Текст книги "Пол и секуляризм (СИ)"
Автор книги: Джоан Уоллак Скотт
Жанры:
Культурология
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)
После получения права голоса
Надежды суфражисток на то, что предоставление женщинам права голоса повлечет за собой равенство во всех областях, не оправдались. В большинстве стран гражданские права были даны женщинам не как индивидам, а как коллективной социальной категории. Абстрагирование от этой категории означало, что она могла быть не важна для целей голосования, но все еще оставалась чертой гражданского общества и социальной жизни. Хотя женщины теперь имели возможность участвовать в выборах, представление о них как о «втором поле», говоря словами Симоны де Бовуар, никуда не делось. Показательно, что Бовуар писала в своей книге в 1949 году, то есть приблизительно спустя пять лет после того, как женщины Франции получили права граждан: «Абстрактных прав […] никогда не бывает достаточно, чтобы обеспечить женщине конкретный подступ к миру: сегодня между полами еще нет подлинного равенства»[301]301
Бовуар С. де. Второй пол. М., 1997. С. 175.
[Закрыть]. Вместо этого предоставление женщинам гражданских прав подтверждало их статус отдельной и четко определенной естественной социальной категории. Женщины, утверждала Бовуар, даже получив некоторую экономическую независимость, никогда не смогут достичь статуса полностью автономных индивидов, пока они будут служить «другими» для мужчин. До тех пор, пока мужчины будут мыслить себя индивидами, создавшими сами себя, женщины обречены на жизнь в «имманентности», на бесконечное повторение женских функций – материнства, прежде всего, но также и главной функции, каковой является подтверждение женщинами мужественности мужчин, а вместе с этим и их суверенности. Здесь мы находим философскую версию психоаналитических теорий Фрейда и Лакана.
Привилегия, которой обладает мужчина […] заключается в том, что его предназначение в качестве человеческого существа не вступает в противоречие с его судьбой как представителя мужского пола. Фаллос для него равнозначен трансцендентности, поэтому он находит, что все его социальные иди духовные достижения наделяют его еще большей мужественностью. Он не раздвоен. В то же время для того, чтобы женщина состоялась в своей женственности, от нее требуют превратиться в объект, в жертву, то есть отречься от своих потребностей в качестве полноценного субъекта[302]302
Там же. С. 762.
[Закрыть].
Даже завоевав право голоса, женщины по-прежнему маргинализировались в политических процессах; например, политические партии редко выдвигали кандидатов-женщин на выборах, за исключением тех избирательных округов, в которых их заведомо ждал проигрыш. В США в 1922 году в проникнутой горечью колонке в Woman Citizen отмечалось отсутствие изменений с тех пор, как были принята девятнадцатая поправка к Конституции:
Ясно, что барьеры на пути к избранию женщин на любую политическую должность почти непреодолимы. Правящие политические партии не выдвигают женщин на политические должности, если есть реальные шансы выиграть выборы. Политические должности – это активы политической машины. Они слишком ценны, чтобы отдать их женщинам[303]303
Cott N. The Grounding of Modern Feminism. P. 110.
[Закрыть].
Даже в 2000 году, после принятия французского закона о паритете, который был направлен на то, чтобы обеспечить равный доступ мужчин и женщин к политическим должностям, подобные уловки сохранились. Основные партии предпочитали выплачивать штрафы, но только не выдвигать женщин на выборах в округах, где они рассчитывали на победу; они отказывались ставить женщин во главе списка на выборах, основанных на пропорциональном представительстве; лидеры заявляли, что не в состоянии найти подходящих женщин-кандидаток, и намекали, что хотя женщины могут кое-что знать о местных вопросах, они недостаточно квалифицированы, чтобы заниматься большими вопросами национальной политики. Как ни странно, закон, направленный на то, чтобы устранить вопрос пола из серьезного рассмотрения, сделал проблему еще более заметной. Одна женщина, выдвигавшаяся на место в Национальной ассамблее, рассказывала, что ей предложили выдвинуться как женщине. Однако она решила: «Если приходится быть женщиной, есть риск, что не будешь политиком»[304]304
Scott Wallach J. Parité. P. 143.
