Текст книги "Пол и секуляризм (СИ)"
Автор книги: Джоан Уоллак Скотт
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Сексуальная свобода и статус женщин
Классическое столкновение по женскому вопросу времен холодной войны произошло в июле 1959 года, во время так называемых кухонных дебатов между советским лидером Никитой Хрущевым и американским вице-президентом Ричардом Никсоном. Дело было на выставке в Москве, устроенной американцами в рамках программы культурного обмена между США и СССР. В модельной кухне, оснащенной новейшими технологиями, Хрущев презрительно отозвался о таком новшестве, как посудомоечная машина: «У нас тоже есть такие вещи». Никсон проигнорировал его замечание: «Это новейшая модель. Тысячи такого типа конструкций собираются [на заводах] и потом встраиваются прямо в домах …американцы заинтересованы в том, чтобы облегчить жизнь своим женщинам]». Хрущев ответил на это, что в СССР нет «капиталистического отношения к женщинам».
Вероятно, он имел в виду то, что женщины в СССР больше работают, а может быть, как предположил корреспондент New York Times Харрисон Сэлисбери, «хотел сказать, что при коммунизме не бывает эксплуатации и дискриминации женщин». Никсон возразил: «Я думаю, что отношение к женщинам везде одинаковое. Что мы хотим сделать, так это облегчить жизнь домохозяйкам»[365]365
Salisbury H. E. Nixon and Khrushchev Argue in Public as U. S. Exhibit Opens; Accuse Each Other of Threats // New York Times. 1959. July 24.
[Закрыть]. Дебаты закончились на более приятной ноте: Хрущев и Никсон подняли тост за прекрасных дам.
Этот диалог между лидерами был кульминацией многолетних разногласий по женскому вопросу. Элейн Тайлер Мэй в своей книге «Домашнее рабство» предлагает исчерпывающий обзор ситуации в Соединенных Штатах в послевоенные годы. Она пишет, что
Как и раньше, в центре домашнего очага изображалась женщина. Поэтому, хотя американский министр труда Джеймс Митчелл признавал, что женщинам, возможно, придется работать (и они выходили на работу в те времена все чаще), тем не менее он настаивал, что
Во имя свободы выбора Митчелл призывал женщин посвятить себя своей домашней, материнской роли.
Никсон подчеркнул в своем ответе Хрущеву значение выбора, когда ссылался на разнообразие потребительских товаров, доступных американским женщинам, и связывал рынок с демократией: «Позвольте людям выбирать, какой дом, какой суп, какие идеи они хотят». Свободный выбор контрастировал с тем, что было у русских. Вот что говорил Никсон: «У нас нет одного решения, принятого одним правительственным чиновником. В этом разница». Его отсылка к «универсальности» позиции подразумевала, что если женщинам не мешать, они выберут дом. «Американское бюро по делам женщин» ссылалось на выбор при объяснении отсутствия женщин в политике. «Предоставление женщинам равных прав в публичной жизни – все еще вопрос будущего», – заметил один представитель в 1948 году:
это результат свободного выбора большинства женщин, которые явно предпочитают комфорт и личное пространство своего дома жестокому опыту политических кампаний и ответственности крупных государственных должностей[368]368
Laville H. Gender and Women’s Rights in the Cold War // The Oxford Handbook of the Cold War. P. 531.
[Закрыть].
Свободный выбор отныне объявлялся главной характеристикой демократии и, как ни парадоксально, неминуемо подтверждал «универсальную» истину о том, что место женщины дома.
Противоположные заявления касательно положения женщин при капитализме и при коммунизме были очевидны в ООН, которая в этот период вырабатывала свою позицию по вопросу прав человека. Один историк отмечает, что в ООН «положение женщин стало полем битвы во время Холодной войны»[369]369
Ibid. Р. 530. Еще одним полем сражения, конечно, была раса. См.: Saunders Stonor F. The Cultural Cold War. P. 20.
[Закрыть]. Американские делегаты делали акцент на домашних делах и потребительском выборе, то есть на частной роли женщин, тогда как русские выступали за равенство женщин с мужчинами в публичной сфере, что доказывалось количеством работающих женщин, обеспечением государственного ухода за детьми работающих женщин и равной заработной платой для мужчин и женщин. Историки показали, что эти утверждения не всегда совпадали с реальной жизнью женщин – в Советском Союзе существовала значительная гендерная асимметрия, – но риторические антитезы во время холодной войны жили на международной арене своей жизнью[370]370
Gal S., Kligman G. The Politics of Gender after Socialism. Princeton, 2000. См.: Donert C. Women’s Rights in Cold War Europe: Disentangling Feminist Histories // Past and Present. Supplement. 2013. № 8. P. 178–202.
