Текст книги "Источник"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 83 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]

– Необходимо признать, что такой маленький пограничный город, как Макор, только недавно отбитый у египтян, не мог позволить себе открытый стадион. Такого нет даже в Птолемаиде. Но у нас есть право обзавестись собственным гимнасиумом. Как может греческая община существовать без него? И благодарить за него надо вас.

И никто в Макоре не удивился, когда Антиох Эпифан назначил молодого Тарфона очередным правителем этих мест, и, хотя обязанности заставляли его большую часть времени проводить в Птолемаиде, он старался как можно чаще бывать в Макоре, уютном маленьком городке, который помогали строить и его предки. Каждый день, когда он останавливался в своей резиденции, он отправлялся для упражнений в гимнасиум, принимал горячую ванну и наслаждался прохладными напитками в компании друзей, которые с удовольствием наблюдали, как молодежь Макора готовится к играм, что пройдут в таких больших городах, как Дамаск и Антиохия. Тарфон оставался великолепным атлетом; в дни учебы в Афинах он представлял империю Селевкидов в беге и в борьбе, и в последнем виде он и сейчас еще мог нанести поражение почти каждому из юношей своего региона. Знали его здесь и как хорошего бегуна. Каждый год он надевал спортивные сандалии, препоясывал чресла небольшим куском материи и пробегал восемь миль от главных ворот Макора до здания ассамблеи в Птолемаиде. Он приглашал с собой в путь местных бегунов, и, пусть даже он уже не мог обогнать самых быстрых, Тарфон, как правило, приходил к финишу далеко не последним. И евреи Макора попали в уготованную им ловушку в какой-то мере благодаря искренним стараниям этого хорошего человека, который испытывал к ним глубокую привязанность. Много столетий его семья работала бок о бок с ними, и некоторые из его предков приняли религию евреев, так что, когда Макор услышал первые из этих жестоких требований, именно Тарфон успокаивал евреев и искал уловки для смягчения законов. Влияние его благородной личности уменьшило первоначальное потрясение от этих ограничений, и они не оказали того эффекта, на который были рассчитаны. И он, и его жена Мелисса всегда были готовы общаться с евреями, выслушивать их горести, помогать выправлять бумаги и свидетельства. Им нравилось разговаривать с молодыми еврейскими ребятами, и они поощряли их стремление к учению. На их деньги была возведена крыша над синагогой, и именно Тарфон придумал те уловки, которые помогали евреям соблюдать свой обычай Шаббата и не нарушать его. Таким образом, сам того не желая, он помог обезоружить иудаизм, оставив его беспомощным перед преследованиями, когда они начали обретать серьезный характер. Теперь Тарфон не мог больше защищать своих друзей, и их мучений нельзя было избежать. Не в силах поверить, во что превратился его мирный и спокойный мир, Тарфон, скрываясь за колонной храма, наблюдал эту жуткую картину первого бичевания.

