Текст книги "Путь к Эвенору"

Автор книги: Джоэл Розенберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Но здесь крыс не было. Даже мышей. Просто темная, сырая, холодная тишина.

И мороз пробирал по коже.

Я остановился у того, что называлось дверью в мастерскую Андреа: влажный на ощупь кусок некрашеной ткани.

– Андреа? Это я!

Молчание.

– Минутку, Уолтер, – отозвалась она.

Я ожидал услышать набор звуков, которые, разумеется, тут же бы и забыл, но услышал лишь шорох – будто от ткани или бумаги. А потом раздалось:

– Теперь можно.

Я отбросил занавеску, поежившись от ее прикосновения. Кроме падающих сквозь решетки солнечных лучей, комнату освещало несколько ламп – впрочем, даже совместными усилиями рассеять мрак им все равно не удалось. Повсюду – на полу, вдоль стен, на столах – громоздились деревянные сундуки и ларцы, иные открытые, иные пока запертые.

Андреа застегивала последнюю пуговку; кожа ее была все еще влажной после обтирания. Из потемневшего бронзового сосуда над жаровней поднимался парок.

Я с удовольствием помог бы ей одеться (или раздеться – не важно). Андреа Андропулос Куллинан: черные волосы, более не побитые сединой, высокие скулы, изящный нос, язык, играющий с пухлой нижней губой; короткая черная кожаная безрукавка, под пару ей тугие черные кожаные джинсы (я с юности обожаю женщин в тугих джинсах) – высокая грудь обтянута, талия и живот – открыты.

Приглядись я получше – мог бы заметить на ее плоском животе рубцы беременности; я не возражал бы и приглядеться, но даже и так выглядела она отлично. Может быть, даже слишком.

Я повертел в пальцах амулет, что висел на шнурке у меня на шее: ограненный под бриллиант камешек переливался спокойными зеленовато-янтарными тонами. Ни алого, ни синего, никаких вспышек.

На самом-то деле это мало что значит: все наши амулеты сделаны Энди, и она любой из них может обмануть.

– Как идет работа?

Я чуть подчеркнул голосом слово «работа». Она улыбнулась.

– Разборка – дело грязное. Незачем пачкать еще и одежду.

Даже если это означает работать голышом в сыром холодном подвале? Впрочем, может быть – это только гипотеза, – она не возражала увидеть свое отражение в какой-нибудь блестящей поверхности.

Я потянулся к ее хрустальному шару, но задержал руку. Андреа коротко кивнула, и тогда я взял его. Тонкая работа: его как бы держала в объятиях бронзовая змея.

Он оказался холоднее, чем я ожидал, и тяжелее. Совсем как наша жизнь – сами понимаете.

Я заглянул в великолепный хрусталь, но все, что увидел, – свое собственное расплывшееся отражение. Я не ждал ничего иного – и, разумеется, ничего иного и не получил.

– Что ж, все верно.

– Можно попробовать заманить его сюда под предлогом проверки дел в Малом Питтсбурге, – сказала она.

Прошла почти минута, прежде чем я сообразил, что Энди продолжает начатый вчера вечером разговор – речь шла о том, как заманить в гости Лу Рикетти, нашего Инженера. Лу годами не вылезает из Приюта – ему бы не помешало прогуляться, посмотреть мир. Андреа придумала пригласить его проинспектировать сталелитейный заводик в Малом Питтсбурге городке в самом близком от нас баронстве Адахан.

Идея неплоха, но я ненавижу такие вот замечания, когда она считает, что я должен помнить, о чем мы говорили в прошлый раз.

– Возможно, – сказал я.

Я не собираюсь и пытаться изменить Энди – она только разозлится, и все. Лучше сменить тему.

– Чем занималась?

Ее улыбка была слишком понимающей.

– Спала. Сны видела. Работала. Разбиралась. Все как обычно.

Голос ее звучал слишком уж беззаботно, слишком обыденно – или, быть может, мои собственные дурные сны сделали меня чрезмерно чутким – впервые в жизни. Никто никогда не мог обвинить меня в тонкой душевной организации.

– Сны? – переспросил я.

– Сны, – ответила она. – Знаешь, истории, которые снятся. Колбаса гоняется по коридорам за хлебом. Всякая такая чушь.