[Закрыть]. В 1953 году один из представителей Советского Союза в ООН указывал на отказ Конгресса США принять поправку о равных правах (впервые предложенную в 1923 году) и на отсутствие женщин на политических и судебных постах[371]371
Цит. по: Laville H. Gender and Women’s Rights. P. 530.
[Закрыть]. В речи перед Комиссией ООН по положению женщин советская делегатка Нина Попова отмечала, что «если считать положение женщин истинным мерилом демократии в любой стране», тогда «СССР был вдохновляющим примером для всех демократических стран»{13}. Американцы возражали в ответ, что семья является необходимым бастионом безопасности и что в США женщины счастливее, чем в СССР, счастливее и красивее советских женщин. Еженедельник US News and World Report описывал Москву как «город женщин – тяжело трудящихся женщин, которые почти лишены очарования западных женщин. Большинство москвичек, кажется, совершенно не волнует, как они выглядят»[372]372
May Tyler E. Homeward Bound. P. 22.
[Закрыть]. Излишне говорить, что эти комментарии не отражали сложной реальности и опыта на месте, они набрасывали картину различий между системами широкими мазками.
Директор ФБР Джон Эдгар Гувер призывал «домохозяек и матерей» бороться с «двумя врагами свободы – преступностью и коммунизмом». Это были настоящие «карьерные женщины», утверждал он: «Я говорю „карьерные“, потому что чувствую, что нет карьеры важнее, чем карьера хозяйки дома и матери»[373]373
Ibid. P. 132.
[Закрыть]. Гувер с подозрением относился к любой группе, оспаривавшей эти взгляды, и его антипатия простиралась от вдохновленной коммунистами организации «Международная демократическая федерация женщин» (образованной в Париже в 1945 году), которую он и другие обвиняли в использовании прав женщин как «дымовой завесы» для поддержки целей СССР, до всего, что хоть отдаленно напоминало феминизм[374]374
de Haan F. Continuing Cold War Paradigms in Western Historiography of Transnational Women’s Organizations: The Case of the Women’s International Democratic Federation (WIDF) // Women’s History Review. Vol. 19. № 4. 2010. P. 547–573.
[Закрыть]. «Политические агенты Кремля за рубежом продолжают бить в феминистские барабаны, полностью осознавая их разрушительное влияние на потенциальных врагов Советского Союза»[375]375
Цит. по: Weigand K. The Red Menace: The Feminine Mystique and Ohio Un-American Activities Commission // Journal of Women’s History. 1992. № 3. P. 71.
[Закрыть]. Бдительность антикоммунистов распространялась на любых людей или организации, чье поведение ставило под вопрос нормы гетеросексуального брака. Мэй пишет, что «внебрачное сексуальное поведение во всех его формах (проституция, пары, не живущие вместе, гомосексуалы) после войны стало настоящей одержимостью для страны»[376]376
May Tyler E. Homeward Bound. P. 91.
[Закрыть].
От Сената до ФБР, от антикоммунистов в Голливуде до Мики Спиллейна, у всех моральная слабость ассоциировалась с сексуальным вырождением, которое якобы вело к коммунизму. Чтобы избежать страшных последствий, как мужчины, так и женщины были обязаны удерживать свою сексуальность в рамках брака, в котором всем распоряжались мужественные мужчины, а рядом с ними были сексуально покорные, компетентные хозяйки дома. Сильные семьи требовали два главных ингредиента: ограничения секса вне брака и традиционных гендерных роле в браке[377]377
Ibid. P. 95.
[Закрыть].
Историк Эмили Розенберг отмечает, что дискурсивные связи между сильными мужчинами и сильными нациями подкрепляли друг друга, поскольку патриотизм приравнивался к идеологии домашнего подчинения женщин[378]378
Rosenberg E. Foreign Affairs after WWII // Diplomatic History. 1994. № 18. P. 68.
