Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

Ведя за собой растерянную мать, которая не имела представления, где лежит обетованный город, Риммон направился на юг. Он миновал оливковую рощу и, приостановившись, обратился с просьбой к Баалу позаботиться о деревьях во время его отсутствия; но когда он решил было преклонить колени перед давильным прессом, мать потянула его за руку со словами: «Здесь больше нет Баала»; ее хватка была полна железной силы, и сын подчинился. Он провел ее сквозь мрачные болотистые пустоши, где их мучили насекомые, перевел через реку Кишон, и они поднялись к городу-крепости Мегиддо, где всплакнули по доброму царю, который недавно погиб в своей бесполезной войне против египтян.

От этого мрачного места они спустились в Самарию, к столице бывшего царства Израильского. Теперь эти места производили странное впечатление – они были населены чужаками, которых силой привел сюда отец Сеннахериба. За прошедшие годы эти чужестранцы создали уникальную религию: вся она была позаимствована у евреев – за исключением веры. Самария и восхищала путешественников, и вызывала неприязнь. Поэтому они с удовольствием покинули ее, чтобы подняться к Вефилю, где встретились с серьезной проблемой. Этот город всегда был южным форпостом Израиля и служил чем-то вроде сторожевого пса, который останавливал пришельцев с севера, когда они пересекали границу в попытках добраться до Иерусалима. Даже сейчас многие жители Вефиля считали предательством, когда мужчины, способные носить оружие, – как Риммон – оставляли земли на севере, и некоторые фанатики пытались остановить их. Но тихий голос Гомеры пресек их аргументы:

– Я старая женщина и, прежде чем умру, должна увидеть Иерусалим. – Она провела сына сквозь толпу язвительных вефильцев. Они добрались до поселения Анатот, где жил пророк, и отсюда мать и сын начали крутой подъем к Иерусалиму.

Первые несколько часов они поднимались, не видя перед собой никаких примет святого города, но не сомневались, что находятся на правильном пути, потому что вместе с ними в том же направлении текли сотни других пилигримов из самых разных мест – они шли отпраздновать в Иерусалиме святые дни, которые знаменуют начало каждого Нового года.

Здесь был и молодой священник из города Дана, и земледельцы из финиковых рощ на берегах Галилеи, которые пришли просить о богатом урожае. Шли евреи-красильщики, чаны которых стояли меж лавок арамейцев и киприотов в портовом городе Акко. Тут были и евреи Самарии, которые, живя во вражеском окружении, упорно продолжали держаться своей религии, и бедные деревенские жители из Шунема, где царь Давид нашел свою последнюю и самую любимую наложницу, милую девочку Ависагу. Те, кто мог себе это позволить, вели с собой животных, которые будут принесены в жертву перед храмовыми алтарями, и со всех сторон доносилось мычание коров и блеяние овец. Другие несли цыплят себе на пропитание, а женщины – тростниковые клетки с белыми голубями, тоже предназначенными для храмов. Кое-кто ехал на мулах, но большинство шло пешком, чтобы преклонить колени перед главной святыней евреев, своими глазами увидеть непреходящую славу Иерусалима.

Гомера с сыном, с трудом справившись с последним взлетом каменистой тропы, что вилась меж голых холмов и глубоких вади, услышали впереди радостные голоса – это те, кто преодолели последний подъем, пели традиционную песню:

 
Я пошел вместе с ними, когда мне сказали:
«Взойди в дом Яхве».
И наши ноги переступили
Порог твоих ворот, о Иерусалим…
Как трудно народу идти наверх, даже народу Яхве.
 

Все пели эту радостную песню, но такое настроение не могло господствовать слишком долго, потому что в пение всегда вплетались страдальческие голоса тех, кто, не в силах поверить, что переступили порог Иерусалима, униженно взывали:

 
Из глубин я воззвал к тебе, о Яхве,
Услышь мой голос, о Яхве.
Обрати свой слух к голосу моей мольбы.
 

