Текст книги "Пол и секуляризм (СИ)"
Автор книги: Джоан Уоллак Скотт
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Образ семьи стал символизировать иерархию внутри единства, – пишет Анн Макклинток, – потому что подчинение женщины мужчине и ребенка взрослому может быть представлено в категориях семьи, чтобы гарантировать социальное различие как категорию природы[252]252
McClintock A. Imperial Leather: Race, Gender, and Sexuality in the Colonial Contest. New York, 1995. P. 45.
[Закрыть].
Именно это часто происходило в дискурсе рабовладения и в колониальном дискурсе, где «рабы» или «туземцы» представлялись субъектами, напоминающими детей, одновременно зависимых и нуждающихся во власти, которую обеспечивали их хозяева.
Истории об истоках
Отношение брака к государству было центральным для переосмысления основ секулярного политического правления. Для Локка, Руссо и других альтернатива абсолютизму покоилась на согласии тех, кто подчинялся патриархальному правлению, сыновей, подчиняющихся отцу, жен, подчиняющихся мужьям. Локк воображал, что «для детей было легко и почти естественно посредством молчаливого согласия, которого трудно было избежать, уступить власть и правление отцу»[253]253
Локк Дж. Трактат II // Два трактата о правлении. М., 2019. С. 296.
[Закрыть]. Руссо считал семью первым шагом к выходу из естественного состояния: «Первое различие было установлено в образе жизни двух полов, которые до того были одним»[254]254
Цит. по: Pateman C. The Sexual Contract. P. 97.
[Закрыть]. Происхождение секулярной политики, самая ее возможность, основывалась на моногамии. В категориях Пейтман, сексуальный договор делал возможным договор общественный.
В «Тотеме и табу» Фрейд предложил теорию, объясняющую истории о происхождении с точки зрения психоанализа. В его интерпретации (которую я считаю крайне полезной для осмысления этих вопросов гендера и политики) власть первородного отца основана на том, что он монополизировал все удовольствия; более слабые мужчины в итоге убивают (и, по версии Фрейда, съедают) его, дабы получить доступ к тому, в чем им постоянно отказывали. Поглощая отцовскую фигуру, мужчины задним числом становятся братьями. Фрейд говорит, что так они «осуществили идентификацию с ним, каждый присвоил себе часть его силы»[255]255
Фрейд З. Тотем и табу // Фрейд З. Сочинения: В 10 т. М., 2007. Т. 8. С. 426.
[Закрыть]. Вступление в права взрослого требовало сексуальной инициации, которую отец им запрещал: не было подходящей женщины, которая бы стала их собственной. Братья устанавливали запрет на инцест, чтобы эта женщина не оказалась матерью или сестрой, которые были доступны для соблазнения первородному отцу. Таким образом, власть сыновей пришла на смену абсолютизму отца, своеобразная форма братства свергала власть царя – и так родилась современность. В категориях Фрейда, «идеальный отец» пришел на смену первородному отцу; он (или они – сыновья действовали коллективно, чтобы достичь этого идеала) был тем, чьи действия могли защитить общество от эксцессов.
Однако соперничество между братьями не утихало, и чтобы его побороть, каждому из них была предоставлена более скромная, более сдержанная версия того, против чего они сообща взбунтовались:
Новый режим выступает (говоря словами Джоан Копжек) «устранением, или иссыханием, избыточного наслаждения и потому возможностью равного распределения удовольствия»[258]258
Copjec J. Read My Desire: Lacan against the Historicists. Cambridge, 1994. P. 154.
[Закрыть]. Законы брака в этой версии гарантируют «равномерное распределение удовольствия»: каждый из братьев получает женщину, и никто не получает больше одной. В области психики общая политическая власть зависит от того, что сексуальность дисциплинируется в браке, желание удерживается внутри общественно полезной семейной единицы. В политической сфере идея абстрактного индивидуализма опирается на предполагаемую одинаковость, какие бы социальные различия ни лежали между мужчинами (и не между всеми, а только между теми – как правило, белыми, – чья большая рациональность определяла их как автономных индивидов). Мы можем характеризовать это следующей формулой: один мужчина – одна женщина; один мужчина – один голос.
