Текст книги "Пол и секуляризм (СИ)"

Автор книги: Джоан Уоллак Скотт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Генеалогия секуляризма

Слово «секуляризм» имеет недавнюю историю – она началась лишь в XIX столетии. С тех пор секуляризм успел побывать орудием в арсенале того самого «ориентализма» в терминологии Эдварда Саида – карикатурной репрезентации «Востока» западными академиками и

значительн[ой] часть[ю] авторов, среди которых есть поэты, писатели, философы, теоретики, политологи, экономисты и имперские администраторы, усвои[вших] это базовое различение Востока и Запада в качестве отправной точки своих теорий, стихов, романов, социальных описаний и политических расчетов в отношении Востока, его народов, обычаев, «ума», судьбы и т. д.[15]15
  Саид Э. Ориентализм. М., 2006. С. 9.


[Закрыть]

Сегодня секуляризм оказался в центре полемики о мигрантах, ведущейся правыми и левыми политиками в странах Западной Европы[16]16
  Farris S. Femonationalism and the «Regular» Army of Labor Called Migrant Women // History of the Present. 2012. Vol. 2. № 2. P. 196.


[Закрыть]. В этих спорах секуляризм отождествляется с западными практиками и убеждениями, которые якобы разительно контрастируют с исламом; гендерное равенство предлагается в качестве одной из определяющих характеристик этого секуляризма.

Слово «секуляризм» (secularism) не новое, но в сравнении с гораздо более старым словом «секулярный» (secular, которое датируется в «Оксфордском словаре английского языка» XIII веком) на удивление современное. Первоначально оно использовалось в полемике в антиклерикальных кампаниях XIX века в Англии и во Франции и в те времена обозначало свободу слова и моральную автономию индивидов в противовес давлению организованной религии. Джордж Холиок, основавший Британское центральное секулярное общество в 1851 году, придумал термин «секуляризм» для описания альтернативной системы ценностей, не зависящей ни от религии, ни от атеизма, которая будет учить «закону гуманности, условиям человеческого прогресса и природе человеческого долга»[17]17
  Цит. по: Schwartz L. Infidel Feminism: Secularism, Religion and Women’s Emancipation, England, 1830–1914. Manchester, 2015. P. 8. Шварц пишет о трудностях, с которыми столкнулись феминистки внутри секуляристского движения при оспаривании аргументов естественного права о месте женщины.


[Закрыть]. Для французов, впервые употребивших слово laïcité в 1871 году (когда Третья республика боролась против партий трона и алтаря), идея была в том, чтобы предложить «политическую концепцию, подразумевающую отделение гражданского общества от религиозного, в котором государство не имеет религиозной власти, а церковь – политической»[18]18
  Le Grand Robert de La Langue Française, 2nd ed. Paris, 1987. Vol. 5. P. 915.


[Закрыть]. В обоих примерах слово использовалось как вызов культурному авторитету христианства и его способности влиять на государственную власть или даже соперничать с ней.

В XIX веке секуляризм получил свое значение от определения секулярного как «мирского». Во «Французской энциклопедии» первое употребление слова sèculaire связано с вещами, происходившими в конце XVIII века (siècle), что указывает на то, что его корни лежат в земной темпоральности[19]19
  Encyclopédie, ou Dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers. Vol. 14. P. 881.


[Закрыть]. «Оксфордский словарь английского языка» находит первые случаи употребления secular еще в XIII веке, когда слово обозначало «секулярных священников», то есть духовенство, оставившее монастырь ради жизни в миру. Второе значение различало мир и его дела и церковь и религию. Как нам сообщают, термин был преимущественно негативным: нецерковное, нерелигиозное, несвященное[20]20
  The Compact Edition of the Oxford English Dictionary. New York, 1971. Vol. 2. P. 2704.


[Закрыть]. Негативные коннотации секулярного в его самых ранних употреблениях свидетельствуют о его включении в религиозно-центрированный дискурс – религиозное, определяемое (позитивно) в противовес мирскому.

Социолог религии Хосе Казанова помещает понятие секулярного в «двойную дуальную систему классификации» западноевропейского христианства[21]21
  Casanova J. Secularization // International Encyclopedia of the Social and Behavioral Sciences / Ed. N. Smelser, P. B. Baltes. Amsterdam, 2001. P. 13787–13791.