Многие стремились подавить свою радость и подчинить себя воле Яхве, как и Гомера, считая, что лишь его указания привели их сюда:

 
Яхве, нет в моем сердце надменности и в глазах гордыни;
Не покушаюсь я ни на величие,
Ни на то, что недоступно моему разуму.
 

И когда впереди открывался последний отрезок пути, они давали торжественное обещание, что достигнут святого города на одном дыхании, какие бы препятствия ни встретились по пути:

 
Яхве, позволь мне вспомнить Давида и его горести,
Как он клялся Яхве
И взывал к богу Иакова.
И конечно же я не взойду под полог своего дома
И не лягу на ложе, раскинутое для меня;
Сон не снизойдет на мои глаза
И не отяжелеют мои веки,
Пока я не найду место для Яхве,
Место, где будет обитать его величие.
 

На них продолжала давить палящая жара дня. Гомера и Риммой услышали, как пение впереди внезапно смолкло и наступило всеобщее молчание. Те, кто шли сзади, постепенно продвигались вперед, и наконец на юге за голыми холмами перед ними открылись высокие могучие стены, сложенные из огромных глыб камня, которые в лучах полуденного солнца отливали серым, розовым и пурпурным цветами. Над стенами поднимались сторожевые башни у ворот, а за ними вздымались величественные очертания храма, монументальная громада которого нависала над городом. Многие опустились на колени, считая, что исполнилась цель их жизни – они увидели этот город, но Гомера заметила, что Риммон остался стоять, глядя на громады стен и на удивительную кладку камней святого места. Глядя, как ее сын впитывает чудо Иерусалима, она попыталась понять, какая же божественная нужда привела его сюда, в эти места. Но она не знала ответа и поймала себя на том, что, протолкавшись поближе к нему, она стала тихо шептать ему слова и мысли, которые как бы сами собой рождались в ней: «Смотри не на эти стены, Риммон, сын Гомеры. Смотри лучше на запад, на склоны, которые тянутся за обильными полями. Разве не здесь сто лет назад Сеннахериб, сокрушив Макор, встал лагерем, и армия его была обильна как саранча, взросшая на седьмой год? И разве он не готовился разрушить Иерусалим, – Гомера ничего не знала об этих событиях, – потому что святой город Давида бессильным лежал перед ним? Жестоким ассирийцам стоило лишь подступить к этим серо-розовым стенам, и Иерусалим пал бы им в руки – они разрушили бы храм и истребили бы всех до одного сынов Иудеи. Но когда спустилась ночь, я прошел меж шатров ассирийцев. В ту ночь я был более могуч, чем их колесницы, и более смертоносен, чем их стрелы с железными остриями, и к утру смерть царила над их воинством, которое растаяло само по себе».

Риммон с удивлением заметил, что мать при этом говорит «я», и понял, что устами матери вещает кто-то другой; она же, придя в себя, в первый раз испытала загадочное понимание, что не произносила слов, которые срывались с ее губ. Оба понимали, что произошло нечто исключительно важное, и оба боялись разобраться в том, что же случилось. Риммон был не в состоянии поверить, что с ним разговаривал Яхве, потому что не считал себя достойным столь высокой чести. Гомера же понимала, что она невежественная женщина, которая не умеет ни читать, ни писать, а все ее имущество уместится в одном большом мешке. Ее никогда в жизни не любил ни один мужчина, а имя отца ее ребенка не сохранилось ни в каких свитках. Она была явно не тем человеком, с которым захотел бы разговаривать Яхве; того, кто мог представлять его, он нашел бы не у развалин сторожевых ворот. Ни Гомера, ни ее сын никоим образом не походили на пророков.

Пытаясь обрести здравый смысл, Риммон спросил:

– – Разве Сеннахериб не разрушил Иерусалим? Как Макор?

– Не думаю, – уже своим голосом сказала мать. Она смутно припомнила старую легенду, как был спасен город. – Вражеские когорты уже были готовы нанести удар, но тут они исчезли.

И как два обыкновенных пилигрима они вошли в город.