– И все?

Понимаете, мои сны – просто сны: юнговские архетипы вырываются на волю и лезут мне в голову. Но сны магов и мудрецов... с ними я бы связываться поостерегся.

– Нет. – Она подняла руку, будто хотела отмахнуться от темы, потом опустила ее. – Нет, не все. Мне снилось, и не раз – я заблудилась, бегу по бесконечным улицам, они пустые, а я одна... Плохо. – Она вздохнула. – Но это лишь сны. – Она опустила взгляд на книгу, щелкнула коротким ногтем по простой кожаной обложке. – Может быть, не надо было пить вино перед сном. От него сны снятся. – Она снова взглянула на книгу.

Маг может войти в чужой сон. Это опасно для обоих; но это же – и классический способ одолеть соперника, подчинить противника своей воле.

Она вскинула на меня взгляд.

– О чем ты меня не спросил? Я пожевал губами.

– Я не понял: тебя тревожит, что кто-то нападает на тебя во сне, или ты хотела бы видеть общие сны с каким-нибудь другим магом?

Может, кому-нибудь ее улыбка и не показалась бы неотразимой, но я в этом не уверен.

– Ни то, ни другое. Меня занимает совершенно иное. – Она коснулась книги. – Меня занимает, почему я опять заинтересовалась поисковыми заклинаниями, магией направлений. Я достаточно поднаторела в них, но недавно словно ощутила истинный вкус к делу. – Она играла с длинной тонкой иглой. – Хочешь – зарой ее в стог сена, и я покажу тебе, чего добилась.

– Спасибо, не надо.

Плохо дело. Слишком упорные поиски Карла – а волшебник или волшебница способны до бесконечности биться головой о стенку, если уж им приспичило пробить ее этой самой головой – довели Андреа до истощения. Она только-только поправилась. Возможно, конечно, эти поиски довели ее еще и до безумия, тогда она вряд ли когда-нибудь поправится    просто научится это скрывать.

Я сменил тему:

– Ты видела сегодня мою жену?

Она кивнула:

– Она где-то здесь. – Андреа неопределенно повела рукой. – Ты поэтому пришел? – спросила она. – Что вообще делается?

У меня возникло такое чувство, будто я упустил из виду что-то важное, только непонятно что.

– Я только что говорил с Ахирой. Просто в порядке обсуждения – как тебе мысль о вылазке?

Я спросил это, надеясь услышать «нет».

Если мы собираемся выяснять, что происходит на границе с Фэйри, нам нужен кто-нибудь, способный творить волшебство. Если я устрою так, что Энди откажется, переубедить Ахиру не составит туда. В Холтунбиме набралось бы с дюжину магов похуже, но ни одного из них в опасное дело калачом не заманишь – маги, как известно, народ осторожный, если не трусоватый. Значит, оставался только Энрад – бывший ученик Энди, но Энраду уже доводилось прежде бывать в деле и со мной, и с Ахирой. Подозреваю, это отбило у него вкус к подобным занятиям. Слишком грязное дело тогда вышло для чувствительных типов вроде Энрада – да и меня самого, коли на то пошло.

– Куда? – спросила она.

– К Фэйри – может, куда-нибудь к Эвенору.

– Проверять слухи? – Андреа оживилась. Я кивнул, и она улыбнулась. – С удовольствием. – Она потянулась к столу, взяла самоцвет и принялась катать его между большим и указательным пальцами. – Чуть-чуть поработав, я могла бы создать заклятия, которые позволят мне узнавать – а возможно, и видеть, – что происходит. Но ни к чему хорошему это бы не привело – ты знаешь, чем такое кончается.

Есть такие вещи, Которых Делать Нельзя. Их узнаешь по тому, что от них обязательно плохо тебе или другим. Никому никогда не становилось лучше от героина, а занятия магией оказывают на людей примерно такое же действие: они подсаживаются на магию, как на иглу. Обычно магам хватает малых доз, но Энди перехватила волшебства, пытаясь найти Карла. Скорее всего ее свалило горе – плюс недостаток движения, сна и еды.

Однако выглядела она отлично.

– Думаешь, не личина ли это?

Она встала, уперев руку в бедро.

– Нет.