Чья сексуальность создает проблемы после отцеубийства? Есть две возможности, и они взаимосвязаны. Первая, подсказанная теорией французского психоаналитика Жака Лакана, состоит в том, что опасность излишеств никуда не девается, потому что братья по-прежнему конкурируют друг с другом за то, чтобы один из них получил власть умерщвленного отца. Фрейд указывал, что соперничество братьев продолжается и после смерти отца. «Каждый, подобно отцу, хотел бы обладать всеми женщинами»[259]259
Фрейд З. Тотем и табу. С. 428. См. также: Lacan J. The Signification of the Phallus // Écrits: A Selection, London, 1977.
[Закрыть]. Эта фантазия о том, что сходство с отцом избавляет одного из братьев от кастрации и тем самым дает ему доступ ко всем женщинам (Лакан называет это «фаллическим исключением»), присутствует всегда. То, что кажется притязанием отдельного мужчины на уникальность, на самом деле коллективная мужская фантазия, и в этом-то, естественно, и заключается проблема. Поскольку нет единственного тела, которое могло бы действовать как конкретный референт власти, как это было с телом короля, когда он считался помазанником Божьим, вопрос о том, как разглядеть обладание властью, остается открытым и вызывает беспокойство[260]260
Канторович Э. Два тела короля. Исследование по средневековой политической теологии. М.: Изд-во Ин-та Гайдара, 2015.
[Закрыть]. Акцент на разуме и мозге (некоторых) мужчин как знаке власти, с моей точки зрения, является переносом этого беспокоящего вопроса в сублимированные высоты абстракции, признанием того, что пенис – плохая замена фаллосу, хотя он и остается отличительным признаком мужественности[261]261
Stallybrass P., White A. The Politics and Poetics of Transgression. Ithaca, 1986.
[Закрыть]. Действительно, мужественность (конкретно – половой орган первородного отца, а символически – фаллос, которым он орудовал) остается критерием, на котором настаивают братья-основатели. Французская феминистка и социалистка Жанн Деруэн, которой было отказано в праве участвовать в выборах во время революции 1848 года на том основании, что она женщина, раскрыла дилемму, с которой сталкивались мужчины, одновременно предъявляя и скрывая свои тела как оправдание своей исключительной власти. Отвечая на замечание Пьера-Жозефа Прудона о том, что женщины-законодатели так же бесполезны, как мужчины-кормилицы, она спросила: «Какой орган нужен, чтобы стать законодателем?» Прудон не ответил на ее разоблачение фаллической подоплеки политики[262]262
Цит. по: Tixerant J. Le féminisme à l’époque de 1848 dans l’ordre politique et l’ordre économique. Paris, 1908. P. 86.
[Закрыть].
Другая возможность, та, за которую ухватились ранние политические теоретики, заключается в том, что опасность излишеств, с которой братья отныне должны бороться, заключается в женщине. В этом сценарии аппетит первородного отца оказывается следствием искушения женщиной. Она – Ева, искусительница, инициатор грехопадения. Это женщина угрожает совершить подрыв мужской рациональности, норовит сбить мужчин с правильного пути. Руссо предостерегал в «Эмиле», что женщины, в отличие от мужчин, не могут контролировать свои «неограниченные желания». Только требование умеренности защищает от «гибели их обоих», в противном случае женское вожделение привело бы к тому, что род человеческий «иссяк бы благодаря средствам, которые даны для его сохранения»[263]263
Руссо Ж.‑Ж. Эмиль, или о Воспитании // Руссо Ж.‑Ж. Педагогические сочинения: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 434. См. также: Zerilli L. Signifying Woman: Culture and Chaos in Rousseau, Burke, and Mill. Ithaca, 1994.
[Закрыть]. Гегель полагал, что женщины движимы страстью к интригам и потому непригодны для того, чтобы управлять. Он предупреждал, что «если женщины находятся во главе правительства, государство находится в опасности»[264]264
Гегель Г.‑В.‑Ф. Философия права. М., 1990. С. 216.
[Закрыть]. Брак для этих авторов не только канализирование женской сексуальности в сдержанное проявление любви при помощи скромности, но и институциализация разделения сфер – буквально удержание неуправляемого женского желания внутри домашних стен.
Две эти возможности, естественно, связаны. Лакан указывает, что в сфере бессознательного желание женщины служит подтверждением мужской фантазии об обладании фаллосом, как в личном плане, так и в политическом. Без женщины нет доказательства его потенции. Но доказательство должно оставаться косвенным, по крайней мере, на уровне публичной репрезентации, где претензия мужчины на равенство основывается на абстракции (на предположительной одинаковости братьев), а любая сексуальность помещается в конкретные тела женщин. Желание женщины подтверждает обладание мужчины фаллосом; так называемые частные отношения семейной сексуальной близости утверждают мужскую потенцию и тем самым право мужчин на политическую власть[265]265
Lacan J. The Signification of the Phallus.