Перед ними предстало зрелище, которому не было равных в современном им мире – ни в юной Греции, где практиковались мистерии, ни в старом Египте, который устраивал пышные празднества в долине Нила. В Вавилоне и в Персии, набиравшей силы, они, конечно, были грандиознее, но только в Иерусалиме можно было увидеть высокий взлет души всего народа, пришедшего к блистательному храму, который несколько веков назад возвел царь Соломон. Здесь было средоточие веры евреев, которое и заставило Гомеру привести сюда своего сына, хотя она так и не могла понять цели своего путешествия, – но они оба преклонили колени перед храмом.

Затем Риммон вывел мать за стены города, на холм, засаженный оливками, у подножия которого тек Кедрон; здесь же в садах пышно цвели гранатовые деревья и росли овощи. Молодой крестьянин нарезал веток с деревьев и вырубил четыре шеста. Он стянул их веревками, сделав остов шалаша, в котором им с Гомерой предстояло спать восемь ночей. Все пространство холма, сколько видел глаз, было усеяно такими шалашами из веток. Покров их был таким редким, что человек, просыпаясь по ночам, видел звезды над головой. Таким образом евреи отдавали дань памяти тем десятилетиям одиночества в пустыне, когда в своих изодранных шатрах им довелось узнать Яхве, и каждый год люди Иудеи и Израиля ставили такие шалаши, как Гомера и Риммон.

Утром они поднялись рано, спустились с оливковой горы и вернулись в город, где преклонились перед храмом. Гомера осталась стоять снаружи вместе с другими женщинами, а ее сын вошел внутрь, чтобы увидеть святая святых, к которому допускались лишь несколько священников. Затем он присоединился к матери, и они стали свидетелями жертвоприношений животных, когда к алтарю вели упитанных быков, и здесь, в ходе торжественных обрядов, вдыхая клубы благовонного ладана, Риммон понял смысл беспрекословного почитания Яхве, и эта вера огненными знаками впечаталась в его сознание. Этот город навсегда остался в его памяти, и на шестой день Гомера услышала, как он шепчет: «О Иерусалим, пусть ослепнут мои глаза, если я забуду тебя, пусть отсохнет моя правая рука».

Но пилигримы проделали столь долгий путь в Иерусалим не только ради этих торжественных мгновений. После того как кончились дни поклонения, после того как были собраны колосья на полях и спелые виноградные гроздья легли под прессы, состоялся праздник песнопений, возобновившийся на древней земле Ханаана, и ничто не могло сравниться с той ночью, когда незамужние девушки Израиля в новых белых платьях отправлялись в виноградники по пути в Бетлехем, где хранились гроздья, предназначенные для этой церемонии, и выбирали одну из своей среды, чтобы она, подоткнув выше колен свое новое платье, танцевала на последних виноградных гроздьях, пока ее сестры волнующими голосами пели строки, полные ожидания и тоски:

 
Юноши, о юноши Иерусалима!
Поднимите глаза и посмотрите, кого,
Посмотрите, кого, посмотрите, кого
Вы возьмете в жены.
Ищите не красоту,
Не улыбки ищите,
А ищите девушку из хорошей семьи,
Из семьи, которая поклоняется Яхве.
 

И когда девушки танцевали в винных прессах, Риммон с растущим изумлением глазел на свежесть их лиц и веселье смеющихся глаз, которые в свете факелов мелькали перед ним, моля оценить их, выбрать свою суженую.

Спустя какое-то время девушка, чьи ноги по щиколотки утопали в давленых гроздьях, уставала и давала понять, чтобы ее заменили, и случайно получилось, что девушку из Иерусалима сменила красивая незнакомка с севера – Микал, дочь правителя Макора. Мужчина помог ей забраться в чашу пресса, и, когда она подоткнула новое платье, чтобы уберечь его от брызг сока, Риммон испытал странное чувство, что в какой-то мере это его платье – оно родилось на его кухне, и он видел этот наряд еще раньше Микал, – и оно, развеваясь, танцевало как бы само по себе, это прекрасное белое одеяние; и он сжал руку матери, благодаря ее за мастерство.