Наверняка нет, если она работала обнаженной. Я плохо знаю магию и не могу сказать, обманывала ли личина ее саму так же, как других, – но я знаю Андреа. Она никогда не стала бы работать голышом, если бы ее внешность не нравилась ей, а даже носи она личину, она не могла не знать, как выглядит на самом деле.

Думаю, я ее не убедил: она покачала головой, отвергая обвинение, которого я не высказал.

– Это не личина, Уолтер. Сон, еда, прогулки...

– Волосы прогулками не изменишь.

– ...и немного краски. – Она шагнула ко мне. – Мне не нравится седина. Отталкивает мужчин. – Подняв руку, она коснулась моего виска: у меня там серебрилась... гм... «мужественная седина». – Тебе она идет больше.

Я подавил желание обнять ее: не уверен, что нам обоим этого бы хотелось. Мы были любовниками когда-то – однажды, дважды, пять раз – как посчитать. Я не считал, я наслаждался. Почти двадцать лет назад это было, и все же между нами оставалось еще «нечто такое».

Это было искушение. По многим причинам. Даже если забыть о гормонах – хотя я слишком часто думаю не той головой, что между ушами. Мы с Энди любили друг друга – чистой любовью – двадцать лет, и вот теперь ее муж, мой друг, погиб, и, возможно, нам стоило бы помянуть его жизнь чем-нибудь очень тайным и личным.

Но не под одной крышей с моей женой.

Я понимал, что играю в благородство, хоть это и звучит глупо, пытаясь удержать ее от нашей вылазки. И Энди, и я знали, что случится, когда и если мы выйдем на нее вместе, и, возможно, я старался, хоть и не впрямую, убедить ее остаться дома.

Я взял ее руку в свои и поднес теплые мягкие пальцы к губам.

– Старый друг, – сказал я, – мои глаза радует твой цветущий вид.

Хрен с ним, с благородством, просто вспомним, что Уолтер Словотский из тех, кто заботится о своих друзьях. Энди – первый раз с того времени, как пришла весть о смерти Карла – была в прекрасном настроении. И я не рискну его испортить ни за каким хреном – в любом смысле.

Когда не знаете, что делать, – поешьте, попейте, поспите – одни или с кем нравится. Эти занятия можно и сочетать.

Наши с Кирой покои были пусты. Я разделся, вытянулся под простыней и тут же уснул.

Интерлюдия
Все тот же сон

Все тот же кошмар.

Мы стремимся вырваться из Ада, миллионы мчатся по бескрайней равнине. Тут все, кого я любил, и другие лица, знакомые и незнакомые.

За нами, затмевая горизонт, гонятся вопящие демоны – похожие то на персонажей мультфильмов, то на расплющенных или вытянутых волков, и я боюсь их до судорог, до того, что дыхание перехватывает в морозном воздухе.

Выход впереди – золотая лестница пронзает тучи, и кто-то уже лезет по ней, непрерывный ручеек бежит и пропадает в ватной серости. Я не знаю, кто успел выбраться, и только надеюсь, что дети мои среди успевших.

Кое-кто уже миновал тучи, но всем нам не успеть: демоны приближаются слишком быстро и вот-вот схватят нас.

И тогда я вижу его – Карла Куллинана, отца Джейсона. Он стоит над толпой, на голову выше всех, лицо его сияет, на руках, на груди, на бороде – пятна засыхающей крови.

– Надо удержать периметр, – говорит он. – Кто со мной?

И улыбается, будто мечтал об этом всю жизнь, чертов болван.

– Я, – откликается кто-то.

Из толпы выходят люди – некоторые окровавлены, некоторые искалечены.

Вперед проталкиваются Франклин и Джефферсон, а с ними толстая старая негритянка; плечи ее согнуты долгими годами тяжких трудов. А может, это и не Джефферсон       волосы у него не белые, а грязно-рыжие. Не важно: он наш.

– Прошу вас, мадам, – говорит он напряженным голосом – уходите с остальными.

Она фыркает.

– Я тридцать семь лет скребла у белых полы, чтобы выкормить и выучить шестерых детей. – Руки ее сжимаются в кулаки. – И неужто ты думаешь, засранец, что я дам этим гадам добраться до моих деток?

Франклин усмехается.

Он просит у вас прощения, мадам.

Джефферсон низко кланяется.