[Закрыть].
Джудит Серкис показывает, как эти идеи были реализованы в период Июльской монархии во Франции (1830–1848). В этот момент конституционного ограничения власти короля новые правители попытались разобраться в вопросе, как фундировать абстракции закона и суверенности. Для них сами тела мужчин представляли «помеху на их пути к универсальности», как это можно увидеть в политических карикатурах и полицейском принуждении к соблюдению «приличий» на публике. Если «административное регулирование женской проституции становилось в 1830‑е годы все более гладким и рационализированным», аналогичное поведение мужчин считалось все более «непристойным». Полагали, что оно нарушает норму о скромности, которая применялась только к выставлению напоказ мужских тел.
Одновременно в практическом и символическом смыслах предполагалось, что тела мужчин не должны быть видны. Для того, чтобы получить привилегии гражданства накануне Революции 1848 года, мужские тела должны были стать публично невидимыми и в каком-то смысле приватными[266]266
Surkis J. Carnival Balls and Penal Codes: Body Politics in July Monarchy France // History of the Present. 2011. Vol. 1. № 1. P. 77–78.
[Закрыть].
В то же время женские тела публично выставлялись напоказ, их неприкрытая сексуальность считалась свидетельством неспособности к отправлению гражданских прав и необходимости держать их дома. Публичная легитимность мужчин опиралась на ограничение сексуальности супружеским ложем, где сексуальное желание женщины ожидало мужчину. Это желание, которое публично понималось как отличительная черта женского пола и физическое подтверждение единоличного владения мужчины фаллосом, делало женщину непригодной для участия в политическом теле.
Неопределенность
В глазах многих философов и политических теоретиков эти психические процессы, выявленные Фрейдом и Лаканом, означали, что модерный брак становится отношениями «этической ответственности» не только между мужем и женой, но и между мужчинами. Они сигнализировали о крепких узах, защищенных законом: «один мужчина – одна женщина» – нерушимое золотое правило. На то, чтобы возжелать жену ближнего своего, было наложено табу. Развод разрешался редко (а когда разрешался, то на таких условиях, которые были выгодны мужчине, а не женщине); измена была одновременно и моральным, и юридическим преступлением. Это были не только остатки религиозных заповедей (как отчасти следует из использовавшегося языка), это были доктрины, игравшие центральную роль в концептуализации современного секулярного государства, к которым прямо или косвенно апеллировал дискурс секуляризма.
Эти доктрины решали проблему трансформации, которой «расколдовывание» подвергло легитимирование политической власти. Утрата исключительного религиозного авторитета означала утрату трансцендентного утверждения власти. Обладание фаллосом, символом власти правителя, перестало быть прерогативой наместника Бога на земле. И поскольку на смену правлению королей (и время от времени королев) пришли представительские системы власти (парламенты, конституционные монархии, республики, демократии), физическое тело правителя как воплощение суверенитета было заменено на ряд лишенных плоти абстракций: государство, нация, гражданин, представитель, индивид. Клод Лефор формулирует это так:
Невозможность репрезентации, продолжает он, ведет к постоянному состоянию неопределенности:
Существенным, с моей точки зрения, является то, что демократия устанавливается и поддерживается в условиях разложения черт достоверности. Она положила начало истории, в которой люди испытывают конечную недетерминированность в том, что касается основ Власти, Закона и Знания, и основ отношения друг с другом на всех уровнях социальной жизни[268]268
Там же. С. 29.
[Закрыть].
Осуществление власти, лишенное авторизации извне, становится само-легитимируемым. Говоря словами Вебера,
появился тип легального господства, не единственная, но наиболее чистая разновидность которого было и есть бюрократическое господство. […] и эта [юридическая] «компетенция» твердо определена рационально сформулированными нормами (законами, постановлениями, уставами) таким образом, что легитимность господства становится легальностью на основе общего, целесообразно продуманного, формально корректно сформулированного и обнародованного правила[269]269
Вебер М. Хозяйственная этика мировых религий. С. 237.
[Закрыть].