И тут его сердце взорвалось любовью, которая с тех пор никогда не покидала его, потому что танцевало не платье, а девушка качала головой в такт музыке и, смеясь, тщетно пыталась увернуться от струек сока, которые брызгали ей на платье, и, наконец, убедившись, что не в силах уберечь его, бросила придерживать подол и вскинула руки в воздух, кружась в стремительном ритме. Теперь она была залита пурпурным соком с ног а,оголовы, струйки его стекали с подбородка, откуда она пыталась слизнуть их розовым язычком. То был первобытный обряд, напоминавший о древней истории евреев тех дней, когда они еще не знали ни Яхве, ни фараонов, и Риммон продолжал стоять как зачарованный, но, когда музыка примолкла и к прессу устремились другие девушки, именно он принял на руки Микал, и на мгновение она застыла в воздухе, глядя на него сверху вниз.

– Риммон! – воскликнула она и не сопротивлялась, когда он поставил ее на землю и стал стряхивать с платья капли виноградного сока, а когда его жесткая рука коснулась лица Микал, она не отпрянула, а подняла к нему подбородок, залитый липким соком, и Риммон поцеловал ее.

По пути домой из Иерусалима он сообщил матери, что собирается жениться на Микал, но она возразила на том основании, что еврейский парень не должен брать в жены девушку, чья семья больше хананеи, чем евреи. Риммон даже не стал прислушиваться к ее словам, и мать увидела в нем ту же самую твердость, которая за предыдущие десятилетия сформировалась у нее самой. Ее до глубины души обрадовало, что у сына есть характер, но в то же время, когда зашла речь о выборе жены, она испугалась и стала думать, как бы ей предотвратить это торопливое решение. И когда они прокладывали путь через болота к северу от Мегиддо, она небрежно спросила:

– Ты хоть знаешь, что означает имя правителя Иеремота?

Для евреев имя несет в себе важное значение, что неизвестно другим народам, и Риммон, догадываясь, какую цель преследует мать, сказал:

– Оно означает «высокое место», и он совершает обряд поклонения на высоких местах.

– Как и вся его семья. для него оскорбительны и поездка в Иерусалим, и танцы его дочери на празднике.

– Ты остерегаешь меня от Микал? – прямо и резко спросил он.

– Да. В нашем городе много прекрасных еврейских девушек, преданных Яхве. – Гомера испытывала сильное желание сообщить ему, что он избран Яхве для какой-то высокой цели, что он должен любой ценой сохранить мир с Яхве, но Гомера не могла этого сделать, потому что сама не представляла, к выполнению какой задачи призван ее сын. И поэтому она пустила в ход самый слабый из своих аргументов: – А тебе не приходило в голову жениться на Геуле? Она же родом из древней семьи священнослужителей.

В этот момент они перебирались через самый трудный участок болота, и при упоминании имени Геулы Риммон скорчил такую физиономию, что мать разгневалась и укорила его:

– Пусть Геула и не красавица, но она знает, что такое настоящая добродетель, и недостойно делать такое лицо, когда речь идет о столь преданной девушке!

Риммон прекратил спор словами:

– Я поморщился потому, что увидел под камнем водяную змею.

Мать сразу же замолчала и придвинулась к нему. Присутствие рядом с ними ядовитой змеи испугало ее, когда она поняла, что сыну, может, и не удастся свершить свое высокое предназначение.

Когда они преодолели болото и выбрались на сухое место, то увидели перед собой осыпавшиеся стены Макора, и оба они, мать и сын, невольно сравнили этот бедный городок с величием Иерусалима и увидели, в каком жалком месте им приходится жить – армии захватчиков не раз громили Макор. Если во времена царя Давида за его стенами в хороших удобных домах жило восемьсот человек, то сейчас здесь в бедности обитало меньше пятисот. Прежде плодородные поля под стенами города кормили девять сотен фермеров, а теперь там осталась всего сотня крестьян, не знающих, когда на них обрушатся очередные мародеры, которые сожгут урожай, а их самих угонят в рабство. То были самые ужасные годы для Галилеи; никогда еще за всю долгую историю Макора в нем не жило так мало людей. Но Гомера подозревала, что самые большие беды еще подстерегают город впереди. Должно быть, именно поэтому Яхве и заговорил с нею в туннеле, возложив на Гомеру задачу подготовить сына к тем испытаниям, что подстерегают евреев, и теперь, возвращаясь в город, который принес ей так мало счастья, она схватила сына за руку и повлекла к главным воротам, не думая о том, что испытание падет не на него, а на нее.