Начало сказываться отсутствие у евреев подлинного вождя. Часть из них стала громогласно кричать и возмущаться, но никто ничего не делал. Прошли те времена, когда такие патриархи, как Цадок, были готовы вступить в схватку даже со своим богом, рискуя и своей жизнью, и существованием клана. Теперь люди избегали такого диалога. Не было ныне среди евреев и такого Гершома с семиструнной лирой, сердце которого обращалось прямо к сердцу бога; теперь люди предпочитали невнятную уклончивость. И конечно же не было в Макоре такой старой седой женщины, как Гомера, которая могла лично противостоять и египетским полководцам, и мощи Навуходоносора. Теперь был только Иехубабел, толстенький бородатый сорокапятилетний мужчина, которому давали средства на жизнь ряд красильных чанов и который беспокоился, главным образом, лишь о том, чтобы получить достаточно пурпурной краски из северных городов и красной – из Дамаска. Это было явной ошибкой, что Иехубабел стал главой еврейской общины, ибо он не обладал ни силой личности, ни особой религиозностью. Строго говоря, у него было только два качества для обязанностей, которые были ему доверены: он жил рядом с синагогой и обладал тем, что считалось мудростью, то есть он читал великих еврейских классиков и благополучно забывал их, но помнил несколько мудрых высказываний из того набора, что евреи копили веками, когда защищали свою неповторимость от поглощения египтянами или вавилонянами. Иехубабел был непревзойденным знатоком общих мест, и когда он от своих красильных чанов направлялся в синагогу, то часто останавливался поболтать с еврейскими соседями, которые составляли примерно треть населения Макора. Когда они приглашали его к себе домой, он ответствовал: «Не переступай порог дома соседа, а не то ты утомишь его и он станет тебя ненавидеть». Поскольку цитата всегда приходилась к месту и произносил он ее с многозначительной интонацией, причем его округлое лицо как бы светилось внутренним светом, все его друзья считали Иехубабела мудрым человеком. Когда кто-то из знакомых произносил что-то толковое, Иехубабел мог привести другую цитату: «Толковое слово – как золотое яблоко на серебряном блюде». А когда он получал известие, что его драгоценные красители прибыли в порт Птолемаида, то часто радостно восклицал: «Хорошая новость из далекой страны – как глоток холодной воды пересохшему горлу!» Так, неспешно прогуливаясь, Иехубабел занимался своими повседневными делами, и, не появись на сцене Антиох, его набор затасканных цитат так бы и служил ему всю жизнь, небогатую событиями. Но домашняя мудрость Иехубабела не могла противостоять грубой силе императора, а против изощренной греческое учености правителя Тарфона она была просто бессильна.

Его имя символизировало историю Иехубабела. Оно гласило «YHWH в Вавилоне», и со дней вавилонского пленения все мужчины семьи носили его. Когда евреям пришло время возвращаться в Израиль, вокруг харизматического пророка Риммона собралась группа, и он, которому ужe шел девятый десяток, привел их от каналов Вавилона к холмам Иерусалима – о котором молился пятьдесят лет, – но, когда его народ увидел этот город, Риммон, ко всеобщему удивлению, собрал свою семью, включая сына Иехубабела и старуху жену Геулу, и повел их к Макору, где им и предстояло продолжить жизнь своего поколения. Иехубабел был потомком этих отважных людей, и пусть даже толстый красильщик потерял многое из их яростной неукротимости, он сохранил их преданность YHWH. Для него целование каменной шеи Антиоха Эпифана было богохульством, но, когда правитель Тарфон заверил его, что это скромное требование не несет в себе ничего страшного, Иехубабел сказал своим евреям: «От реки поднимается туман, который затягивает солнце, но оно не обращает на него внимания и не иссушает реку». И ради сбережения мира он подчинился. Для него было отвратительно признание Антиоха богом, но, когда Тарфон убедил старого Друга, что, совершая этот ритуал, евреи в то же время могут у себя в синагоге поклоняться YHWH, Иехубабел не усмотрел в этой ситуации серьезного конфликта. Для него прикосновение к жертвенной свинье было осквернением, но, тем не менее, он подчинился, поскольку правитель убедил его, что таким образом он спасет многие жизни. Иехубабел хотел доверять Тарфону, потому что ему нравился рыжеволосый грек, который никогда не подводил в дружбе; похоже, он не замечал те явные различия между греками и евреями, между языческими верованиями и иудаизмом. Он видел, что Тарфон любит атлетические соревнования и театр. Евреи же предпочитали вести более простую жизнь. Он знал, что во дворце проходят оживленные дискуссии о книгах и о богохульных пьесах, а его соотечественники за стенами своих домов вели скромную и незамысловатую жизнь. Не подлежало сомнению, что центром жизни греков был храм Зевса, которого никто не воспринимал всерьез, и гимнасиум, где бывал почти каждый; евреи же хранили верность своей скромной старой синагоге. Но Иехубабел не считал эти различия непреодолимыми. Так что, когда пришел последний эдикт, против которого должны были восстать все евреи от мала до велика, Иехубабел предпочел поверить Тарфону, когда правитель начал успокаивать его: «Я лучше, чем многие другие, знаю Антиоха. Разве не ему я обязан своим продвижением? Он тщеславен, но неглуп, и, когда увидит, что евреи не принимают новые законы, он сменит свое высокомерное отношение. Верь мне, Иехубабел, сейчас самая правильная для вас тактика – это вооружиться юмором, даже по отношению к свинье а затем через меня выразить формальный протест. И можете быть уверены, что он отменит эти законы».

