Текст книги "Кролик разбогател"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)

– А-а, хорошо... Фред всегда говорил: делай все возможное, пока можешь. – Она шире раздвигает веер карт: – А-а. Я так и думала, что у меня есть еще один, – и выкладывает трефового туза.

Но Дженис бьет его козырем и говорит:

– Извини, мама. У меня одни только трефы – ты же не могла этого знать!

– Я кое-что заподозрила, как только выложила своего туза. Предчувствие.

Гарри смеется: нельзя не любить старушку. Живя с этими двумя женщинами, он стал мягче и доверчивее по сравнению с тем, когда был маленьким и спрашивал у мамы, откуда тети писают.

– Меня в свое время одолевал вопрос, – признается он Бесси, – была ли мама – ну, вы понимаете – когда-либо неверна папе.

– Я бы в этом не сомневалась, – произносит она, поджав губы при виде того, как Дженис выкладывает свои тузы. – Вот видишь, – говорит она, метнув грозный взгляд на Гарри, – дал бы ты мне пойти тем бубновым тузом, она бы так не вылезла.

– Мамаша, – говорит он, – не можете же вы все время выигрывать – не будьте жадной. Я знаю, мама наверно была женщиной сексуальной, потому как посмотрите на Мим.

– Кстати, что слышно от твоей сестры? – спрашивает мамаша вежливости ради, глядя снова в свои карты. Тени от очков в замысловатой оправе падают ей налицо, и она выглядит старше, изможденнее, когда не надувается от гнева.

– У Мим все отлично. Держит парикмахерскую в Лас-Вегасе. Богатеет.

– Я и наполовину не верила тому, что люди говорили про нее, – с рассеянным видом заявляет мамаша.

У Дженис кончились тузы, и она кладет пикового короля под туза, который, по ее расчетам, на руках у Гарри. С тех пор как Дженис вошла в эту компанию, что играет в бридж и в теннис в «Летящем орле», она стала лучше разбираться в картах. Гарри выкладывает ожидаемого туза и, тотчас почувствовав себя хозяином положения, спрашивает мамашу Спрингер:

– А в Нельсоне, по-вашему, много от моей матери?

– Ничуточки, – с довольным видом произносит она и с треском кроет козырем его пиковую десятку. – Не единой капли.

– Как мне быть с парнем? – вопрошает он. Точно это не он, а кто-то другой произнес. Сквозь сетку на окне в комнату проникает туман.

– Будь к нему терпимее, – откликается мамаша со все еще победоносным видом, хоть и начинает ощущать недостаток в козырях.

– Будь потеплее, – добавляет Дженис.

– Слава Богу, он в будущем месяце отчалит назад в колледж.

Их молчание заполняет коттедж, как холодный воздух с озера. Сверчки.

– Вы обе что-то знаете, чего я не знаю, – осуждающе говорит он.

Они этого не отрицают.

Он решает прощупать почву:

– А что вы обе думаете о Мелани? По-моему, она угнетающе действует на парня.

– Ну, скажу я вам, все остальное мое, – объявляет мамаша Спрингер, выкладывая веер мелких бубен.

– Гарри, – говорит ему Дженис, – проблема не в Мелани.

– Если хотите знать мое мнение, – заявляет мамаша Спрингер так решительно, что оба понимают: она хочет переменить тему, – слишком уж Мелани тут у нас расположилась.

На экране телевизора красотки сыщицы гонятся за торговцами героином на целом караване дорогих машин, которые скользят и с визгом затормаживают, перелетают через прилавки с фруктами, сквозь огромные стекла витрин, и наконец две машины сталкиваются, в них врезается третья, крылья и решетки сплющиваются в замедленной съемке, затем все замирает, и справедливость торжествует. Ангелочек, сменивший Фарру Фосетт-Мейджорс, снимает смятое «Малибу» и встряхивает головой – вокруг ее лица образуется кудрявая рамка. Нельсон смеется над всем этим скопищем голливудских машин. Затем комнату заполняет более быстрый темп и более громкий звук рекламы; новая гамма света окрашивает лица, превращая в пухлых клоунов Мелани и Нельсона, которые сидят рядом на старом диване, обтянутом серой ворсистой материей, и смотрят в телевизор, поставленный в переделанной ими гостиной на то место, где раньше стояло вольтеровское кресло. Под их задранными вверх ногами поблескивают на полу бутылки пива; в воздухе висит сладковатый дымок и поднимается к потолку, словно призраки красоток сыщиц.

