двери видны исхудавшие люди, которые лежат под белой простыней, уставясь в белый потолок, – уже не люди, а призраки. Пру находится в четырехместной палате, и две женщины в легких больничных пижамах поспешно ныряют в постель, застигнутые врасплох ранними посетителями. На четвертой кровати спит пожилая негритянка. Да и Пру тоже, по сути дела, спит. Под глазами у нее еще остались следы туши, но в остальном она выглядит так, словно только что родилась, особенно чистым и светлым выглядит гипс, покрывающий от локтя до кисти ее руку. Нельсон легонько целует ее в губы и, опустившись на единственный возле кровати стул, тогда как старшие члены семьи продолжают стоять, зарывается лицом в матрас у бедра Пру. «Какой же он еще младенец», – думает Гарри.

– Нельсон вел себя поразительно, – сообщает им Пру. – Такой был заботливый.

Голос ее звучит мелодичнее и нежнее обычного. Гарри ни разу не слышал, чтобы она так говорила. Интересно, думает он, может, когда женщина лежит, меняется угол, под которым у нее из горла вылетает звук.

– Угу, он болезненно это пережил, – говорит Гарри. – Мы услышали о случившемся только утром.

Нельсон поднимает голову:

– Они были на стриптизе, представляешь?

– Господи! – вырывается у Гарри. – Кто все-таки кому должен давать отчет? – спрашивает он Дженис. – Он что, хочет, чтоб мы все время сидели дома и потихоньку старели?

– Вот что, – объявляет мамаша Спрингер, – через минуту мы уезжаем: я хочу попасть в церковь. Мне кажется, нехорошо будет, если я появлюсь только на собрании, как преподобный Кэмпбелл.

– Непременно поезжайте на собрание, мамаша, – говорит Гарри, – они вас там обштопают на целое состояние; органы ведь не растут на деревьях.

– Милая ты моя бедняжка, – обращается Дженис к Пру. – С рукой очень худо?

– О, я как-то не обращала внимания на то, что говорил доктор. – Голос у Пру замирает: должно быть, ее накачали транквилизаторами. – Есть там косточка с наружной стороны с таким смешным названием...

– Фемур, – подсказывает Гарри. Чем-то эта история взвинтила его, и он держится вызывающе. Да еще эти девицы вчера вечером – среди них были совсем молоденькие, почти как его дочь. Заведение называлось «Золотая вишенка».

Нельсон снова приподнимает голову с постели:

– Фемур – это в бедре, пап. А Пру хотела сказать – гумерус.

– Ха-ха, – произносит Гарри.

У Пру вырывается что-то вроде стона.

– Доктор сказал – просто перелом.

– И сколько же это протянется? – спрашивает Гарри.

– Он сказал – шесть недель, если я буду его слушаться.

– Значит, к Рождеству ты поправишься, – говорит Гарри. Рождество в этом году занимает в его мыслях немало места, так как после него и после встречи Нового года они отправляются в свое путешествие – у них уже зарезервированы места в гостинице, билеты на самолеты, они снова все обсудили вчера вечером, возбужденные стриптизом.

– Милая ты моя бедняжка, – повторяет Дженис.

Пру словно запела, но без мелодии. Однако звучит это все равно как песня:

– Ах, Боже мой, я ведь не жалуюсь, я даже рада – это мне в наказание. Право, я уверена, – при этом она не отрываясь смотрит на Дженис с такой твердостью, какой раньше за ней не замечалось, – это Господь послал мне испытание – такую цену я должна заплатить, чтобы не потерять ребенка. И я готова ее заплатить, путь даже косточки в моем теле будут переломаны, мне все равно. Бог ты мой, когда я почувствовала, что ноги меня больше не держат, и поняла, что полечу с этой страшной лестницы, какие только мысли не пронеслись у меня в голове! Вы-то меня понимаете.