Эта абстрактная, расчетливая сила, как мне представляется, является тем, что понимает под властью Фуко. Таким образом, нет никакого внешнего подтверждения законов, которые создают люди. Круговой характер этой системы очевиден: «Современная власть имманентна в самих отношениях, которые структурируют общественный порядок»[270]270
Copjec J. Read My Desire. P. 153.
[Закрыть]. Или, как это формулирует Лефор, «видны только механизмы ее работы или люди, простые смертные, которые имеют в своем владении политическую власть»[271]271
Лефор К. Вопрос о демократии. С. 26.
[Закрыть]. В абстракции невозможность репрезентации власти ясна. Но для тех, кто устанавливал эту систему на практике, вопрос о том, кто должен артикулировать и обеспечивать исполнение декретов, оставался в силе. Для них сама невозможность репрезентации взывала к решительным действиям.
Избранный курс – апелляция к естественному сексуальному разделению труда – опирался на еще одну неопределенность: конечный смысл полового различия. Психоаналитическая теория научила нас тому, что загадка гендерной идентичности вращается вокруг полового различия. Нет точного соответствия между культурными объяснениями и фантазматическими теориями этого различия, даже при нормативной регуляции; в жизни человека нет четкой корреляции между индивидуальным восприятием и социальными законами. Смысл наших тел или наших желаний не может быть ограничен или точно определен, даже когда они подвергаются всевозможным формам дисциплинирования и общественного регулирования. Гендер, то есть наделение смыслом отмеченных полом тел, – это имплементация неизменно несовершенной попытки дисциплинирования; это способ, которым культуры пытаются перекинуть мостик между психическим и социальным. Гендер состоит из исторически специфических артикуляций, определяющих мужское и женское, которые направлены на то, чтобы справиться с неопределенностью, ассоциирующейся с сексуальным различием, путем перенаправления фантазии на какую-либо политическую или социальную цель[272]272
Scott Wallach J. Introduction: Flyers into the Unknown. The Fantasy of Feminist History. Durham, NC, 2011. P. 1–22.
[Закрыть]. Чем больше эти артикуляции подвергались оспариванию, тем тверже стояли на том, что они неизменны.
С появлением современных наций особенно заметно стала подчеркиваться неизменность гендерных ролей и необходимость надзора за сексуальной активностью, чтобы удержать эти роли на месте. С одной стороны, естественное половое различие было референтом, обеспечивающим легитимность политического авторитета мужчины; с другой, политический авторитет мужчины был свидетельством природного мандата. Иными словами, половое различие – ключ к кажущемуся решению проблемы невозможности репрезентации, которую теоретически осмысляет Лефор; без него не может поддерживаться иллюзия уверенности. Но это решение проблемы не окончательное, так как у полового различия нет устойчивого смысла – поэтому вновь и вновь выражается беспокойство о том, не приведет ли наделение женщины образованием и различными гражданскими правами (на развод, наследование имущества, опеку над детьми) к стиранию линии полового различия и не сделает ли оно мужчин и женщин «одинаковыми».
Это смешение полов, по утверждению одного медика, подвергает нацию ужасной угрозе «моральной анархии»[273]273
Thébaud F. The Great War and the Triumph of Sexual Division // A History of Women in the West. Vol. 5. Toward a Cultural Identity in the Twentieth Century / Eds. F. Thébaud, G. Duby, M. Perrot. Cambridge, 1994. P. 35.
[Закрыть]. После Первой мировой войны, как утверждает историк Мари-Луиз Робер, «стирание границ между „мужским“ и „женским“, бесполая цивилизация, служило главным референтом гибели самой цивилизации»[274]274
Roberts M. L. Civilization without Sexes: Reconstructing Gender in Postwar France, 1917–1927. Chicago, 1994. P. 4.
[Закрыть].
Право голоса: за и против
В борьбе вокруг права голоса дискурсивная рамка разделения сфер служила для того, чтобы ограничивать аргументы, которые были возможны. Поскольку право голоса было и признанием, и подтверждением публичного авторитета мужчин, женские суфражистские движения воспринимались как особенно опасные. Считалось, что они отрицают функцию деторождения у женщин, функцию, являвшуюся залогом будущего семьи, расы и нации. Но самое главное, казалось, что они ставят под сомнение господствующее положение мужчины в семье, а также сами качества, которые определяли мужественность, в особенности те, что приравнивали доступ к политической власти к обладанию фаллосом. Французский революционер Кондорсе еще в 1791 году спорил с аргументом, отказывавшем женщинам в праве голоса на основании материнства. «Почему люди, у которых бывают беременности и временные недомогания, не могут пользоваться правами, которые никто и не думал отбирать у людей, страдающих всю зиму подагрой или быстро простужающихся?» – спрашивал он[275]275
de Condorcet. On the Admission of Women to the Rights of Citizenship // Selected Writings. Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1976. P. 98.