[Закрыть]. Более того, «социальная презумпция мужского господства находила дискурсивное подтверждение в политике холодной войны», которая оправдывала вторжение (мужественных) антикоммунистических держав в страны, считавшиеся слишком слабыми (слишком женственными), чтобы противостоять коммунистической заразе[379]379
Ibid. P. 70.
[Закрыть]. Именно патриотизм, а не религиозные заветы, выступали обоснованием главного долга женщины перед семьей – да, это были секулярные доводы, которые тем не менее говорили не на языке секуляризма.
В отличие от более ранних представлений о домашней жизни, в которых источник сексуальной реализации женщин виделся в материнстве, отмечает Мэй, появился новый акцент – на супружеском удовлетворении женщины[380]380
May Tyler E. Homeward Bound. P. 99.
[Закрыть]. Историк Дагмар Херцог в своем обширном исследовании «Сексуальность в Европе» описывает «эротизированную модель супружеской домашней жизни» в 1950‑е. «Реставрация домашней жизни сопровождалась повышением ожиданий и стандартов удовольствия», – пишет она[381]381
Herzog D. Sexuality in Europe: A Twentieth-Century History. Cambridge, 2011. P. 106.
[Закрыть]. Сторонники контрацепции встречали более позитивную реакцию, когда формулировали свои требования в терминах риторики холодной войны. Маргарет Сэнгер, чья работа привела к основанию в 1942 году Американской федерации планирования семьи{14}, призывала к «защите национальной безопасности при помощи контрацепции»[382]382
May Tyler E. Homeward Bound. P. 142.
[Закрыть]. Ее последователи в США и Европе успешно доказывали, что «планируемое рождение детей», позволявшее избежать нежелательные беременности, усилит сексуальное наслаждение женщин и тем самым гарантирует устойчивость брака. Беспокойство сторонников контроля рождаемости совпало с настроениями в развивающихся странах, в которых контроль над рождаемостью виделся решением проблемы бедности и экономической эксплуатации в пику аргументу коммунистов о том, что в положении бедняков виноват капитализм[383]383
Ibid. P. 142–143.
[Закрыть].
Большинство религиозных групп, за исключением католической церкви, признавали потребность в контрацепции; они рассуждали в категориях науки, здоровья и рационального планирования, ссылаясь на необходимость улучшить положение женщины дома. Херцог говорит, что по всей Западной Европе христианские церкви подчеркивали важность «взаимно удовлетворяющего супружеского секса – больше не легитимированного одним только рождением детей, но ставшего также ценностью, укрепляющей супружеские узы». Этот взгляд способствовал частичному признанию комбинированных оральных контрацептивов, когда они вышли на рынок в 1960 году{15},[384]384
Herzog D. Sexuality in Europe. P. 107, 137–139.
[Закрыть]. Хотя в послевоенный период некоторые международные феминистские организации использовали науку, чтобы оспорить идеологию домашней жизни, только в 1960–1970‑е вопросы контрацепции и сексуального удовлетворения стали ассоциироваться на Западе с освобождением женщин{16}. «Выбор» стал девизом организаций, выступавших за право на аборт, в этот период; право женщины избавляться от нежелательной беременности превратилось в общепринятый аргумент, даже для некоторых законодателей, относившихся к этому без энтузиазма.
Права женщин
Начиная с середины 1960‑х, наблюдается четкое отличие в репрезентации женщин. Это стало возможным в том числе благодаря деятельности феминисток второй волны в США и Западной Европе, которые и сами стали одновременно и причиной, и следствием юридических, социальных и демографических изменений, ассоциирующихся с ростом потребительской культуры, контрацепцией, политикой всеобщего благосостояния, потребностью в работающих женщинах и правами человека, сформулированными в Декларации ООН 1948 года. Права были в центре и феминистских требований, и законодательного ответа на них. Вследствие этого на первый план выдвинулся вопрос о том, что считать признанием прав и является ли равенство с мужчинами правом, на которые женщины могут претендовать.
По линиям внутренней и внешней политики дебаты были очень интенсивными. Отсылают ли права к суверенным индивидуальным субъектам или к сообществам, связанным классовыми, расовыми и гендерными отличиями? Что считать гендерным равенством, когда речь заходит об осуществления прав? Нет ли естественных различий, которые бы препятствовали равному отношению, даже если мужчины и женщины определяются как индивиды, наделенные свободой воли? Является ли гомосексуальность отклонением или это приемлемая практика? Ассоциируются ли сексуальные права с распространением капитализма или с освобождением от него?[385]385
Olcott J. Cold War Conflicts and Cheap Cabaret: Sexual Politics at the 1975 United Nations International Women’s Year Conference // Gender and History. 2010. Vol. 22. № 3. P. 733–754.