Против желания матери Риммон все же женился на Микал, и вскоре, как Гомера ни сопротивлялась, ей пришлось признать, что дочь правителя была очаровательной девушкой. Всегда веселая и красивая, Микал быстро доказала, что станет для Риммона великолепной женой. Она принесла ему приданого больше, чем он ожидал, и заставила отца сделать Риммона, недавнего работника у давильных прессов, совладельцем оливковой рощи. Перебравшись в обветшавший домик у сторожевых ворот, она сама шила всю необходимую одежду и дала Риммону такое доказательство любви к нему, которого никак нельзя было ожидать от дочки правителя. Утром, когда Гомера водружала на голову кувшин для воды, готовясь к долгому спуску и длинному путешествию по темному туннелю, Микал перехватила кувшин и сказала:

– Отныне я буду носить воду.

Уставшая пожилая женщина увидела перед собой в утреннем свете чистое, ясное лицо, озаренное радостью ожидания ребенка, которого она носила под сердцем, и Гомера сказала:

– Сегодня ты принесла мне драгоценный камень. – Наклонившись лей, она в первый раз поцеловала свою новую дочь и сказала: – Это единственное, что я еще могу делать для своего сына, – ходить за водой. – Она продолжила носить кувшин, но каждое утро юная Микал оказывалась рядом ,когда мать направлялась к источнику, и, пытаясь перехватить кувшин, говорила: «Теперь я буду носить воду», и каждое утро старая Гомера не принимала ее предложения, но сердце было полно радости – дочь снова вызвалась ей помочь.

Но вот и пришли дни страха и ужаса. Откуда-то с юга появилась огромная армия фараона Нехо – тысячи людей в сопровождении колесниц, генералы в длинных плащах, пешие воины, вооруженные копьями. Вздымаемая ими пыль затягивала солнце. Армия неторопливо растекалась во всех направлениях, занимая перекрестки дорог, поселения и даже города. Она двигалась на восток в сторону Мегиддо.

– Мы идем на север, чтобы окончательно сокрушить Вавилон, – объяснили правителю Иеремоту вооруженные посланцы, – и забираем в Макоре двести человек с провиантом. Чтобы они были готовы сегодня на закате.

Вопль протеста раздался над городом, и, когда Иеремот отказался называть тех, кто должен уходить в поход, египтяне взяли эту обязанность на себя. Окружив город кольцом солдат, они первым делом согнали к нему всех, кто жил за пределами его стен. Когда Иеремот возразил, что это земледельцы, которые кормят город, египетский генерал гаркнул на него: «Начнете голодать – и на поля выйдут твои женщины. У тебя пять дочерей. Будет что жрать».

Затем солдаты обыскали дом за домом, прихватывая с собой всех мужчин, которые, на первый взгляд, были способны отшагать сотню миль. В доме Гомеры они схватили Риммона и, посчитав, что он может быть отменным солдатом, вручили ему командование над евреями. Он не успел попрощаться ни с матерью, ни с женой, как египтяне его тут же вытолкали за стены и немедленно стали отдавать ему приказы. Он было запротестовал, что не собирается вести в бой своих евреев против вавилонян, но даже не успел кончить фразу. Какой-то египетский солдат – даже не офицер – ударил его по шее палицей, и Риммон без сознания рухнул на землю.