Она имеет в виду, что Дженис понимает, каково это – потерять ребенка. Дженис вскрикивает и всем телом валится на лежащую молодую женщину, так что Гарри, внутренне содрогнувшись, хватает ее сзади за платье и тянет. Почувствовав под грудью жесткий валик гипса, Дженис выгибает спину – кожа у нее под материей натягивается как на барабане, такая горячая. Но Пру явно не больно – она лежит спокойно, смежив веки со следами вчерашних синих теней, и улыбается своей скупой кривой улыбочкой, не пытаясь сбросить с себя навалившуюся Дженис. Рукой, свободной от гипса, Пру обнимает свекровь и похлопывает по спине – пальцы ее почти соприкасаются с пальцами Гарри. Шлеп, делают они, шлеп, шлеп. Он думает о закругленных пальчиках Синди Мэркетт, – интересно насколько более детскими они выглядят, чем эти костистые, хотя и молодые, покрасневшие на суставах: у его матери были такие же загрубелые руки. Дженис все всхлипывает, а Пру все похлопывает ее, и две другие больные в палате все смотрят на них. Такие сложные моменты действуют Гарри на нервы. Он чувствует себя отторгнутым, поскольку официально в семье считают, что это он виноват в смерти ребенка, умершего по вине Дженис. Однако сейчас, похоже, все считают, что он просто устранился. Нельсон, отодвинутый матерью в сторону, – а ее захлестнули горестные воспоминания, – сидит уставясь в пространство, бледный, измученный. Эти чертовы женщины так обожают горевать сообща, что мы всегда остаемся за бортом. Наконец Дженис выпрямляется, сильно хлюпнув носом, так что вся верхняя губа у нее покрывается слизью.

Гарри протягивает ей носовой платок.

– Я так рада, – говорит она, звучно сморкаясь, – за Пру.

– Да ну же, возьми себя в руки, – буркает Гарри, отбирая у нее платок.

Мамаша Спрингер подливает масло в разбушевавшиеся воды: не повредить. В этих старых бруэрских домах верхними лестницами пользовались только служанки.

– Я пролетела не всю лестницу, – говорит Пру. – Я потому и руку сломала, что сумела задержаться. И боли в тот момент не почувствовала.

– Угу, – вставляет Гарри. – Вот и Нельсон сказал, что ты не чувствовала боли.

– Да-да. – После объятий Дженис волосы у Пру разметались по подушке, и кажется, будто она падает навзничь в белизну, выводя нараспев: – Я почти ничего не чувствовала, и доктора говорят, что не должна была чувствовать, а все случилось из-за этих жутких высоченных танкеток, которые мы все носим. Ну не идиотская мода? Непременно сожгу их, как только вернусь домой.

– А когда же это будет? – спрашивает мамаша, перекладывая черную сумочку из руки в руку. Она оделась для церкви еще до того, как проснулся Нельсон и началась вся катавасия. Настоящая раба церкви, одному Богу известно, что это ей дает.

– Мне придется провести здесь еще с неделю, так он сказал, – говорит Пру. – Чтобы я лежала спокойно, ну, словом, чтобы ничего не случилось. С ребенком. Я сегодня утром проснулась, и мне показалось, что у меня начались схватки, я так испугалась, что позвала Манную Кашу. Он такой чудесный.

– О да, – говорит мамаша.

Гарри не нравится, что они употребляют слово «ребенок». Ему представляется, что на этой стадии зародыш все еще выглядит как свинка или большая лягушка. А что, если бы у нее произошел выкидыш – он бы выжил? Теперь умеют сохранять жизнь пятимесячным, а скоро и вообще будут выращивать в пробирке.

– Нам все-таки надо доставить маму в церковь, – объявляет Гарри. – Нельсон, ты собираешься проснуться и поехать с нами или останешься здесь спать? (Голова у мальчишки снова лежит на больничном матрасе:)

– Гарри, – говорит Дженис, – не хами ты всем.

– Он считает, уж очень все мы носимся с этим будущим ребенком, – сонным голосом произносит Пру, слегка поддразнивая Гарри.