– Прошу простить меня.

Другой человек – пушистые брови нависли над всевидящими глазами, висячие усы белы как снег – прикусывает сигару, потом отбрасывает ее, выругавшись.

– Удержать можно, – говорит он. Голос его звучит чуть пискливее, чем я думал. Но это говорит он сам, а не актер Хэл Холбрук. – Только людей нужно больше.

Карл смотрит на меня – все они смотрят на меня: Джефферсон, Твен, Ахира, старый сумасшедший Земмельвейс, все они – и он, с окровавленным недоуменным лицом.

– Уолтер! – говорит он. – А ты чего ждешь?

И тут я просыпаюсь.

Глава 3,
в которой излечивается икота, съедается ужин и организуется поездка

Уверенность в бессмертии основана на нашем нежелании мириться с иным исходом.

Ральф Уолдо Эмерсон

Одним желанием ничего не добьешься. Будь оно так – нам бы только и надо было, что научиться желать получше. Уж кто и умеет желать, так это я – и что?

Уолтер Словотский

Это называют «очеловечением вещей». И ничего плохого в этом я не вижу.

Я помню, как впервые понял, что к вещам можно относиться, как к людям. Мне было тогда лет пять или, может, шесть.

Дело было так. У Стаха (тогда я звал его Папулей) была Большая Машина – «бьиюк-старфайр-98» 1957 года. Он купил ее в Лас-Вегасе, когда ездил туда первый и последний раз. Последняя, лучшая модель классического американского большого автомобиля, зверь с восьмицилиндровым мотором в три сотни лошадиных сил и львиным рыком. Двухцветный, черно-желтый, как шершень, изогнутые крылья и багажник, на котором можно разбивать лагерь.

Сиденья в Большой Машине были что диваны. Она была огромной, как дом, и, когда я ехал в ней, пристегнутый ремнями с большими пряжками, я чувствовал себя в такой же безопасности, как дома на диване.

Порой нам издевательски сигналили водители «фольксвагенов».

Папуля только хмыкал.

– Не въезжают они, а, Эм?

Тогда мамочка глубоко вздыхала – это означало: «опять он завелся», – а потом спрашивала:

– Во что они не въезжают?

Тогда он говорил что-нибудь вроде:

– В то, как эта железяка защищает нас. В то, что если мы столкнемся с ихней консервной банкой...

– Стах! Уймись.

– ...то их размажет по дороге, а нас наша Красотка защитит на все сто.

Для них это была своего рода мантра – хоть я и сомневаюсь, что они знали это слово.

Они перестали повторять свою мантру после того, как какой-то идиот в синем «корвете» врезался в нас, когда мы возвращались домой – перед самым поворотом на подъездную дорожку. Удар был сильным: лобовое стекло разлетелось вдребезги, содержимое пепельницы взвилось в воздух, меня ослепило, пепел забился мне в горло – я не мог говорить, пока не прокашлялся. Пряжка ремня врезалась мне в бедро, и пару недель там переливался всеми цветами радуги синяк – но в остальном все было в порядке. У всех. Хуже всего пришлось Стиву, моему брату, – его приложило о спинку переднего сиденья, но и он отделался разбитым носом.

А болвана из «корвета» увезли в больницу – его так помяло, что я даже не разглядел, мужчина это или женщина.

Всюду была кровь, в воздухе стоял запах бензина и горящего масла. Мама, придерживая Стива за затылок, повела его в дом, но никому и в голову не пришло прогонять меня.

Я вместе с отцом дождался, пока шофер эвакуатора не увез нашу машину. Нашу машину.

Господи, во что она превратилась! Радиатор и капот смяты, лобовое стекло разбито, передние колеса вывернуты так, словно сломалась ось, и кузов сдвинуло вбок с рамы.

Водитель эвакуатора все качал головой, заводя захваты, которые подняли передок машины.

– Покупали ее новой, мистер Словотский? – спросил он, перекрывая протестующий скрежет металла.

– Стах, – сказал папа рассеянно. – Все зовут меня Стахом. Сокращение от Станислав... Да. Когда я ее купил, она была новой. Десять лет назад.

Он похлопал смятую сталь и, будто смутившись, отдернул руку.

Водитель качнул головой, быстро, сочувственно, словно бы говоря: «Да-да, я понимаю».