– Лихо они врезались друг в дружку, – изрекает Нельсон и, с трудом встав, выключает телевизор.

– По-моему, глупость какая-то, – говорит Мелани своим глуховатым, певучим голосом.

– А, черт, ты все считаешь глупым, за исключением – как же его зовут? – Керчифа.

– Дж. Ай. Гурджиефа.

Она просто углубляется в себя – в те сферы, куда, как она знает, он не может проникнуть. В Кенте стало ясно, что существуют области, вполне реальные для других, но нереальные для него, – не только языки, которых он не знает, или теоремы, которые не способен понять, но переменчивые области непрактичных знаний, где тем не менее можно найти свою выгоду. Мелани была загадкой: она не ела мяса и не чувствовала страха, она видела гармонию в хитросплетениях рук богов Азии. В ней не было этого протеста против ограничений, составлявшего часть характера Нельсона с тех пор, как он понял, что никогда не будет выше пяти футов девяти дюймов, хотя отец его был ростом шесть футов три дюйма, а может быть, этот протест появился у него и раньше, с тех пор, как он обнаружил, что не в состоянии удержать отца и мать вместе и спасти Джилл от гибели, к которой она стремилась, а может быть, и еще раньше, когда он смотрел на старших в черных костюмах и черных платьях, стоявших вокруг маленького белого, чем-то сверкавшего гробика с серебряными ручками, в котором, как ему сказали, лежит то, что должно было стать его сестренкой, она родилась, и ей дали умереть, не спросив его разрешения; никто вообще никогда ни о чем его не спрашивал – таков был мир взрослых, он вертится и вертится, и Мелани была частью этого мира и улыбалась ему из своего воздушного пузырика, в котором таинственно заключена власть. Как было бы хорошо, раз уж он встал, взять одну из этих пивных бутылок и разбить ее о кудрявую голову Мелани, а потом взять отбитую половину и ввинтить в ее улыбающееся пухлое личико с большими карими глазами и вишневыми губами, в это издевательское неизменное спокойствие Будды.

– Плевал я, как этого болвана зовут, все это дерьмо, – говорит он ей.

– Тебе следует его почитать, – говорит она. – Он просто чудо.

– В самом деле, что же он говорит?

Мелани перестает улыбаться и думает.

– Это нелегко изложить вкратце. Он говорит, что существует Четвертый путь. Помимо йогов, монахов и факиров.

– О, какая роскошь!

– И если ты пойдешь этим путем, то будешь, как он говорит, пробужден.

– А иначе ты спишь?

– Он очень хочет понять мир, как он есть. Он считает, что у нас у всех много личностей.

– Я хочу выйти, – объявляет он ей.

– Нельсон, но ведь уже десять часов вечера.

– Я обещал встретиться с Билли Фоснахтом и кое-какими ребятами в «Берлоге». – «Берлога» – это новый бар в Бруэре, на углу Уайзер и Сосновой улиц, где собирается молодежь. Раньше бар назывался «Феникс». – Ты же все время уходишь куда-то со Ставросом и оставляешь меня одного, – обвиняет он ее.

– Ты мог бы в это время почитать Гурджиефа, – говорит она и хихикает. – Да и вообще я уходила с Чарли не больше четырех или пяти раз.

– Ну, правильно, а все другие вечера ты работаешь.

– Ты так говоришь, будто мы с Чарли когда-нибудь чем-то этаким занимались, Нельсон. В последний раз мы сидели и смотрели телевизор с его мамой. Ты бы видел ее. Она выглядит моложе Чарли. Волосы у нее еще совсем черные. – И Мелани дотрагивается до собственных темных пушистых вьющихся волос. – Она удивительная.

Нельсон надевает джинсовую куртку, купленную в бруэрской лавке, специализирующейся на перепродаже поношенной одежды для полевых рабочих и пастухов. Стоила она в два раза дороже новой.