– Да нет. Я считаю, это замечательно, что у нас будет ребенок. – Он наклоняется, чтобы поцеловать ее на прощание, и хочет шепнуть ей, сколько у него было детей, мертвых и живых, видимых и невидимых. Но, так ничего и не шепнув, выпрямляется и говорит: – Не волнуйся. Мы еще заедем потом и посидим с тобой подольше.

– Только не за счет гольфа, – говорит она.

– В гольф сыграть уже не удастся. В клубе не любят, когда на поле выходят позже назначенного часа.

Нельсон спрашивает жену:

– Как ты хочешь – чтобы я уехал или остался?

– Уезжай, Нельсон, ради Бога. Дай мне немного поспать.

– Знаешь, извини, если я вчера вечером что-то не то говорил. Я совсем одурел. А когда мне ночью сказали: они думают, что ты не потеряешь ребенка, я от облегчения даже заплакал. Честное слово. – Он бы и сейчас заплакал, но они не одни, и на его лице появляется смущенное выражение: ведь это слышала не только она.

Вот почему мы любим несчастья, понимает вдруг Гарри: у нас возникает чувство вины, и мы на коленях ползем назад, к Богу. Без сознания своей вины мы ничуть не лучше животных. А Нельсон думает: что, если бы выкидыш произошел в тот момент, когда он смотрел на эти омерзительные открытки, как бы ужасно он потом себя чувствовал.

Пру спокойно произносит, словно не замечая, как дрожит голос мужа и какие перевернутые у всех лица:

– Я чувствую себя отлично. Я вас всех так люблю. – Волосы ее разметались по подушке – она жаждет погрузиться в сон, в исступленную молитву, в то, что происходит в ее израненном животе. И в знак прощания приподнимает с груди свой обрубок крыла в белоснежном гипсе.

Они оставляют ее на попечение антисептических ангелов-хранителей и шагают, стуча каблуками, назад по больничным коридорам, решив про себя отложить выяснение отношений до машины.

– Еще целую неделю! – произносит Гарри, как только «мустанг» трогается с места. – Кто-нибудь из вас представляет себе, сколько стоит теперь неделя пребывания в больнице?

– Папа, ну как ты можешь все время думать только о деньгах?

– Кто-то должен же об этом думать. Неделя – это минимум тысяча долларов. Минимум.

– У тебя же есть карточка «Голубого креста» [38]38
  Страховой полис Ассоциации Голубого креста и Голубого щита, который покрывает часть расходов, связанных с пребыванием в больнице.


[Закрыть].

– Для невестки она недействительна. Да и для тебя тоже, после того как тебе исполнилось девятнадцать.

– Ну, не знаю, – говорит Нельсон, – но мне не нравится, что она лежит в общей палате со всеми этими женщинами, а они стонут ночи напролет, и их рвет. Одна из них даже черная, вы заметили?

– Откуда у тебя эти предубеждения! Уж во всяком случае, не от меня. Так или иначе, это не общая палата, а так называемая полуиндивидуальная, – говорит Гарри.

– А я хочу, чтобы моя жена лежала в отдельной палате, – говорит Нельсон.

– Вот как? Ты хочешь, ты хочешь! А кто будет платить по счету, задавала? Не ты, конечно.

Мамаша Спрингер говорит:

– Я помню, когда у меня случился дивертикулит, я лежала в отдельной палате – Фред и слышать ни о чем другом не хотел. Причем палата была угловая. Из окон открывался чудный вид на дендрарий – магнолии были как раз в цвету.

– Ну а в магазине, – спрашивает Дженис, – разве на Нельсона не распространяется групповая страховка?

– На помощь в связи с родами имеют право лишь те, кто проработал в «Спрингер-моторс» больше девяти месяцев, – сообщает ей Гарри.

– Сломанную руку я бы родами не назвал, – говорит Нельсон.

– Угу, но если бы ей не предстояли роды, она гуляла бы сейчас со своей рукой.

– Может, Милдред посмотрела бы, что тут можно сделать, – подает идею Дженис.

– О'кей, – нехотя соглашается Гарри. – Я в точности всех наших правил не знаю.