Так что когда Иехубабел непродуманно согласился с присутствием свиньи, то Антиох потом нанес удар в самое сердце иудаизма, обрушив кары на триста пятнадцать евреев Макора, и все они, кроме одного, подчинились новым правилам. Но этот один старик счел такое поведение Аля себя невозможным, и, когда упрямый мученик умирал под ударами бича, он смотрел на Иехубабела единственным оставшимся глазом, обвиняя его в предательстве своего народа. И еще долго после гибели старика Иехубабела преследовало зрелище этого залитого кровью гневного лица.

Правитель Тарфон, став свидетелем этой отвратительной казни – столь чуждой сердцу настоящего грека, – покинул ступени храма и медленно пошел по широкой улице, что вела к гимнасиуму. У его главных дверей стояли две выразительные статуи – Геракла в позе борца и бегуна Гермеса. Боги, высеченные из белого камня, были нагими и прекрасными, говоря, что каждый человек, который стремится к физическому совершенству, может стать равным богам. Тарфон, верный своему обычаю, проходя мимо статуй, повернулся налево к Гераклу и коснулся его дельтовидных мышц, словно ему предстояло бороться с богом, а потом направо к Гермесу и провел рукой по своим мышцам голени, которые оставались упругими и неутомимыми. Но сегодня, похоже, боги были готовы обвинить его, и, опустив глаза, Тарфон пробормотал: «Я должен был убедить Антиоха, что его законы отвергнут».

Испытывая чувство стыда из-за того, чему он стал свидетелем, Тарфон вошел в зал гимнасиума, где его встретил запах потных тел, горячей воды и ароматического масла. Он уже был готов раздеться и войти в зал Аля игр, но, отказавшись от этой идеи, Тарфон направился к небольшому помещению, которое приказал пристроить к основному зданию, и когда вошел в него, то оказался перед огромной белокаменной статуей Антиоха Эпифана в позе могучего дискобола. Император никогда не был искусен в этих играх, но, когда его изображали в виде умелого спортсмена, он неподдельно радовался. Антиох высился в виде гигантской обнаженной статуи не только как человек, заменивший собой Зевса, но и как непобедимый дискобол, с которым не может сравниться никто из смертных. Тарфон не мог не понимать неприемлемость новых законов, и он пробормотал: «На этот раз Антиоху придется отступить».

Он прошел в свое помещение, где занялся составлением на классическом греческом отчета императору с рассказом о том, как старым еврей сопротивлялся закону, не устрашившись и смерти. Тарфон намекнул, какое воздействие он может оказать на общину. Перед ним с необычной четкостью предстало будущее, и он добавил к своему отчету краткий абзац, в котором предсказывал, что, если новые антиеврейские законы будут вводиться силой, это может вызвать вооруженное восстание; но, закончив этот анализ, которого от него никто не ждал, Тарфон счел его чрезмерно дерзким и отложил в сторону. Закрыв глаза, он попытался зримо представить то, что пугало его, и едва ли не воочию увидел восстание, которое было готово вспыхнуть среди евреев, но отказался как следует разобраться в этой проблеме. Хотя он чувствовал, что в этот день в Макоре родились какие-то страшные силы, он не хотел верить своему же предчувствию. Тарфон так и не мог прийти к решению – отправлять свое сообщение или нет. Решив сравнить свои мысли с тем, что думают другие, он подозвал одного из рабов, служивших в гимнасиуме, и приказал ему найти главу еврейской общины Иехубабела, а когда раб ушел, скинул одежду и направился в один из малых залов для игр, где вот уже несколько недель учил группу ребят из Макора искусству борьбы. Он намеревался в конце года послать их на несколько соревнований, и в пылу схваток в борцовском зале Тарфон забыл о всех бедствиях этого дня.