– Да. Хорошие машины. Жаль, теперь таких не делают, – сказал он и повернулся к своему эвакуатору.

– Это всего лишь машина, – сказал отец.

– Конечно, Стах.

Водитель улыбнулся. Он поверил папуле не больше, чем я. И не больше, чем отец верил себе сам. Его толстые пальцы ласково взъерошили мои волосы.

– Когда тебе пришло время родиться, Сверчок, я в ней вез твою маму в больницу.

– Ее починят, пап?

Я все еще держался за бок и потирал бедро. Отец покачал головой. По щекам его катились слезы – он не замечал их.

– Нет, – сказал он. – Она слишком разбита. Но ты, Стив и мама остались целы, Сверчок, и только это и важно на самом деле.

Он стиснул мои пальцы.

– Да я не цел, – всхлипнул я. – Я ногу ушиб, и больно.

– Ну да. Конечно, больно. С синяками, знаешь, всегда так. Я тебе очень сочувствую, Сверчок, но мы все могли угробиться, угробиться...

Бормоча что-то по-польски, он выпустил мою руку и нежно погладил металлический бок машины, которая уже тащилась за эвакуатором прочь от тротуара. Я плохо знаю польский и не запомнил слов, но смысл я помню.

«Спасибо, надежный и верный слуга».

Эвакуатор свернул за угол, и Большой Машины не стало. А мы еще долго стояли и смотрели, пока глаза снова не стали сухими.

Когда я проснулся, Кира сидела у постели и смотрела на меня.

Я ощутил ее присутствие еще во сне, но мое подсознание, при всей его подозрительности, не хотело меня из-за этого будить.

Почти как привидения в древних замках, она сидела в кресле у окна, подобрав под себя ноги, и солнце, проникая сквозь решетки, прикрыло ее лицо черно-золотой вуалью тени. Я видел лишь уголок губ, приподнятый в улыбке, которая могла быть искренней, а могла и нет. Уверенным быть нельзя; моя жена до тонкостей изучила науку притворства еще до того, как встретилась со мной.

– Доброе утро, милый.

Она шила. Белая ткань горкой лежала у нее на коленях, сновала вверх-вниз игла.

Я потянулся, протер глаза.

– Привет.

Взяв с тумбочки у постели шорты, я натянул их, поднялся, прошел по ковру, наклонился – медленно, осторожно, ласково – и поцеловал ее, предусмотрительно сцепив руки за спиной. Она ничего не могла поделать с собой; значит, делать что-то должен был я. С собой, не с ней.

Она повела головой, то ли чтобы что-то рассмотреть, то ли занервничав. Я отступил на полшага. Она тут же успокоилась. Мне стало грустно.

– Хорошо спал? – спросила она по-английски, как всегда, чуть-чуть запинаясь.

– Не-а. Я этого не умею.

Традиционная наша шутка. Порой, когда теряется суть, остается держаться за форму.

– Ты что-то кричал пару раз, – заметила она. – Я не разобрала слов.

Все как всегда.

– Дурной сон, – сказал я.

Подошел к умывальнику, умылся и насухо вытерся, а потом принялся подыскивать, что бы надеть на полуофициальную вечернюю трапезу, и в конце концов остановился на коротком шоколадном с серебром колете поверх кремовой гофрированной рубахи и на серовато-коричневых штанах с серебряным галуном по шву. Я люблю, чтобы одежда была удобной, а кроме того, в прорезях рукавов хорошо прятать метательные ножи. Не то чтобы подобные вещи были нужны на официальном ужине – но кто его знает?

Я затянул на талии перевязь с полагающимся мечом, решил, что она сидит нормально, снял ее и перекинул через плечо.

– Как провела день? – спросил я. Кира пожала плечами.

– Крутилась.

Она откусила нитку, воткнула иголку в шитье, аккуратно отложила его в сторону, поднялась и подошла ко мне – длинные золотистые волосы собраны на затылке.

Она остановилась передо мной – не касаясь.

Дело было не только в платье, хотя оно отлично смотрелось: длинная накидка белого кружева поверх алого шелка рубахи с небольшим декольте и глубоким вырезом на спине, открывающим взгляду мягкую атласную кожу. Клянусь, жена моя с каждым годом все хорошеет. В ней видна та зрелая красота, которая приходит к женщинам после тридцати, когда детская пухлость уже исчезла, а увядание старости еще не коснулось тела.