– Мы с Билли тут обделываем одно дельце, – говорит он Мелани. – Там еще один парень будет. Мне надо ехать.

– А я не могу с тобой?

– Ты же завтра работаешь, верно?

– Ты знаешь, что я не большая любительница спать. Спать – это давать волю телу.

– Я ненадолго. Почитай одну из своих книжек. – Он хихикает, передразнивая ее.

– А когда ты последний раз писал Пру? – спрашивает его Мелани. – Ты не отвечал ей эти дни.

Ярость снова вспыхивает в нем – узкая куртка, да и сами обои этой комнаты давят на него, стискивают, и он словно бы становится меньше и меньше.

– Да разве можно отвечать на все ее письма, она же пишет по два раза каждый чертов день – газеты и те реже выходят. Господи, чего только она мне не сообщает – и свою температуру, и что она ела...

Письма ее напечатаны на машинке, на краденой бумаге со штампом Кента, страница за страницей без единой помарки.

– Она думает, тебя это интересует, – с укором говорит Мелани. – Ей одиноко, и она боится.

– Она боится, – повышает голос Нельсон. – А чего ей бояться? Я тут в целости и сохранности, с таким сторожевым псом, как ты, даже в город съездить не могу выпить пива.

– Поезжай!

Ему стало стыдно.

– Честное слово, я ведь обещал Билли: он приведет с собой этого парня – у его сестры спортивный «триумф» семьдесят шестого года выпуска, который прошел всего пятьдесят пять тысяч.

– Так и поезжай, – спокойно говорит Мелани. – А я напишу Пру и объясню, что ты слишком занят.

– Слишком занят, слишком занят. Ради кого я все это делаю, как не ради этой дуры Пру, чтоб ей пусто было!

– Не знаю, Нельсон. Честное слово, не знаю, что ты делаешь и ради кого ты это делаешь. Знаю только, что я нашла работу, как мы договорились, а ты ничего не сделал, разве что в конце концов заставил своего несчастного отца дать тебе работу.

– Моего несчастногоотца! Несчастногоотца! Послушай, кто, по-твоему, посадил его на это место? Кто, по-твоему, владеет компанией – моя мать и бабка владеют, а мой папаша просто их представитель и при этом чертовски плохо справляется со своим делом. Теперь, когда Чарли выдохся, там вообще не осталось ни одного энергичного или предприимчивого человека. Руди и Джейк – просто пешки. А мой отец доведет дело до ручки, и это грустно.

– Можешь говорить что хочешь, Нельсон, и то, что Чарли выдохся, тоже, хотя, по-моему, мне об этом лучше судить, но я что-то не видела у тебя особого стремления стать человеком ответственным.

Он замечает – хотя от досады и чувства вины еле сдерживает слезы, – что в ответ на его упоминание об отсутствии «предприимчивого человека» она намеренно заявила, что его нельзя назвать человеком ответственным. С такими, как Мелани, у него всегда отнимается язык.

– Ерунда, – вот все, что он может сказать.

– У тебя полно эмоций, Нельсон, – говорит она ему. – Но от эмоций до действий далеко. – Она смотрит на него в упор, словно гипнотизируя, только раз моргает.

– О Господи! Я же делаю все так, как вы с Пру хотели.

– Вот видишь, как работают твои мозги – ты все перекладываешь на других. Мы вовсе не хотели, чтобы ты что-то делал, мы хотели одного – чтобы ты вел себя как взрослый. Там у тебя вроде бы не получилось. – Когда она вот так хлопает ресницами – ну прямо кукла, кажется даже, что она полая внутри, – так и хочется стукнуть ее и проверить. – Чарли говорит, – продолжает Мелани, – что ты слишком жмешь на покупателей и этим их отпугиваешь.

– Их отпугивают эти паршивые японские жестянки, которые стоят целое состояние из-за курса поганой иены. Я бы себе такую никогда не купил и не понимаю, почему кто-то должен покупать. Здесь же все-таки Детройт. Но Детройт всех подвел: миллионы людей могли бы получить работу, если бы Детройт выдумал пристойный автомобиль, а эти задницы ни черта не делают.