Нельсону бы тут успокоиться. Вместо этого он перегибается через спинку переднего сиденья, так что голос его грохочет в ушах Гарри, и говорит:

– Только Милдред и Чарли и выручают тебя – сам-то ты вообще ничего не знаешь. Я имею в виду...

– Я знаю, что ты имеешь в виду, и я знаю о торговле машинами куда больше, чем ты когда-либо будешь знать, если не возьмешься за ум и не перестанешь играть в эти старые детройтские игрушки, на которых мы и так уже немало потеряли; пора сосредоточиться на том, чем мы занимаемся.

– Я бы не возражал, если бы ты торговал «дацунами» или «хондами», но, честно, пап, «тойоты»...

– Старик Фред Спрингер получил лицензию на торговлю «тойотами» – «тойоты» мы и продаем. Бесси, ну почему вы не дадите малому шлепка? Мне до него не дотянуться.

После паузы до него доносится с заднего сиденья голос тещи:

– Я все думаю, надо ли вообще ехать в церковь. Я знаю, что преподобный Кэмпбелл спит и видит купить орган, а сторонников у него не так уж много. Если я там появлюсь, они еще могут поставить меня во главе комитета, а я для этого слишком стара.

– Верно, Тереза была такая милая? – громко произносит Дженис. – Точно за одну ночь повзрослела.

– Угу, – говорит Гарри, – а если бы пролетела по лестнице оба марша, то стала бы даже старше нас.

– Господи, папа, – говорит Нельсон, – ты хоть кого-нибудь любишь?

– Я люблю всех, – говорит Гарри. – Просто я не люблю, когда меня загоняют в капкан.

Из Сент-Джозефа в Маунт-Джадж надо переехать через железнодорожные пути, затем по Локусту мимо Верхнего Бруэра и дальше по парку Панорамного Обзора, потом, как всегда, свернуть налево мимо торгового центра. В воскресное утро в машинах едут по большей части американцы старшего поколения – женщины с волосами голубоватых или розоватых оттенков, похожими на перья куриц, которых раскрашивали на Пасху, пока это не запретили законом, и мужчины, с такою силой вцепившиеся обеими руками в руль, точно иначе машина сейчас вырвется и начнет скакать и брыкаться: еще бы, теперь, когда из-за старика аятоллы бензин без свинца на некоторых городских заправочных станциях стоит доллар тринадцать центов, водители стараются каждую каплю использовать. Собственно, люди считают, что надо жечь горючее, пока оно есть, а когда цена на него упадет, президент Картер сможет понтировать. В кинотеатре торгового центра идут четыре фильма: «Ломая традиции», «Все сначала», «Бегство» и «10». Гарри охотно посмотрел бы «10»: он знает из рекламы, что там играет эта девушка, похожая на шведку, которая, точно уроженка Заира, заплела себе волосы мелкими косичками. Мир един: все спят друг с другом. Стоит ему представить себе, сколько в мире пар занимаются любовью и сколько еще будет заниматься, а его это не коснется, он так и будет сидеть и постепенно умирать в этой душной машине, – у него падает сердце. Он уже ни с кем не будет спать, кроме бедной Дженис Спрингер, – эта перспектива расстилается перед ним прямая и унылая, как хорошо известная дорога. Желудок у него после вчерашнего развлечения бунтует, как бывало, когда он опаздывал в школу. Он вдруг говорит Нельсону:

– Как ты все-таки, черт подери, дал ей упасть, почему не удержал? Да и вообще, что вы так поздно там делали? Когда твоя мама была тобой беременна, мы никуда не ходили.

– Хоть по крайней мере побыли вместе, – говорит парень. – Ты-то, насколько я слышал, был ходок.

– Но не тогда, когда она была тобой беременна, тогда мы вечер за вечером просиживали перед этим дурацким ящиком, смотрели «Я люблю Люси» и прочую белиберду, верно, Бесси? И не нюхали никакой травки.

– Травку не нюхают, ее курят. А нюхают кокаин.

Мамаша Спрингер с запозданием отвечает на его вопрос.