[Закрыть]. Двойной дуализм отсылает, во-первых, к Августинову различию Града Мирского и Града Божьего, этого мира и того. Кроме того, в человеческом мире есть секулярная и религиозная сферы. «Оба дуализма опосредовались … природой церкви, выраженной в таинствах … относящихся одновременно к обоим мирам»[22]22
  Ibid.


[Закрыть].

В истории, прослеживаемой Казановой, мы видим, как секулярное приобретает все более позитивные коннотации. Поначалу использовавшееся для обозначения живших в монастыре монахов, ставших священниками среди обычных людей, затем это слово приобрело значение экспроприации монастырей и церковного имущества после протестантской Реформации. «Французская энциклопедия» связывает его с урегулированием Тридцатилетней войны в Вестфалии, когда немецкие князья «отобрали власть у епископов, аббатов и монахов, живших в их владениях»[23]23
  Encyclopedie. Vol. 14. P. 881.


[Закрыть]. Ко времени Великой французской революции секулярное уже ассоциировалось с государством, противопоставленным церкви и духовенству. Если некогда секулярное включалось в религиозный дискурс (как его антитеза), теперь все было наоборот: это религия стала отрицательным другим секулярного. Дуализм, о котором говорит Казанова, сохранился, но град Мирской отныне царствовал безраздельно, и различие опосредовалось уже политикой, а не таинствами. Религия никуда не исчезла. Она была вытеснена в область частного: частное сознание, частная практика, частный аффект. В этом дискурсе само отсутствие религии в сферах экономики и политики определяло их как секулярные, даже если частную и публичную сферу на самом деле было разделить труднее, чем это представляла подобная репрезентация.

Казанова отмечает, что партикуляризм концепции христианства отличает его от других религий (в частности, восточных), которые не одобряют такого рода дуализм и не имеют церковной организации. Историческое исследование «перехода людей, вещей, смыслов и т. д. от церковного или религиозного к гражданскому или светскому употреблению», как он полагает, – это исследование не универсального процесса, но процесса, особым образом встроенного в историю западных христианских обществ. Асад пишет: «Это отделение религии от власти – модерная западная норма, продукт уникальной истории после Реформации»[24]24
  Asad T. Genealogies of Religion: Disciplines and Reasons of Power in Christianity and Islam. Baltimore, 2009. P. 28.


[Закрыть].

К XIX веку противопоставление секуляризма и религии оформилось в новую бинарную оппозицию – мужчины и женщины, мужественности и женственности. Град Мирской предстал в буквальном смысле вотчиной мужчин, внутри его стен и у него в подчинении находилась феминизированная сфера религиозности. Установление этого разделения по-разному и в разное время происходило в разных странах. В большинстве католических государств, таких как Франция, имели место прямые атаки на церковную власть, в протестантских Англии и Америке, наоборот, была секуляризирована сама религиозная практика, но во всех случаях связь женщин и религии была очевидна. Это не означает, что религиозные институты находились в руках женщин: без сомнения, и католическая, и протестантская церкви были глубоко патриархальными организациями. Скорее, секуляристские кампании XIX века использовали язык полового различия для того, чтобы обезоружить власть религиозных институтов не через отмену, а через их феминизацию.

Начиная с XIX века происходили изменения в мобилизации дискурса секуляризма: использовался знакомый набор оппозиций, но с присвоением им иного смысла. «Политическое» и «религиозное» в XIX столетии означало нацию в ее противопоставлении институционализированной религии (государство против церкви), но в то же самое время и христианскую нацию в ее оппозиции «нецивилизованным» и «примитивным» народам в Африке и в османских землях. Антитеза «публичного» и «частного» отделяла рынок и политику, инструментальную рациональность и бюрократическую организацию от дома и семьи, духовности, аффективной рациональности и сексуальной близости. Мужчины фигурировали на стороне публичного, женщины – на стороне частного. Эти противопоставления дожили до ХX века, хотя само употребление слова «секуляризм» в качестве обозначения модерного характера западных стран постепенно ушло.