И на все это можно только смотреть.

Так нечестно.

– Правда, где ты была?

– Помогала Андреа – все утро.

Так вот что Энди от меня скрывала! Мне это совсем не понравилось – но, надеюсь, я сумел скрыть недовольство.

Предполагалось, что Энди – следуя предписаниям Дории – почти перестала заниматься магией. Слишком много энергии потратила она, пытаясь отыскать Карла, а людям – маги они или нет – вредно постоянно вертеться возле магии. Сила опасна – даже если ты уверен, что можешь управлять ею.

Лично я считаю, что Дория слишком увлеклась ролью заботливой еврейской мамочки – ей она наполовину не подходит. Но даже если Дория права насчет вреда, для Киры это должно быть относительно безопасно: она читать магические тексты не может.

Страница волшебной книги Андреа для нее – такая же мешанина невнятных символов, как для меня. Если у вас нет врожденного дара – магом-волшебником вам не быть. Если вы не находитесь на короткой ноге с богами, силами или феями, как было когда-то у Дории, – вам не быть и магом-клириком.

Кира склонила голову набок.

– Я как раз раздумывала – будить тебя к ужину или дать спать дальше.

Она улыбнулась, шагнула сперва назад, потом ко мне – как в танце.

– А ужин скоро?

Я притянул ее к себе – и она окаменела.

– Прости.

Руки мои упали.

Она обняла меня, опустила голову мне на грудь. Порой стоит играть по правилам.

– Нет. Это ты прости, Уолтер.

– Это сильнее тебя.

Я начал было поднимать руки, но опомнился. Она не виновата. И мне приходится постоянно ей об этом напоминать.

Я сжал кулаки. Кира не виновата. Не ее вина, что если я обнимаю ее – она каменеет, а если начинаю ласкать – кричит. Но ведь и я тоже не виноват. Я всегда делал для нее все, что мог, но, кем бы я ни был, я не целитель разума и души. В лучшем случае – я исследователь.

– И это тоже пройдет, – сказала она.

Точная цитата из меня, а не искаженная из Эйба Линкольна. Я ей это повторял во время ее беременности. Своего рода мантра.

Даже смешно, ей-богу: всегда я политически некорректен. Здесь – говоря, что женщина должна иметь примерно те же права, что и мужчина; дома – но редко, очень редко, – позволяя себе указывать, что беременные женщины повреждаются в уме. Где-то на год, если не больше.

Возможно, они в этом не виноваты. Возможно, вообще никто ни в чем не виноват.

– Пройдет, куда денется.

Может, и пройдет. Я скептик, но чего на свете не бывает.

Медленно, осторожно я снова обнял ее – не прижимая – и поцеловал в шею. Получилось: она вздрогнула, но не закричала и не начала вырываться.

Какая-никакая, а победа. Я разжал руки.

– Увидимся за ужином.

Так было не всегда. Когда-то, в начале, мы проводили больше времени в постели, чем вне ее. Может, это было и не так, но мне так запомнилось.

Да черт побери, первый раз мы с ней были вместе через несколько часов после того, как мы с Карлом вытащили ее из фургона работорговца и освободили вместе со всеми рабами той партии. Я всегда говорил, что в этом бизнесе бывает сопутствующая выгода.

Но уже тогда были первые признаки – когда я порой ночью касался ее, а она сжималась и отстранялась, объясняя, что слишком устала, или когда вскрикивала, если я неожиданно обнимал ее, – и тут же с нежной улыбкой упрекала сама себя за пугливость.

Но тогда подобные вещи случались очень редко и, я бы сказал, ничему не мешали. Скорее наоборот.

Все происходило очень медленно: сперва иногда, потом редко, потом чаще и чаще, а потом я вдруг осознал, что мы не занимались любовью уже добрый год и что она не выносит прикосновений.

Выпить бы надо.

Блестящая серая глиняная бутыль холтского бренди нашлась в гостиной на втором этаже. Там же отыскалась пара кружек.