Его мать, стоящая на стене, увидела, как упал сын, и решила, что он убит. Как обыкновенная женщина, пораженная ужасом, она захотела заплакать, но какая-то непонятная сила перехватила ей горло, и со стены она выкинула перед собой длинную правую руку с вытянутым указательным пальцем. Вечерний ветер развевал ей волосы, ее худая костистая фигура, перестав сутулиться, выросла в размерах, и из горла в первый раз вырвался голос потрясающей силы, который разнесся над городом и проник в сердца захватчиков-египтян:

– О люди Египта! Слишком долго вы терзали детей Яхве, слишком долго! Вы идете на север в битву, на поле которой гиены и стервятники будут долго праздновать, обгладывая ваши кости. Падут ваши гордые генералы, в великом сражении вам вырвут глаза, и остаток жизни вы проведете в темноте, прислуживая вавилонянам. И падут ваши надменные колесницы, и кони потащат вас сквозь прах и пепел, и камни на полях раздробят ваши черепа. И вы, жрецы, кто сопровождает могучую армию, чтобы освятить ее победы, – о, как вы будете мечтать о Фивах и Мемфисе… – Услышь Гомера свои слова, она была бы поражена, ибо ровно ничего не знала ни о Фивах, ни о Мемфисе. – О, как вы будете мечтать о Египте, когда будете гнить в рабских узилищах Вавилона! Ты, фараон Нехо, стремишься на север – развеваются твои флаги и грохочут твои колесницы! Но все тщетно, ибо Египет разгромлен.

Ее слова гремели в воздухе, как стрелы, крошащие камень, и египетский капитан, видя, какое воздействие они оказывают на его солдат, заорал: «Заткните глотку этой идиотке!» Правитель Иеремот сам подбежал к Гомере и затряс ее; когда она пришла в себя, то увидела, что Риммон не мертв, а, встав, уже делает то, чего хотят египтяне.

И наконец армия двинулась на север, захватывая по пути города и подчиняя народы, – она готовилась к тому дню, когда ей придется сойтись лицом к лицу с вавилонянами. Вернувшись к облику обыкновенной женщины, Гомера смотрела, как исчезает вдали ее сын, а затем стала успокаивать свою дочь Микал, и они стояли на стене вместе с другими безутешными женщинами, глядя на восток, где тающие столбы пыли говорили о последнем разгроме Макора.

ХОЛМ

Когда в обеденном зале кибуца поднимался вопрос о женщинах, Кюллинан не мог без смеха воспринимать аргументы своих еврейских друзей, яростно утверждавших, что в их религии к женщинам относятся как к равным. В вечер перед отъездом Веред в Чикаго она сказала:

– Ни одна религия в мире не относится к женщине с большим уважением, чем иудаизм.

И Элиав добавил:

– Она возвращает им подлинное предназначение.

– В таком случае, – сказал Кюллинан, – не было бы повода для споров.

– Что ты имеешь в виду? – фыркнула Веред.

– Я могу судить, исходя лишь из четырех факторов, – решительно сказал ирландец. – Что говорит Тора. Что говорит Талмуд. Что я видел. И что я слышал.

– И что же ты видывал? – спросила Веред.

– Я часто бывал в синагогах, – ответил Кюллинан, – и даже в новых женщинам приходится сидеть на балконах, за занавесями. А в старых синагогах, как у воджерского раввина, для них вообще нет мест.

– Женщины сами это предпочитают, – продолжал настаивать Элиав.

– Отнюдь – судя по тому, что я слышал от туристов на раскопках, – сказал Кюллинан. – Американская еврейка сказала мне: «Я отказываюсь, чтобы меня запихивали на балкон за решетку». И даже мужчины мне говорили: «Когда я иду на богослужение, то хочу сидеть вместе со своей семьей».

Указания Торы на этот счет были совершенно ясны. В иудаизме к женщинам относились отнюдь не хуже, чем вообще к женщинам на Ближнем Востоке: сетовали, когда они появлялись на свет, терпели в девичестве, старались как можно скорее выдать замуж; закон подвергал их дискриминации, и, становясь нежеланными вдовами, они были обречены на жалкое существование. В библейских текстах приводится множество случаев, когда герои Ветхого Завета радовались, обретая сына, и одна из утренних молитв включала в себя слова: «Благодарю Тебя, Господь наш Бог, Властитель вселенной, за то, что Ты не сделал меня женщиной».