– Не ругайся, Нельсон. На меня это не производит впечатления. – Она смотрит на него в упор, и белки глаз у нее такие большущие – перед его глазами встают полные белые полушария ее грудей, и у него сразу пропадает интерес продолжать спор, а то она не станет утешать его в постели. Она никогда не сосала его, но он уверен, что делала это для Чарли – ведь только так может у стариков встать. Улыбаясь плоской улыбкой Будды, эдакой Будды с полой головой, Мелани говорит: – Поезжай поиграть с другими мальчиками, а я останусь здесь и напишу Пру и не скажу ей, что ты назвал ее дурой. Но мне начинает очень надоедать, Нельсон, покрывать тебя.

– Ну а кто тебя об этом просил? У тебя ведь свой интерес быть тут.

В Колорадо она спала с женатым мужчиной, партнером того субъекта, на которого Нельсон собирался работать летом – строить кооперативные домики в этом лыжном краю. Жена этого человека начала поднимать шум, хотя сама была не без греха, а другой парень, с которым встречалась Мелани, задумал стать поставщиком кокаина шикарной публике в Аспене [20]20
  Горнолыжный курорт в Колорадо.


[Закрыть], однако не обладал для этого ни достаточным хладнокровием, ни контактами, так что впереди его, видимо, ждала тюрьма или ранняя могила – в зависимости от того, на какую ногу он споткнется. Парня звали Роджер, и Нельсону он нравился, нравилось, как он шагал рядом, словно этакий тощий желтый пес, который знает, что его сейчас отшвырнут пинком. Этот Роджер и приобщил их всех к планеризму – Мелани рисковать не хотела, а вот Пру на удивление охотно этим занялась и все шутила, что таким путем можно решить все их проблемы. Личико ее казалось таким маленьким под большим белым шлемом, который они взяли на базе в горах, на Золотом Роге, и за секунду до того, как отправиться в этот удивительный мир, где царит полнейшая тишина, она бросит на него искоса этот острый оценивающий взгляд, как тогда, когда впервые решила переспать с ним в своей маленькой студии в Стоу, в том доме, похожем на фабрику, где ее большое окно выходило на стоянку для машин. С Мелани Нельсон встретился на лекции по географии религий: синтоизм, шаманство, джайнизм [21]21
  Одна из религий Индии.


[Закрыть], различные старинные суеверия, распространявшиеся по свету, если судить по картам, нахлестываются друг на друга, точно вспышки эпидемии, а в некоторых случаях разраставшиеся – уж больно в отчаянном состоянии находится сейчас мир. Пру не училась с ними – она была машинисткой в архиве Рокуэлл-Холла; Мелани познакомилась с нею во время кампании, организованной Студенческой лигой за демократический Кент, стремившейся вызвать недовольство среди сотрудников университета, особенно секретарш. Обычно такой дружбе приходит конец, как только начинается новая кампания, но Пру к ним прилепилась. Что-то ей было нужно. Нельсона привлекала в ней ущербная кривая усмешечка, словно ей тоже трудно было крутиться у всех на виду, не то что эти бойкие ребята и девчонки, которые от телевизора шли прямиком в класс и, что бы ни происходило в реальном мире, продолжали молоть языком. И еще ему нравились ее крепкие длинные руки машинистки – такие руки были у его бабушки Энгстром. Отправляясь на Запад, она взяла с собой внештатную работу в Денвере, потому она и слала ему напечатанные на машинке письма, в которых сообщала, когда легла спать, и когда проснулась, и когда ее тошнило, а он вынужден был писать ей от руки, чего он терпеть не может – такие у него детские каракули. Этот поток безупречно написанных писем потрясает его – он же не знал, что такое начнется половодье. Девчонки вообще почему-то легче пишут, чем мальчишки. Он помнит записи, которые делала Джилл зелеными чернилами, они валялись по всему дому в Пенн-Вилласе. И вдруг вспоминает слова песни, которую пела бабушка: «Reide, reide, Geile Fallt's Bubbli nunner!» Последнее слово, когда младенец падает, – nunner [22]22
  Теперь ( нем.}.


[Закрыть], она не пела, а произносила так торжественно, что он всегда смеялся.

– Что я с этого буду иметь, Нельсон? – спрашивает Мелани этим своим раздражающе певучим голосом.