Впрочем, «гостиной» этот зал именовали придворные – я всегда называл его про себя «трофейным». Ковер на полу был из кусочков шкур, по стенам висели головы животных, убитых баронами Фурнаэль: олени, кабаны, волки и – единственная – огромная бурая медвежья башка, пасть разинута, желтые зубы вот-вот клацнут... Вряд ли эти зубы так блестели, отполированные, у живого медведя.

На одной из стен, под самым потолком, висит целая тушка зайца, будто застывшего в прыжке. Наверняка за этим стоит какая-то семейная легенда, но какая – мне узнать не удалось.

Неуютное место, и не потому, что зверье выглядит как живое. Оно таким не выглядит – бимские чучельники далеко не мастера, и со стеклом в Эрене всегда было худо. Вместо стеклянных глаз здесь вставляют белые костяные полушария. Ощущение – будто находишься среди то ли зомби, то ли слепышей. Не сразу привыкнешь, и бренди помогает.

Беда в том, что на меня вдруг напала икота – как раз когда я пил, а я этого терпеть не могу. Выпивка в нос попадает.

Я разжег камин и уютно устроился в низком кресле, любуясь играющим огнем, – и тут в дверь постучала Дория.

Она переоделась к ужину – была в длинном фиолетовом платье из ткани, которую я всегда называл велюром, хотя и знаю что это неправильное название. Туго облегающий верх – от низкого декольте до расшитого золотом пояса на бедрах, концы которого спадают на широкую складчатую юбку. Корсаж и рукава отделаны золотым шнуром. На таком же шнуре к поясу подвешена сумочка.

– Ну и как? – спросила она.

– Прекрасно, – ответил я. – Хоть сейчас на трон.

Она взглянула на две кружки, что грелись на камнях у камина.

– Меня ждал? – поинтересовалась она, когда я лениво приподнялся и повернул кружки другим боком. Я икнул и помотал головой.

– Нет. Но согреть две кружки ничего не стоит. Кто знает, когда друг решит забежать выпить.

– Или вылечить твою икоту. – Она улыбнулась, опустилась в кресло и откинула голову на высокую спинку.

– Ага, – с ноткой сарказма отозвался я.

Она вытащила из кошеля что-то похожее па кварц.

– Вот, пососи.

Я пожал плечами и сунул камешек за щеку. Сладко...

– Горный сахар? – спросил я, перекатывая его ро рту. Демосфен, чтоб тебе пусто было.

– Именно, Ватсон.

Я приподнял бровь, точно спрашивая: «И это излечит икоту?»

Дория кивнула.

– Девяносто процентов. Икоту вызывает нарушение баланса электролитов в крови, из-за чего начинаются спазмы Диафрагмы. Обычно сдвиг в сторону ацидоза. Соль или сахар помогают исправить дело. Если они не действуют – значит, сдвиг был в сторону алкалоза; тогда поможет лимон. Подожди немного.

Я собирался возразить, но икота прошла. Возможно, просто потому, что устала меня мучить.

– Где ты этому научилась? В сестричестве Длани?

– Нет. Это с Той стороны. Меня научила одна подружка, Диана. По-моему, ты ее не знал.

– М-м-м... Не припомню.

– Нет. Ты ее точно не знал. – Дория улыбнулась. – Ты бы запомнил. Как там кружки?

– В самый раз.

Кружки и правда согрелись как надо: были чуть более горячими, чем принято на Этой стороне. Самое оно для холтского бренди. Я раскупорил бутылку и плеснул нам обоим по доброй порции. Я собирался встать и отдать ей кружку, но вместо этого Дория поднялась и пересела на подлокотник моего кресла, обняв меня за плечи. Она пахла цветами и мылом.

– Лехаим.

Я чуть запнулся на еврейском словце. И заслужил улыбку.

– Лехаим, – повторила она и выпила. Я тоже. Бренди обожгло мне горло и согрело желудок. Неплохо – весьма.

– Тебя что-то тревожит? – спросила она.

– Мелочи. – Я постарался, чтобы это прозвучало как можно беззаботнее. – Не тебе же одной можно тревожиться.

Она усмехнулась.

– И о чем твои тревоги на сей раз? Как соблазнить вашу горничную?

Я изобразил содрогание.

– Ты видела нашу горничную?

– Серьезно.