[Закрыть] В разноголосице ответов на эти вопросы секс подавался как новый вид свободы, а сексуальная свобода стала концепцией, параллельной свободе вероисповедания, готовой для включения в дискурс секуляризма, когда он снова появился в конце ХX века. Как отмечал Фуко, свобода пришла вместе с новыми регулирующими нормами; хотя (как я указывала в главе 2) секс уже давно был предметом беспокойства государства, движения за права женщин и права геев перевели его из области частного прямо в область публичного.
Еще до окончания войны политика государства всеобщего благосостояния признала право матерей – (вос)производителей будущего нации – на государственную поддержку. Феминистка Вера Бриттейн отмечала в 1953 году, что
социальное государство было и причиной, и следствием второго важнейшего изменения, благодаря которому женщины перешли … от соперничества с мужчинами к новому признанию своей уникальной ценности[386]386
Bock G. Poverty and Mothers’ Rights in the Emerging Welfare States // A History of Women in the West. 1994. Vol. 5. P. 405.
[Закрыть].
Уникальной ценностью было материнство, и оно, утверждает Бриттейн, требовало к себе отношения, отличного от того, что получали мужчины. Послевоенные конституции во Франции (1946), Италии (1947) и Западной Германии (1949) содержали слова о равенстве мужчин и женщин; Всеобщая декларация прав человека (1948) сделала равенство мужа и жены в браке одним из своих главных принципов. Однако трудно сказать, что означало это равенство, помимо права голоса, которое отныне предоставлялось всем взрослым гражданам. Вполне предсказуемо, по-видимому, что реформирование гражданского законодательства (развод, опека над детьми, оспаривание власти отца, дискриминация на рабочем месте, доступ к образованию, позитивная дискриминация) последовало отнюдь не сразу; оно шло медленно и неровно, сопровождалось серьезными конфликтами, некоторые из которых не разрешены и по сей день. Однако изменение общественных практик яснее просматривалось в демографической статистике: в 1960–1980‑х годах в целом произошел резкий спад рождаемости, упал процент браков, все больше детей рождалось вне брака и наблюдался рост разводов. Уменьшившиеся семьи означали, что женщина не столь много времени тратит на деторождение, при этом наблюдался рост числа работающих женщин и расширялось само представление о том, что значит быть женщиной.
Экономические репродуктивные права женщин стали публичными темами. С разной степенью успешности проходили кампании за искоренение гендерных стереотипов в работе, равную заработную плату и признание экономической ценности домашнего труда женщин. На репродуктивном фронте призывы легализовать контрацепцию и аборт подчеркивали право женщины на выбор и необходимость его защиты государством: это был пример того, как новая свобода требовала новых правил, которые бы определяли ее позволяли осуществлять. В 1970‑е и 1980‑е многие европейские государства признали право на аборт с различными оговорками и ограничениями{17}.
Спикеры международных конференций связывали проекты развития для третьего мира (как он тогда назывался) с контролем женщин над их репродуктивностью. Серьезный прорыв произошел на Международной конференции по населению и развитию, проходившей в Каире в 1994 году, когда аргументы феминисток возобладали над предшествующими стратегиями, связывавшими улучшение положения женщин и контроль за рождаемостью. В Каире причинно-следственная связь была перевернута, и наделение женщин правами было поставлено в центр внимания: это означало повышение уровня образования женщин, предоставление им работы, приносящей удовлетворение, стимулирование разделения домашнего труда между супругами и, самое главное, контроль над их репродуктивными способностями. Утверждалось, что женщины, наделенные подобными правами, сами захотят иметь меньше детей, замедлив рост населения[387]387
McIntosh A. C., Finkle J. L. The Cairo Conference on Population and Development: A New Paradigm? // Population and Development Review. 1995. Vol. 21. № 2. P. 227.
[Закрыть].