[Закрыть].
Вопрос о том, является ли ссылка на принадлежность к женскому полу неблагоприятным фактором в политике, преследовал сторонников женщин после успешных суфражистских кампаний. Дениз Райли отмечает, что всегда есть риск в том, чтобы привлекать внимание к положению женщин: «Само воспроизведение пораженной в правах категории парадоксальным образом способствует не ее отмене, а ее подчеркиванию»[305]305
Riley D. Am I that Name? P. 112–113.
[Закрыть]. Нэнси Котт детально показала, как трудно – если не невозможно – было избежать этого риска в Соединенных Штатах в 1920–1930‑х годах. Ее выводы применимы к разным европейским странам с поправкой на разницу по времени и в конкретных формулировках. Следовало ли апеллировать к голосам женщин? Одни утверждали, что это неизбежно, другие заявляли, что это ловушка. Политики-мужчины считали такую апелляцию началом войны полов. Одни феминистки указывали на то, что классовые и расовые разделения делали единую апелляцию к «женщинам» иллюзорной и непрактичной; другие утверждали, что универсальный опыт женщин (основанный на материнстве) отменял прочие различия и наделял их общими интересами не только к детям и здоровью, но и к вопросам войны и мира.
Похожие разногласия существовали среди феминисток и по вопросу о законодательной защите женщин: одни настаивали, что уязвимость женщин требовала защиты по закону от работодателей, которые будут ею злоупотреблять, другие утверждали, что подобное законодательство только укрепит сегрегирование по признаку пола на рынке труда и неравенство, которое на нем процветает. В 1930‑е среди социологов и психологов наблюдался подъем идей о товарищеских формах брака: женщины и мужчины изображались (среди прочего) как имеющие равные права на сексуальную самореализацию (пусть и ограниченную рамками гетеросексуального брака – лесбиянки считались ненормальными и неженственными). Однако, как указывает Котт, хотя феминистки видели в сексуальном освобождении победу над старым неравенством в разделении труда (в семьях, а также в сексуальных партнерствах в целом), это было не то видение, которое предлагалась в постсуфражистскую эпоху. На женщин по-прежнему возлагалось бремя деторождения и домашних обязанностей, даже если они, как и мужчины, работали за плату вне дома. Суды ратифицировали этот взгляд: пусть работающие жены юридически имели те же права, что и одинокие женщины, в ХX веке судьи еще долго признавали за мужчинами «предусмотренное обычным законодательством право на услуги жены дома»[306]306
Cott N. The Grounding of Modern Feminism. P. 186.
[Закрыть]. И только в 1975 году Верховный суд США начал отменять законы штатов, которые либо освобождали женщин от обязанностей присяжных, либо требовали для них специальной подготовки.
Возникли новые отрасли науки и педагогики, открывавшие перед женщинами профессиональные возможности (домашняя экономика, материнский и детский уход), пусть они и воспроизводили стереотипные репрезентации раздельных сфер для мужчин и женщин. Хотя некоторые из этих сфер теперь тоже стали публичными, все равно считалось, что они соответствуют природе женщин. Матернализм мог расширить женскую сферу, но только до известных пределов, как показали Сет Ковен и Соня Мишель. «Матерналистские женщины наложили неизгладимый отпечаток на складывающуюся систему социального обеспечения», – пришли они к выводу в своем исследовании Соединенных Штатов, Франции, Германии и Великобритании. «Выявляя основанные на поле потребности и всячески их подчеркивая, женщины бросили вызов монополии мужчин на публичный дискурс и открыли его для дискуссий о приватных ценностях и благосостоянии»[307]307
Koven S., Michel S. Womanly Duties: Maternalist Politics and the Origins of Welfare States in France, Germany, Great Britain and the United States // Gender and History in Western Europe / Ed. R. Shoemaker, M. Vincent. London, 1998. P. 339.