[Закрыть]. Кондорсе не видел проблемы в распространении формального равенства на женщин: он полагал, что это никак не повиляет ни на их физическую, ни на социальную роль. Но его аргументы не были услышаны. Секуляристский дискурс победил; гражданство и принадлежность к женскому полу воспринимались как антитеза, нарушение не только гендерного разделения труда, но и необходимого отождествления мужественности с властью.
Во Франции подобные аргументы можно было услышать на всем протяжении XVIII–XIX столетий. Олимпия де Гуж была казнена революционерами на гильотине в 1793 году «за то, что забыла о добродетелях, присущих ее полу»[276]276
Levy D. G., Applewhite H. B., Johnson M. D. Women in Revolutionary Paris. P. 220.
[Закрыть]. Когда в том же году было запрещено «Общество революционных республиканских женщин», они были сочтены «неприличными женщинами, которые захотели стать мужчинами»[277]277
Ibid.
[Закрыть]. «Привлечение женщин наравне с мужчинами к выполнению мужских функций означало бы уничтожение их женского сути… Они должны делать то, что не делают мужчины», – возражал в 1849‑м Эрнст Легуве, горячий сторонник женского образования, но не предоставления женщинам права голоса[278]278
Цит. по: Offen K. Ernest Legouvé and the Doctrine of «Equality in Difference» for Women: A Case Study of Male Feminism in Nineteenth-Century French Thought // Journal of Modern History. 1986. Vol. 58. № 2. P. 476.
[Закрыть]. Еще один комментатор того времени предостерегал от опасностей «гермофродитства», которая возникнет, если женщина оставит дом ради публичного пространства. Токвиль признавал, что демократия означает равенство для всех, но настаивал, что она не означает тождества: «В Европе есть люди, которые, смешивая разные характеристики обоих полов, сделали бы мужчин и женщин существами не только равными, но и одинаковыми»[279]279
Цит. по: Fauré C. La démocratie sans les femmes: Essai sur le libéralisme en France. Paris, 1986. P. 226.
[Закрыть]. Лидеры рабочего движения предсказывали, что женщина, занятая мужским трудом (в данном случае в типографии), «деформируется, переняв вид, голос и грубые жесты мужчин, которые она ассоциирует с этой мастерской»[280]280
Alary J. Le travail de la femme dans l’imprimerie typographique; Ses conséquences physiques et morales. Paris, 1883. P. 15.
[Закрыть]. И, столкнувшись в 1908 году на избирательном участке с двумя феминистками, пришедшими проголосовать, некий чиновник сообщил суду, что сцена ввела его в ступор, как если бы он увидел Медузу – по Фрейду, это выражение страха кастрации. В этом сценарии поделиться правом голоса с женщинами означает потерять определяющие характеристики мужественности. Один журналист, комментируя вторжение одной из феминисток, Юбертин Оклер, на избирательный участок, спрашивал: «Не требует ли мадам Юбертин нашей отставки в качестве мужчин? Пусть она скажет прямо»[281]281
Scott Wallach J. Only Paradoxes to Offer: French Feminists and the Rights of Man. Cambridge, 1996. P. 118–119.
[Закрыть].
В Бельгии политические партии тяготели к согласию по женскому вопросу, даже когда боролись за гражданские права рабочих в XIX и начале XX века. Элиан Губен и коллеги так пишут о дебатах по поводу того, кто должен иметь право голоса:
Завоевание политической власти символизировало в менталитете рабочего класса, как и в буржуазном менталитете, присвоение мужского пространства, которое наверняка потеряло бы свой престиж, если бы гражданские права были поделены с женщинами[282]282
Gubin E., Jacques C., Marissal C. Une citoyenneté différée? Le suffrage féminin en Belgique, 1830–1940 // Féminismes et identités nationales/ Eds. Y. Cohen, F. Thébaud. Programme Rhône-Alpes de recherche en sciences humaines, 1998. P. 100.
[Закрыть].