– Ну, я ведь в точности не знаю, как вы с Дженис себя вели, – устало произносит она голосом человека, который смотрит из окна на то, что происходит на улице. – Молодежь нынче другая.

– Прямо скажем, другая. Ты выставляешь за дверь человека, чтобы дать место более молодому, а этот молодой на все корки разносит твой товар.

– Твой товар вполне о'кей, если ты этим довольствуешься, – объявляет Нельсон.

Гарри в ярости прерывает его, думая о бедной Пру, которая лежит в палате и ждет мужа, а является хнычущий младенец и тычется головой ей в бок; о Мелани, которая в поте лица трудилась в «Блинном доме», обслуживая всех этих банковских недоумков, которые предпочитают обедать в городе; о своей милой, полной надежд дочери, которая вынуждена довольствоваться этим большим краснорожим Джейми; о бедной маленькой Синди, которая вынуждена с улыбкой терпеть старика Уэбба с его манией фотографировать ее в разных позах, иначе он не может возбудиться; о Мим, которая столько лет удовлетворяла прихоти этих головорезов-итальяшек; о маме, стиравшей своими старыми руками в серой мыльной воде и плакавшей под звуки блюзов на кухне, пока ей не повезло и болезнь Паркинсона не уложила ее отдыхать в спальне; обо всех женщинах в мире, которых используют и губят мужчины, чтобы вот такие желторотые юнцы могли появиться на свет.

– Дай-ка я тебе кое-что расскажу про «тойоты», – говорит Гарри сидящему сзади Нельсону. – Их собирают маленькие желтые человечки в белых халатах, которые работают на одном и том же заводе от колыбели до могилы и прямо-таки сходят с ума, если в систему зажигания попала хоть одна пылинка, а эти драндулеты, что выпускает Детройт, сколачивают черномазые в наушниках, из которых им прямо в уши наяривает музыка, да к тому же до того накачавшиеся наркотиками, что не могут отличить винт с прорезанной головкой от гайки-барашка, и при этом ненавидят фирму, где работают. Половина машин, которые сходят с конвейера на заводах Форда, преднамеренно испорчены – забыл, где я об этом читал, но не в журнале «К сведению потребителей».

– Папа, ты полон предрассудков. Что бы сказал об этом Ушлый?..

Ушлый! И уже совсем другим голосом Гарри говорит:

– Ушлого убили в Филадельфии в апреле, разве я тебе не говорил?

– Ты без концаговоришь мне об этом.

– Я же не говорю, что черные плохо работают на конвейере, я их не виню, просто говорю, что они производят плохие машины.

Но Нельсон уже настроился на атаку – он оскорбился и весь в раздрызганных чувствах, бедняга.

– И какое ты имеешь право критиковать меня и Пру за то, что мы поехали к друзьям, когда сам ты отправился со своими друзьями любоваться этими дурацкими экзотическими танцовщицами? Как тебе-то это может нравиться, мам?

– Это было совсем не так плохо, как я думала, – говорит Дженис. – И все в рамках приличий. Право же, ничуть не хуже, чем когда-то на старых ярмарках.

– Нечего перед ним оправдываться, – говорит ей Гарри. – Кто он такой, чтоб нас критиковать?

– Самое забавное, – продолжает Дженис, – что нам с Синди и Тельмой всегда нравились одни девушки, а мужчинам – совсем другие. Нам всем понравилась эта высокая восточная женщина, такая грациозная и артистичная, а мужчинам, мама, понравилась маленькая блондинка без подбородка, которая танцевать-то не умела.

– Зато создавала атмосферу, – поясняет Гарри. – Я хочу сказать, она все делала всерьез.

– А потом эта коротконогая черная толстуха, которая завела тебя. Ну та, что с пером.

– С оливковой кожей. Она была тоже славная. А насчет пера – я бы обошелся без него.

– Бабуле вовсе не интересно слушать эту мерзость, – объясняет Нельсон с заднего сиденья.

– Бабуля не возражает, – говорит ему Гарри. Ничто не раздражает Бесси Спрингер. Бабуля любит жизнь.