– Кайф, – говорит он ей. – Безобидный кайф, как ты любишь. Будешь более или менее меня контролировать. Очаровывать стариков.

– По-моему, мое очарование начало стираться. – Голос ее перестает звучать напевно, в нем появляется грусть. – Возможно, я слишком много разговариваю с твоей бабушкой.

– Такое может быть. – Стоя во весь рост, он вновь чувствует некое преимущество над ней. Это его дом, его город, его наследство. А Мелани здесь чужая.

– Ну, мне она понравилась, – произносит Мелани, почему-то в прошедшем времени. – Меня всегда тянет к старшим.

– Во всяком случае, у нее больше здравого смысла, чем у мамы и папы.

– Так что ты хочешь, чтобы я сообщила Пру, если стану ей писать?

– Не знаю.– По плечам его пробегает дрожь, словно через его узкий пиджак пропустили ток; он чувствует, что мрачнеет и дыхание становится жарким. Эти белые конверты, белый шлем, который она надевала, ее белый живот, когда ты пускаешься в полет, под тобой разверзается огромное пространство, но почему-то тебе не страшно, – тебя крепко держит сбруя, а деревья вдоль поросших травою лыжных троп становятся совсем маленькими, и луга внизу лежат под углом, и большое нейлоновое крыло отвечает на каждый нажим на ручку управления.

– Скажи – пусть держится.

Мелани говорит:

– Она и держится, Нельсон, но она не может держаться вечно. Я хочу сказать, теперь-то уже видно. Да и я тоже не могу здесь торчать до бесконечности. Мне еще надо заехать к маме до того, как вернуться в Кент.

Все настолько усложняется, стоит слову слететь с его губ, что он настороженно прислушивается даже к тому, как дышит.

– А мне нужно добраться до «Берлоги», прежде чем все оттуда уедут.

– Ох, да поезжай ты. Поезжай же. Но я хочу, чтобы завтра ты помог мне навести здесь порядок. Они возвращаются в воскресенье, а ты ни разу не прополол огород и не подстриг траву на лужайке.

Подъехав на легком в управлении старом «ньюпорте» мамаши Спрингер по Джексон-стрит к перекрестку с Джозеф-стрит, Гарри прежде всего видит свою томатно-красную «корону», стоящую перед домом, – она выглядит как новенькая и при этом чисто вымыта. Значит, ее наконец-то отремонтировали. Молодец парень, что велел ее вымыть. Это говорит даже о любви. Прилив раскаяния за недоброе отношение к Нельсону стремительно затопляет его, приглушая чувство счастья, какое он испытывает от возвращения в Маунт-Джадж этим сверкающим воскресным днем в конце августа, когда в воздухе пахнет сухой травой, как на футбольном поле, а клены, того и гляди, наденут золотой наряд. Лужайка перед домом, даже этот неудобный кусочек земли возле кустов азалии и полоска травы между дорожкой и тротуаром, где на поверхность вылезают корни и приходится действовать садовыми ножницами, – все подстрижено. А Гарри знает, как натирают ладонь эти ножницы. Когда Нельсон появляется на крыльце и выходит на улицу помочь с багажом, Гарри пожимает ему руку. Он уже собрался расцеловать парня, но насупленная физиономия Нельсона отпугивает его – ему так хотелось быть поприветливее с сыном, но его порыв захлебывается и тонет в какофонии приветствий. Дженис обнимает Нельсона и менее крепко – Мелани. Мамаша Спрингер, распаренная ездой в машине, позволяет обоим молодым людям поцеловать себя в щеку. Оба приоделись ради такого случая: Мелани – в полотняном костюме персикового цвета, который Гарри у нее не видел, а Нельсон – в сером костюме из плотной синтетической ткани, какого – это уж точно – у мальчишки раньше не было. Новый костюм для роли продавца. Общее впечатление какое-то трогательно-торжественное, а в наклоне тщательно причесанной головы малыша отец с удивлением видит сходство с покойным Фредом Спрингером – только Нельсон выглядит артистичнее.

Мелани кажется ему выше – высокие каблуки. Своим приятным певучим голосом она говорит, поворачиваясь к мамаше Спрингер:

– А мы ходили в церковь. Вы ведь сказали по телефону, что постараетесь приехать к службе, и мы решили устроить вам сюрприз, если вы появитесь.