В Бельгии женщины были допущены к голосованию на местных выборах в 1920 году, но не голосовали на национальном уровне до 1948-го.
В Соединенных Штатах Джон Адамс признавался своему корреспонденту-мужчине в 1776 году в том, что полагает, что у женщин нет способностей к политике: «Их хрупкость и деликатность делает их непригодными для практики и опыта в большом деле жизни»[283]283
Evans S. Born for Liberty: A History of Women in America. New York, 1989. P. 56.
[Закрыть]. Столкнувшись с возобновлением кампании за предоставление женщинам права голоса в начале ХX века, бывший президент Гровер Кливленд заявил, что предоставление права голоса женщинам нарушит «естественное равновесие, настолько хорошо подстроенное под свойства и ограничения обоих [мужчин и женщин], что оно не может быть нарушено без того, чтобы не вызвать в обществе замешательство и опасность»[284]284
Ibid. P. 154.
[Закрыть]. Антисуфражисты в 1918 году обвиняли феминисток в том, что те выступали за «бездетность, свободную любовь, легкий развод, экономическую независимость для всех женщин и прочие безнравственные и разрушительные теории»[285]285
Cott N. The Grounding of Modern Feminism. New Haven: Yale University Press, 1989. P. 13.
[Закрыть].
В Англии тори и либералы одинаково отреагировали на безуспешный призыв Джона Стюарта Милля в 1867 году предоставить женщинам избирательное право. Естественное различие полов «делало мужчин более способными к прямому управлению, а женщин – более пригодными для частного влияния», – говорил один из них[286]286
Hollis P. Women in Public, 1850–1900: Documents of the Victorian Women’s Movement. London, 1979. P. 305.
[Закрыть]. «Физическая зависимость женщин от мужчин вкупе с различием в их организации – оправдание правления мужчин», – заявлял другой[287]287
Ibid. P. 307.
[Закрыть]. Если разрешить женщинам голосовать, они станут больше походить на мужчин, настаивали эти противники предоставления права голоса женщинам, отчего сотрутся естественные границы между полами. В 1884 году Уильям Гладстон, тогдашний премьер-министр, убеждал Палату общин не принимать закон, распространявший избирательное право на женщин, на том основании, что
вечное и обширное различие было наложено на женщин и мужчин самим Творцом обоих… У меня есть опасения, что, начав с государства, мы можем случайно вторгнуться в нечто более фундаментальное и священное, в вотчину семьи, и можем нарушить, или пагубно изменить, сами отношения домашней жизни[288]288
Ibid. P. 320.
[Закрыть].
Другие предостерегали, что за принятием такого закона последует «война полов», которая поспособствует появлению «истерических и спазматических черт», более характерных для французской и американской политики, чем для британской парламентской системы. Шотландский биолог Патрик Геддес в 1889 году резюмировал возражения против предоставления женщинам права голоса, указав на разную экономику клеточного метаболизма: «Голодная, активная клетка становится спермой, тогда как спокойная, сытая клетка становится яйцеклеткой»[289]289
Conway J. Stereotypes of Femininity in a Theory of Sexual Evolution // Suffer and Be Still: Women in the Victorian Age/ Ed. M. Vicinus. Bloomington, 1972. P. 144.
[Закрыть]. Отсюда следовало, что женщины принадлежат к приватной/домашней сфере, а мужчины – к публичной/политической: «То, что было решено в среде доисторических Protozoa, не может быть отменено парламентским указом»[290]290
Ibid. P. 146.
[Закрыть].
Суфражистки отвечали на эти возражения по-разному, но им было сложно отделить требование равенства от вопроса о половом различии[291]291
Scott Wallach J. Only Paradoxes to Offer.
[Закрыть]. Равенство было правом человека, утверждали некоторые, и женщины были такими же людьми, как и мужчины. Но если равенство требовало или создавало одинаковость, тогда как женщины могли считаться гражданами? Как они могли одновременно и признавать различие полов, и отказываться от идеи, что оно имеет значение для их поведения и способности участвовать в политике?[292]292
Riley D. Am I that Name? См. особенно P. 67–69, 112–113. См. также: Cott N. The Grounding of Modern Feminism.
[Закрыть]
Одни настаивали на том, что требование права голоса и участие в политике не имели никакого отношения к их телам. Ссылаясь на различие разума и тела у Декарта, они утверждали, что «в разуме нет тела»[293]293
Hollis P. Women in Public. P. 28–30.