Секуляризм снова занял ключевые позиции в конце XX столетия с возвращением религии как социальной и политической силы и, в особенности, в связи с тем, что на смену советскому коммунизму как угрозе Западу в конце холодной войны пришел ислам. В современном дискурсе секуляризма сферы политического и религиозного понимаются иначе, чем в XIX столетии. «Политическое» означает либеральную демократию; «религиозное» – ислам. Гендерное равенство изображается в категориях различия между обществами «покрытыми» и «непокрытыми», сексуально раскрепощенными и сексуально закрепощенными. В этом противопоставлении и религия (которая раньше была вопросом частного сознания в западных демократиях), и секс (который раньше ассоциировался с наиболее приватной и интимной стороной жизни) вступили в область публичного. Христианство стало синонимом демократии, а асимметричная взаимодополняемость мужчин и женщин, на которой в XIX веке основывался дискурс секуляризма, была перенесена на противопоставление судеб женщин на Западе и на Востоке.

Значение слова «секуляризм» поменялось сообразно политическим и социальным целям тех, кто использует этот термин. В то же время сам нарратив обладал большой устойчивостью. Наш взгляд на историю сформирован этим нарративом; политические апелляции к нему приобретают убедительное влияние благодаря упрощенным линиям разделения между традиционным и современным, репрессивным и эмансипаторным. В версиях дискурса, относящихся к XVIII и XIX векам, гендерное неравенство давало модель для организации национальных государств, распределения гражданства и обоснования имперского правления. В нынешней версии секуляризм стал синонимом (слабо определенного) гендерного равенства, которое отличает Запад от Востока, христианскую секулярность от исламской. Когда секуляризму приписываются эти устойчивые качества, у него появляется своеобразный религиозный аспект, столь же фундаменталистский, как и ислам, которому он противопоставляется. Почему секуляризм вернулся в наш лексикон после того, как он десятилетиями отсутствовал в риторике освободительных движений – движений, которые порой воодушевлялись глубоко религиозным духом? Каким образом различные обращения к секуляризму формировали политику, законодательство и институты, а также наше понимание истории? Вот некоторые из вопросов, которые я затрагиваю в данной книге.

Исторические данные

Я начала этот проект, потому что знала, что нынешнее утверждение о том, что секуляризм является синонимом женской эмансипации, – попросту неправда. Поскольку я изучала историю гендера и женщин во Франции, я была поражена, когда услышала, как политики утверждают, что гендерное равенство – первостепенная ценность демократии, восходящая по меньшей мере к Великой французской революции. Мои работы и работы многих ученых, вдохновлявшихся феминизмом второй волны и постколониализмом, снова и снова показывали, как женщин в современном западном обществе отстраняли от участия в политике и отводили им сугубо подчиненную роль в семье и на рынке труда. Я еще вернусь к этим работам далее в книге. Помимо прочего, в них показано, что в основополагающих документах западных демократий о гендерном равенстве ничего не сказано, даже когда власти заявляют об универсальных принципах прав человека. Не то чтобы половое различие игнорировалось в такие моменты, но вопрос о его неудобном присутствии решался путем исключения женщин из публичной сферы. Во Франции вплоть до 1990‑х существовала мощная оппозиция, главным образом со стороны политиков-мужчин, восстававшая против закона о паритете, гарантировавшего женщинам равный доступ к выборным политическим должностям[25]25
  Wallach Scott J. Parité: Sexual Equality and the Crisis of French Universalism. Chicago, 2005.


[Закрыть]. Даже после принятия этого закона в 2000 году до равенства было еще далеко; на выборах в законодательные органы в 2012 году женщины получили всего 25 % мест – удвоив свое прежнее представительство, – но политики-мужчины продолжали мешать женщинам в получении политических должностей. Слышать, как те же самые политики заявляют о гендерном равенстве как первостепенной ценности, по-прежнему удивительно, если не сказать больше. Из этого можно только сделать вывод о том, что они инструментализируют это понятие в своих крайне специфических целях.

Гендерное равенство стало первостепенной задачей для французских политиков не раньше этого столетия и только в пику исламу. Я поняла это, когда занималась изучением закона 1905 года об отделении церкви от государства во Франции. Я просматривала судебные решения о применении этого закона в период 1905–2005 годов Государственным советом (французский административный суд самой высокой инстанции, который занимается оценкой законности действий государственных органов). С 1905 по 1987 год этот суд предполагал, что вопрос о религии имел мало отношения к «женскому вопросу»^{4},[26]26
  Conseil d’Etat. Rèflexions sur la laicité. Paris: Conseil d’Etat, 2004. P. 295.