– Я никак не могла их вовремя поднять, Мелани, – говорит Бесси. – Они ворковали там у себя наверху, как голубки.

– Это все горный воздух, только и всего, – говорит Кролик, протягивая Нельсону сумку с грязным постельным бельем. – Мы же как-никак приехали отдыхать, и мне вовсе не хотелось в последний день вставать на заре только для того, чтобы мамаша могла есть глазами этого приготовишку.

– Он не показался мне таким уж приготовишкой, пап. Просто у всех проповедников такая манера говорить.

– А мне он показался очень радикальным, – произносит Мелани. – Как завел про богачей, которым-де придется пролезать сквозь игольное ушко, так остановиться не мог. – И, обращаясь к Гарри, замечает: – А вы похудели.

– Бегал, как идиот, – говорит Дженис.

– А потом, не обедал каждый день в ресторане, – говорит он. – Слишком много в этих ресторанах дают. Просто обжираловка.

– Мам, не споткнись о тротуар, – вдруг вскрикивает Дженис. – Дать тебе руку?

– Я по этому тротуару хожу уже тридцать лет, можешь мне не напоминать, что он тут.

– Нельсон, помоги маме подняться по ступенькам, – тем не менее говорит Дженис.

– «Корона» здорово выглядит, – говорит малому Гарри. – Лучше новой. – Он, правда, подозревает, что эта досадная неполадка в руле так и не выправлена.

– Я по-настоящему насел на них, пап. Мэнни все откладывал починку, потому что это твоя машина, а тебя нет. А я сказал ему, что хочу, чтобы к твоему приезду машина была готова, точка.

– Прежде надо обслуживать тех, кто платит, – говорит Гарри, смутно чувствуя необходимость защитить своего начальника отдела.

– Мэнни – подонок, – бросает малый через плечо, протискиваясь с бабушкой и сумкой в дверь дома под веерообразным витражом, где среди переплетения свинцовых листьев стоит номер 89.

Следом за ними с чемоданами идет Гарри. За время отсутствия дом немного стерся в его памяти.

– Ох! – тихо произносит он. – Ну и запах – точно старая туфля.

Мамаша должным образом оценивает чистоту, цветы, срезанные с бордюров и расставленные в вазах на буфете и на столе в столовой, вычищенные ковры и выстиранные и отутюженные чехлы на ворсистом сером диване и таком же кресле.

– Здесь не было такой красоты с тех пор, как Фред разругался с нашей уборщицей, старушкой Элси Лорд, и нам пришлось ее отпустить.

– Если взять мокрую щетку и прыснуть на нее чистилкой для ковров... – говорит Мелани.

– Мелани, ты все умеешь, – говорит Гарри. – Единственная твоя беда – тебе следовало быть мужчиной.

Эта фраза звучит более грубо, чем он намеревался, но внезапно пришедшая в голову мысль, когда он входил в дом, вывела его из себя. Это его дом и, однако же, не его. Эти ступени, все эти пустячки. Он живет здесь как постоялец, старик постоялец, который ходит в нижней рубашке, у которого капает из носа, который выпивает и потому с трудом двигается. Даже у Рут есть свой дом. Интересно, как поживает его круглолицая дочь на этом заросшем участке, в доме из песчаника с поцарапанной зеленой дверью.

Мамаша Спрингер принюхивается.

– Пахнет чем-то сладким, – говорит она. – Это, должно быть, чистка для ковра, которой вы пользуетесь.

Нельсон стоит возле Гарри – как никогда близко.

– Пап, кстати о делах, я хочу тебе кое-что показать.

– Ничего мне не показывай, пока я не подниму эти чемоданы наверх, просто поразительно, сколько нужно человеку всякого барахла только для того, чтобы походить босиком в Поконах.

Дженис входит с улицы, открывая с треском кухонную дверь.

– Гарри, ты бы посмотрел огород – там все так чудесно прополото! Салат вырос до колен, а кольраби стала просто огромной!

Гарри говорит молодым людям:

– Вы бы ели ее, а то она делается водянистой, когда перерастет.

– У нее никогдане бывает никакого вкуса, папа, – говорит Нельсон.