Когда феминистки и борцы за права человека переключились в этот период на международную ситуацию, их работа оказалась заложницей повестки холодной войны, но при этом некоторым образом стала теснее связана с идеями прав, чем на «кухонных дебатах». Западная либеральная идея индивидуальных прав (применительно к религии или к женщине, неважно) была статьей экспорта, способом подрыва коммунистических представлений об общей, коллективной ответственности и потому способом деполитизации вопросов экономической причинности. Мойн отмечает, что если в 1940‑е дискурс прав человека «подразумевал политику гражданских прав у себя дома», в 1970‑е он уже был озабочен «политикой страданий за рубежом»[388]388
Moyn S. The Last Utopia: Human Rights in History. Cambridge, 2010. P. 12.
[Закрыть]. Это, безусловно, было так на конференциях ООН, проводившихся в 1975–1995 годах, когда велись споры о том, как улучшить положение женщин в развивающихся странах. Если делегаты из Западной Европы и США сосредоточились на экспорте своих представлений об индивидуальных правах (целями были свобода и эмансипация), делегаты от глобального Юга говорили о социальной справедливости и политике дискриминации – их язык чаще был языком равенства, ставившим акцент на необходимости поисков альтернативы капитализму[389]389
Ghodsee K. Revisiting the United Nations Decade for Women: Brief Reflections on Feminism, Capitalism and Cold War Politics in the Early Years of the International Women’s Movement // Women’s Studies International Forum. 2010. Vol. 33. № 1. P. 3–12.
[Закрыть].
К концу холодной войны и краху СССР либеральный западный проект стал господствующим. Вместо дебатов о связи между экономическим развитием и социальной справедливостью внимание все более было сфокусировано на таких вопросах, как насилие над женщинами как источник их угнетения. Считалось, что насилие прежде всего характерно для «неразвитого» мира, где происходили убийства во имя чести, сати (самосожжения вдов) и другие неприемлемые практики, нарушавшие телесную целостность девочек и женщин. Я еще вернусь к тому, как «насилие над женщинами» создало условия для антимусульманского импульса в дискурсе секуляризма в XXI веке. Пока я только хочу отметить, что акцент на телесной неприкосновенности, индивидуальном выборе и сексуальных правах означал, что женщины (на которых ссылались, как на «пол» в XIX веке) вновь изображались как прежде всего сексуальные существа, а эта репрезентация могла быть истолкована самыми разными способами.
Сексуальная свобода
Херцог отмечает, что ХX век часто называют «веком секса», и, хотя она предупреждает, что прогрессивный нарратив слишком упрощает эту характеристику (на самом деле были консервативные откаты и амбивалентность), она подробно документирует «усиление политической значимости сексуальности» в странах Запада в ходе многочисленных дебатов[390]390
Herzog D. Sexuality in Europe. P. 1–3.
[Закрыть]. У каждой из стран была своя история, но секс был главной заботой, будь то в романах, фильмах, рекламе, других культурных медиа или в политике. Сексуальное освобождение, ассоциировавшееся с богемой начала столетия, в 1960‑е превратилось в мантру[391]391
Zaretsky E. Capitalism, the Family, and Personal Life. New York, 1976.
[Закрыть]. Для некоторых студенческих движений – Беркли в 1964‑м – свободная любовь была формой свободы слова. Во время событий мая 1968‑го во Франции стены были исписаны упоминаниями любви и секса: «оргазм без пределов», «чем больше я занимаюсь любовью, тем больше делаю революцию». В Западной Германии протестующие провозглашали, что «удовольствие, секс и политика – это одно и то же»[392]392
Herzog D. Sexuality in Europe. P. 133.
[Закрыть]. В США противники войны во Вьетнаме призывали «заниматься любовью, а не войной». Одни левые активисты обращались за вдохновением к теории австрийского фрейдо-марксиста Вильгельма Райха. В 1960‑е его работы 1920–1930‑х были заново переведены и переизданы. Райх утверждал, что «социальная справедливость и удовольствие – поддерживающие друг друга проекты»[393]393
Ibid. P. 146.
[Закрыть]. Другие искали вдохновения у американцев Альфреда Кинси и Уильяма Мастерса и Вирджинии Джонсон, чьи исследования человеческой сексуальности задокументировали целый ряд сексуальных практик, расходившихся с нормативными ожиданиями[394]394
Kinsey A. C. et al. Sexual Behavior in the Human Male. Philadelphia: W. B. Saunders. Bloomington, 1998.