[Закрыть]. Тем не менее, заключили они,
для женщин-активисток и для их подопечных политический процесс, кульминацией которого стало принятие законодательства о социальной защите и социальном обеспечении женщин и детей, сыграл роль, в гипертрофированном виде, веберовской «железной клетки»: они уловили диссонанс между средствами и целями, их собственными мотивами и конечными результатами политики[308]308
Ibid.
[Закрыть].
В результате некоторые феминистки стали осуждать матернализм как стратегию достижения равенства. Французский психиатр Мадлен Пеллетье предостерегала от превознесения материнства как феминистской стратегии:
Никогда рождение детей не принесет женщине общественную важность. Будущие общества, возможно, будут строить храмы материнства, но только для того, чтобы держать женщин в них взаперти[309]309
Pelletier M. La Femme en lutte pour ses droits. Paris, 1907. P. 37. О Пеллетье см.: Scott Wallach J. Only Paradoxes to Offer. P. 125–160.
[Закрыть].
В новом изображении гендерного разделения труда мужчины были представлены как производители, женщины – как потребители. В области профессиональной занятости в 1920‑е годы наблюдался кратковременный рост, а затем отчетливый спад.
К 1930‑м годам, – отмечает Котт, – специализированная профессиональная занятость женщин находилась в нисходящей пропорции по отношению к их общей трудовой занятости, а также в нисходящей пропорции по отношению ко всем профессиональным работникам[310]310
Cott N. The Grounding of Modern Feminism. P. 221.
[Закрыть].
Это только отчасти было результатом Великой депрессии, среди других факторов было увольнение работодателями женщин, которые выходили замуж или беременели, что делало конфликт «дом или работа» особенно острым для белых воротничков и женщин-специалистов.
В целом Котт приходит к заключению, что мечта суфражисток и феминисток об идеальном равенстве – на работе, дома, в политике – в 1920‑е так и не реализовалась.
Реклама свела возможности и варианты выбора для женщин к индивидуальному консьюмеризму; социологи и психологи ослабили требование феминисток относительно сексуальных прав в браке. Вызов, который феминистки бросили гендерному разделению труда, был замят. Введя новые формальные правила, эта адаптация под видом того, что она осуществляет феминистские требования, их нейтрализовала[311]311
Ibid. P. 174.
[Закрыть].
Работа Хестер Эйзенштейн о Соединенных Штатах добавляет этой истории новое измерение. Эйзенштейн указывает, что в 1960‑е женщин часто брали на некоторые работы (переопределенные в качестве женских) для того, чтобы помешать белым мужчинам вступить в профсоюз. Женщины становились альтернативной, более дешевой рабочей силой, когда мужчины просили повышения заработной платы. Мотивацией в данном случае была не секулярная либеральная приверженность правам женщин, а стремление одержать победу над рабочим движением и эксплуатировать женщин[312]312
Eisenstein H. Feminism Seduced: How Global Elites Use Women’s Labor and Ideas to Exploit the World. Boulder, 2009.
[Закрыть].
Говоря о Европе в 1945–1975 годах, французский социолог Роз-Мари Леграв вторит выводам, сделанным Котт и Эйзенштейн. Даже несмотря на то, что число женщин со специальной подготовкой и женщин, получавших заработную плату, росло, как она указывает, росло и гендерное разделение труда на рабочем месте.