Обнаженный, он прохаживался среди таких же нагих юношей, поправляя технику исполнения приемов. Наконец он оказался рядом с темноволосым Менелаем, у которого были необычайно могучие плечи. Тарфон отодвинул его напарника, сказав «Дай-ка мне попробовать», и примерился к Менелаю, но, едва только они сошлись, он почувствовал, как от мощи юного борца у него едва не подломились колени. Он буркнул: «Молодец, продолжай дальше» – и провел контрприем, а остальные борцы остановились, наблюдая за схваткой своего гимнасиарха с Менелаем.

Ожидай юный борец от Тарфона каких-то благ, он конечно же позволил бы гимнасиарху победить, но они сошлись в равной борьбе, и могучий юноша наступал на Тарфона, пытаясь поймать в захват его гибкое тело и сбить с толку, а опытный борец, который провел много таких схваток в Афинах, где в борьбе ему не было равных, старался поймать настойчивого юношу на тот или иной обманный прием. Наконец Тарфон почувствовал, что добился своего, и подсек правую ногу противника, но Менелай ловко вывернулся и не только избежал падения, но и едва не сбил гимнасиарха с ног. Все же сказался опыт Тарфона, который успел подготовиться к такому развитию событий, и, словно уступая натиску юного богатыря, он немного подался вперед. Менелай пустил в ход все свои силы, но Тарфон умело кинул его в толпу зрителей, где он споткнулся и упал на колени.

Атлеты, собравшиеся вокруг рыжеволосого правителя, зааплодировали ему, словно он был их ровесником, а часть подхалимов разразились возгласами: «Никто в империи не может побороть нашего гимнасиарха!» Не обращая на них внимания, Тарфон подозвал юного Менелая и медленно, чтобы все могли понять, объяснил чрезмерно напористому молодому борцу его ошибку. Объясняя прием, Тарфон поставил двух борцов в стойку и показал, какие мышцы работают и что должно случиться в том или ином случае. Объяснение было более чем убедительном, и очень наглядным.

– Деметриус! – позвал Тарфон. – Защищайся!

Он сошелся в схватке с высоким молодым человеком, который был не так умел, как Менелай. Они повторили прием, но на этот раз юноша никак не мог противостоять правителю, и при первой же его оплошности Тарфон отбросил Деметриуса к стене. Менелай, рывком приняв стойку, крикнул:

– Гимнасиарх, защищайтесь!

Он с такой неукротимостью пошел вперед, что заставил Тарфона отступить и, конечно, подавил бы его, но Тарфон засмеялся и хлопнул своего могучего противника по плечу.

– Ты победил! – признал он, но льстецы из числа зрителей громко запротестовали:

– Если бы наш гимнасиарх в самом деле хотел победить, он бы легко справился с парнем!

Тарфон прошептал на ухо своему юному противнику, чтобы их никто не услышал:

– Нам-то лучше известно. На играх в Птолемаиде ты конечно же легко всех одолеешь. Победишь ты и в Антиохии. – Он помолчал, словно собираясь сказать что-то важное, но передумал.

То был один из редких моментов подлинного братства, когда расслабились уставшие потные тела, когда мышцы дошли до крайней степени изнеможения, и среди борцов появились рабы со скребками, которыми те, перед тем как отправиться в баню, стали счищать с тел пот и грязь. Но когда правитель Тарфон провел затупленным лезвием скребка по бедру, наслаждаясь прикосновением бронзового инструмента к уставшему телу, в помещение вошел еще один раб со словами:

– Гимнасиарх, пришел еврей Иехубабел, – и Тарфон посоветовал Менелаю:

– Тебе бы лучше пойти в баню, пока не появился твой отец.