[Закрыть]. В этот период вновь особый интерес вызвал феномен гомосексуальности, а утверждение прав геев поставило под вопрос ассоциацию однополых практик с перверсией. Капиталистический рынок очень быстро сумел нажиться на новом внимании к сексу за счет выпуска пособий по улучшению техники, секс-игрушек и рекламы, обращенной к новым идентичностям, вступившим в игру.
Внимание к физическому удовольствию и эротическому обмену пришло на смену прежним моделям гетеросексуальной пары (где в центре находилась репродукция или взаимодополнение), однако сексуальная свобода (даже если ее определение расширилось, включив однополые союзы) не обязательно была синонимом гендерного равенства. Она тем не менее открыла пространство для феминистской критики господствующих норм и для кампаний по борьбе с угнетением и дискриминацией, которые определялись в качестве антитезиса свободы (в их числе были мизогиния, мужское господство, сексуальные домогательства, изнасилование, домашнее насилие и гомофобия)[395]395
Global Feminisms since 1945: A Survey of Issues and Controversies / Ed. B. Smith. New York, 2000; Rosen R. The World Split Open: How the Modern Women’s Movement Changed America. New York, 2006; Holmstrom N. The Socialist Feminist Project: A Contemporary Reader in Theory and Politics. New York, 2004; Faderman L. The Gay Revolution: The Story of the Struggle. New York, 2015.
[Закрыть].
Внутри феминистского движения и движения за права ЛГБТ велись горячие дебаты о том, что на самом деле означает сексуальная свобода и нужны ли законы для того, чтобы гарантировать ее в качестве права человека: «Является моногамия возможностью сексуального освобождения или же она отомрет, подобно государству?»[396]396
Snitow A., Stansell C., Thompson S. Powers of Desire: The Politics of Sexuality. New York, 1983. P. 41.
[Закрыть] Был ли сам по себе гетеросексуальный сексуальный акт для женщин неизбежной формой отчуждения?[397]397
MacKinnon C. A. Feminism, Marxism, Method, and the State: An Agenda for Theory // Feminism and Sexuality: A Reader / Eds. Jackson S., McIntosh M. New York, 1996. P. 182–190.
[Закрыть] Было ли лесбийство вопросом приватных сексуальных предпочтений или же политической альтернативой для гетеросексуальной матрицы? Женщины ли лесбиянки?[398]398
Wittig M. One Is Not Born a Woman // The Norton Anthology of Theory and Criticism / Ed. V. B. Letich. New York: W. W. Norton, 2010.
[Закрыть] Являются ли репродуктивные технологии единственным способом освободить женщин от первичности их роли матерей?[399]399
Firestone S. The Dialectic of Sex: The Case for Feminist Revolution. New York: Bantam, 1970.
[Закрыть] Является ли порнография приемлемым выражением желания или она – стимул к насилию, который должен быть законодательно запрещен? Проституция – свободно выбранный сексуальный труд или сексуальная и экономическая эксплуатация?[400]400
Spector J. Prostitution and Pornography: Philosophical Debate about the Sex Industry. Stanford, 2006.
[Закрыть] А как насчет самого феминизма: должны ли женщины требовать равенства (базовой одинаковости людей) или отличия (отличительного набора женских черт) как основания для признания своих прав?[401]401
Conflicts in Feminism / Eds. M. Hirsch, E. Keller Fox. New York, 1990.
[Закрыть] Возникнут ли изменения в результате повышения осознания или же потребуется социальная революция?[402]402
Хороший обзор приведен в: Feminist Perspectives on Class and Work. Stanford Encyclopedia of Philosophy online. https://plato.stanford.edu/entries/feminism-class/.
[Закрыть] Каковы будут последствия обращения к государству за признание этих прав? Ответы на эти вопросы радикально расходились друг с другом и породили множество фракций и расколов, которые сохраняются по сей день, но они также указывали на общую веру в то, что есть нечто под названием «сексуальная свобода», к чему следует стремиться и что является универсальным правом человека.
«Сексуальные чувства и реакции, – писали авторы сборника „Наши тела, мы сами“ (1971), – центральное выражение нашего эмоционального, духовного, физического Я»[403]403
Snitow et al. Powers of Desire. P. 35.