Несмотря на то что женщины получили доступ к образованию и к рабочим местам и что были защищены законом, заключает Леграв, они
Повторяющийся паттерн
Сохранение гендерной асимметрии перед лицом политической трансформации (революция, поправки к конституции, законы о праве голоса для женщин) – поразительная особенность современных национальных государств, и не только на Западе. По мере того как новые нации принимали модерн после падения Османской империи, возникали закономерности, похожие на те, что я описывала, даже в тех местах, где представления западного протестантизма о религии как вопросе частного индивидуального сознания не существовали. В Турции кемалистская революция в 1920‑е годы настаивала на том, что женщины должны быть видимы в публичном пространстве. Их заставляли сбрасывать паранджу, брали на работу в школы и на государственную службу в ранние годы республики, а в 1934 году им было дано право голоса. Ориентируясь на laïcite Французской республики, Турция импортировала гражданский и уголовный кодексы из Италии и Швейцарии, которые, хотя и предоставляли женщинам право наследования и другие новые права, в то же время отражали асимметрическое отношение к женщинам и к мужчинам, когда дело касалось развода и супружеской измены; изнасилование считалось в них нарушением имущественных прав мужчины. Эти своды законов, предусматривавшие более суровое наказание за супружескую измену для женщин, чем для мужчин, были отменены только в 2001 году – да и то критиками секулярной партии. В первые годы режим Кемаля поддерживал идеал товарищеского брака, в котором мужской и женский пол играли взаимодополняющие роли; пока мужчины были заняты в рыночной экономике и в политике, главной обязанностью женщины было материнство. Нюлефер Геле пишет:
Женщины, как современные хозяйки дома, потребительницы новых гигиенических продуктов и матери, воплощали педагогическую цивилизационную миссию в вопросах современного образа жизни[315]315
Göle N. The Gendered Nature of the Public Sphere // Public Culture. 1997. Vol. 10. № 1. P. 68. См. также: Göle N. Islam and Secularity: The Future of Europe’s Public Sphere. Durham, 2015.
[Закрыть].
Антрополог Дженни Уайт отмечает, что «гендерное разделение труда в Турции было сопоставимо с таким же разделением в Европе»[316]316
White J. State Feminism, Modernization, and the Turkish Republican Woman // NWSA Journal. 2003. Vol. 15. № 3. P. 153–154.
[Закрыть]. А социолог Дениз Кандиоти указывает, что «двойной стандарт сексуальности и в первую очередь определение роли женщины как домашней» оставило турецких женщин «эмансипированными, но не освобожденными»[317]317
Kandiyoti D. Emancipated but Unliberated? Reflections on the Turkish Case // Feminist Studies. 1987. Vol. 13. № 2. P. 324. См. также: Cinar A. Subversion and Subjugation in the Public Sphere: Secularism and the Islamic Headscarf // Signs. 2008. Vol. 33. № 4. P. 891–913; Arat Z. F. Kemalism and Turkish Women // Women and Politics. 1994. Vol. 14. № 4. P. 57–80.
[Закрыть]. Им было предоставлено право голоса, но это не привело к социальному или экономическому равенству.
В Ираке, как показывает исследование Сары Персли, внимание к домашней роли женщины как залога будущего нации привело к тому, что теперь новый акцент ставился на образовании девочек, который еще больше усилил разделение полов. Разработанные меры хранили отпечаток западных доктрин. В 1930‑е году, отмечает Персли, группа иракских учителей, получивших образование в США и «испытавших влияние прагматистской школы педагогики, ассоциирующейся с философом Джоном Дьюи», решила, что
программа иракских государственных школ уделяла недостаточно внимания подготовке к будущим ролям мужчин и женщин. Она рекомендовала, чтобы девочки в начальной и средней школе, а во многих случаях и в колледже, обязательно обучались домоводству[318]318
Pursley S. A Race against Time. P. 83.
[Закрыть].
Как следствие, в 1932–1958 годах иракский опыт обучения в государственных школах определялся гендерным различием. Вот что пишет Персли:
Как ни парадоксально, дифференциация школьной программы в зависимости от пола параллельно сопровождалась в Ираке расширением совместного обучения в начальной и старшей школе в тот же самый период. Девочка, которая шла в школу в 1926 году, наверняка оказалась бы в классе, заполненном другими девочками, но точно так же она наверняка изучала бы тот же самый материал и по той же самой программе, что и мальчик в соответствующем классе. Девочка, которая попадала в систему в 1956 году, могла оказаться или не оказаться в школе с совместным обучением, но и в том, и в другом случае почти 20 % времени обучения она бы занималась по обязательной программе, предназначавшейся только девочкам[319]319
Ibid.
[Закрыть].
Как и в Турции, смешение полов в публичном пространстве – на улицах или в школе – не стало сигналом конца иерархического гендерного разделения труда и могло даже еще больше его усилить.