– Угу. Пожалуй, никто ее не любит, кроме меня. – А он любит пожевать, потому такой и толстый. Пока он рос, у него были дырки во многих зубах, а теперь, когда зубы у него в коронках, еда стала для него удовольствием. Никакой зубной боли – рай.

– Кольраби, – мечтательно произносит Мелани. – Я все думала, что это такое, а Нельсон говорит мне, что это репа. В кольраби много витамина С.

– Как поживают нынче блины? – спрашивает Гарри, пытаясь сгладить то, что он сказал, будто ей следовало быть мужчиной. Хотя, возможно, он попал в точку: нормальная для мужчины манера хозяйничать переросла в ней в любовь к сладкому.

– Отлично. Я уже подала заявление об уходе, и остальные официантки собираются устроить мне прощальную вечеринку.

Нельсон говорит:

– Она только и ходит по вечеринкам, пап. Я почти не видел ее, пока мы жили тут вдвоем. Твой дружок Чарли Ставрос все время приглашает ее – он и сегодня за ней приедет.

«Ах ты, бедный слабак», – думает Кролик. Почему это парень так льнет к нему? Он даже слышит его возбужденное дыхание.

– Он везет меня в Вэлли-Фордж, – поясняет Мелани, глаза у нее озорно блестят, скрывая тайну, которую Кролику теперь, наверное, никогда не узнать. Девчонка выходит из игры – умная девчонка. – Я ведь скоро уеду из Пенсильвании, а так толком и не видела ее достопримечательностей, и вот Чарли так мило предложил свозить меня в некоторые места. В прошлый уик-энд мы ездили туда, где живут амиши, и я видела всех этих психов.

– Ужасно унылое зрелище, верно? – на ходу говорит Гарри. – Премерзкие люди эти амиши – премерзко относятся и к детям, и к животным, и друг к другу.

– Папа...

– Если уж вы поедете в Вэлли-Фордж, можете посмотреть на колокол Свободы, проверить, есть ли в нем еще трещина.

– Мы не уверены, что музей открыт по воскресеньям.

– Во всяком случае, Филадельфия в августе – это зрелище. Этакое болото, кишащее несчастными людьми. Там человеку перерезать горло – раз плюнуть.

– Мелани, мне так жаль, что ты уезжаешь, – дипломатично вставляет Дженис.

Гарри иной раз поражается, какой дипломатичной она с годами стала. Оглядываясь назад, он вспоминает, какими они с Дженис были хулиганьем – озлобленные, неотесанные. Совсем неотесанные. Вот какие чудеса творят даже небольшие деньги.

– Угу, – говорит их летняя гостья, – но мне надо навестить родных. Я имею в виду – маму и сестер в Кармеле. Не знаю, поеду ли я повидаться с отцом – он стал таким странным. А потом назад, в колледж. Я чудесно провела здесь время – вы все были так добры. Я хочу сказать, притом что вы ведь меня совсем не знали.

– Пустяки, – говорит Гарри, а сам думает: «Интересно, у ее сестер такие же глаза и яркие губы?» – Ты нам ничего не обязана: ты же сама за себя платила. – Неуклюже это, неуклюже. Никак он не может научиться с ней говорить.

– Я знаю, маме по-настоящему будет тебя не хватать, – говорит Дженис и кричит: – Верно, мама?

Но мамаша Спрингер обследует фарфор в буфете, проверяя, не украли ли чего, и, похоже, не слышит.

Гарри вдруг спрашивает Нельсона:

– Так что же тебе так срочно хотелось мне показать?

– Это там, в магазине на пятачке, – говорит малый. – Я думал, мы с тобой могли бы сразу поехать туда.

– А нельзя мне сначала пообедать? Я ведь почти не завтракал – так они торопили меня, чтобы попасть к службе. Проглотил только пару ореховых пирожных, до которых не добрались муравьи.

Желудок мгновенно отзывался болью при одной мысли об этом.

– У нас, наверное, и этого на обед нет, – говорит Дженис.

Мелани предлагает:

– В холодильнике есть немного проросшей пшеницы и йогурт, а в морозильнике – немного китайских овощей.