[Закрыть]. Составители прорывного сборника эссе «Сила желания, политика сексуальности» (1983) суммировали понятие свободы, которое в этот период поддерживали феминистки всех направлений:
Те, кто создавал современные женские движения, могли выбрать секс, потому что он не нес с собой тех карающих последствий, которые он нес для предшествующих поколений женщин, и мы, в общем и целом, выбрали секс. Это победа была одновременно поддержана историческими обстоятельствами и оборвана ими, но мы точно завоевали ее для себя не из ложного сознания, а из желания и устремления к свободе. Это не означает, что сексуальное насилие прекратило ограничивать наши возможности и влиять на них. Но это в то же время подчеркивает потенциал женщин для автономии и власти… Мы выступили в долгий поход[404]404
Ibid. P. 41–42.
[Закрыть].
Такое видение сексуальной свободы и автономии женщин было сформулировано феминистками в категориях прогрессивного нарратива либеральной демократии в определенный момент истории западного феминизма и неолиберального капитализма. Эмили Мартин предполагает, что конец фордистского массового производства и наступление «эры гибкого накопления», основанной на массовом потреблении, привел к трансформации восприятия тела[405]405
Martin E. The End of the Body? // American Ethnologist. 1992. P. 121.
[Закрыть]. Сексуальное тело, как она пишет, сменило тело трудящееся, и возник дискурс сексуальной свободы. Он встроился в общий публичный дискурс через рекламу и медиа. Это радикальное переутверждение женской агентности предполагало универсальность, даже когда признавался исторический контекст: существовало естественное желание – «побуждение к свободе», – ставшее возможным, это можно сказать наверняка, благодаря новым репродуктивным технологиям и юридическим реформам, имевшими специфический исторический характер. По словам составителей сборника «Власть желания», современные женщины больше не сталкиваются с «теми карательными последствиями» – то есть с нежелательными беременностями или, в случае лесбиянок, с уголовным преследованием – которые вытекают из нерегулируемых сексуальных отношений. В результате женщины смогли наконец осуществить давнюю мечту о сексе, основанном на ее индивидуальном желании – только на ее выборе, – а не на ее потребности определить свою женственность как объект желания мужчины.
Утверждение сексуальных гражданских прав в категориях индивидуальной сексуальной агентности женщины пришло вместе с притязанием на универсальность, которое смутило некоторых критиков, не в последнюю очередь потому, что стало стандартом для международного регулирования в протоколах ООН, неправительственных организаций и других органов. Летисия Сабсей, со ссылкой на Фуко, отмечает, что «овеществление субъекта-носителя сексуальных прав предполагает, что гендер и сексуальность – универсальные привилегии, а не специфический результат социальной и политической борьбы»[406]406
Sabsay L. The Emergence of the Other Sexual Citizen. P. 608.
[Закрыть]. Мы можем добавить, что акцент на сексуальной агентности рассматривался как фактор, заслонявший не менее насущные вопросы об экономической, политической и социальной агентности. Универсальный аспект этой свободы «имел неприходящее значение для консолидации европейской и евро-американской идентичности», отмечает Джозеф Массад в своей резкой критике западного либерализма[407]407
Massad J. Islam in Liberalism. P. 217.
[Закрыть]. Точно так же Сабсей добавляет, что сексуальное гражданство (пользование правом на сексуальную свободу) становится «маркером, который отличает так называемые передовые западные демократии от их „неразвитых“ других»[408]408
Sabsay L. The Emergence of the Other Sexual Citizen. P. 610.
[Закрыть]. То, что для одних было мерилом независимости всех женщин от ограничений патриархата, для других стало признаком цивилизационного превосходства.
Самый драматический поворот в международной кампании за права женщин произошел с появлением вопроса о «насилии над женщинами». Массад связывает это изменение с ослаблением СССР (с выступлениями за экономические и структурные изменения) и подъемом Соединенных Штатов (с их акцентом на индивидуальных правах) и указывает на Конференцию ООН, прошедшую в 1985 году в Найроби, как на момент, когда внимание начало переключаться с социальной справедливости и экономического развития на вопрос о насилии над женщинами[409]409
Massad J. Islam in Liberalism. P. 132–133.