Шестьдесят три трактата Торы развивают эту тему: «Счастлив тот, чьи дети растут мужчинами, и горе тому, у кого дети – женщины». Абзац за абзацем этот объемистый массив еврейского вероучения предостерегает против опасности, которую несут в себе женщины. «Не говори много с женщиной, если даже она твоя жена», – гласит один абзац, который Маймонид самолично снабжает комментарием: «Известно, что разговоры с женщинами по большей части касаются сексуальных тем, а такими разговорами мужчина навлекает на себя беду». Талмуд специально указывает, что женщины не должны учиться читать религиозные труды, и часто во время раскопок в религиозных газетах Израиля печатались сообщения то одной группы фанатиков, то другой: «Обязанность еврейских девушек – выходить замуж в семнадцать лет и как можно скорее рожать».

Как-то вечером англичанин-фотограф явился к обеду, имея при себе абзац из Талмуда, в котором описывалась идеальная еврейская жена.

– «Она была замужем за знаменитым ребе Акивой. Она нашла его сорокалетним неграмотным крестьянином. Она вышла за него замуж и послала в иешиву, где он жил отдельно от нее и учился, пока она трудилась, зарабатывая им на жизнь. По окончании двенадцати лет он как-то вечером вернулся домой сказать ей, что должен учиться дальше, и она опять послала его на двенадцать лет, а сама продолжала трудиться. После двадцати четырех лет он наконец появился дома, но она была такой старой и дряхлой, что ученики ребе Акивы попытались отстранить ее, как попрошайку, и, – я цитирую, – великий ребе Акива позволил ей пройти вперед и поцеловать ему ноги, сказав своим ученикам: «Все, что есть во мне или в вас, исходит от нее».

Веред разгневалась:

– Не забывай, что, когда судьи Израиля были слабы, именно Дебора повела народ Израиля в битву против Сисеры.

– Когда это было?

– В 1125 году до нашей эры.

– Была еще Хулда Пророчица, – сдержанно сказал Элиав, – которая сыграла решающую роль в том, что Второзаконие стало сердцевиной еврейской веры.

– А она когда жила? – спросил фотограф.

– В 621 году до нашей эры.

– Не странно ли, – задался вопросом Кюллинан, – что стоит нам коснуться этой темы, как вы вспоминаете лишь двух женщин, которые жили более двадцати пяти веков назад…

– А как насчет Берурии? – вскричала Веред, но никто из мужчин не слышал этого имени. – Или Голды Меир?

– С моей точки зрения, – сказал Кюллинан, – лишь католическая церковь проявила истинную способность найти место для таких женщин, как святая Тереза и Катерина Сиенская. Протестанты точно так же поступили с Мэри Беккер Эдди. А вот в иудаизме этого не произошло.

У Веред тут же нашелся ответ.

– У нас, у маленьких девочек, была игра, в которой мы спрашивали: «Почему женщина была создана из ребра Адама?»

Ответ Веред помнила наизусть: «Бог размышлял, из какой части мужчины сделать женщину. Он сказал: «Я не должен сотворить ее из головы, чтобы она не была слишком надменной; ни из глаза, чтобы она не была любопытной; ни из уха, чтобы она не подслушивала; ни изо рта, чтобы она не была болтливой; ни из сердца, чтобы ей не быть слишком ревнивой; ни из руки, дабы не была она слишком жадной; ни из ноги, чтобы она не бродяжничала, – но из скрытой части тела, чтобы ей была свойственна скромность».

– Меня поражает, – сказал Элиав, – что в религиях, которые отвечают желаниям Кюллинана, женщины так несчастливы, в то время как мы, евреи, прекрасно живем – у нас почти нет разводов, проституции и психопатов.

– И все знают, что евреи – лучшие мужья в мире, – сказала Веред.

– То есть ты не считаешь, что тебя могут оставить?

– У нас, у еврейских девушек, есть все, что мы хотим, – продолжала настаивать она. – Дом, семья, надежное убежище. Молитвы в синагогах? Это для мужчин.