[Закрыть]. Даже когда суд давал свое первое заключение о правомочности запрета на ношение хиджабов в государственных школах в 1989 году, он не ставил вопрос о гендерном равенстве. Скорее, это решение рассматривалась в контексте угрозы общественному порядку и прозелитизма в школах (в 1989 году суд счел, что это было очевидно). В 2004 году накануне принятия запрета на ношение хиджабов в заключении суда отмечалось, что его предшествующие решения испытывали меньше влияния «вопросов ислама и места и положения мусульманских женщин в обществе», чем они будут отныне испытывать[27]27
  Ibid. P. 341.


[Закрыть]. Проблема равенства женщин как признака отделения церкви от государства была новой для этого органа, почти целое столетие занимавшегося толкованием закона 1905 года. Она возникла только в контексте жарких споров о месте иммигрантов из Западной и Северной Африки во французском обществе.

Случай Франции не единственный пример того, как резкое противопоставление Запада и ислама служит для того, чтобы скрывать сохранение неравенства на Западе. Дискриминация по признаку пола очевидна и в прошлом, и сегодня. Федеральный суд Швейцарии, приняв в 2001 году решение не в пользу учительницы, желавшей носить хиджаб в классе, утверждал, что «это плохо согласуется с принципом гендерного равенства, который является фундаментальной ценностью нашего общества, защищенной особой статьей нашей федеральной Конституции»[28]28
  Цит. по: Ibid. P. 128; см. также P. 206. Dahlab v. Switzerland, Application № 42393/98 ECHR (2001).


[Закрыть]. В Швейцарии у женщин не было права голоса до 1971 года, поэтому трудно увидеть в гендерном равенстве давний «фундаментальный» принцип.

Сегодня нет недостатка в документально подтвержденных свидетельствах дискриминации женщин в странах Запада: они в среднем зарабатывают меньше, чем мужчины, и далеки от равенства в политическом представительстве; женщины из рабочего класса и мигрантки находятся в самом низу шкалы заработной платы, часто их возможности трудоустройства ограничиваются индустрией «заботы»; раса играет важную роль в том, почему с женщинами обходятся иначе, чем с мужчинами; «стеклянный потолок» все еще препятствует доступу женщин к высшим должностям в корпорациях и в бюрократической иерархии; домашнее насилие над женщинами всех классов продолжает расти тревожными темпами; мизогинические атаки усиливаются; сексуальные домогательства – повседневный факт, с которым многие женщины сталкиваются на работе, в школе и на улице; доступ женщин к средствам контрацепции и право на аборт подвергаются серьезным атакам со стороны религиозных фундаменталистов и политических представителей в США и в других странах. Этот список можно продолжать долго. Это не означает, что женщины по всему миру сталкиваются с одними и теми же трудностями, я только хочу сказать, что идея о том, что неравенство существует только для мусульманских женщин, попросту ложная. Разительный контраст между исламом и Западом работает на то, чтобы отвлечь от этих трудностей на стороне Запада, а также затемнить предшествующую историю, в которой (как я покажу в последующих главах) сторонники секуляризма представляли жизнь в категориях идеализированных раздельных и неравных сфер – политической/религиозной, публичной/частной, разума/аффекта, мужчины/женщины. По их утверждениям, якобы естественное различие между полами служило социальным основанием современных западных национальных государств; половое различие обеспечивало расовое превосходство западных стран над «другими» – в Африке, Азии и Латинской Америке.

Христианский секуляризм как признак расового превосходства

В ходе подготовки этой книги я была поражена тем, как, вопреки установившемуся противопоставлению религиозного и светского, христианство было включено в секуляризм. Я уже упоминала идею Хантингтона о столкновении цивилизаций, которая подразумевает противостояние западного христианства и сторонников ислама. Это ассоциирование христианства с западной демократией – устойчивая черта современного дискурса о секуляризме. По всей видимости, оно является наследием Вестфальского мирного договора 1648 года, положившего конец религиозным войнам в Европе и установившего принцип государственного суверенитета (в частности, право правителя самому определять религию на своей территории) для всего христианского мира. В результате государственный суверенитет (какой бы ни была форма правления) и христианская практика стали неразрывно связаны.