[Закрыть]. В 1990‑е борьба с насилием над женщинами стала главным гуманитарным проектом, объединившим в необычном союзе секулярных феминисток и евангелических христиан. Сколь бы ни расходились их мировоззрения, пишет социолог Элизабет Бернстейн, эти группы объединили свои усилия, чтобы кодифицировать такие проблемы, как «изнасилование, сексуальные домогательства, порнография, сексуальное насилие, проституция и … торговля людьми в федеральном и … международном законодательстве». В особенности торговля людьми стала объектом глобальных кампаний:
Дискурс борьбы с торговлей людьми продвигался совершенно иной коалицией общественных активистов и политиков – она объединяла левых и правых, секулярных феминисток, христиан-евангелистов, борцов за права человека всех мастей и целый ряд селебрити и видных представителей корпораций. Несмотря на давние разногласия в отношении политики секса и гендера, эти группы объединились в требовании более жестких уголовных и экономических санкций против торговцев людьми, клиентов проституток и стран, которые, как считалось, принимают недостаточные меры для того, чтобы перекрыть поток продаваемых женщин[410]410
Bernstein E. Introduction: Sexual Economies and New Regimes of Governance // Social Politics. 2014. Vol. 21. № 3. P. 345–354. См. также: Bernstein E. Brokered Subjects: Sex, Trafficking, and the Politics of Freedom. Chicago, 2017.
[Закрыть].
Торговля людьми описывалась как «сексуальное рабство», противоположность «сексуальной свободе». «Свобода» двигалась в сторону радикального видения сексуальной автономии (как оно было сформулировано во «Власти желания»), а также более традиционных христианских представлений о моногамном браке, но была лишена акцента на равенстве (и экономике), которое мотивировало многих феминисток второй волны. В этом дискурсе насилие стало причиной, а не одним из следствий зависимости женщин, причиной их сексуального, экономического и социального бесправия. Свобода женщин должна была быть завоевана в ходе крестового похода во имя морали: криминализации некоторых из них, и особенно тех, кто их эксплуатировал (мужчин). Спасение им должны были принести участие в регулируемом рынке труда (сколь бы ручным он ни был) и брак (сколь бы асимметричными ни были гендерные роли). Бернстейн приводит множество примеров рабочих мест (среди прочего низкооплачиваемых в текстильной и швейной промышленности) и браков (едва ли эгалитарных), которые предлагались «реабилитированным» женщинам – они не давали той автономии, которую представляли себе феминистки.
Дискурс о сексуальном рабстве был привлечен прежде всего для «спасения» незападных женщин. Этот подход, как указывает Массад, «приспосабливает» незападные государства к «неолиберальному порядку», потому что спасение женщин служит интересам глобального капитализма: женщины не только надежный источник дешевой рабочей силы в текстильной промышленности и в индустрии ухода. Если посмотреть шире, настоятельное требование вести борьбу с насилием на законодательном уровне переводит вопрос о роли государства в продвижении гендерного равенства из области предоставления экономических и социальных услуг в область уголовного преследования виновников насилия, а также женщин, считающихся нарушительницами закона (сексуальных работниц как главную мишень)[411]411
Massad J. Islam in Liberalism. P. 145.
[Закрыть]. Индерпал Гревал отмечает, что идея о том, что с гендерным неравенством можно покончить, если расквитаться с насилием в отношении женщин, становится «тактикой, при помощи которой вопрос о насилии, поставленный феминистками, становится вопросом правительности»[412]412
Grewal I. Transnational America. Durham, 2005. P. 157. См. также обсуждение этих вопросов в: Massad J. Islam in Liberalism. P. 135–145.
[Закрыть]. Это привело, добавляет она, к перестройке отношений между Западом и не-Западом по либеральным лекалам. Сексуальная свобода была характеристикой Запада, сексуальное насилие или сексуальное рабство – не-Запада. Здесь уже было можно провести явную параллель с исламом. Риторика сексуальной свободы, отмечает Эрик Фоссен,
Фоссен выявляет связь, которую я исследую, между дискурсами секса как царства свободы и секуляризма, направленным против мусульман. Как это часто бывает с риторической полемикой, фразы, ассоциирующиеся с очень разными проектами, отделяются от своих контекстов и используются в целях, отличных от (или даже противоположных) тех, для которых они исходно предназначались. Так получилось, что в период холодной войны и сразу после нее свобода женщин стала определяться как сексуальная агентность, а свобода ассоциировалась с (христианской) демократией, поэтому сексуальная свобода женщин могла стать олицетворением превосходства западной цивилизации над ее новым соперником на (Ближнем) Востоке.