[Закрыть]. Другие соглашались называться мужеподобными, видя в этом всего лишь ярлык, а не реальную опасность для физического различия между мужчиной и женщиной:
Здесь «ни одним из полов» означает не то, что анатомическое различие отменяется, а что оно иррелевантно для участия в политике. Третьи ссылались на потребность в том, чтобы специфические интересы женщин (дети, семья, здоровье) были представлены на национальном уровне. В Англии Миллисент Фосетт так ответила противникам суфражисток:
Мы не хотим, чтобы женщины стали дурными копиями мужчин, мы не отрицаем и не преуменьшаем различие между мужчинами и женщинами. Требование женщин о представительстве в большой степени зависит от этих различий. Женщины привносят в служение государству нечто иное, чем мужчины. Этот факт должен быть честно признан и ему должен быть придан соответствующий вес в представительской системе страны[295]295
Ibid. P. 331.
[Закрыть].
В Соединенных Штатах некоторые суфражистки дистанцировались от «извращенных теорий» феминисток (которые начали выступать в качестве таковых в XX веке). «Право голоса не основывается на противопоставлении полов или на вражде между ними». В отличие от феминисток, эти суфражистки «не желали навязать мужчинам женские атрибуты». Скорее, они стремились к «добровольному сотрудничеству на общей почве – почве Общественного Благосостояния»[296]296
Evans S. Born for Liberty. P. 15.
[Закрыть].
Некоторые феминистки развили понятие о взаимодополнении полов, использовав в качестве модели для понимания управления государством домохозяйство. Французская социалистка Жанна Деруэн полагала, что женщины могут привнести чувство порядка в «это большое, дурно управляемое домохозяйство под названием государство»[297]297
Цит. по: Scott Wallach J. Only Paradoxes to Offer. P. 77.
[Закрыть]. Она, как и Юбертин Оклер поколением позже, приравнивала «социальное» (семья, дети, благополучие, гигиена) к женским интересам. Опыт женщин давал им право высказываться и действовать, когда речь заходила об этих вопросах – вопросах, в которых, как считалось, у мужчин было мало опыта и еще меньше интереса к их решению. Проблема была в том, что ссылки на социальное, даже если они давали женщинам дополнительные возможности для действия, снова вписывали понятия о раздельных и неравных – мужской и женской – сферах.
Появление идеи «социального» в XIX веке, как пишет Дениз Райли, предоставляло «поле для прирученного действия»[298]298
Riley D. Am I that Name? P. 46.
[Закрыть]. Это было «размытое пространство между бывшими публичным и частным, провозглашавшееся полем для действия, любви и реформы» приверженцами самых разных политических взглядов, но в особенности женщинами. Оно открывало возможности «для некоторых женщин заняться возвращением других, страдающих женщин, на истинный путь»[299]299
Ibid. P. 48.
[Закрыть]. Эти женщины из средних и высших классов становились социальными работниками, фабричными инспекторами, филантропами и реформаторами, занимались моральной и физической поддержкой женщин из рабочего класса и их семей; некоторые из них также начинали заниматься реформами в колониях. Социальное было феминизированной сферой, четко отделенной от политического. Как выразился одни противник предоставления права голоса женщинам, если социальное будет представлено в парламенте, это скомпрометирует «более широкий» взгляд на политику, которого должны придерживаться мужчины.
Для законотворчества избранного женщинами парламента будет характерно придание большого значения квазисоциальным или филантропическим вопросам (рассматриваемым в соответствии с предположительными интересами, или пристрастной предвзятостью, отдельных классов, а не с учетом широких соображений публичного блага), которые перевесят важные конституционные или международные вопросы, которые призван решать законодательный орган[300]300
Ibid. P. 72–73.
[Закрыть].
Женщины будут сдерживать универсальные устремления политики, внося в нее разрозненные и спорные частности, не представляющие общего интереса.
Такой взгляд на социальное перекрывал женщинам путь в мужской мир политики и предполагал, что публичное внимание к вопросам благосостояния опиралось на природные склонности или чувствительность женщин. Различие полов, которое по-прежнему понималось как асимметричное отношение, основанное на врожденных природных различиях – мужчины во главе, женщины так или иначе в подчинении у них – и неизбежно организованное в виде отделенных друг от друга сфер, даже в ХX веке оставалось господствующей моделью для представления гендера в национальных государствах Запада.