Помещение опустело. Правитель Тарфон, совершенно обнаженный, стоял в полном одиночестве, отложив даже скребок. Открылась дверь, и в поваливших из нее клубах пара появилась нелепая бородатая фигура Иехубабела, с головы до ног скрытая длинным неряшливым одеянием. Двое мужчин молча смотрели друг на друга. Они были воплощением той борьбы, в которую вступили сегодня: грек Тарфон, чьи предки возвели стены вокруг Макора, придав ему сегодняшний вид, нагой атлет, чье прекрасно тренированное тело было для него храмом, и Иехубабел, неизменно пребывавший евреем, для которого величие Греции было закрытой книгой, а обнаженное тело – оскорблением YHWH. Глядя на не прикрытое одеждой тело гимнасиарха, Иехубабел припомнил последнее присловье, ходившее среди его соплеменников: «Только дурак получает удовольствие от скорости лошадиных копыт и от силы человеческих ног». Мало кто из евреев Макора посещал гимнасиум с его языческими обрядами.

Тарфон, зная, что Иехубабел питает отвращение к наготе, из уважения к человеку старше себя взял тунику, оставленную одним из борцов. и накинул ее себе на плечи. Но, едва сделав это, он смутился, потому что туника оказалась слишком длинна и доставляла ему неудобство, чего он старался никогда не допускать, и, кроме того, она пропотела и Тарфон почувствовал себя грязным, а этого он тоже никогда себе не позволял. Но поскольку у него не было иного выхода, Тарфон завернулся в нее и пригласил гостя в свою комнату.

Тем не менее, едва только Иехубабел расстался с наготой, царившей в борцовском зале, он предстал перед нелепой статуей Антиоха Эпифана в позе дискобола, и его огромная фигура белого мрамора с богоподобной головой и огромными гениталиями ужаснула еврея. Он не мог забыть, что сегодняшняя казнь и ее жестокость имели причиной приказ этого идиота, который заставлял представлять себя именно в таком свете – он и бог, и голый метатель диска. На пухлом округлом лице еврея читалось отвращение, но он не стал высказываться по этому поводу, поскольку в недавнем прошлом поймал себя на мысли, что его друг Тарфон питает надежду – в один прекрасный день он будет представлен в Макоре такой же статуей. Повернувшись спиной к Антиоху и его блистающей наготе, он подумал: никто не может понять этих греков. Тарфон провел его в небольшую комнату, где на столе лежало сообщение, которое он недавно писал. На месте его удерживал предмет, который вызвал любопытство Иехубабела: мраморная рука в натуральную величину, отломанная у запястья; в пальцах она сжимала инструмент, которого Иехубабелу никогда раньше не доводилось видеть.

– Обломок статуи? – спросил он на койне.

Тарфон снисходительно усмехнулся. Такой вопрос мог задать только еврей. Хотя Тарфон считал евреев Макора достаточно развитыми и воспитанными людьми, он видел, что им катастрофически не хватало чувства красоты. Греки не обитали в Макоре дюжину лет, после которых стали возводить красивый храм Зевса, но евреи по-прежнему держались своей угловатой уродливой синагоги. Греки любили мягкость шелка, прохладу мрамора, запах благовоний и звуки лирической поэзии, которая звучала по ночам. Евреи же оставались простыми крестьянами, для которых красота и роскошь казались в равной мере оскорбительными. Он снисходительно объяснил, что это не обломок статуи.

– Просто скульптор так вырезал руку, – сказал он, тоже на койне.

– Зачем ему это было надо? – спросил Иехубабел.

– В малом большое, – ответил Тарфон. Когда Иехубабел не понял, он уточнил: – Глядя на этот фрагмент, ты можешь представить себе всю статую.

– Но если он хотел, чтобы ты видел всю статую, почему бы не высечь ее?

Тарфон испытал раздражение, но в то же время развеселился.