Если Турция стала независимой страной после распада Османской империи, Ливан и Сирия в конце Первой мировой войны попали под управление Франции. Хотя Сирийский национальный конгресс предоставил женщинам право голоса в 1920‑м, за три месяца до прихода французских оккупационных сил, ни конституция Сирии, ни конституция Ливана (разработанная под руководством Франции) не позволяли женщинам голосовать на выборах. Апелляции феминисток к республиканским принципам натолкнулись на глухую стену; их страстные доводы о том, что местные религиозные власти игнорировали заповеди Корана, не были услышаны. Французская Высокая комиссия предпочла оставить вопрос статуса женщин в руках религиозных лидеров, так как, в соответствии с законом о личном статусе, вопросы семьи, брака, женщин и детей оставались именно в их компетенции. Сопротивление этих религиозных фигур предоставлению женщинам политических прав не так сильно отличалось от сопротивления секулярных политиков в метрополии: они тоже предсказывали, что в результате нарушения естественного разделения труда между полами разразится хаос. В этом контексте феминистки порой связывали свои требования с разделением труда, утверждая, что материнству следует дать политическое представительство: «В материнстве женщина способна внушать мужественность и силу своим сыновьям, чтобы они построили новую нацию», – напоминала аудитории студенток женского колледжа лидер ливанского (женского) союза[320]320
Thompson E. Colonial Citizens: Republican Rights, Paternal Privilege, and Gender in French Syria and Lebanon. New York, 2000. P. 143.
[Закрыть]. Призыв к предоставлению равных политических прав, таким образом, основывался не только на отличии женщин, но и на представлении о том, что именно это отличие делало их коллективом, а не просто скоплением автономных индивидов (мужчин), которые по определению воплощали в себе гражданство.
В этой связи поучительно взглянуть на Индию, где британское имперское правление пересекалось с местными политиками и феминистками в дебатах о предоставлении женщинам права голоса в 1920‑е и 1930‑е. Так, Мриналини Синха предлагает увлекательный анализ конфликтов, возникавших во время этих дебатов, утверждая, что они не до конца следовали линиям равенства и различия, которые были очевидны среди британских феминисток (а также в других странах Запада). Синха показывает, что женщины, наоборот, отождествлялись с общественными интересами – с интересами как религиозных меньшинств (а именно мусульман), так и угнетенных классов или всего национального тела в целом. В 1932 году, пишет она, британский премьер-министр Рэмзи Макдональд видел в женщинах
лишь множество коллективов, надежно устроившихся внутри отдельных политических органов. Его план состоял в том, чтобы подтвердить эти предположительно отдельные политические единицы как от природы разделенные общинные электораты, еще раз подчеркнув, что женщины принадлежали только к своим сообществам[321]321
Sinha M. Specters of Mother India: The Global Restructuring of an Empire. Durham, NC: Duke University Press, 2006. P. 235.
[Закрыть].
Этому представлению о религиозно и экономически разделенной стране противостояла националистическая версия единого политического сообщества у Ганди, образцом которого была «искусственная трансценденция женщинами других социальных отношений и идентичностей»[322]322
Ibid.
[Закрыть]. Они были женщинами нации, не представительницами индуистов или мусульман или каких-то иных групп, и в самой своей идентичности они была доказательством того, что единство возможно.
В данном случае
Тем не менее, как показывает сама Синха, женщины не мыслились автономными и все больше отождествлялись с «социальным» – то есть со сферой заботы, интереса и экспертизы, присущей, как считалось, исключительно им одним.
С подъемом националистических взглядов эта коллективная агентность женщин была
Синха убедительно доказывает, что необходимо принимать во внимание историческую специфику и политическую контингентность при осмыслении притязаний женщин на политические права. Бесспорно, ее подход по-новому освещает случай Индии. И тем не менее мне представляется, что та история о гендерной асимметрии в современных национальных государствах, которую я рассказываю, перекликается с ее объяснениями: отождествление женщин с социальным, даже если оно принесло им право голоса, не ставит под сомнение натурализованное объяснение их отличия и дисквалификации и дискриминации, которые из него вытекали.