– Ну, не знаю, – со вздохом говорит старуха. – Когда мы могли этим интересоваться, такого не было. Помню, Фред иногда приносил домой «Плейбой», но мне это казалось скорее грустным, все эти восемнадцатилетние девчонки, совсем как дети, только тело у них взрослое.

– А кто не дети? – спрашивает Гарри.

– Говори от своего имени, пап, – вставляет Нельсон.

– Нет, я хотела сказать, – не отступается мамаша Спрингер, – смотришь на то, как нынешние девчонки расхаживают совсем голые, в чем мать родила, и удивляешься, чего ради родители их растили. Да и вообще, что думают по этому поводу родители. – Она вздыхает. – Да, мир стал другим.

Дженис говорит:

– По-моему, в том же месте по понедельникам устраивают вечера для дам с мужскими стриптизерами. И мне говорили, Дорис Кауфман говорила, что молодые ребята в самом деле боятся этих вечеров, потому что женщины бросаются на них и даже пытаются взобраться на сцену. Говорят, хуже всех женщины, которым за сорок.

– Это такая мерзость! – говорит Нельсон.

– Следи за тем, что говоришь, – поучает его Гарри. – Твоей матери как раз за сорок.

– Па!

– Ну, я бы так себя не вела, – говорит Дженис, – но я могу себе представить, что есть женщины, которые способны так себя вести. Я думаю, многое зависит от того, насколько их удовлетворяют мужья.

– Мама!– возмущается мальчишка.

Они объехали гору и свернули на Центральную улицу; судя по часам в витрине химической чистки, уже без трех минут десять.

– Похоже, мы успеем, Бесси! – кричит сидящим сзади Гарри.

Флаг на мэрии наполовину приспущен из-за заложников в Иране. Люди в праздничной одежде все еще стекаются к церкви под звон колоколов, сзывающих их своими железными языками под серым, разодранным ветром ноябрьским небом, отсвечивающим кое-где серебром. Выпуская мамашу из «мустанга», Гарри говорит ей:

– Только не заложите магазин ради этого органа Манной Каши.

Нельсон спрашивает:

– Как ты будешь добираться домой, бабуля?

– Меня, наверное, подвезет внук Грейс Штул – он обычно приезжает за ней. Ну а нет, так и пешком дойду – не помру.

– Ах, мама, – говорит Дженис, – тебе же в жизни не дойти. Если тебя некому будет подвезти, позвони нам, когда собрание кончится. Мы будем дома.

В клубе сейчас сократили до минимума обслугу, поэтому подают лишь заранее приготовленные бутерброды, половина сеток на теннисном корте спущена, а на полях для гольфа переставлены указатели лунок. Возвращаясь домой с Дженис и Нельсоном, Гарри вспоминает, как они ездили раньше втроем, жили вместе, были моложе. Между малым и Дженис эта связь сохранилась. А он ее потерял. Вслух он произносит:

– Значит, тебе не нравятся «тойоты».

– Вопрос не в этом, пап, там нечему нравиться или не нравиться. Вчера на вечеринке я разговаривал с одной девчонкой, которая только что купила «короллу», так мы с ней говорили только о старых американских машинах – какие они были замечательные. Вот и «вольво» тоже стали не те, и никто тут ничего не может поделать. Как говорится, всему свой срок.

Мальчишка явно стремится поддержать разговор и уладить ссору; Гарри же помалкивает, раздумывая: «Всему свой срок – будешь так гнать, так крутиться да еще наркотиками накачиваться, хорошо, если до моих лет дотянешь».

– «Мазды», – говорит Нельсон. – Вот чем бы я хотел торговать.

– В таком случае иди к Эйбу Шафетцу и проси работы. Я слышал, он вроде прогорает – столько у «мазд» дефектов. Мэнни говорит, никогда им всех не исправить.

– По-моему, – говорит Дженис, пытаясь внести дух умиротворения, – реклама «тойот» по телевизору на редкость умная и шикарная.

– О, реклама – загляденье, – соглашается Нельсон. – Реклама – просто чудо. Я-то говорю про машины.