– Разве весной тебе бывает недостаточно попробовать лишь одну сливу из Дамаска, чтобы понять их вкус? Какой смысл, если ты переобуешь все сливы этого года?

– Я не ем слив, – сказал Иехубабел.

– Но как насчет этого изображения? Разве оно не вызывает у тебя перед глазами вида всего человеческого тела?

Круглолицый еврей с подозрением отошел от стола, обдумывая эту сомнительную теорию. Нет, эта отломанная кисть ничего такого ему не говорила. Правда, она смахивала на живую и держала какой-то предмет, которого он раньше никогда не видел. Вот и все.

– Что он держит? – спросил Иехубабел.

Тарфон изумился. Ему не приходило в голову, что взрослый человек может не знать, как выглядит скребок, и он послал раба принести тот, что остался в борцовском зале. Когда раб вернулся, он протянул скребок Иехубабелу.

– Неужто ты не представляешь, для чего он нужен?

Иехубабел несколько минут рассматривал металлический предмет, но так и не смог разгадать его тайну.

– У него тупая оконечность, так что им можно копать, – прикинул он. – Но у него и острая кромка, так что им можно и рубить. Не знаю.

– Им ты скребешь кожу, – объяснил Тарфон. Иехубабел посмотрел на него с таким изумлением, что правитель даже смутился. – После атлетических соревнований, – мягко добавил он. Он хотел продемонстрировать применение скребка на какой-то части тела собеседника, но убедился, что все оно, кроме тыльной стороны ладоней и части лица, скрыто от взглядов – то ли одеждой, то ли бородой. В ходе недолгого замешательства стало ясно, что Иехубабел не хочет приоткрывать ни одну из частей тела, и Тарфону пришлось показывать все на себе – он отбросил в сторону подол пропотевшей туники и провел скребком по бедру. – Очень освежает, – сказал он, но круглолицый еврей смотрел на него так, словно правитель сошел с ума.

Пока Иехубабел рассматривал скульптуру, Тарфон окончательно скинул потную тунику и крикнул рабу, чтобы тот принес кувшин с подогретым маслом, которое тот стал втирать в тело Тарфона. Плеснув порцию на спину правителю, раб принялся массировать мышцы, подушечками больших пальцев втирая масло во все поры тела. Душистый запах заполнил помещение, позволяя расслабиться после напряженного дня.

– Это масло – единственная роскошь, которую я себе позволяю, – объяснил Тарфон приятелю. – Его делают в Македонии, и я им пользовался, когда боролся в Афинах.

– И до завтра не исчезнут запах роз и винограда вкус, – процитировал Иехубабел, и Тарфон поморщился. Единственной неприятной особенностью сотрудничества с главой еврейской общины была его неистребимая тяга к цитатам, за которыми Иехубабел прятался, сталкиваясь с интеллектуальными проблемами. В Макоре он пользовался репутацией ученого человека, но Иехубабел никогда не заглядывал в великие труды по иудаизму; если он и мог ссылаться на Платона и Аристотеля, то никогда не цитировал еврейских мыслителей такого же масштаба. Но он всегда каким-то загадочным образом ухитрялся на пустом месте найти какую-нибудь пословицу или поговорку, выражавшую мнение евреев. Несколько лет назад, когда Тарфон пообещал защищать евреев от законов Антиоха, Иехубабел четко и ясно изложил свою позицию: «Друг – это друг на все времена, а брат познается в беде». В следующем году, оценивая ужесточение законов, он сказал: «Кого боги любят, того и подвергают гонениям». Строго говоря, для человека такого широкого круга интересов, как правитель Тарфон, даже краткое общение с Иехубабелом было довольно утомительно, и грек часто хотел, чтобы его коллега забыл свои крупицы мудрости и занялся бы, наконец, реальностью.