Я пожал плечами – осторожно, чтобы не сбросить ее

– Жаловаться не на что. Все в порядке. Энди выглядит куда лучше, да и гном почти исцелился. Джейсон отличный парень. Зеленый, конечно, как Халк, но...

Она коснулась пальцем моих губ. Я умолк.

– А как Кира?

Я не ответил.

Дория ждала. У нее это получается куда лучше, чем у меня.

– Она не виновата, – сказал я наконец. – Как это у вас называется – посттравматический синдром?

Она пожала плечами.

– Двухгодичный курс психологии – и ты считаешь меня психиатром?

– Я на тебя не настучу за незаконную практику. – Я приподнял мизинец. – Честное скаутское!

– Что ж, ладно. – Она пила и раздумывала. Потом махнула рукой. – Это не важно, Уолтер. Наклеить на болезнь ярлык – еще не значит понять, что она такое. Или как ее лечить. Кира в плохом состоянии... или ваши отношения в плохом состоянии.

Дория сделала глоток и вздохнула. Я приподнял бровь.

– Не знал, что это заметно. У тебя еще остался дар диагностики?

– Нет. – Она замотала головой. Действительно ли Великая Мать лишила ее всей силы, или все же у нее осталось несколько заклятий – на черный день? Можно не спрашивать – Дория не скажет. – Но я всегда считала чары лишь Усилителями собственного чутья, не заменой. Давно это у вас?

– Откуда считать?

Она насмешливо улыбнулась уголком рта.

– Подумай.

– Слушай, я про это не рассказываю. Не помнишь?

– Помню. – Она улыбнулась шире. – Как правило. Я подумал о последнем разе – и постарался поскорее о нем забыть. Мне вспомнилась другая ночь – неистовая теплая ночь в Приюте, вскоре после того, как мы с Карлом вернулись из набега. Думаю, это была вторая ночь – на первую пришелся Карлов Выходной День, должно быть. А тут мы оставили Джейни – тогда еще совсем крошку – с Карлом и Энди, взяли одеяла и ушли из поселка в лес, на склон горы. Мы допьяна напились молодого черничного вина и с упоением занимались любовью – всю ночь, под звездами.

Я не преувеличиваю, вот руку на отсечение: всю ночь.

До сих пор, стоит мне закрыть глаза, и я вижу ее, волосы ее парят надо мной, озаренные светом звезд...

Но это было давным-давно, в другом краю, и бедняга скорее умрет, чем снова позволит согреть себя.

Я сменил тему.

– Энди последнее время выглядит куда лучше. Вряд ли это личина.

Дория немного помолчала, потом улыбнулась и тоже оставила речь обо мне и Кире.

Удивительно, что могут сделать прогулки, еда и сон – не говоря уж о прекращении занятий магией.

– Она... – Я осекся.

– Не перестала ею заниматься? Ты меня не удивил. Алкоголизм не совсем болезнь, и привыкание к магии считать только болезнью тоже неправильно.

Если я чего и не ждал от Дории, то вот таких рассуждений Она первая забила тревогу, требуя, чтобы Энди не пускали в мастерскую – любыми средствами, разве что не силой.

– Но очень близко к болезни, – сказала она. – Поверьте – ты и все остальные! Всегда существует соблазн, вечная тяга. Девчонкой я была ужасной обжорой! И толстой,

конечно, заговорила она вроде бы о другом, но на самом деле о том же. – Но в конце концов я смогла похудеть, когда стала следить, что, сколько и как я ем. Ровно сколько нужно, и никогда ни капли больше. Если голодать – потом все равно отъедаешься, и все без толку.

Я взял ее руку в свои и поцеловал. Нежно-нежно: с Дорией всегда нужно было обращаться нежно и бережно, и мне это в ней нравилось.

– У тебя и другие проблемы были, – сказал я, – но ты уже далеко от них ушла, девочка.

Дория вздохнула.

– Хотелось бы надеяться. – Ее пальчики пробежали по моему воротнику, потом – по усам. – Пойдем-ка на ужин.

Тяготы жизни правящего класса относятся к тем вещам, которые приучаешься выносить с годами, даже если сам ты относишься к этому классу только косвенно. Все имеет свои теневые стороны. Например, кормежка отличная, но в любой момент тебя могут дернуть по самым различным поводам и припахать к любой работе.