– Я не голодна, – объявляет мамаша Спрингер. – Я хочу полежать в своей постели. Не преувеличивая, я, по-моему, за все это время спала там кряду не больше трех часов. Эти еноты так кричали.

– Она просто сердится из-за того, что пропустила службу, – сообщает всем Кролик. Из-за этой суматохи, сопутствующей возвращению, у него такое чувство, словно он в капкане. Какая-то напряженность в воздухе, которой раньше не было. Когда возвращаешься, дом всегда немного другой. Подумать только, каково будет мертвецам, когда они воскреснут.

Гарри выходит через кухню в сад и ест сырую кольраби, отрывая листья и сдирая передними зубами кожуру с хрустящей мякоти. Женщины-мужики, что живут выше по улице, все еще чего-то стучат – интересно, что они строят? Как это говорится в том стихотворении? «Построй ты себе пороскошнее, душа моя». Вот Лотти Бингамен знала бы и сообщила бы, размахивая рукой в воздухе. А воздух такой славный. Приятный полдень – лучше, чем раньше, лето приходит в норму. Деревья из светло-зеленых, какими они были в июне, приобрели более тусклый цвет, а гудение насекомых, если прислушаться, превратилось в сухой треск. Салат вымахал в рост и уже дал семена, бобы созрели, выдернутая им морковка – кряжистая, как член толстяка: вся ее сила ушла в зелень. Тем временем Дженис нашла на кухне немного не слишком высохшей салями и приготовила бутерброды ему и Нельсону. Похоже, что на площадку для машин придется все-таки съездить после того, как Гарри побывает днем в клубе, чтобы проверить, не соскучились ли там без него. Он так и видит, как его компаньоны сидят у подрагивающей ярко-голубой хлорированной воды бассейна и смеются, – Бадди со своей очередной собакой, Гаррисоны, хитрая старая лиса Уэбб и его маленькая Синди. Крошка Синди с черными маленькими ножками. Настоящие живые люди, а не тени в углах мрачного дома мамы. На улице у дома гудит Чарли, но не заходит. Стыдно, должно быть, этому похитителю младенцев. Входная дверь хлопает, и Гарри смотрит на Дженис, проверяя, как она это восприняла. В ее лице ничто не дрогнуло. Крепкие штучки эти женщины. Он спрашивает ее:

– Ну а тычто сегодня намерена делать?

– Собиралась прибраться в доме, но Мелани, похоже, все уже сделала. Может, поеду в клуб, посмотрю, нельзя ли поиграть. На крайний случай могу и поплавать. – Она там плавала на круглом озере, и действительно талия у нее стала гибче и длиннее. «А женка у меня недурна», – иной раз думает он, пораженный их сродством в этом мрачном мире, где, с одной стороны, все друг другу родственники, а с другой – таинственные незнакомцы.

– Как тебе это нравится – насчет Чарли и Мелани? – спрашивает он.

Она передергивает плечами – совсем как Чарли.

– Нравится – а почему, собственно, нет? Значит, у него еще есть порох в пороховницах. Живем-то мы ведь только раз. Так говорят.

– Почему бы тебе не поехать в клуб, а мы с Нелли присоединимся к тебе, после того как я съезжу посмотрю, что там у него?

На кухню входит Нельсон – рот приоткрыт, глаза смотрят подозрительно.

Дженис говорит:

– Может, мне лучше поехать с тобой и с Нельсоном в магазин, а потом мы втроем отправимся в клуб и таким образом сбережем бензин – поедем все на одной машине.

– Мам, у нас же дело, – возражает Нельсон, и по его помрачневшему лицу родители понимают, что лучше поступить, как он хочет. Серый костюм делает его каким-то особенно уязвимым – так выглядят дети, которых нарядили в непривычную одежду по непонятному для них торжественному поводу.

И вот Гарри за рулем своей «короны» – впервые после месячного перерыва – едет с Нельсоном в воскресном потоке транспорта путем, который оба знают лучше линий собственных рук: по Джозеф-стрит, затем по Джексон-стрит, затем по Центральной и вокруг горы. Гарри говорит:

– А машина-то не прежняя, верно? – Плохое начало. Он пытается выправить положение. – Наверное, машина никогда не кажется прежней, после того как ее стукнули.