Но почему же он все-таки тратил время на Иехубабела? Да потому, что в увертливом и переменчивом мире греческих общин Макора и Птолемаиды еврей был единственным безукоризненно честным человеком, с которым Тарфон поддерживал связь. Ему ничего не было надо от гимнасиарха, он не прибегал к лести, держал слово и много работал для блага города. Он хорошо платил своим рабочим у красильных чанов, давал образование своим детям и нес ответственность за синагогу. Тарфон часто говорил Мелиссе, своей жене:

– Будь у нас хоть дюжина таких, как Иехубабел, управлять этими местами было бы сущим удовольствием, но, похоже, такие люди могут быть только в еврейской среде.

И поскольку Тарфон ценил твердое постоянство этого человека, он был готов смириться с его занудством.

И теперь, лежа на массажной скамье, Тарфон промолвил:

– Скажи мне честно, Иехубабел. Эта сегодняшняя казнь… Станет ли она концом трудного времени или же началом подлинных бед?

Иехубабел отвел взгляд от обнаженного тела правителя, распростертого на скамье. Это зрелище оскорбляло его. Кроме того, перед глазами продолжало стоять лицо гибнущего мученика, который, выкрикивая последнюю отчаянную молитву евреев, прямо обвинял его, и он невольно ответил куда резче, чем позволил бы себе в другом случае:

– Стоит реке выйти из берегов, она не вернется в них, пока не прекратятся дожди.

– Что ты этим хочешь сказать? – с легким раздражением переспросил Тарфон.

– Если такие законы будут действовать и дальше, это приведет к серьезным последствиям.

– Может, и так. Но случится ли это на самом деле?

Иехубабелу хотелось верить в правоту слов Тарфона, которые тот ему говорил раньше, – все пройдет; стоит Антиоху узнать, как евреи отнеслись к новым законам, он их отменит. И он ухватился за эту надежду;

– – Если Антиох хоть немного отступит, не сомневаюсь, что неприятностей удастся избежать.

Раб протер тело Тарфона влажной тканью и принес одежду, которую гимнасиарх и накинул, оставив большую часть тела обнаженной. Перебравшись в кресло у стола, он спросил:

– Коль скоро бед не избежать, что может стать их причиной?

– Свинью мы еще можем простить, – убежденно сказал Иехубабел. – И можем признать Антиоха правителем… даже богом для своего народа. Но есть одна вещь…

– Которой ты и боишься?

– Евреи будут продолжать делать обрезание своим сыновьям.

– Нет! Нет! – запротестовал Тарфон. – Тут я согласен с Антиохом. Человеческое тело – слишком большая драгоценность, чтобы его уродовать по прихоти какой бы то ни было религии. Почему, по-твоему, мы отменили клеймение рабов? Почему больше не увечим их? Не наносим татуировки? – Он поднял мраморную руку со скребком, словно она была указкой, и потребовал ответа: – Скажи мне вот что. Если ваш еврейский бог создал, как вы говорите, совершенного человека, почему вы пытаетесь улучшить его работу?

Иехубабел не смог сразу же подобрать подходящий афоризм.

– Когда создатель завершил свой великий труд, – сообщил он, – то отозвал Авраама в сторону и сказал: «Я сделал совершенного человека. А теперь мне нужен совершенный народ. И дабы доказать миру, что вы – избранный мною народ, вы будете делать обрезание своих сыновей». И, совершая его, мы не отрицаем божественную волю, а претворяем ее в жизнь.

Тарфон был удивлен ясностью этого заявления, но лишь пожал плечами:

– Закон есть закон, Иехубабел. Больше никаких обрезаний, – и добавил: – Прошу тебя.

Коренастый красильщик обдумал эту просьбу, последнюю в длинном ряду предыдущих, и наконец уступил:

– Не думаю, что евреи будут делать обрезание своим сыновьям, не посоветовавшись предварительно со мной.

Тарфон улыбнулся. Он знал, что в еврейской общине обрезания делает именно Иехубабел, так что вся ответственность за нарушение закона Антиоха падет на него, но не стал смущать друга, признаваясь, что он в курсе дела.