Политический эффект гендерной репрезентации
Важно отметить, что репрезентация отличия женщины от мужчины как объяснение иерархий социальной и политической организации – это идеализированная картина, которая совсем необязательно соответствует реальной практике и убеждениям всех женщин и мужчин. Более того, именно на репрезентацию нападали легионы феминисток и их сторонников, отвергая ее предпосылки как необоснованные и несправедливые. Были написаны десятки книг и статей, подчеркивавших агентность тех, кто отказывался жить по дискриминационным правилам, навязанным новыми национальными государствами, и кто – по крайней мере, в своей собственной жизни – предлагал альтернативное понимание того, как различие полов может или не может быть релевантным для ведения социальной и политической жизни. Само существование феминистских движений свидетельствует о неспособности сторонников нормативного взгляда силой навязать свою точку зрения и выдать ее за неоспоримую истину.
Однако не менее важно признать, что эти идеализированные репрезентации (эти дискурсы) действительно задавали стандарты поведения – господствующие культурные нормы – для граждан секуляризированных государств. Наряду с законами, которые делали религию вопросом частного индивидуального сознания, контракты между индивидами – правилом для рыночных переговоров, а абстракцию – основанием для теории формального политического равенства, эти понятия различия, основанные на поле, имели фундаментальное значение для концептуализации политической современности, а значит, и для формирования секулярных субъектов, каковы бы ни были локальные вариации. Они стремились решить проблему того, что Лефор называл неопределенностью демократии, – ее абстрактность (индивид, права, нации, представительство) – путем ее фундирования в референте, кажущемся очень конкретным: видимых, сексуальных телах мужчин и женщин. То, что эти тела сами неизбежно несли на себе неопределенные смыслы, вновь и вновь ставило интерпретативные и практические дилеммы для архитекторов наций. Не может быть никакой неопределенности в отношении гендера (смысла, приписываемого этим телам), если мы хотим, чтобы социальный порядок остался в целости и сохранности. Отсюда то ожесточение, с которым национальные лидеры охраняли границы полового различия и взывали к Природе как к гарантии того, что эти границы останутся нерушимыми. В то же самое время при помощи совершенно тавтологического довода они утверждали, что социальная и политическая организация демонстрировала истину законов Природы. Потребность в этом двойном аргументе указывает на то, что в самой сердцевине дискурса секуляризма существует двойная неопределенность (гендера и политики).
Неопределенность гендера может рассматриваться как удвоение ценности лефоровского видения демократии, поскольку она оставляет место для спора «о законном и незаконном – спора, неизбежно не имеющего гаранта и конца»[327]327
Лефор К. Права человека и провиденциональное государство // Политические очерки (XIX–XX вв.). М., 2000. С. 56.
[Закрыть]. Эти дебаты, естественно, происходят не в вакууме, а в контексте прагматических и изменчивых требований экономики, демографии и политики, внутренней и международной. Что настораживает – и пугает – тех из нас, чей целью является та или иная форма равенства (гендерного, расового, классового), так это сохранение неравенства, несмотря на меняющиеся контексты и десятилетия бесконечных дебатов. Так, хотя те, кто противился предоставлению женщинам права голоса, защищали отождествление гражданства с мужественностью, допуск женщин к голосованию на выборах не до конца отменил это отождествление. Он просто перевел вопрос о власти мужчин на другой план – как политиков, лидеров партии, держателей должностей и стражей закона в политической сфере, как тех, кто заправляет рынками, экономикой и наукой в других местах. Кажется, не так важно, где применяется власть, как то, кто ее применяет; фаллос (ошибочно отождествляемый с пенисом) наделяет мужчин этим правом. В конечном счете Лакан напоминает нам, что гарантией фаллоса являются женщины – Бовуар описывала женщину как «объект, жертву», – которые в ущерб себе делают трансценденцию возможной для мужчин. В конце долгой борьбы женщин за гражданство дилемма, переданная в названии прорывной книги Бовуар, остается: женщины продолжают быть «вторым полом».