Чем чаще Кюллинан присутствовал при этих разговорах – а их заводили почти на каждом обеде, – тем больше он убеждался, что Веред права – с точки зрения тринадцатого века. В примитивном обществе обязанностью мужчины было ублаготворять богов, а женщины – заботиться о доме. Но в таком подходе чувствовалась опасная близость к германскому идеалу «кайзер, киндер, кюхе». Он бы хотел согласиться с мнением Элиава, что одной из причин внутренней силы иудаизма является его тонкость отношений между полами, но не мог забыть, что христианство отвергает иудаизм частично и потому, что он слишком эмоционально относится к женщинам. Иудаизм – это религия для мужчин, сказал себе Кюллинан. А для женщин – христианство.

Теперь, с отъездом Веред, он все больше и больше думал о женщинах, и именно он чаще всего поднимал этот вопрос в обеденном зале. Табари стоял на своем: правильнее всего к женщинам относятся арабы.

– Мой отец никогда не надевал новую обувь, прежде чем трижды не разомнет ее до мягкости на голове четвертой жены. Вы, американцы, разрушили отношения между полами. И Израиль будет глубоко не прав, если последует вашему примеру.

– В действительности же, – вмешался Элиав, – у Израиля прекрасный подход к этому вопросу. Вы же видели, какие великолепные девушки служат в нашей армии.

– Но я читал и заявления религиозных групп. «Каждая порядочная девушка должна выходить замуж в семнадцать лет».

– Идиотские перехлесты, – оценил Элиав.

– Но вы ведь отрицаете и желание американских евреев, чтобы их женщины присутствовали рядом в синагоге?

– То же самое и в исламе, – вмешался Табари. – Женщины могут свободно посещать мечеть, если они сидят отдельно и молчат. Я думаю, это их самих устраивает.

– Подождите, пока реформы иудаизма скажутся и на этой земле, – предсказал Кюллинан. – И вы увидите, что миллион израильских женщин ведут себя точно так же, как русские или американки.

– Ты не учитываешь два фактора, – сказал Элиав. – Ты читал последние исследования об обрезании? Как оно исключает некоторые виды рака у женщин? Как оно обеспечивает лучшее качество сексуальных отношений и соответственно мужских способностей в сексе?

– Вот уж никогда не чувствовал, что обрезание продлевало мне удовольствие, – сообщил Табари.

– Мусульмане тоже обрезаны? – спросил Кюллинан.

– Конечно. Ведь мы, арабы, относимся к семитам.

– И второе, о чем я хочу сказать, – продолжил Элиав, – пусть тебе и трудно будет с этим согласиться. Но за две тысячи лет преданность еврейских женщин своей религии подвергалась испытаниям несчетное количество раз. Их сжигали живьем, рвали на части, душили… Самыми преданными евреями оказывались наши женщины. Им нравится их религия.

– Она и дальше будет им нравиться – пока на эту землю не придет реформистское движение, – сказал Кюллинан.

– Можешь этому не верить, – ответил Элиав, – но иудаизм всегда воздавал особую дань женщинам. Взять хотя бы Дебору…

– Прошу тебя! Только не персонаж трехтысячелетней давности.

– Хорошо. Голда Меир.

– Сделать ее министром иностранных дел – один из самых умных поступков Израиля, – признал Кюллинан. – И из нее сделали пример, на который мужчины будут ссылаться очередные три тысячи лет.

* * *

В долгие месяцы засухи, когда египтяне занимали позиции, двинувшись с которых они наконец окончательно сокрушат Вавилон, на земле между двумя реками воцарилось краткое спокойствие. Гомера и Микал, которую она считала своей дочерью, стали устраивать для себя жизнь пусть и не самую лучшую, но, по крайней мере, терпимую. Как и предсказывал египетский военачальник, когда с этих мест были согнаны семьи землепашцев, а все работоспособные мужчины забраны в армию, не потребовалось много времени, чтобы женщины Макора потянулись на поля, где, как животные, ползая на четвереньках, они собирали съедобные крохи, оставшиеся после мародеров. Микал, как дочь правителя, могла избегнуть этих тягот – что и сделали ее сестры, – но, даже будучи беременной, она считала, что должна трудиться рядом с Гомерой.