– И если евреи попросят у меня совета, я скажу им, что надо немного подождать…

Тарфон испытал облегчение. Это и было ему нужно – немного потянуть время, ибо не сомневался, что, имей он его, сможет смягчить неприятности. Вытащив из-под мраморной руки второй лист своего доклада, он порвал его и кинул в корзину.

– А я уж собрался послать Антиоху сообщение, которое ему лучше не знать, – сказал он с нервным смешком.

Он проводил Иехубабела до дверей, и два человека остановились в тени нависавшей над ними гигантской статуи Антиоха.

– Я рад, что ты все понял, Иехубабел, – сказал Тарфон. – Слабость евреев не сможет противостоять этой огромной силе. И поэтому мы постараемся смягчить законы.

Иехубабел предпочитал не смотреть на оскорбительную статую. Он нашел спасение в еврейской пословице, смысла которой и сам не донимал: «От дыхания царей жухнет ячмень, но в конце зимы идут дожди».

«Его нравоучения в самом деле жутко занудны, – подумал Тарфон, – но без него у нас были бы серьезные неприятности». И чтобы помочь Иехубабелу понять положение дел, гимнасиарх с жаром сказал:

– Пусть эта статуя не вводит тебя в заблуждение. И не удивляйся, если и я скажу, что считаю ее совершенно неуместной и нелепой. Но я знаю Антиоха и как человека. Знаю, как он правит в Антиохии. Он живет среди обыкновенных людей этого огромного города и ведет себя отнюдь не как тиран. По ночам он может внезапно появляться в питейном заведении, сидеть там и петь песни с моряками. Он играет на сцене или, никем не узнанный, бродит по улицам, чтобы видеть, как живут бедняки. Он полон лишь одного желания. Быть любимым. И когда в ходе пьесы люди прославляют его, он в самом деле чувствует себя богом и всем дарует справедливость. Поверь мне, Иехубабел, когда он услышит, что его законы принесли беды вам, евреям…

– Ураган пройдет, унеся с собой всех грешников, – сказал Иехубабел, – но мир держится на праведниках.

Тарфон покачал головой, поскольку вторая часть предложения не имела отношения к разговору, но по-дружески положил руку еврею на плечо и сказал:

– Когда Антиох прочтет мое письмо, закон будет изменен. – И он проводил своего приятеля до выхода.

Но едва только они вышли из комнаты гимнасиарха, в другом конце здания появилась группа из семерых красивых молодых ребят – атлетов, с которыми Тарфон занимался борьбой. Стройные, ясноглазые юноши были в форменных одеяниях, которые обеспечили им старейшины Макора, дабы в своих поездках они отличались от представителей других общин: широкополые шляпы с низкими тульями, красиво ниспадающие с плеч светло-голубые плащи с капюшонами и серебряными пряжками у шеи и мягкие белые сандалии с ремнями до колен. И теперь каждый из атлетов был похож на бога Гермеса, готового лететь с любым поручением Зевса. Когда они шумной компанией миновали статую Эпифана, Иехубабел увидел, что самым высоким в группе был темноволосый парень, его сын Беньямин, – но гордости при виде его он не испытал.

Когда ребята удалились, Тарфон вместе со своим другом пошел к выходу.

– – Иехубабел, – сказал он, – твой сын Менелай будет самым лучшим атлетом из всех, что рождались в Макоре.

– «Умный сын – радость отца, – процитировал Иехубабел Соломона, – а глупый сын – горе матери». Борьба – это глупость. Метание диска… – из-за плеча показал он на статую Эпифана, – тоже глупость.

– Нет! – возразил Тарфон. – Дни, когда эти слова были справедливы, ушли в прошлое. Да, сегодняшние ребята должны обладать хоть какими-то знаниями, но, кроме того, они должны знать и спортивные игры, уметь непринужденно вести себя в обществе. Ничего особенного. В воздухе, старина, чувствуются большие перемены, и необходимо меняться вместе с ними.