Еще сильнее секуляризм и христианские традиции стали ассоциироваться друг с другом в XXI веке. Когда, например, верхняя палата Европейского суда по правам человека в 2001 году постановила, что в аудиториях итальянских государственных школ может висеть распятие, она сделала это (перверсивным образом, как может показаться многим из нас) во имя секуляризма. Суд заявил, что распятие является культурным символом, представляющим идентичность «итальянской цивилизации» и «ее систему ценностей свободы, равенства, человеческого достоинства и религиозной терпимости, и, соответственно, секулярной природы государства»[29]29
  Cour Europeenne des Droits de l’Homme. Grand Chambre, Affaire Lautsi et autres, c. Italie (Requete no. 30814/06), March 18, 2011, 15:11.9.


[Закрыть]. В 2006 году папа Бенедикт XVI отождествил христианство с разумом (ключевой чертой секуляризма, раньше считавшейся у антиклерикалов Европы антитезой католицизму), приписав ему развитие Европы и противопоставив его (со ссылкой на мнение византийского императора XIV века) иррациональному насилию ислама[30]30
  Ratzinger J., Habermas J. The Dialectics of Secularization: On Reason and Religion. San Francisco.


[Закрыть].

Когда я начинала это исследование, я полагала, что ассоциация религии исключительно с исламом была вызвана тем, что мусульмане стали привлекать к себе все больше внимания в результате Иранской революции 1979 года, роста числа мусульман, проживающих в странах Западной Европы, а также вследствие террористических атак 11 сентября 2001 года на Всемирный торговый центр в Нью-Йорке. Но я выяснила не только, что христианство – иногда скрыто, иногда явно – встроено в дискурс секуляризма, но и то, что есть целая традиция, указывающая на арабов и мусульман как на других для индоевропейских арийцев, которая появилась задолго до новейшей истории, и связана с формулированием идентичности западных национальных государств и их колониальными притязаниями^{5}. Эдвард Саид часто цитировал работы Эрнеста Ренана, филолога и философа, в качестве иллюстрации ориентализма. Вот что Ренан говорит в своей лекции в Коллеж де Франс в 1862 году:

Ислам может существовать только как официальная религия; он гибнет, когда он сводится к свободной и индивидуальной религии. Ислам – это не только государственная религия, подобно католицизму во Франции Людовика XVI и до сих пор в Испании; это религия, которая исключает государство… Ислам – самое полное отрицание Европы; ислам – это фанатизм гораздо более худшего толка, чем тот, что был известен в Испании во времена Филиппа II и в Италии во времена Пия V[31]31
  Renan E. De la part des peuples sèmitiques dans l’histoire de la civilization (1862). См. также: Renan E. L’ Islamisme et la Science // Discours et Conferences. Paris, 1887. Там он говорит об «неполноценности мусульманских стран, управляемых исламом, интеллектуальном ничтожестве тех, кто получает свою культуру и образование от этой религии» (P. 377).


[Закрыть].

Томоко Масукава, не ограничиваясь Францией, пишет, что такой взгляд на историю имел ключевое значение для установления «сущностной идентичности Запада» через контраст с его религиозными другими[32]32
  Masuzawa T. The Invention of World Religions. P. 20.


[Закрыть].

В ходе XIX столетия ислам <…> сделался еще более чужим. Вместо того, чтобы осуждать ислам как роскошный, высокомерный оплот восточного безбожия, на его царство отныне взирали снисходительно, как на узкое, косное и искаженное, а его главные атрибуты считались обусловленными национальным, расовым и этническим характером арабов, наиболее воинственных и непокорных представителей семитов[33]33
  Ibid. P. 179.


[Закрыть].

Джил Аниджар отмечает, что в этот период «религия – это Восток, имперское царство, которым нужно править и подчинять себе, бомбить, реформировать и цивилизовать»[34]34
  Anidjar G. Secularism // Critical Inquiry. 2006. Vol. 33. P. 66.


[Закрыть]. По его мнению, дискурс о секуляризме всегда включал в себя христианство, противопоставленное исламскому другому. Но даже если так было не везде, важная мысль заключается в том, что у дискурса о секуляризме был антимусульманский аспект, на который можно было опереться – как это недавно и случилось – всякий раз, когда упоминалась эта концепция.

Есть связь между акцентом на гендерном равенстве в сегодняшнем дискурсе секуляризма и его антиисламской позицией, уходящей корнями в эту колониальную историю. Когда имперская власть завоевывала арабские земли, она ссылалась на «варварское» обращение «туземных» мужчин с их женщинами. Более того, она смешивала расу и религию в фигуре арабского мусульманина. Ислам был символом неполноценности арабов точно так же, как христианство – знаком белого превосходства. Так, лорд Кромер, британский агент, после оккупации в 1882 году Египта, писал, что «положение женщин в Египте – роковая помеха для развития мышления и характера, которое сопровождает установление европейской цивилизации»[35]35
  Цит. по: Mitchell T. Colonizing Egypt. Berkeley, 1991. P. 111.


[Закрыть]. Цивилизационная миссия оправдывалась как средство повышения статуса арабской/мусульманской женщины, изображавшейся более униженной по сравнению с белой женщиной – даже когда белая женщина не имела гражданских прав или не претендовала на равное обращение по закону. Если ислам преподносился как подавляющая женщин система, то секулярное христианство пропагандировалось как форма отношений между мужчинами и женщинами, основанных на асимметрическом взаимодополнении. Это превосходство западной организации полового различия подтверждалось его противопоставлением Востоку, пребывающему во мраке невежества, который представлялся регионом расовой (и тем самым социальной, политической, экономической) неполноценности – если вообще не постоянной (биологической) неполноценности, регионом, далеко отставшим на пути развития. Для того чтобы объяснить его в категориях выживания сильнейшего, брались на вооружение дарвиновские понятия. Белая кожа ассоциировалась с «нормальными» гендерными системами, темная – с незрелостью и перверсией. Таким образом, гендерное и расовое неравенство служили оправданием друг для друга; они принимались за неоспоримые факты естественной истории^{6}.

Репрезентации расового различия неизменно сексуализировались, хотя и по-разному. Антильский психиатр Франц Фанон предложил следующее объяснение «биологической опасности», которую, по его наблюдениям, белые ассоциировали с колониальными субъектами. «Для большинства белых мужчин негр представляет сексуальный инстинкт (в его грубом состоянии). Негр – воплощение генитальный потенции, преодолевающей любую мораль и запреты»[36]36
  Fanon F. Algeria Unveiled // A Dying Colonialism. New York, 1965. P. 177.


[Закрыть]. Этот мужчина с темной кожей (Фанон говорит не только о черных африканцах, но и об арабах) изображается как отвергнутая альтернатива, в буквальном смысле темная сторона, подавления либидо, которого требует цивилизация. Если он еще и пугающе привлекателен, то потому, что выражает фантазию «цивилизованного белого мужчины», его

иррациональную тоску по необычайным временам ничем не ограниченной сексуальной свободы, по оргиастическим сценам безнаказанного сексуального насилия или разрешенного инцеста. Проецируя свои собственные желания на негра, белый мужчина делает вид, что у негра они «как будто» есть на самом деле[37]37
  Ibid. P. 165.


[Закрыть].

В представлении Фанона желание служило связующим звеном между гендером и расой в психической политике европейцев; гендерные различия были продуктом сложных переплетений семьи, расы и нации. Энн Лаура Стоулер напоминает, что «раса была первичной и изменчивой категорией для колониального капитализма, а распоряжение домашней сферой играло в этом ключевую роль»[38]38
  Stoler A. L. Carnal Knowledge and Imperial Power: Race and the Intimate in Colonial Rule. Berkeley, 2002. P. 13.


[Закрыть]. В этом смешении раса не только сексуализировалась (как это описывает Фанон), ей также приписывались религиозные коннотации. Христианство было знаком белого превосходства; ислам представлялся как одна из «прочих» религий, которые практикуются цветными людьми низшего сорта. Обращение в христианство предлагалось в качестве способа приобщения к цивилизации так называемых отсталых народов – именно поэтому миссионеры часто отправлялись в колонии лидерами стран, которые в остальном были совершенно секулярными. Но религии также ранжировались в зависимости от того, как они обращались с женщинами: место женщины в каждой из этих разных систем становилось отличительным признаком превосходства одной (христианства) и неполноценности другой (ислама, веры в духов, политеизма).